Хрущев Никита. Воспоминания (книга 1)

"Вот, недоверие у вас к такому человеку, это неправильно". Все повторял
свое: "10% правды - это уже правда, это уже требует от нас решительных
действий, и мы поплатимся, если не будем так действовать". Одним словом,
толкал меня к тому, чтобы я отнесся к Николаенко с доверием. Я рассказал ему
также, как обижается она на отношение к ней командиров. Сталин начал шутить:
"Что ж, надо подыскать ей мужа". Я говорю: "Такой невесте подыскать мужа -
это очень опасно, потому что муж уже будет подготовлен к тому, что ему через
какое-то время надо садиться в тюрьму, поскольку она его, безусловно,
оговорит".
Вернулся я в Киев. Опять приходит ко мне Николаенко и докладывает,
убежденно так докладывает, что возглавляет националистическую
контрреволюционную организацию на Украине Коротченко, что он националист и
прочее. "Знаете, - отвечаю, - товарищ Николаенко, я много лет знаю
Коротченко, и Сталин его знает. Коротченко по национальности украинец, но
по-украински он и говорить-то по-настоящему не умеет. Язык у него - суржик
(так называют в народе мешанину украинского, русского и белорусского
языков). Поэтому никак, никак не могу я с вами согласиться". Она тут стала
очень нервничать и уже на меня косится. Вижу, что она уже и ко мне относится
с недоверием: дескать, покрываю националистов. Заплакала она. Говорю:
"Успокойтесь. Вы получше продумайте дело. Нельзя так о людях говорить,
которых вы не знаете. Ведь Коротченко вы, конечно, не знаете, а уж данных у
вас вообще нет никаких. Это просто ваше умозаключение, и оно совершенно ни
на чем не основано, неправильно". Ушла она. Но я знал, что она напишет
Сталину. Через какое-то время звонит из Москвы помощник Сталина Поскребышев
насчет того, что Николаенко прислала письмо Сталину, где она разоблачает
Коротченко и кого-то еще. Отвечаю, что ожидал этого: "Ждите теперь, что она
напишет, будто и я украинский националист".
И действительно, спустя какое-то время она вновь пришла ко мне, опять я
не стал соглашаться с ней, и тут она написала заявление, в котором обвиняла
меня, что я покрываю врагов народа и украинских националистов. Звонит
Поскребышев: "Ну, есть уже следующее заявление, и пишет она о вас". Я ему:
"Так и должно было быть. Я этого ожидал". После этого письма Сталин стал с
большим доверием относиться ко мне касательно Николаенко. \124\ Я убедил
его, что она не заслуживает доверия, что Каганович ошибся, а она просто
сумасшедшая, ненормальный человек. В конце концов завершилось тем, что
Николаенко стала проситься на работу с Украины в Москву. Она договорилась в
Москве с начальником Комитета по культуре (как помню, у него была украинская
фамилия){26} и уехала. Мы вздохнули с облегчением, и я сказал Сталину, что
вот наконец-то она уехала. Он пошутил: "Ну, что, выжили?". Говорю: "Выжили".
А через какое-то время ее послали, кажется, в Ташкент. Оттуда она стала
осаждать меня телеграммами и письмами, чтобы вернули ее на Украину. Но тут я
сказал: "Нет! Забирать ее на Украину мы не будем, пускай лучше там
устраивается". Я сказал об этом Сталину, и Сталин согласился и даже шутил по
этому поводу. Он, видимо, тоже разобрался в ней...
Такой же случай произошел в Москве, когда на пленуме ЦК ВЛКСМ выступила
с разоблачением Косарева и его друзей Мишакова{27}. Косарев был арестован, а
Мишакова стала одним из секретарей ЦК ВЛКСМ и была поднята на щит как борец,
с которого надо брать пример. Сейчас многим уже известно, что это были
ненормальные люди. Мишакова, безусловно, человек с психическим дефектом,
хотя и честный, а Николаенко просто оказалась сумасшедшей. Это я узнал, уже
будучи на пенсии. Между прочим, она прислала мне новогоднее письмо. Из его
содержания любому человеку видно, что автор - сумасшедший.
