Хованская Ольга. Радужные анаграммы

Ольга Хованская
Радужные анаграммы

    «Мужское дело всегда связано с кровью.
    В наше время этосчитается глупым,
    дела хитроумно разрешаются с помощью одних только слов,
    а от работы, которая требует усилий, стараются увильнуть.
    Я бы хотел, чтобы молодые люди имели об этом некоторое понятие»

Глава I.

 
    Заседание Ученого Совета
    10 сентября 11:58
 
   — Александр Константинович, не будете ли Вы так любезны на время моего доклада одолжить набор Ваших карандашей? Не сочтите за бестактность, но мне известно, что они постоянно при Вас.
   — Пожалуйста, — я вынул из портфеля кожаный футляр и протянул Реджинальду.
   — Благодарю Вас, Александр Константинович.
   — Расстегни манжеты и закатай рукава, на обеих руках, — угрюмо потребовал Гарольд.
   — Так достаточно? — спросил Реджинальд, аккуратно завернув рукава рубашки до локтей. Я невольно отвел глаза. Не могу я на это смотреть.
   — Вполне.
   — Я могу идти?
   — Да.
   — Благодарю Вас, Гарольд.
   — Он что, пьян, что ли? — подозрительно буркнул Гарольд, проводив его взглядом, — Сашка, там в футляре — только карандаши?
   — Карандаши, — я тоже смотрел ему в след, — хорошо, если только пьян.
   — Решил с утра пораньше осилить Достоевского в оригинале. Все-таки надо было мне самому идти. А острого там ничего нет?
   — Нет, — ответил я, — грифели карандашные разве что.
   — Хорошо.
   Председателем Биркенау назначил сам себя. Ничего другого я и не ожидал. Биркенау знал о последних результатах наших наблюдений и просто не мог не воспользоваться такой ситуацией. О наших теоретических работах он знал меньше, но вполне достаточно, чтобы без страха противопоставить им «Аналитика» — не в шахматы нам сегодня играть.
   Пять матовых ящиков «Аналитика» стояли позади кафедры. За пультами устроились мальчики отдела квантовой топологии.
   — Что ж, начнем, господа и дамы! — Биркенау был в таком приподнятом настроении, что даже не стал включать микрофон — его голос прокатился по всему Залу Заседаний, и в нем звучало нескрываемое торжество. В переполненном зале воцарилась мертвая тишина.
   — Сегодня на Ученый Совет выносится полугодовой отчет группы космологов под руководством Гарольда Гинти-Ганкеля. Слово представителю группы. Вопросы и замечания «Аналитика» и любые вопросы из зала — по ходу доклада. Давайте, начинайте же, чего молчите? У Вас есть всего два часа, не так много на обзор всей работы. Я бы посоветовал начать сразу с результатов наблюдений, в целях экономии времени.
   Биркенау лучезарно улыбнулся.
   — Там должен был стоять я, я должен за все отвечать! Какого черта вы меня вчера уговорили!? — с нескрываемой ненавистью пробормотал Гарольд, испепеляя взглядом Биркенау.
   Еще ничего не началось, а Гарольд уже был на взводе. Я знал, долго он себя не сдержит, не в его это правилах. Биркенау даже не посмотрел в нашу сторону. На этот раз Биркенау был уверен.
   — Как скажете, Председатель, — Реджинальд вложил в последнее слово всю свою неповторимую иронию, — с Вашего позволения, сначала несколько слов о моделировании. С целью более наглядно представить результаты наблюдений, необходимо краткое теоретическое введение.
   — Извольте, — кивнул Биркенау, — только будьте готовы пояснять вывод формул и рассчитывайте время.
   — Разумеется, Председатель.
   «Вот и все. Три мужика в одном тазу, — с горечью подумал я, на языке вертелось другое слово на букву „м“, — пустились по морю в грозу, прочнее был бы старый таз — длиннее был бы мой рассказ». Как это все глупо.
