Хазанов Борис. Страх

---------------------------------------------------------------
С Т Р А Х
РАССКАЗЫ
Москва Издательство "ПРАВДА" Библиотека "ОГОНЕК"
1990
OCR: Евсей Зельдин
---------------------------------------------------------------

Коротко о Борисе ХАЗАНОВЕ
Борис Хазанов (Геннадий Файбусович) с 1982 года живет в Мюнхене (ФРГ).
Отъезду его из Советского Союза предшествовало множество драматических
событий. Расскажу лишь об одном из них -- том, что стало "последней каплей".
В один прекрасный день, точнее, в одно прекрасное утро в его квартиру
вломились (это не метафора -- именно вломились) шестеро молодчиков,
назвавшихся следователями Московской прокуратуры. Предъявив ордер на обыск и
"изъятие материалов, порочащих советский общественный и государственный
строй", они унесли с собой рукопись романа, над которым писатель в то время
работал. Рукопись была изъята вся, целиком, до последней страницы. И
рукописный оригинал, и машинописные копии (автор только начал перебелять
свой труд и успел перепечатать от силы пятую его часть).
Над романом, который у него отобрали и который ему так и не вернули, он
работал три с половиной года. Работал самозабвенно, урывая для этого
главного дела своей жизни каждую свободную минутку. Урывать же приходилось,
поскольку писательство было для него не профессией, а призванием: по
профессии он врач и много лет трудился в этом качестве, а позже, оставив
медицину, работал редактором в журнале "Химия и жизнь".
Кстати, не исключено, что налет на квартиру, обыск и изъятие рукописи
были санкционированы (после ареста романа В. Гроссмана наша литература
других таких случаев как будто не знает) еще и потому, что в глазах тех, кто
отдал этот чудовищный приказ, Г. Файбусович вовсе даже и не был писателем.
Ведь слово "писатель" у нас обозначает не призвание и не профессию даже, а
социальное положение.
Как бы то ни было, обыск был произведен и роман -- вместе с другими
рукописями -- арестован.
Событие это, и само по себе впечатляющее, на Геннадия Файбусовича
произвело особенно сильное впечатление, поскольку оно напомнило ему другие
события его жизни, случившиеся за четверть века до вышеописанного, в 1947
году,
не успев закончить последний курс филологического факультета МГУ, он
был арестован и 8 лет провел в лагере.
Самое поразительное во всей этой истории было то, что изъятый при
обыске роман даже по понятиям и критериям того времени никаких устоев не
подрывал и никакой общественный и государственный строй не порочил. В
кругу интересов автора романа (а круг этот, надо сказать, весьма широк: он
-- автор художественной биографии Ньютона и книг по истории медицины,
переводчик философских писем Лейбница, блестящий знаток античности и
средневековой теологии, эссеист и критик) -- так вот, в кругу его интересов
политика всегда занимала едва ли не последнее место.
В чем же дело? Чем по существу был вызван этот внезапный налет
следователей Московской прокуратуры на его квартиру?
Подлинной причиной этой "акции" было то, что в 1976 году Геннадий
Файбусович под псевдонимом Борис Хазанов (именно тогда и возник этот
псевдоним) опубликовал повесть "Час короля", которая сразу обратила на себя
внимание всех,
кому интересна и дорога русская литература. Эта повесть, рассказывающая
о звездном часе короля, надевшего на себя желтую звезду, чтобы разделить
гибельную участь горстки своих подданных, к несчастью автора, была
опубликована в журнале, выходящем за рубежом. Хуже того! В журнале, который
издавался тогда (о, ужас!)
в Израиле. Те, кто задумал и осуществил налет на квартиру писателя,
вероятно, не сомневались, что факт публикации повести в таком неподобающем
месте -- более чем достаточное основание не только для обыска, но, может
быть, даже и для чего-нибудь похуже. А между тем не мешало бы им задать себе
простой вопрос: как и почему вышло, что писатель, живущий в Москве, столице
государства, разгромившего нацистскую Германию, написав антифашистскую,
антигитлеровскую повесть, вынужден был опубликовать ее не у себя на родине,
а в Иерусалиме? Да еще под псевдонимом?