И еще об одном характерном эпизоде хотел бы рассказать. Однажды был я у
Сталина в Кремле, в его кабинете. Там находились и другие лица, сейчас не
помню уже, кто именно. Раздался звонок. Сталин подошел к телефону,
поговорил, но так как расстояние было довольно порядочное, то его ответы
слышны были плохо. Он вообще, как правило, тихо говорил. А когда закончил
разговор, то повернулся и тоже в спокойном таком тоне говорит: "Звонил
Чубарь. Плачет, уверяет, что он не виноват, что он честный человек". И
сказал он это с таким сочувствием в голосе... Мне Чубарь нравился. Это был
простой и честный человек, старый большевик, сам вышел из рабочих. Я знал
его еще по Донбассу. Он был председателем Центрального правления
каменноугольной промышленности, в котором сменил Пятакова{28}. Когда он
приехал в Москву, я поддерживал с ним хорошие отношения. Теперь я
обрадовался, что Сталин разговаривал с ним сочувственно и, следовательно, не
верит компрометирующим материалам, которые, видимо, имеются и о которых я
совершенно ничего не знал; таким образом, Чубарь не находится в опасности
быть арестованным. \125\ Но я ошибся: теперь-то я могу сказать, что
совершенно не знал тогда Сталина как человека. На следующий день я узнал,
что Чубарь арестован, а потом уже, как говорится, о нем ни слуху ни духу.
Чубарь как в воду канул.
После смерти Сталина я поинтересовался этим вопросом и обратился к
чекистам с просьбой найти того, кто допрашивал Чубаря, кто вел следствие.
Меня интересовало, в чем же именно его обвиняли. Генеральный прокурор СССР
Руденко{29} сказал мне, что Чубарь ни в чем не виноват и никаких материалов,
которые могли бы служить против него обвинением, не имеется. Тогда нашли
следователя, который вел дело Чубаря. Я предложил членам Президиума ЦК КПСС:
"Давайте послушаем его на Президиуме, посмотрим, что он за человек? Какими
методами он заставил Чубаря сознаться в своих преступлениях? Что послужило
основанием для расправы с ним?". И вот на наше заседание пришел человек, еще
не старый. Он очень растерялся, когда мы стали задавать ему вопросы. Я
спросил его: "Вы вели дело Чубаря?". - "Да, я". "Как вы вели следствие и в
чем Чубарь обвинялся? И как он сознался в своих преступлениях?". Тот
говорит: "Я не знаю. Меня вызвали и сказали: будешь вести следствие по
Чубарю. И дали такую директиву: бить его, пока не сознается. Вот я и бил
его, он и сознался". Вот так просто! Когда я услышал, то и возмутился, и
огорчился. Я не знал даже, как реагировать. Тогда решили мы провести
следствие уже по этому следователю и осудить его за такое следствие. Осудили
его, а потом я пришел к выводу, что хотя, может быть, юридически все это
правильно, но если рассуждать согласно фактическим обстоятельствам и
обстановке, которая была в СССР в те времена, то этот следователь оказался
слепым орудием. Ему сказали, что вот враги народа, и он верил партии, верил
Сталину. Враги народа не сознаются в преступлениях, поэтому надо выбивать из
них признания. Вот он и выбивал, но уже не честным следствием, а палкой.
Такие формы следствия применялись в тот период ко всем и к каждому.
Сталин порой применял иезуитские, провокационные методы в беседах. Я
уже рассказал о случае с Антиповым и со мной. Тогда Сталин отвернулся,
опустил голову и перевел разговор на Москву, на дела, по которым он меня
реально вызвал. Не помню сейчас, какие это были вопросы. Немного мы походили
по Кремлю, там тогда разбивали новый сквер. Сталин сказал, что у него ко мне
больше нет вопросов, и я уехал. Но я был обеспокоен, какие имелись основания
у Сталина? Почему он так сделал? Для чего вообще он это делал? Думаю, что
его интересовало, когда он задавал \126\ мне вопросы, смотря мне в глаза,
как буду я вести себя. Случайно, видимо, я вел себя так, что мои глаза не
дали ему повода сделать заключение, будто я связан с Антиповым. Если бы у
него сложилось впечатление, что я как-то "выдал" себя, то вот вам через
какое-то время и новый враг народа. Этот способ выявления "врагов" Сталин
применял не раз. Ко мне Сталин относился лучше, чем ко многим другим, с
большим доверием, и в результате я не был подвергнут тому, что обрушилось на
честнейших и вернейших членов нашей ленинской партии.
Как раз в тяжелом 1937 году должны были состояться перевыборы в
партийных организациях - первичных, районных, городских и областных.
