Страница:
конечно. Думаю, что немцы прорвались все же небольшими передовыми танковыми
частями, но пехоты у них не имелось, и форсировать эту преграду (я бы
сказал, не реку, а болото) они не стали. Отложили на более позднее время.
Обстановка у нас была тяжелейшая. Шутка ли сказать, противник подошел к
Киеву, вышел на Ирпень! В городе началась паника. Это естественно. Помню,
как ночью (я сидел на лавочке) ко мне подошел командующий воздушными силами
КОВО генерал Астахов{22}. Очень порядочный, добросовестный человек, внешне
степенный и тучный. Он своей внешностью как бы олицетворял само спокойствие.
Говорит: "Лишились мы в этих боях почти всей авиации. А сейчас противник не
дает нам и носа показать". И разрыдался. Мимо проходили военные, и я его
начал успокаивать, а потом прикрикнул на него: "Успокойтесь, товарищ
Астахов! Посмотрите, ходят люди, увидят, что генерал в таком состоянии. Нам
воевать надо и, следовательно, надо владеть собой". На него это как-то
подействовало, но он долго еще не мог прийти в себя. Астахов вел себя так
вовсе не из-за трусости. Нет, это был кадровый военный и очень знающий свое
дело человек. Но прежде он был уверен, как и все другие, что мы неприступны,
что наша граница "на замке", как в песнях пели, и что воевать мы будем на
чужой территории. И вдруг мы оказались через несколько дней с начала войны
под Киевом{23}. Оказались в таком положении, что Киев и держать нечем, нет
сил: ни вооружения, ни солдат.
Все, что могли, мы направили на организацию обороны Киева. Не сдать
Киев! Дать отпор врагу! Строили оборону с запада по течению Днепра левее
Киева, то есть на левом фланге, выше города. \312\ А к югу от Киева было
довольно большое пространство, которое занимали наши войска. Прежде всего, в
этом направлении отступали 6-я и 12-я армии. Они уже попали в окружение, но
вели бои и наносили противнику довольно большой урон. Мы стали
организовывать дело так, чтобы с востока разорвать кольцо и помочь этим
армиям выйти из окружения. Уже в ходе отступления штабы этих двух армий
объединились.
Для защиты Киева мы решили создать новую армию и назвали ее 37-й{24}.
Стали искать командующего. Нам с Кирпоносом предложили ряд генералов,
которые уже потеряли свои войска и находились в нашем распоряжении. Среди
них очень хорошее впечатление производил Власов. И мы с командующим решили
назначить именно Власова. Отдел кадров КОВО тоже его рекомендовал и дал
преимущественную перед другими характеристику. Я лично не знал ни Власова,
ни других "свободных" генералов, даже не помню сейчас их фамилий. Если
обратиться к свидетелю, то у меня есть свидетель, который сейчас жив, здоров
и желаю, чтобы он жил еще тысячу лет, - Иван Христофорович Баграмян. Он был
тогда в звании полковника начальником оперативного отдела штаба
Юго-Западного фронта. Очень порядочный человек, хороший военный и хороший
оперативный работник, сыгравший большую роль в организации отпора
гитлеровскому нашествию на тех участках, где ему поручали заниматься этим
делом.
И все-таки я решил спросить Москву. Мы находились тогда под
впечатлением того, что везде сидят враги народа, а особенно в Красной Армии.
И я решил спросить Москву, какие имеются документы о Власове, как
характеризуется он, можно ли доверять ему и назначить на пост командующего
армией, которая должна защищать Киев. Войск-то нет, их еще надо собрать, и
все это должен делать новый командарм. Позвонил Маленкову, больше звонить
было некому. Но так как Маленков занимался в ЦК кадрами, то это был вопрос и
к нему тоже. Правда, он сам ничего о Власове не знал, но люди, которые в
Генеральном штабе занимались кадрами, должны были сказать ему свое мнение. Я
спросил его: "Какую характеристику можно получить на Власова?". Маленков
ответил: "Ты просто не представляешь, что здесь делается. Нет никого и
ничего. Ни от кого и ничего нельзя узнать. Поэтому бери на себя полную
ответственность и делай, как сам считаешь нужным".
При таком положении дел, хотя у нас никаких данных на Власова не
имелось, мы знали, что военные рекомендовали именно его. Поэтому мы с
Кирпоносом решили назначить его командовать 37-й армией. Он начал принимать
бойцов из отступающих частей \313\ или выходящих из окружения. Потом
пополнение получили кое-какое. Вскоре прибыл целый пехотный корпус{25} под
командованием генерала Кулешова. Этот корпус пришел с Северного Кавказа.