 
    10сентября
 
   « Ритм моей жизни прост.
    В девять утра — подъем изавтрак. К одиннадцати-в институт. Две лекции для студентов с перерывом на обед. Организационные дела на кафедреили наш кафедральный научный семинар. Вполовине шестого- домой. Время до десяти вечера — тихий домашний отдых. Я смотрю телевизор или читаю. Жена не мешает мне…»
   Я скривился. А можно и так: « жена тихо и незаметно готовит мне пирожки». Надо бы достать пособие с готовыми текстами по такому тренингу, а не изобретать всякую чушь самому. И заодно самоучитель по кулинарии. От Аллочки, пожалуй, дождешься пирожков. И что она целыми днями на работе сидит? График посещения свободный: Псковскому программу протестировала и вполне может семьей заняться. Она там, видите ли, концерты авторской песни организовывать взялась. Это в научном-то институте! Хорошо хоть не в нашем. У нас не хватает только похоронного оркестра. Авторскими «выступлениями» сыт я по горло.
   На чем я остановился? « Смотрю телевизор или читаю…». Интересно, если я буду часто повторять что-то в этом роде, смогу ли я действительно успокоиться?
   Юри Отс говорил, что такой аутотренинг помогает. Отсу верить можно. Отс человек правильный, замечательный математик. Точнее, был правильный, пока не занялся всерьез лунными базами. Впрочем, это еще не самый безумный вариант. «А-у-т-о-тренинг». Похоже на «а-у-т-о-дафе». Тьфу, черт! Да мало ли таких слов, начинающихся на «ауто»!? Похоже, я все-таки заразился инфернальными шуточками Реджинальда.
   В темноте я нащупал стакан на столике. Вода оказалась дьявольски холодной, заныли зубы. Лучше бы я пил коньяк. Могу же и я напиться, в конце концов? В отличие от пьяного Гарольда, я на столе не танцую. Как это там было? « Счастье снова улыбнулось мне, и я опять танцую пьяным на столе». Думает, все ему, подлецу, можно! Забывает, что с большого таланта большой и спрос. Кстати поясню, «улыбнувшееся счастье» — это доказательство слабой сходимости в функциональном пространстве «дубль-вэ».
   А теперь вот два гения на мою голову.
   И что удивительно, этот второй тоже танцует. Это, видимо, милая особенность гениев… Ну нет, вы только представьте себе такую картину! На днях мы как обычно засиделись в институте весь вечер, всю ночь и все утро. А с утра они оба пошли в коридорчик размяться и устроили там такое… гм, фееричное шоу по tap-dance, что студенты просто визжали от восторга и выли в экстазе. И это накануне ежеквартального общеинститутского собрания! Не хотел бы я оказаться в тот день на месте заместителя директора по хозяйственной части — эти двое выбили к чертям весь паркет перед Залом Заседаний.
   Я остро нуждаюсь хоть в какой-то логике поведения!
   О Реджинальде лучше вообще не думать. Не иметь никакого мнения по поводу его персоны, то есть абсолютно не интересоваться, как он смог тогда…
   Стоп.
   Опять! Я ведь, кажется, занимался аутотренингом! Никуда не годный из меня а-у-т-о-п-с-и-х-о-л-о-г или как это там называется. Я в другой области специалист и таких терминов не знаю. А, да один черт.
   …Я смотрю телевизор или читаю. Когда Гарольд ко мне не цепляется, всегда есть время поваляться с книгой на диване или просто бездумно переключать телевизионные каналы, заполненные такой популярной сегодня «альтернативной наукой». Под этим словосочетанием я, помимо эзотерической мути, подразумеваю и дискуссии философов, художников или, не дай бог, модных писателей-фантастов, когда эти уважаемые люди берутся толковать проблемы компактификации дополнительных измерений в высшей топологии с точки зрения общечеловеческих ценностей и руководствуясь эстетическими соображениями.