Начались собрания. Проходили они очень бурно. Партия была деморализована. Я
говорю здесь о партруководстве уровнем ниже ЦК, говорю в том смысле, что
руководители не чувствовали себя руководителями. Тогда было дано свыше
устное указание, что при выборах обязательно все кандидатуры людей,
выдвигаемых в руководящие партийные органы, надо проверить: не связаны ли
они с арестованными врагами народа? То есть чекисты должны их апробировать.
Проверяли всех работников, насколько те заслуживают доверия. А руководящие
органы, которые выбирались, зависели уже не от тех, кто их выбирал, а от
чекистских органов: какую оттуда дадут характеристику. Кандидатуры были,
собственно говоря, с точки зрения внутрипартийной демократии подставные,
потому что воля партийных организаций была тем самым ограничена.
Органы безопасности, которые должны быть под контролем партии, стали,
наоборот, над партией, над выборными организациями и творили, что хотели.
Помню такой печальный эпизод. Шла Московская городская партийная
конференция. Я выступал с отчетным докладом. Конференция проходила на
высоком уровне активности. Но положение было тяжелое. Все верили, что мы
находимся на таком этапе своего развития, когда враги, не сумев сломить нас
в прямом бою, направили свои усилия на разложение нашей партии изнутри:
вербовка членов партии, засылка агентуры и пр. Сейчас нам видна
несостоятельность тех аргументов: ведь были поражены репрессиями наиболее
старые парткадры, которые прошли через революционное подполье, первые годы
социалистической революции. Гражданскую войну, люди, отобранные самой
историей борьбы рабочего класса России. Поэтому было странно, почему именно
эти люди подверглись прежде всего соблазну и допустили, чтобы их завербовали
иностранные разведки. Но это я сейчас так говорю, а тогда я так не думал.
\127\ Я смотрел тогда глазами Центрального Комитета, то есть Сталина, и
пересказывал те аргументы, которые слышал от Сталина.
Партийные конференции в Москве проходили бурно. На выборы одного лишь
президиума тратили на районных конференциях по нескольку заседаний, а то и
целую неделю. Поэтому я был обеспокоен, как бы нам получше провести
городскую партконференцию, и решил спросить совета у Сталина. К тому времени
у нас уже имелась инструкция по проведению выборов на партийных
конференциях. В ней предлагался довольно демократический способ выбора
кандидатов: их обсуждение, закрытое голосование, отводы. Но эта инструкция
не выполнялась. Между тем на городской конференции шло обсуждение моего
доклада. Выступил комиссар Военной академии им. Фрунзе (не помню его
фамилии). Мне запомнилась зато его черная борода. Он прошел через
Гражданскую войну, имел высокое воинское звание. Выступил он прекрасно, и
мы, когда составляли предварительный список кандидатов в городской партком,
выдвинули его от академии. Перед самым голосованием вдруг раздался звонок.
Просят, чтобы я позвонил Ежову{30}, а Ежов был тогда секретарем Центрального
Комитета партии и, кажется, наркомом внутренних дел. У меня были с Ежовым
хорошие отношения.
Я позвонил ему. Он говорит: "Сделай все, чтобы не отводить этого
комиссара прямо, а "проводить" его, потому что мы его арестуем. Он связан с
врагами. Это хорошо замаскировавшийся враг", и прочее, и прочее. Отвечаю:
"Что же я могу сделать? Утверждены списки для голосования, осталось только
раздать бюллетени и проголосовать. Это уже от меня не зависит". Ежов: "Надо
сделать так, чтобы его не выбрали". "Ну, хорошо, - отвечаю, - подумаю и
сделаю". Только закончился этот разговор, звонит Маленков{31}. Он был тогда
заместителем Ежова, а фактически заведующим отделом кадров ЦК ВКП(б).