Хороший корпус, но неподготовленный. Морально он не был подготовлен, не
обстрелян, что естественно, ведь война только началась. Мы вывели его в
Киевский укрепленный район и поставили на самый угрожаемый участок - защиту
Голосеевского леса, непосредственных подступов к Киеву с юга{26}. Мы ожидали
удара не с севера. Там трудные природные условия, мы прикрывались Ирпенем.
Потом тут была 5-я армия в довольно хорошем состоянии. Ею командовал
генерал Потапов.
Его соседом по фронту был командарм-6 Музыченко. На Музыченко лежала
перед войной тень: не является ли он предателем в рядах Красной Армии? В
результате чего так думали? Перед войной он выехал в войска, то ли проводить
учения, то ли просто проинспектировать свои части на границе. Штаб 6-й армии
стоял во Львове. Дома осталась у него одна жена. И еще у него была
домработница. Какой-то молодой человек ухаживал за ней, и тут ничего такого
противоестественного не было. Видимо, так же относились к этому Музыченко и
его жена. Но, как оказалось, это ухаживание было не простым увлечением.
Здесь преследовались политические, разведывательные цели. Этот "ухажер"
выбрал момент, когда Музыченко выехал в войска (а к тому времени он уже
завоевал себе право приходить в дом и приучил домашних положительно
относиться к его появлению), и появился ночью. Жена Музыченко спала. Вдруг
открывается дверь, заходит он в спальню и требует ключи от сейфа. Она
испугалась. Потом она так вспоминала: "Я спала. Раздетая была. Он подошел,
бесцеремонно сел на постель и в довольно вежливом тоне, как бы играючи,
начал вести разговор. Никаких поползновений на мою честь он не проявлял и
разговаривал любезно, но требовал ключи. Я сказала ему, что ключей у меня
нет.
Командующий никогда ключей не оставляет, тем более у меня, он берет их
всегда с собой или же сдает. Куда, мне неизвестно. Я же никакого отношения к
ключам не имею и никак не могу выполнить ваше требование. Он долго и
настойчиво требовал ключи, хотя пересыпал разговор шутками и игривой
беседой, чтобы не запугать, а может быть, расположить к себе с тем, чтобы я
отдала ключи. Кончилось тем, что он ушел".
Подробно это описано, видимо, в архивах органов госбезопасности: жена
Музыченко давала показания. Сбежала и девушка-домработница. Тогда стало
ясно, что домработница была подослана \314\ украинскими националистами.
Она-то и привела этого агента немецкой разведки, который хотел завладеть
ключами, но не получил их. Когда Сталин узнал об этом случае, то спрашивал
меня насчет Музыченко. Я ответил, что у нас нет абсолютно никаких данных для
недоверия к генералу. Я опрашивал многих военных, и все дают ему очень
положительную характеристику и как военному, и как человеку, и как члену
партии. Здесь, видимо, налицо просто наглость чужой разведки. Жена его тоже
не может быть агентом. Никаких данных к этому нет. Люди, знающие ее, тоже
говорят, что она женщина порядочная. Это просто имела место доверчивость.
Вопрос о Музыченко стоял на острие ножа: оставить его или освободить от
командования армией? Долго обдумывали и все-таки решили оставить его на
месте. Музыченко продолжал командовать 6-й армией. Ему было оказано полное
доверие, и хотя этот инцидент, безусловно, оставил свой след, но на службе,
я думаю, это не отразилось. Я, например, к нему относился после этого
по-прежнему с доверием.
Теперь его армия сражалась южнее Киева. Главная опасность для Киева
была как раз с юга, со стороны Белой Церкви. Развернулось и тут
строительство обороны. Через какое-то время немцы подтянули свои войска и
приступили непосредственно к операции по захвату Киева. Помню, что, когда
сложилась тяжелая обстановка в направлении Белой Церкви, мы с Кирпоносом
решили выехать в войска, оценить обстановку и принять меры к тому, чтобы
наши войска не бежали. В это время командный пункт фронта находился в
Броварах, то есть на восточном берегу Днепра, километрах в 25 от Киева в
направлении Чернигова. Железобетонный командный пункт, который был
фундаментально сделан в мирное время для штаба КОВО в Святошино, занимал
теперь штаб 37-й армии. Я сейчас не помню имени начальника штаба армии{27},
но он на меня тоже произвел хорошее впечатление.