   Местами это на удивление азартное бегство от строгой науки, и в первую очередь, конечно от космологии, даже становится забавным. Я уже не так возмущаюсь, как бывало в молодости. Я вообще не возмущаюсь. Зачем? Да пусть себе делают, что хотят. В конце концов, не формулы же художникам рисовать перед телезрителями? А потрепаться, так сказать, «о высшем» и приобщиться к знаниям всем хочется.
   Вот только строгие научные факты таким путем дойдут до сознания общественности очень нескоро. Мало кто задумывается над тем, что хорошо выступать в популярных передачах и писать популярные статьи может только профессионал в своей области, профессионал настолько, чтобы уметь простым языком объяснять смысл формул и теорем.
   Вот Гарольд, гений наш, и написал бы что-нибудь для ненаучной общественности, так ведь нет же! Гордый Гарольд воротит нос от всего, кроме живой нехоженой Природы.
   Пройдет сто или двести лет, прежде чем идея ускоренного расширения нашей Вселенной уже будет восприниматься как сегодняшняя теория электричества Максвелла. Подумать только, ускоренно расширяющаяся Вселенная будет так же тривиальна как электрическая лампочка! Просто надо смириться с тем, что должно пройти много времени для внедрения научных теорий в обыденное сознание, отягощенное пирожками. Да нужны они ему, эти теории, так, по большому счету-то? И уж тем более, нужно смириться с тем, что признание твоихсобственныхидей не наступит при твоей жизни. Многие ли могут сейчас похвастаться своимиидеями? Свои идеи — это, конечно, замечательно. Мало ими обладать, надо еще и общественность, хотя бы научную, убедить в своей правоте. Но попытки кому-то что-то доказать, особенно, если это наглая заявка на истину в последней инстанции, я нахожу пустой тратой времени. В конце концов, пусть желающие побороться и подраться за свои убеждения проявляют себя — это реализация ихубеждений и трата ихвремени. Пусть делают, что хотят, но только пусть не впутывают в эти авантюры меня!
   После встречи с Реджинальдом мне, кажется, уже больше ничего не хочется. Сыт я впечатлениями по горло.
   …Я все-таки уснул сегодня? Странно. Наверное, потому, что вчера я добрался до дома. Жена плакала. Ей нет дела до моей работы, но все-таки есть дело до меня.
   Последнее время я вообще не сплю. Так, дремлю в кабинете Гарольда. Я быстро теряю нить рассуждений и погружаюсь в какую-то тягучую полудрему. Мне все-таки иногда нужно спать, а эти двое просто не люди, а машины. Мне снится, что Гарольд отвечает Реджинальду по-японски. Да никогда Гарольд не знал японского, так, нахватался словечек по конференциям и выпендривается! Вот Реджинальд… прости господи… «мастер иллюзий». Танака так и скрючился перед ним, чуть спину не переломил, тогда, в тот… гм, знаменательный день защиты Алоиса.
   Я чувствую себя собакой среди двух тигров. Что-то похожее было у Акутагавы Рюноскэ. Это тот писатель, автор «Ворот Расё-Мон», который покончил с собой.
   Мое сегодняшнее пробуждение в предрассветных сумерках вдруг как-то по-особенному ярко выдергивает из памяти образы юности. Так бывает, когда прерванный сон продолжает ярко видеться наяву и тревожить, неясно и настойчиво. Помню, моей жене приснилось однажды, что она снова маленькая девочка. Ее сон был настолько реален, что, проснувшись, она захотела найти свою старую тряпичную куклу, а не найдя была искренне огорчена. Этой куклой еще играла наша дочь, эту куклу я давно отнес на помойку. Прошлое, как и молодость, не должны возвращаться. Все в жизни идет своим чередом.