Маленков говорит: "Надо все сделать так, чтобы провалить Ярославского{32},
только аккуратно". Отвечаю: "Как же это можно? Ярославский - старый
большевик, уважаемый всей партией человек". Он работал тогда в Партийной
коллегии. Его называли "советским попом", то есть человеком, который
поддерживал и охранял морально-политические устои членов партии. Ярославский
занимался разбором различных персональных дел коммунистов, выносимых в ЦК. И
вот я должен сделать предлагаемое! Маленков: "Ты должен сделать! У нас есть
данные против Емельяна, но надо, чтобы он не знал об этом". Говорю: "Мы уже
обсудили кандидатуру Ярославского, и против не было подано ни одного
голоса". - "Тем не менее сделай". \128\ Тогда я собрал секретарей партийных
комитетов и рассказал им, что имеются указания относительно комиссара и
Ярославского и надо все сделать, но осторожно, чтобы их вычеркнули бы при
голосовании. Раздали мы списки, началось голосование. Счетная комиссия
подсчитала голоса и доложила конференции результаты. Комиссар не получил
большинства и не был избран. Он был этим поражен, да и другие были поражены
не меньше него. Но так как мы говорили себе, что это ЦК отводит его, то сами
на себя и пеняли: как же это мы не разоблачили такого замаскировавшегося
врага и как он обвел нас вокруг пальца? Мы его сначала так горячо встретили,
а он оказался недостойным человеком. С Ярославским - другое дело. Тут не
было информации, что он враг народа. Сообщили только, что он человек,
которого не поддерживает Центральный Комитет, который колеблется и
недостаточно активно вел борьбу против оппозиции, сочувствовал Троцкому...
Дошли мы до Ярославского, подсчитали голоса и видим, что он все-таки прошел
в состав партийного городского комитета большинством в один или два голоса.
Ну, я доложил, что партийная организация не проявила должного понимания
вопроса, а я, выходит, не справился с поручением, данным мне Центральным
Комитетом, то есть Сталиным, потому что ни Маленков, ни Ежов в отношении
Ярославского не могли сами давать директивы, если бы не было указания
Сталина.
Этот эпизод вызвал возмущение у Землячки{33}, человека особого
характера. Тогда говорили, что это - мужчина в юбке. Она была резкой,
настойчивой, прямой и неумолимой в борьбе против любых антипартийных
проявлений. Землячка обратилась с письмом в ЦК партии. Об этом мне сказали
Маленков и Ежов. Она писала, что хотела бы указать на ненормальное
положение, которое сложилось на городской партийной конференции в Москве: по
делегациям велась недопустимая работа против Ем. Ярославского, его порочили
как члена партии и призывали не избирать в состав городского партийного
комитета, хотя при обсуждении кандидатур для выборов никто ему отвода не
давал. Мне же давать объяснения было некому, потому что письмо в ЦК попало
именно к тем, кто сам давал мне директиву провалить Ярославского. Но меня
упрекали, что я не справился с поручением ЦК. Потом я говорил с Землячкой и
объяснил ей, что это было указание ЦК, да и есть ведь право у каждого члена
партии, у каждого делегата, который не выступал на пленарном заседании
конференции, высказать потом свое мнение среди делегатов. Она была
достаточно опытным человеком, сама много лет провела на руководящей \129\
партийной работе, в свое время была секретарем Московского партийного
комитета и знала всю закулисную кухню подготовки партийных конференций и их
проведения.
Однако это, конечно, непартийные методы действий. Использовались
возможности лиц, находившихся в руководящих органах, для борьбы с людьми,
которые были попросту неугодны. Если бы за Ярославским имелась какая-то
вина, то можно было бы выступить на конференции открыто. В свое время его
критиковали в печати за недостаточно четкую позицию при борьбе с троцкистами
и Зиновьевцами. Но Ярославский пользовался в партии уважением, доверием, а
такие закулисные махинации преследовали цель провести в руководство "своих
людей", которые смотрели бы в рот, восхищались гениальностью руководства, не
имели бы своего мнения, а обладали бы только хорошей глоткой для
поддакивания.
Московская городская партийная конференция стала как бы примером. Ко
мне начали обращаться с вопросом, как это мы сумели в такой сложный момент
за 4-5 дней провести конференцию? Вот мы за это время смогли только
президиум выбрать, а вы вообще все закончили... Нам это удалось лишь потому,
что я советовался со Сталиным, как поступать в тех или других случаях, и это
позволило уложиться в срок, ибо мы знали, что он одобряет в данный момент, а
что - нет.
Хотелось бы остановиться еще на некоторых личных чертах Сталина. С
одной стороны, восточное вероломство. Поговорив любезно с человеком и
посочувствовав ему, он мог через несколько минут отдать приказ о его аресте.