Сейчас повесть "Час короля" печатается в журнале "Химия и жизнь" (в том
самом, где Геннадий Файбусович когда-то работал). Публикуются в нашей стране
и другие книги Бориса Хазанова, в том числе и тот роман, рукопись которого
была у писателя изъята. (Он восстановил его по памяти: можно себе
представить, чего это ему стоило.)
Прочитав эти книги, советский читатель откроет для себя еще одного
дотоле ему неизвестного замечательного писателя. Но даже и те несколько
ранних его рассказов, которые составили эту маленькую книжечку, дают, как
мне кажется, достаточно ясное представление о силе и самобытности
художественного дарования Бориса Хазанова.

Бенедикт САРНОВ


СТРАХ Повесть ни о чем

Время от времени я вспоминаю об этом, но не в силу определенной
последовательности мыслей, как, например, побрившись, вспоминают, что пора
завтракать; безо всякого повода, без напоминания, на работе, дома или в
толпе, с бесцеремонностью нежданного посетителя осеняет мысль о
потусторонних силах.
Сразу же оговорюсь, что я вовсе не имею в виду политическую сторону
дела. То, о чем идет речь,--это отнюдь не учреждения, о которых вы, может
быть, подумали, не те многоярусные громады без вывесок, с глухими воротами,
с уходящими ввысь рядами квадратных окон, что придает им сходство с
колумбариями. Суть дела не меняется оттого, что в разное время Силы
принимают облик того или другого навязанного извне террора, и медиум не
тождествен голосу, который вещает через него. Став, таким образом, на точку
зрения, близкую спиритуалистической, я рискну утверждать, что не причина
породила следствие, а следствие, если можно так выразиться, конструирует
причину.
Очевидно, -для каждого когда-нибудь наступает минута, когда перед ним,
так сказать, рвется пополам покрывало Майи и он оказывается лицом к лицу с
леденящей очевидностью факта. Боже милосердный, как же мы были молоды, когда
это случилось с нами! Предыдущее поколение было искалечено войной, мы же с
молодых ногтей были ранены страхом, мы пропитались им, он стал нашей
сущностью и нашим ежеминутным бытием. И, однако же, никого из нас не убили:
мы живы и тянем попрежнему нашу жизнь --лишь уверенность, что мы слышали
трупный запах, никогда не покидает нас.
Вернемся снова к тем дням -- восстановим мысленно ситуацию, когда
собственно факта нет: никто ничего не видел и ничего не знает наверняка. Эта
реальность недоказуема: труп не разыскан, быть может, он лежит под полом или
спрятан в холодильнике; при всем том, однако, каждый может сослаться на
великое множество доказательств. То там, то здесь кто-то исчез, и сведения,
поступающие из разных источников, неожиданно совпадают. Это -- как в толпе,
над которой реет луч прожектора: не каждому ударил он в глаза, но сколько
их, видевших над собою свечение воздуха. Да, вот, пожалуй, самое удачное
сравнение -- луч, рыщущий над головам.

Однако главное доказательство-- внутри: как я уже сказал, работа
секретных учреждений только реализует то, что заложено в душе. Как голос
совести служил доказательством существования Бога, так страх >сам по себе
-- доказательство существования Сил, страх привлечь к себе внимание, быть
подслушанным, высвеченным, страх наткнуться на луч, который проткнет и
пригвоздит, как булавка пронзает дергающееся насекомое. Так смутное чувство
мистической вины (перед кем и в чем?) обращается в постулат государственной
неполноценности.