   Обычно я не помню своих снов и уже почти не помню, о чем мечтал, когда был молодым. В голове лекции, студенты, кафедральные сплетни. « Тюсингура моногатари» — как называет эту болтовню Гарольд, « сказания о служащих» или что-то в этом роде. Как правило, после сорока все служащие государственных научных учреждений плавно переходят с науки на чаепитие и эту самую « тюсингуру». Или даже раньше. А у меня… Что у меня? Университет — аспирантура — кандидатская — докторская. Все стандартно. Теперь еще и административные бумажки пописываю. Со студентами занимаюсь. Все чинно и благородно, когда Гарольд ко мне не цепляется. Ритм моей жизни прост.
   Я вдруг вспомнил свою первую студенческую конференцию. Воспоминания оказались неожиданно яркими. Неужели так все и было?
 
   …Краткий обзор моего доклада — абзац из десяти самых важных для человечества строчек — был потерян среди сотни других студенческих заявок. Я примчался в МАТИ потный, красный от жары и от негодования. В организационном комитете вовсю работали вентиляторы. Сутулый парень в очках с темными пятнами под мышками плохо отглаженной рубашки вяло порылся в бумагах на столе и развел руками, вытирая пот со лба.
   — Александр Константинович Вуд?
   Я энергично закивал.
   — В списках-то ты есть, — парень еще раз задумчиво поворошил бумаги, — должно быть, девочки куда-то сунули… Катька! Папка тут валялась, синяя такая, или красная, не помню… Катька, слышишь?… Слишком рано ты привез работу, парень — за неделю до начала конференции… Катька, оглохла?
   Я в немом возмущении уставился на него, в горле застрял комок: «моя гениальная работа — потеряна!?»
   — Впрочем, — добавил апатично парень, — поместим твои тезисы не в космологию, а в какую-нибудь другую тему, где еще место для заявок осталось, — он зевнул, равнодушно поглядел на меня, — парень, тебе что, разница? Все равно их никто не читает… Эй, Катька, притащи чего-нибудь холодненького, сдохнуть тут можно! Или Таньке скажи, чтоб сбегала. Только шоколадного мороженого не берите — терпеть не могу шоколад!!
   На моем докладе в МАТИ было пять человек. «Ужасно много!» — волновался я, руки у меня тряслись, ладони были потные. Надо обязательно, обязательно им всем доказать, что я прав, что моя работа — это новый шаг в понимании многомерной теории пространства-времени, в попытке впервые доказать существование дополнительных измерений в нашей Вселенной. Я заикался от волнения, вставлял невпопад всякие междометия. Помню, что потом меня наградили особойпочетной грамотой, очевидно от удивления, что такой молодой человек так горячо рассказывает о чем-то очень умном и непонятном. Помню, как я был безумно горд и счастлив тогда. Удивительно, я отчетливо помню, как чуть не споткнулся о ступеньку, когда поднимался с докладом к доске, но абсолютно не помню последние десять лет моей преподавательской работы, все как-то смазано, стерто, блекло, бесцветно.
 
   И куда ушли все цвета? Где теперь пылится та грамота? Я радовался тогда своей причастности к общему благородному делу поиска Истины. Ощущал себя преданным рыцарем ее светлого воинства, несущего правду. Тогда весна длилась для меня бесконечно.
   Какую правду? Кому!? Дон Кихот чертов! Робин Гуд хренов!!
   И вот эта «истина» снова вторгается в мою жизнь, но только уже далеко не так романтично, как в молодости. По статистике вся романтика заканчивается после защиты кандидатской. И я тысячу раз предпочел бы рутинную, но спокойную и размеренную жизнь преподавателя, омраченную разве что кафедральными склоками за чашкой чая, чем снова почувствовать пьянящее дыхание этой проклятой «истины». Истина хороша для молодых, в этаком романтическом, оторванном от реальности стиле. Являясь же в зрелом возрасте, она может привести к разрушительным последствиям. Зрелый человек, терзаемый жаждой «истины», не отступает перед доводами рассудка, не считается с неписанными правилами общества. Быть может, для некоторых это последний шанс еще запылать, еще совершить что-то важное или расплатиться с долгами прошлого. «Пока еще хватает времени и огня…»
   Или в жизни я был ни при чем!?