Приехали мы в штаб армии вместе с Кирпоносом и встретились сперва с
начальником штаба. Почему-то отсутствовал командующий армией Власов. Потом и
он приехал. Власов доложил обстановку, говорил довольно спокойно, и мне это
понравилось. Тон у него был, вселявший уверенность, и говорил он со знанием
дела. Мы предложили сейчас же поехать в Голосеевский лес, где был расположен
прибывший к нам стрелковый корпус из трех дивизий. Мы и раньше выезжали в
корпус Кулешова. При первой встрече с войсками противника солдаты этого
корпуса показали себя очень плохо. Началась паника, корпус отступил.
Возникла опасность, что люди разбегутся. Тогда мы выехали туда, чтобы \315\
восстановить порядок. Был поставлен на ноги военный трибунал. Развернуты
заградительные отряды. Приняты все меры, которые принимались в таких случаях
для восстановления порядка и дисциплины. Строгие меры! Имели место суды на
поле боя. Тут же приводились в исполнение суровые приговоры, которые
необходимы только в такой тяжелой обстановке. Мы увидели, что Кулешов плохо
управляет войсками. Может быть, тогда мы погорячились, потому что у него не
было опыта, как и у его солдат. Он был тоже необстрелянный человек. Но, так
или иначе, мы его освободили и назначили нового командира корпуса. Сейчас не
помню его фамилию, по национальности он был еврей.
Когда мы приехали туда во второй раз, то командовал корпусом уже этот,
новый командир. Приехали мы с Власовым. Обстановка была такой: немцы вели
артиллерийско-минометный огонь и бомбили этот район с воздуха. Когда мы
подошли к командиру, он сидел на каком-то полевом стуле, а стол перед ним
был накрыт кумачом. Стоял телефон. Тут же была отрыта щель-убежище. С ним
были какие-то люди. Он стал докладывать нам обстановку. В это время немцы
обстреливали нас из минометов и строчили их пулеметы, но их самих не было
видно, только шел гул по лесу. Бомбили и с самолетов. Потом усилился
орудийный огонь. Власов держался довольно спокойно (я поглядывал на него). У
него была вырезана трость из орешника. Он этой тростью похлопывал себя по
голенищу. Потом он предложил, во избежание неприятностей, залезть в щель.
Нас мог поразить какой-нибудь осколок. Мы послушались его совета, залезли в
щель. Там заслушали ком-кора. Командир корпуса произвел на меня очень
хорошее впечатление своим спокойствием, уверенностью и знанием обстановки.
Мы уехали, пожелав ему успеха.
Буденный приехал к нам в ходе упорных боев за Киев. Я спросил: "Что
делается на других фронтах? Я ничего не знаю, никакой информации мы не
получаем. Вы, Семен Михайлович, из Москвы. Ведь вы знаете?". "Да, - говорит,
- знаю и расскажу вам". И он, один на один, рассказал мне, что Западный
фронт буквально рухнул под первыми же выстрелами и расчленился. Там не
сумели организовать должного отпора противнику. Противник воспользовался
нашим ротозейством и уничтожил авиацию фронта на аэродромах, а также нанес
сильный урон нашим наземным войскам уже 22 июня, при первом же ударе. Фронт
развалился. Сталин послал туда Кулика, чтобы помочь комплектованию. Но от
маршала Кулика нет пока никаких сведений. Что с ним, неизвестно. Я выразил
сожаление: "Жалко, погиб Кулик". Буденный же \316\ сказал: "А вы не жалейте
его". И это было сказано таким тоном, который давал понять, что Кулика
считают в Москве изменником; что он, видимо, передался противнику. Я знал
Кулика, считал его честным человеком и поэтому сказал, что мне его жалко.
"Ну, вы не жалейте его, не жалейте", - повторил Буденный. Я понял, что,
видимо, он имел какой-то разговор об этом со Сталиным.
Зачем Буденный приехал, трудно сказать. Пробыл у нас недолго. А вечером
спросил: "Где мы будем отдыхать? Давайте вместе ляжем спать". Я согласился.