О том, что в подвале труп, об аппаратах, генерирующих лучи, знали
многие, но знали как-то теоретически, как о тайфуне в Тихом океане. Близость
губительного луча ощущалась внезапно, она была подобна неожиданному
появлению грабителя. Страх охватывал мгновенно, он всецело овладевал вами --
сказывалась подготовленность! -- и первый момент был момент каталептической
скованности, когда вдруг пропадал звук в кино; окружающие беззвучно шевелят
губами, беззвучно падают предметы... Этот миг можно также сравнить с тремоло
в оркестре.
Первый шок -- кто его не помнит? В дрожании наэлектризованного воздуха,
в безмолвном грохоте стучащей в висках крови -- перед глазами, в мозгу сияют
два слова: вам повестка. Вызов в колумбарий. Ожидание, почти уверенность:
придешь домой -- и он на столе. За этой минутой иррациональной неподвижности
следовала эпоха иррациональной деятельности. Страх гнал вас вперед, как
ветер -- листья по тротуару, он высекал поступки, но скрытый смысл этой
активности был внятен лишь тому, кто так же, как вы, ощутил близость луча
Это -- время деяний, коллекционирования заслуг; время вывешивания
флагов, когда страх расцветал цветами патриотизма. Убежденные речи, каменная
верность догме. Донос как встречная мера борьбы с предполагаемым доносчиком
-- превентивная война всех против всех. Уверенность, что сзади надвигается
круг света, сейчас он коснется тебя, и паучьи лапы потащат в подвал, в
преисподнюю -- эта уверенность подвигала на неслыханные свершения. Это
непрерывно длящееся самоутверждение режима, жизнь -- молебен, неустанное
славословие, в сердцевине которого-- страх... Страх обирал вокруг себя
гарантии лояльности; он исходил из уст ораторов, как запах гнилого зуба. Он
взывал, как к последней правде, к священному имени Обожаемого -- старого и,
увы, смертельно напуганного человека! Вот значок с профилем Обожаемого --
нацепить не мешкая. Вот портрет его на обрывке газеты в отхожем месте --
убрать, утопить, пока не заметили. (Как будто не все равно будет, когда они
придут.) Это также время опустошения: в письменном столе, аккуратных горок
мелко порванной бумаги, лихорадочный поиск, листание книг, где усмехается
вечная крамола классиков. Репетиция обыска. И до поздней ночи шумит вода в
уборной.
Но странное дело: доказательства преданности выкладываются на стол, как
козыри, одно за другим. А с кем игра? Кресло партнера пусто. Силы
испарились, их нет, их не было. Луч ушел в облака...
Но даже если бы анонимные силы привели в исполнение свою угрозу, смерть
была бы бесполезной -- она не искупила бы ничьих мук. Ибо каждому из нас
предначертано умереть за себя и больше ни за кого. Круглым счетом двадцать
лет понадобилось, чтобы уразуметь эту истину, и кто знает, сколько еще лет
пройдет, прежде чем мы поймем, что виной всему были мы сами, мы сами, мы
сами... Итак, позвольте мне перемотать ленту назад на двадцать лет, когда
мир, безнадежно старый, казался нам юным, потому что мы сами были юны. Как и
полагается в таких случаях, здесь только два действующих лица -- он и она.
Должно быть, только однажды возможна эта любовь, которая обречена
искать утоления в самой себе, которая отрекается от желания и радостно и
смиренно приемлет судьбу,-- любовь, готовая до конца сублимироваться в
обожание и восторг. Какое уж там желание, когда я едва осмеливался взглянуть
на мою героиню, и единственное, о чем мечтал,--это дать ей какое-нибудь
неслыханное доказательство верности -- какое,
я сам не знал.
Только во сне она возникала передо мною вся, немыслимо близкая,--и,
просыпаясь на рассвете, я был угнетен стыдом и физическим ощущением уже
совершившегося греха и тяжелого, изнурительного счастья.