Так он поступил, например, с членом ЦК партии и ЦИК СССР Яковлевым. С другой
- Сталин часто был действительно очень внимательным и чутким человеком, чем
подкупал многих людей. Могу рассказать о таком случае. Это, видимо,
произошло в 1937 году. Шла Московская областная партийная конференция. Она
проходила очень бурно. То был страшный период, страшный потому, что мы
считали, что окружены врагами, эти враги проникли не только в нашу страну,
но главным образом в ряды нашей партии, заняли видное положение в хозяйстве
и армии, захватили большинство командных постов. И это очень беспокоило
людей, преданных делу строительства социализма, идеям партии.
Когда началась областная конференция, подошел ко мне Брандт. В то время
он заведовал отделом сельского хозяйства в обкоме ВКП(б), а раньше работал
секретарем ряда партийных комитетов и считался очень хорошим партийным
работником, \130\ знавшим сельское хозяйство, особенно производство льна. Я
уже получил раньше немало писем, главным образом от военных, о том, что в
Московском обкоме ВКП(б) занимает ответственный пост сын врага народа и
белогвардейца полковника Брандта, который в 1918 г. поднял антисоветское
восстание в Калуге. Мы проверяли эти обвинения и выяснили их
несостоятельность. Но вот наступило тяжелое время для любых людей, которые
якобы имели какое-нибудь "пятно" на репутации. Во время областной
партконференции подходит ко мне этот Брандт и говорит (а был он таким
коренастым, спокойным человеком) довольно спокойно: "Товарищ Хрущев, надоело
мне давать всякие объяснения и оправдываться. Я думаю кончить жизнь
самоубийством". Отвечаю: "В чем дело? Почему вы так мрачно настроены и
почему хотите кончить жизнь самоубийством?".
"Да я вам же, кажется, говорил и хочу повторить, что меня зовут Брандт.
Мой отец действительно был полковником и жил в Калуге. Но люди, которые
считают меня сыном белогвардейца Брандта, имеют в виду другого Брандта,
который тоже жил в Калуге, но не моего отца. Они не знают, что хотя я и сын
полковника Брандта, но только умершего еще до революции. Поэтому мой отец
никак не мог принимать участие в восстании, которое было поднято полковником
Брандтом, приехавшим с фронта и поселившимся в Калуге. А было дело так: мой
отец, Брандт, полковник царской армии в отставке, имел в Калуге свой домик,
и жил он, собственно говоря, тем, что искусно умел вышивать и продавал эти
вышивки, пополняя этим пенсию. Мать же моя была кухаркой у Брандта и родила
ему троих сыновей. Брандт оформил брак с моей матерью, усыновил нас, и мы
официально стали его сыновьями. Потом Брандт умер, а мы остались сиротами,
жили буквально как нищие. Я нанимался пасти скот, братья тоже, кто где и как
мог добывали средства на жизнь. Сейчас мои братья командиры Красной Армии, а
я вот партийный работник. Сколько раз я об этом говорил и докладывал на
каждой партийной конференции. Все время я должен бить себя кулаком в грудь и
клясться, что я честный человек. Мне это надоело". Говорю ему: "Вы
успокойтесь. Если вы честный человек, мы вас возьмем под защиту".
Но я знал, что моих слов будет здесь недостаточно и что областная
партийная конференция может оказаться для него роковой. Достаточно кому-либо
выступить на ней и сказать об этом. А тот подтвердит, что отец его
действительно полковник Брандт из Калуги, а уж тот ли это Брандт или не тот,
не имело тогда значения. \131\ И я думаю, что он, конечно, не дожил бы до
времени, когда смогли бы разобраться в этом деле, его забрали бы чекисты, и
судьба его была бы предрешена. Я решил рассказать об этом Сталину. Тогда это
было доступно для меня. Позвонил я Сталину, попросил, чтобы он меня принял,
и рассказал ему, что вот, товарищ Сталин, хотел бы вам поведать такую
историю и попросить у вас поддержки. Рассказал, что есть у нас такой Брандт
и вот так-то сложилась его судьба. Был и другой Брандт, который поднял
восстание против Советов в 1918 г., а люди, которые сражались против того
Брандта, принимают нашего Брандта за сына того Брандта и требуют расправы с
сыном этого Брандта. Но это другой Брандт, который ничего общего не имеет с
тем Брандтом. Сталин выслушал меня, посмотрел внимательно и спросил: "А вы
уверены, что он честный человек?". Говорю: "Товарищ Сталин, абсолютно
уверен, что это - проверенный человек, он много лет работает в Московской
области" (Калуга входила тогда в состав Московской области). "Если вы
уверены, что это честный человек, защищайте его, не давайте в обиду". Мне,
конечно, было приятно это слышать, я очень обрадовался. А он еще добавил:
"Скажите Брандту об этом". В результате при выборах Московского областного
комитета партии к Брандту никто не придирался, и он беспрепятственно был
избран членом МК.