"А где? У вас? Где вы отдыхаете?" Говорю: "Вот тут я и отдыхаю". Вышли из
дома. Снаружи была разбита палатка, и в ней набросано сено. "Вот здесь, в
палатке я и сплю" - "Да вы что?" Я объяснил ему: здесь, где наш штаб, -
болото, нельзя рыть щели, появится вода. Поэтому я спасаюсь при авиабомбежке
в палатке. Буденный: "Ну, ладно. Раз вы здесь, то я тоже с вами". И мы
легли, поспали несколько часов, отдохнули. Рано утром нас разбудила немецкая
авиация. Самолеты на бреющем полете летали над поселком и бомбили его. Наши
зенитки вели огонь. Никакого попадания в самолеты в поле зрения не было
видно. А наши самолеты не появлялись. Я рассердился и возмутился этим.
Обращаюсь к Астахову: "Ну, что же это такое? Почему они безнаказанно летают
и бомбят, а мы не можем ничего сделать?". Немцы уже отбомбились и улетели.
Астахов докладывает: "Столько-то самолетов было сбито". Я спросил: "А где
сбитые? Я не видел, чтобы они падали". - "А они упали за Днепром". - "Ну,
если они упали за Днепром, то можно докладывать, что сбито их даже больше".
Думаю, что Астаховым был взят грех на душу. Может быть, и сбили что-то, но
меня очень обескуражило его заявление, и я сказал: "Бойцы видят, как
безнаказанно летают немцы, а мы не наносим противнику урона".
Буденный вскоре уехал от нас. В войска он не ездил, вернулся в Москву.
С какими заданиями приезжал (а иначе и быть не могло - это же не экскурсия),
мне было неизвестно, он мне этого не сказал. Просто поговорили с ним, он
заслушал обстановку, заслушал командующего войсками и начальника оперотдела
штаба Баграмяна. Его беседа с Баграмяном произвела на меня тяжелое
впечатление. Я ее хорошо запомнил и до сих пор не могу забыть. Дело было
после обеда. Буденный слушал Баграмяна, который докладывал об обстановке.
Баграмян - очень четкий человек, доложил все, как есть, о всех войсках,
которые у нас тогда были: их расположение, обстановку. Тут Буденный насел на
Баграмяна. Отчего, не знаю конкретно. Я особенно не придавал тогда значения
этой беседе. На военном языке это означает: разбираться в обстановке.
Начальник \317\ оперативного отдела штаба докладывал обстановку Маршалу
Советского Союза, присланному из Москвы.
Помню только, что закончился разбор обстановки такими словами: "Что же
у вас такое? Вы не знаете своих войск". "Как не знаю, я же вам доложил,
товарищ маршал", - отвечает Баграмян. "Вот я слушаю вас, смотрю на вас и
считаю - расстрелять вас надо. Расстрелять за такое дело", - этаким
писклявым голосом говорит Семен Михайлович. Баграмян: "Зачем же, Семен
Михайлович, меня расстреливать? Если я не гожусь начальником оперативного
отдела, вы дайте мне дивизию. Я полковник, могу командовать дивизией. А
какая польза оттого, что меня расстреляют?". Буденный же в грубой форме
уговаривал Баграмяна, чтобы тот согласился на расстрел. Ну, конечно,
Баграмян никак не мог согласиться. Я был даже удивлен, почему Семен
Михайлович так упорно добивался "согласия" Баграмяна. Конечно, надо
учитывать, что такой "любезный" разговор происходил между Маршалом
Советского Союза и полковником после очень обильного обеда с коньяком. И
все-таки, несмотря на это обстоятельство, форма разговора была недопустимой.
Он велся представителем Ставки Верховного Главнокомандования и, конечно,
никак не отвечал задачам, которые тогда стояли, и не мог помочь делу и нашим
войскам. Это тоже свидетельствует о том, какое было состояние у людей. Семен
Михайлович совершенно вышел тогда за рамки дозволенного. Но мы просто
посмотрели тогда на этот разговор несерьезно. Хотя он и касался жизни
человека, однако обошелся без последствий. Семен Михайлович уехал, а мы
остались в прежнем тяжелом положении, которое после его приезда не
улучшилось и не ухудшилось.
{1}В описываемое время генерал-лейтенант Е.А.ЩАДЕНКО возглавлял
Управление по командному и начальствующему составу РККА.
{2}Генерал-лейтенант Ф.И. ГОЛИКОВ ведал кадрами РККА в промежутке между
осенью 1939 г., когда он командовал 6-й армией, и июлем 1940 г., когда он,
будучи заместителем начальника Генерального штаба, возглавил Главное
разведывательное управление.