Жизнь ее была эфирна и таинственна. После лекций, легко сбегая в толпе
подруг по старой парадной лестнице аудиторного корпуса, Светлана-- назову ее
этим именем, модным в те годы,--исчезала в недоступном для меня мире, полном
света и музыки, и на другой день я ревниво искал исподтишка на ее лице
отсвет ее неведомых приключений. В сущности, я не знал Светлану: она была
для меня гораздо больше символом женственности, чем знакомой девушкой.
Чутьем она понимала это и, польщенная, не питала ко мне слишком теплых
чувств. Девушки этого возраста и социального круга, насколько я могу судить,
редко увлекаются сверстниками, которые кажутся им детьми. Думаю, что она
забывала обо мне начисто, как только
я исчезал у нее из виду; однако случилось так, что она сама позвонила
ко мне домой и пожелала со мною встретиться. Это произошло в последних
числах июня или первых -- июля, в самом начале студенческих каникул.
Не стану утверждать, что этот год был отмечен особым знаком. Помню
ужасную жару, светлые, пожалуй, слишком светлые для нашей полосы ночи в
июне. С утра каблуки женщин отпечатывались на асфальте, солнце играло в
тысячах стекол. Газеты пестрели некрологами, посвященными умершим от
кровоизлияния в мозг. А по ночам над городом мерцал загадочный зодиакальный
свет.
Как сейчас вижу поздний вечер, пустую комнату-- родители уехали на
дачу, -- за столом неподвижную спину высокого, сутуловатого молодого
человека и затылок с косицами волос. Это я. Передо мной, опертая на
хлебницу, стоит книга Ганса Фаллады "Каждый умирает сам за себя".
(Русскому читателю эта книга известна под названием "Каждый умирает в
одиночку").
Как вы помните, в ней рассказывается о стране, где все боялись друг
друга, потому что каждый подозревал в другом доносчика. Люди затыкали уши,
чтобы не слышать слова правды, и потому тот, кто их произносил, был обречен
заведомо, с самого начала. Он был обречен задолго до того, как был выслежен
и арестован тайной полицией.
В этот день я с утра читал этот роман, которому суждено было сыграть
какую-то неясную, но очень важную роль в моей жизни, и находился под сильным
впечатлением от него.
Тыча вилкой мимо тарелки, я дошел до того места, когда комиссар
объясняет, что бывает с теми, кого схватит гестапо. (В эту минуту раздался
телефонный звонок.)
"Знаешь, Клуге, они посадят тебя на табуретку, а прямо перед тобой
поставят рефлектор страшной силы, и ты будешь все время смо-феть на него и
изнемогать от жары и нестерпимого света. И при этом они будут непрерывно
допрашивать тебя, они будут меняться, но тебя никто не сменит, как бы ты ни
был измучен. А когда ты упадешь от усталости, они поднимут тебя пинками и
ударами кнута и будут поить тебя соленой водой, а когда..."
Телефон звонил и звонил в коридоре, он надрывался, как плачущее дитя. Я
бросил вилку и пошел из комнаты.
"Да",-- сказал я раздраженно. И вдруг услышал голос Светланы.
В моей ладони, под ухом у меня шевелился этот тихий, прелестный голос,
как будто прилетевший с другого края вселенной, а я стоял и слушал с
внезапно и безумно забившимся сердцем. Я стоял, и голова моя шла кругом.
"Да, да, -- пролепетал я,--я слышу тебя, это я... Ты разве в городе?" Она
ответила, что не может долго разговаривать: она звонит из автомата. Да, она
не уехала, планы расстроились. Ей скучно.
Ей скучно! Ей нужен я! Повесив трубку, я понял, что моя жизнь
повернулась на сто восемьдесят градусов. Я воротился в мою пустую комнату и,
не зная, за что взяться, прошагав битый час из угла в угол и кругом стола,
уверился наконец в том, что меня любят. Что еще мог означать этот
неожиданный звонок, эта смелость, с которой она, поборов стыд, сама сделала
первый шаг, этот волнующийся -- сам слышал -- голос! В тарелке лежали
остывшие макароны, раскрытая книга осталась стоять перед хлебницей.