В этом - весь Сталин. Не поверил в какой-то момент, и нет человека!
Удалось его убедить - будет поддерживать. Перед областной партийной
конференцией я также беседовал со Сталиным и просил его, чтобы он дал
указание, как ее организовать и провести, учитывая сложившиеся условия
острой борьбы и широких арестов. Об арестах мы, конечно, не говорили, но это
само собой разумелось. Я сказал: "Московская областная конференция будет
эталоном для конференций в других областях. Ко мне звонят много людей, даже
из Центральных Комитетов союзных республик, и спрашивают, как мы думаем
проводить конференцию? От нашей конференции будет зависеть очень многое".
Рассказал ему о сложившихся в городе условиях, о том, как по инструкции
должна проводиться конференция и какие бывают при этом извращения. Особенно
меня беспокоили крикуны, которые привлекали к себе внимание. Тогда мы
подозревали, что это, возможно, люди, связанные с врагами и отводящие удар
от себя. Сталин, выслушав меня, сказал: "Вы проводите конференцию смело. Мы
вас поддержим. Строго придерживайтесь устава партии и инструкции
Центрального Комитета, разосланной партийным комитетам". \132\ Конференцию
мы провели в очень короткий срок, то есть так, как обычно проводили раньше,
до массовых арестов. Когда приступали к выборам, у меня возник некий вопрос.
В 1923 г., когда я учился на рабочем факультете, то допускал колебания
троцкистского характера. Я ожидал, что это дело может быть поднято на
конференции или после конференции, и мне будет очень трудно давать
объяснения. Поэтому я решил рассказать обо всем Сталину. Но прежде решил
посоветоваться с Кагановичем. Мы с Кагановичем давно знали друг друга, он ко
мне хорошо относился, покровительствовал мне. Каганович сразу напустился на
меня: "Что вы? Зачем это вы? Что вы? Я знаю, что это было детское
недопонимание". А случилось то перед съездом партии, то ли XIII, то ли XII.
Я был избран тогда в окружной партийный комитет. Говорю Кагановичу:
"Все-таки это было, и лучше сказать сейчас, чем кто-нибудь потом поднимет
этот вопрос, и уже я буду выглядеть как человек, скрывший компрометирующие
его факты. А я не хочу этого. Я всегда был честным человеком и перед партией
тоже хочу быть честным". "Ну, я вам не советую", - говорит Каганович. "Нет,
я все-таки посоветуюсь с товарищем Сталиным".
Позвонил Сталину. Он сказал: "Приезжайте". Когда я вошел к нему в
кабинет, он был вдвоем с Молотовым. Я все рассказал Сталину, как было. Он
только спросил: "Когда это было?". Я повторил, что это было перед XIII
съездом партии. Меня увлек тогда Харечко{34}, довольно известный троцкист.
Еще до революции я слышал, что есть такой Харечко из крестьян села
Михайловки, студент. Это село я знал. Там много этих Харечко. Знал, что он
революционер, но не знал, что социал-демократ. В течениях
социал-демократической партии я тогда совершенно не разбирался, хотя знал,
что это был человек, который до революции боролся за народ, боролся за
рабочих и за крестьян. Когда он приехал в Юзовку, то я, естественно,
симпатизировал Харечко и поддерживал его. Сталин выслушал меня. "Харечко? А,
я его знаю. О, это был интересный человек". - "Так вот, я хочу вас спросить,
как мне быть на областной партийной конференции? Рассказать все, как я вам
рассказываю, или ограничиться тем, что я уже рассказал вам об этом?".
Сталин: "Пожалуй, не следует говорить. Вы рассказали нам, и достаточно".
Молотов возразил: "Нет, пусть лучше расскажет". Тут Сталин согласился: "Да,
лучше расскажите, потому что если вы не расскажете, то кто-нибудь может
привязаться, и потом завалят вас вопросами, а нас - заявлениями". \133\ Я
ушел. Вернувшись на конференцию, застал такую сцену: обсуждали кандидатуры,
выставленные в областной партийный комитет, конкретно же обсуждали
Маленкова. Маленков стоя давал объяснения. Мне сказали, что он уже час или