   Господи, какие напыщенные банальности я стал говорить, и это в моем-то возрасте! Никогда не думал, что мне снова придется так переживать из-за этой абстрактной и непонятной «истины».
   Ночь была душной, но сейчас я дрожал от холода. С трудом встал с измятой постели, на которой ворочался без сна больше половины ночи, все тело ломило. Как же темно — осень ведь только наступила. Наверное, это у меня в голове «темно»… Знал бы кто, как же я устал от всего этого! И все возвращаюсь и возвращаюсь к позавчерашнему вечеру, он все крутится и крутится у меня в голове. Хотя, что там произошло такого, чего я не знал?
 
   …Реджинальд вертит длинными узкими пальцами рюмку. Несоразмерно большие глаза на худом лице переливаются отраженным огнем камина. Его пальцы похожи на паучьи лапки, но их хрупкость обманчива, Гарольд уже имел несчастье в этом убедиться. Реджинальд отворачивает голову от камина, его глаза мгновенно теряют цвет, они как две тусклые стекляшки. После некоторых раздумий выражение лица становится удивленным. Это удивление видно по слегка изогнутой брови, глаза же остаются до ужаса мертвыми.
   — Ты опять налил мне коньяк, Гарольд? Я, кажется, просил водки. Этой вашей удивительной м-м-м… перцовочки.
   — Водку пьют из стаканов! — категоричным тоном заявляет мой друг. Рубашка расстегнута, на щеках красные пятна, волосы на затылке слиплись от пота. Глаза как два синих озера в сумерки.
   — Так дал бы стакан.
   — Но ты взял рюмку. Из отвр-р-ратительного набора. Редж, дай-ка сюда… О, какой и-идиотский бордюрчик! В Неаполе такую фигню продают негры на привокзальной пощади, на Piazza Garibaldi. По евро штука. Ты знаешь, на этой площади статуя Гарибальди без лошади — единственный случай на всю Италию.
   — Почему?
   — Так неаполитанские мальчишки сперли лошадку-то! — радостно объясняет Гарольд, — на, ты пей давай…
   — Но водку пьют из стакана?
   — Ну?
   — Так зачем ты дал мне рюмку?
   — Что значит зачем, Редж? Хороший коньяк, дагестанский, это не «Хэннеси» твой поганый.
   Реджинальд снова смотрит в камин. Его глаза оживают красно-рыжими бликами.
   — Скажи-ка мне лучше, на что ты готов ради этой своей, м-м-м… «истины», Гарольд?
   Мой друг фыркает. Что-то наливает себе. Кажется, тоже коньяк. Залпом пьет.
   — Вот так вот серьезно, Редж?
   — Серьезно.
   — Почему ты спрашиваешь? Хотя мало ли странных вопросов задают странные англичане. Да на все я готов, на все. Душу нахрен продам!!! Доволен?
   Реджинальд смеется. Но глаза невеселые.
   — Это неправда.
   — Почему еще?
   — Ты отказался использовать «анаграммы», Гарольд.
   — Да за кого ты меня принимаешь, черт подери, а!? Я своюдушу продам, свою, понимаешь ты это или нет!? И вообще, мы это не обсуждаем! Эта тема закрыта!! Кажется, я уже тебе намекал. Просто обнамекался весь!!! Могу сказать еще раз, по-английски: it-is-not-a-subject-to-discuss!
   — А говоришь, на все. Ты своему слову хозяин: сам дал — сам взял.
   — Не юродствуй, ироничный донельзя англичанин!
   На некоторое время воцаряется молчание.
   — У тебя есть семья, Гарольд? Дети?
   — Нет, а что?
   — Если бы была, то тебе нашлось, чем с женой заняться, вместо забавных затей получать «истину» в последней инстанции. Правда, Александр?