Настроение переменилось, и ничто из того, о чем я думал час тому назад,
больше меня не занимало. Полицейский комиссар умер, кого теперь интересовал
вкрадчивый шорох его речей? В первом часу ночи под орызжущим светом
оголенной лампы я уселся бриться, потому что одним из предрассудков моего
мужского кокетства было убеждение, что для того, чтобы нравиться, нужно быть
чуточку небритым.
Утром, заложив руки под голову, я предавался сладким и волнительным
грезам. Мысленно я произносил длинную речь, в которой признавался ей, молча
и страстно слушающей, в своих чувствах. За этим объяснением последовала
яичница, я проглотил ее в полной прострации.
Постепенно небо за окном превратилось из синего в белое, город дохнул в
окно жарким бензином. Все стекла в доме напротив метали молнии. Свидание
было назначено на двенадцать часов. Счастливый любовник скитался по комнате
и коридору, мочил голову под краном, расчесывал и лохматил волосы -- убивал
время. Вдруг паника овладела мною, я подумал о пробке на перекрестке, о
похоронной процессии, об аварии в метро. Пулей вылетел из комнаты, запрыгал
по лестнице и понесся, опережая прохожих, вдоль тротуара.
Сначала я бродил по улицам, а потом долго стоял под липой напротив
выхода из метро "Охотный ряд". Я выпускал дым, почти не затягиваясь и
стараясь лишь протянуть подольше это занятие: она должна была увидеть меня
равнодушно курящим и в задумчивой отрешенности глядящим вдаль.
Три папиросы одна за другой истлели до мундштука. Преодолевая
отвращение, я закурил четвертую, и в эту минуту появилась Светлана.
Она выбежала мне навстречу из толпы, сновавшей у дверей, с легкой тенью
на лице, с блестящими глазами глубокого темно-медового цвета и неуловимым
трепетом в уголках маленького рта. В руках у нее была элегантная сумочка, и
я заметил, что она подкрасила губы. Это делало ее похожей на взрослую
женщину. Но, Боже великий, как молоды мы были в тот далекий июльский день!
"Привет,--сказала она.--Я, кажется, опоздала. Ты давно здесь?"
Я пробормотал:
"Привет".
И мы двинулись по длинной дуге мимо Большого и Малого театров, она
--открывая и закрывая сумочку, я -- занятый своей папиросой. Так мы дошли до
угла, откуда открывался вид на площадь, которую тогда еще не украшала
высокая фигура в гранитной шинели до пят.
"Я думал, ты уехала в Крым",-- сказал я. Было известно, что отец
Светланы крупный чиновник.
Она ответила, что отец заболел.
Я спросил: "Что с ним?"
"Так,-- сказала она,--сердце. А ты что делаешь?"
"Да так, ничего".
Мы еще поговорили в этом духе, но это был разговор, подобный огоньку
газовой горелки, едва заметному в ярком свете дня. Вдруг почувствовалась
жара раскаленного города; в толпе нас поминутно толкали. Какой-то хлыщ,
обогнав нас, обернулся и бесцеремонно оглядел с головы до ног мою подругу.
Мы перешли улицу и уселись на скамейке в сквере возле памятника
Первопечатнику, и тут я окончательно увял, погрузившись в позорное безмолвие
-- чахлый огонек потух, но газ, газ шел из горелки! Нужно было не медля
поднести к ней зажженную спичку.
И я почувствовал, что роковой момент наступил: от меня ждут тех слов,
которые я должен произнести во что бы то ни стало, или я буду презрен до
конца дней моих; все, что говорилось до этой минуты, все эти ненужные
вопросы и ответы -- все это было лишь предисловием, формальностью. Вот она,
решающая минута, другой такой не представится. При этой мысли мое сердце
забилось, как сумасшедшее: я почувствовал, как в груди у меня с чудовищной
быстротой и ловкостью подскакивает и бьет в голову резиновый шар,
наполненный ртутью.
Краешком глаза я видел платье Светланы -- гладкую, натянутую ткань,
слегка волнуемую ее дыханием; здесь, рядом, почти угадывалась под тонкой
одеждой ее грудь -- я отвел взгляд. Мне захотелось убежать, мучительно
подмывало спохватиться, вскочить -- вокзал, поезд, больная тетка! Убежать и
где-нибудь в одиночестве, на свободе предаться вновь мечтам о моей
невысказанной любви. С чувством человека, впервые в жизни собирающегося
прыгать с парашютом, красный как рак, я уже отворил уста, чтобы пролепетать:
"Знаешь, Света... я уже давно... хотел тебе сказать..." Тут я почувствовал,
что не в силах сделать это, и дрожащими руками, суровым мужским жестом
извлек из кармана папиросы и начал закуривать. Горелка была выключена, а я,
худо ли, хорошо ли, получил отсрочку.
Мы наблюдали за старухой уборщицей, которая медленно двигалась мимо
нас, шаркая по песку обломком метлы. Ее подол мотался возле противоположной
скамейки, на которой сидел очень старый еврей и безостановочно жевал
провалившимся ртом.
Ганс Фаллада пришел мне на помощь. Я спросил, читала ли она эту книжку.
Не читала?
Я дезертировал. Мне даже показалось, что на лице Светланы мелькнуло
разочарование. И я заключил сам с собой такое соглашение: вот расскажу, а
потом...
В самом начале войны в Берлине жил один краснодеревщик. Человек тихий,
незаметный и ни во что не вмешивавшийся. Однажды он получил известие, что
его сын солдат убит во Франции. И вот этот человек, никогда не
интересовавшийся политикой, затеял странное и опасное предприятие: он купил
нитяные перчатки и, надев их, с большим старанием печатными буквами написал
открытку с пропагандой против Гитлера. С тех пор каждое воскресенье он писал
такие открытки.
Каждое воскресенье он развозил свои открытки по городу, оставлял их в
подъездах домов или бросал в почтовые ящики. Он представлял себе, какое они
возбудят брожение в умах, как их будут передавать из рук в руки,
рассказывать о них друзьям.
А в это время чиновник, занимавшийся делом Невидимки, аккуратно втыкал
флажки на большой карте города, отмечая места, где были подобраны открытки.
За два года их набралось несколько сотен, и все они, сложенные стопкой,
лежали на столе у комиссара. Полиции не пришлось их разыскивать: люди сами
несли их в гестапо, едва успев пробежать глазами первую строчку. И
постепенно весь город покрылся флажками, и кольцо их сжималось вокруг улицы,
на которой не было найдено ни одной открытки. На этой улице жил Невидимка...
"Ах! -- воскликнула вдруг Светлана.-- Кажется, я забыла ключи!"
Я осекся. Она нервно рылась в сумочке.
"Слава Богу! Здесь..."
Обескураженный, я молчал. Ждал, что она хотя бы окликнет меня, спросит,
что было дальше. Она не спросила. Какие-то иные заботы занимали ее. Не было
ни малейшей попытки вдуматься в то, о чем я рассказывал; книга и жизнь --
для нее это были вещи, разделенные тысячами верст.
Снова воцарилось безмолвие. Светлана встала. "Ну что ж..." --
произнесла она нерешительно.
У меня упало сердце. Она уходит --всему конец. Слюнтяй, тряпка!
"П-подожди,-- вырвалось у меня.-- Ты спешишь?"
"Нет, но..."
"Постой. Слушай-ка... Может, пойдем ко мне?" -- сказал я с внезапным
вдохновением.