   — А идите вы оба! — не выдерживаю я.
   — И это говоришь мне ты, Реджинальд!? Интересное дело, а кто как не ты сделал б ольшую часть работы!? И, кстати, ты-то сам женат?
   — Нет, — коротко ответил Реджинальд, — а с чего ты взял, что меня интересует «истина»?
   — А что же еще?
   — Ну, меня интересуют довольно много разных вещей. Например, деньги. Но не «истина» и не твоя гипотетическая космическая струна, ты уж извини.
   — Заткнись-ка ты лучше!! — при упоминании струны Гарольд вздрагивает как от пощечины. Я с беспокойством смотрю на него. Хотя вряд ли ему будет хуже, чем последнюю неделю, — Редж, а ты правда лорд?
   — Лорд.
   — Стало быть, «сэр»… Тогда почему ты такой бестактный?
   — Гарольд, у тебя довольно странное представление о лордах вообще и обо мне в частности.
   — Нормальное у меня представление! Впрочем, сегодня прощаю, но только потому, что ты, сэрРеджинальд, в стельку пьян! Кроме того, с этой струной ты не меньше меня поуродовался. Тебе ведь тоже сейчас погано до черта, а?
   — Гарольд, как ты сказал, «в стельку»? Стелька, м-м-м… — это то, что кладут в ботинок?
   — Это устойчивое словосочетание.
   — Я знаю другое устойчивое словосочетание — «пьян в дупель».
   — Нет, ты только посмотри на него, Сашка! Умей так делать! Чтоб мы так английский знали… Редж, это ты от нашего общего друга Биркенау подцепил?
   — Этот мэн — голимая шиз а, — торжественным голосом, точно на коронации Ее Величества, изрек Реджинальд по-русски. Я чуть не упал со стула от неожиданности, а Гарольд просто задохнулся от хохота.
   Я почти все время молчу. Мне тягостен этот разговор. Если этот пьяный бред можно назвать «разговором»! Эти двое всегда начинают паясничать, когда все очень плохо.
   Вечер тянется.
   — О, эта девка-истина, — улыбается Реджинальд, и добавляет несколько русских слов, которые я никак не ждал услышать от англичанина. Его блеклые глаза как будто подернуты дымкой. Как вода в стакане, в которую плеснули молока. Или как отвратительно сладкий кофейный ликер, который я пил в Болонье, опрометчиво поддавшись на уговоры сластены-Гарольда… Зрачки почти тонут в белесом тумане — похоже, мой друг все-таки налил ему водки. Хорошо, что все будет только послезавтра. А может, при удачном стечении обстоятельств, это будет не послезавтра, а через месяц.
   Однако у этого англичанина богатейший запас русских слов! А как он мастерски умеет оскорблять этой своей ироничной полуулыбочкой, и как она бесила Биркенау, когда его любимчик, этот подлец Алоис, провалил защиту докторской диссертации.
   Его ирония — маска, застывшая маска японского театра.
    «Мастер иллюзий»!
   Теперь-то я знаю, что это означает. Удивительно! Знаю, видел своими глазами, но продолжаю не верить. Как бы сказал Гарольд, мое обывательское сознание не может перестроиться с пирожков на что-то абстрактное, не желает смириться с тем, что я видел. «Реджинальд не человек, — спокойно думаю я, — просто он не человек, и в этом и заключатся суть „радужных анаграмм“. Все очень просто и не надо больше ничего объяснять».
   Удивительно наблюдать за его глазами. Они живут своей странной внутренней жизнью. Или там постоянно происходят какие-то химические реакции, связанные с концентрацией алкоголя у него в крови? Вот только что его глаза напоминали тусклые бельма и тут же они начинают медленно проясняться. На мгновение они становятся такими, как я привык их видеть, как два куска холодного горного хрусталя, очень жесткие глаза. А потом метаморфоза продолжается, глаза больше не отражают огонь камина, они становятся бездонными, и где-то на самом дне прячется боль и бьется какая-то неясная мне тоска, тоска настолько глубокая и безысходная, что мне становится страшно.