Она слегка подняла брови. Я бросился уговаривать ее -- жалким, молящим,
почти плачущим голосом. Упомянул робко, что дома никого нет.
И вот мы стали сходить со ступеней -- монах-первопечатник смотрел нам
вслед с пьедестала, старый еврей исчез. В этом шествии мне почудилось что-то
заговорщическое; опустив ресницы, она шла рядом со мной, воздушное платье
трепетало вокруг ее ног. С неба струилось на нас расплавленное олово, стоял
июль 1948 года -- безумное, смертоносное лето.
Мне предстоит описать странное приключение, которое может показаться
неправдоподобным. Имею в виду не то. что произошло с нами, но самого себя,
постыдные чувства, которые испытал я при первой встрече с безглазым роком. Я
оставляю свой рассказ без комментариев, предоставляя каждому судить о нем с
высоты -- или из низин -- собственного житейского опыта.
Словно на крыльях, полетел я на кухню вскипятить чай и вымыть
замызганные тарелки. В квартире не было ни души. В кухне на столе лежала
записка: "Леня, звонила тетя Дуся, велела передать маме..." Я швырнул ее в
ведро.
Но когда я вернулся, оказалось, что она по-прежнему стоит у окна,
устремив неподвижный взгляд в белое небо. Сердится на себя. Жалеет, что
пришла! Я окликнул ее; она медленно, с видимым трудом повернула ко мне
голову.
И тут я, можно сказать, вынырнул из тумана грез. Упал с облаков.
"Что с тобой,-- пролепетал я.-- Света?"
Ее лицо было залито слезами.
"Что случилось?"
Она молчала. Сбитый с толку, я топтался на пороге и чувствовал себя
виноватым -- но в чем?
"А?"
"Ничего".
Тряхнув головой, она подошла к столу, вытерла глаза, высморкалась,
щелкнула сумочкой. Села. Я терялся в догадках. Машинально я смотрел, как она
оправила платье на коленках.
"Леня,-- сказала она.-- Мне нужно тебе кое-что сказать".
Теперь было слышно, как в конце переулка гудел автомобиль. Где-то
ворковал радиоприемник. Внезапная мысль пронзила меня. Она беременна. У нее
связь с киноартистом; родители ни о чем не подозревают. Вот зачем я ей
понадобился. Она решила открыться мне!
Вместо этого она сказала:
"Леня, у нас несчастье. Дело в том, что мой отец арестован".
Стало тихо, так тихо, что звон крови в сонных артериях был подобен
грохоту водопада. И вот без звука и скрипа открылась дверь, за дверью стояла
белая змея. Голова ее была точно изваяна из алебастра, а глаз у нее не было.
Мы молча смотрели друг на друга.
"Почему ты стоишь? Садись".
Я пробормотал:
"У меня чайник на кухне".
"Не надо чайник. Сядь".
Мало-помалу звуки мира стали возвращаться ко мне. Автомобиль
по-прежнему сигналил. Шофер сошел с ума!
"Вот так история,-- сказал я.--И когда?"
"Две недели назад".
"А... за что?"
Она пожала плечами.
"Откуда я знаю. Неизвестно!"
"Но ведь...-- я замялся. -- Должна же быть какая-то причина".
"Какая причина? -- сказала она зло.-- Он не вор и не грабитель".
"Да, да, конечно".
Я кивал головой, стараясь собраться с мыслями. Разумеется, это было
известно нам с детства. Слова привычные, как "Широка страна моя родная",
тотчас всплыли в памяти. Но, Боже мой, как все это было далеко от нас! А
теперь -- здесь, рядом?
Я обернулся: дверь была закрыта. Но змея была тут. она стояла за
дверью.
"Понимаешь,-- проговорила задумчиво Светлана,-- у меня было такое
чувство, будто я проснулась случайно. Будто меня оторвали от важного дела, а