   А хорош дагестанский коньяк! Ненавижу дорогое французское пойло.
   Никогда не думал, что человек может столько выпить за один вечер и при этом не потерять способность говорить связно. Ах, да, Реджинальд ведь не человек.
   — Упакованной истины захотел, мальчик? — Реджинальд снова смеется, неприятно растягивая губы, — а и напрасно, напрасно — она приводит за собой смерть.
   Как патетично, черт возьми! В голове нарисовалась картинка: коробочка в красивой обертке с бантиком бодро вышагивает на тоненьких ножках, держа тоненькой ручкой сухую морщинистую длань кого-то в черном балахоне… Я потряс головой.
   Этот аристократ всегда так патетичен, когда напивается. Проглядывает в нем этакая инфернальная романтика. Когда он смеется, что делает крайне редко, предпочитая разных сортов ухмылки, то весь как-то внезапно и жутко становится похож на оскалившего зубы зверя. Обращается он почти всегда только к Гарольду. По-видимому, я его мало интересую, он воспринимает меня как бесплатное приложение к моему другу, как его молчаливого спутника. Я не обижаюсь, оно, пожалуй, даже и лучше — я имею возможность наблюдать за этим удивительным человеком со стороны. Это мое проклятое любопытство! Лучше бы я пил дагестанский коньяк.
   Мы говорим о прошлом. Прошлое всегда вспоминается в моменты сильного нервного напряжения.
   — Перед смертью всегда оживает прошлое, оно, как маленькая девочка дергает тебя за руку, надевает тебе на голову венок из душистых полевых цветов, и зовет бежать, бежать куда-то радостно и беззаботно… только ты вдруг замечаешь, что у тебя отрезаны не только крылья, но и ноги.
   Реджинальд снова ухмыляется — трудно назвать эту гримасу улыбкой. Мне кажется, он испытывает определенное удовольствие от шуток над смертью. Но я не вижу в этом игры — он говорит о смерти легко и привычно. Так опытный охотник на тигров с иронией к собственной глупости рассказывал бы о не слишком удачной облаве на тигра-людоеда, буднично показывая культю оторванной руки и с улыбкой замечая, что еще дешево отделался. То, что повергает обывателей в шок и заставляет смущенно отводить взгляды, для него всего лишь рутинная работа. Если бы мы с Гарольдом не были так пьяны, мы без сомнения чувствовали себя неловко от таких слов. Но мы пьяны. И Реджинальд это знает. Потому и говорит.
   Я бывал свидетелем бесконечных пьяных разговоров на стареньких кухнях, за столом, покрытым липкой клеенкой, с недопитыми стаканами пива, которым все никак не разбавляется водка. Видел жалкие потуги говорить ни о чем и о вечном, о боге и дьяволе, о жизни и смерти. Слова о смерти в обрамлении пугливых пьяных улыбочек — как будто шкодливые мальчишки исподтишка собрались поговорить о запретном. Поминать смерть в трезвом виде считается дурным тоном, а за пьяной бравадой — пожалуйста: «да вот я, да я! да я прошел ад, да я не боюсь самого черта! да что мне смерть!»И, бия себя в грудь, потянуться дрожащей рукой дозапивать водку. Да ни черта они не знают о смерти!! Даже когда теряешь близких людей, все равно не осознаешь, что такое смерть. Вначале все ощущается смутно — лица, голоса, события, водка, лица, венки, водка… Защитная реакция отупляет восприятие. А потом остаются воспоминания — лицо смерти не разглядеть, оно уже прикрыто кружевной накидкой цвета дождливого утра. «А затасканный образ старухи с косой вообще крайне не убедителен, — уверенно формулирую я, допивая свою рюмку дагестанского, —