{3}Двух дивизий: с октября 1919 г. - 6-й кавалерийской и с августа 1920
г. - 4-й кавалерийской.
{4}Генерал армии Г.К.ЖУКОВ командовал войсками КОВО с июня 1940 года.
Начальником Генштаба он стал в январе 1941 г., сменив на этом посту генерала
армии К.А.МЕРЕЦКОВА, который в августе 1940 г. сменил на том же посту
Маршала Советского Союза Б.М.ШАПОШНИКОВА.
{5}Генерал-лейтенант В.Д. СОКОЛОВСКИЙ стал заместителем начальника
Генштаба в феврале 1941 года. Генерал-майор A.M. ВАСИЛЕВСКИЙ работал зам.
начальника Оперативного управления Генштаба с мая 1940 г. \318\
{6}Барвенково-Лозовская наступательная операция в январе 1942 г.
{7}Речь идет об авторе картины "И.В.Сталин и К.Е.Ворошилов в Кремле"
А.М.ГЕРАСИМОВА, за которую он получил в 1941 г. Сталинскую премию.
{8}Генерал-лейтенант ПУРКАЕВ М.А.
{9}И.Х.БАГРАМЯН, полковник.
{10}Река Западный Буг.
{11}Генерал-майор ВЛАСОВ А.А.
{12}Генерал-майор ДЕМЕНТЬЕВ Н.И.
{13}Генерал-лейтенант РЯБЫШЕВ Д.И., командовал 8-м механизированным
корпусом.
{14}22-й механизированный корпус (командовал генерал-майор
С.М.КОНДРУСЕВ, затем генерал-майор B.C. ТАМРУЧИ). Но там же действовал еще
15-й мехкорпус (командовал генерал-майор И.И.КАРПЕЗО, затем полковник Г.И.
ЕРМОЛАЕВ).
{15}19-я армия генерал-лейтенанта И.С. КОНЕВА.
{16}Вероятно, в 4-й и 8-й мехкорпуса. Но еще оставались 9-й мехкорпус
(командовал генерал-майор К.К.РОКОССОВСКИЙ) и 19-й мехкорпус (командовал
генерал-майор Н.В. ФЕКЛЕНКО).
{17}Корпусной комиссар ВАШУГИН Н.Н.
{18}Генерал-майор ПОНЕДЕЛИН П.Г. (12-я армия) и генерал-лейтенант
МУЗЫЧЕНКО И.Н. (6-я армия).
{19}Три с половиной дня.
{20}Бригадный комиссар ПОПЕЛЬ Н.К.
{21}Генерал-лейтенант ПАРУСИНОВ Ф.А.
{22}Генерал-лейтенант авиации АСТАХОВ Ф.А.
{23}К 7 июля 1941 г. (т.е. на 16-й день войны).
{24}Окончательно сформирована к 8 августа 1941 года.
{25}64-й стрелковый корпус (командовал генерал-майор А.Д. КУЛЕШОВ).
{26}У леса южнее дер. Голосеево, при шоссе на Васильков.
{27}Генерал-майор МАРТЬЯНОВ А.А.
Сегодня - 23 февраля 1968 года. Это великий день, славный юбилей нашей
Советской Армии, всех наших Вооруженных Сил, которые были созданы под
руководством Ленина и одержали победы в первые же годы революции над
белогвардейцами, нашими классовыми врагами. Позднее выдержали фашистское
нашествие, удар против Советской страны и народа. Все выдержали с честью,
разбили всех наших врагов и высоко держат Красное Знамя, наше знамя,
обагренное кровью рабочего класса в \319\ борьбе с врагами. Большой путь
прошли Советские Вооруженные Силы, и я горжусь этим. Горжусь тем, что мне
тоже довелось быть в составе наших славных Вооруженных Сил - Красной Армии.
Я находился в Красной Армии в самые тяжелые времена для нашей молодой
Советской республики, с января 1919 года. Мне в ее рядах довелось пройти
тяжелые испытания и длинный путь, пришлось служить в составе 9-й стрелковой
дивизии, которая сначала отступала с боями за Орел, под Мценск; потом с этой
же дивизией проделал путь наступления. Мы промаршировали, буквально гоня
противника. Рождество 1920 г. мы встречали уже в Таганроге. Говорю - в
Таганроге, потому что наша стрелковая дивизия в это время была придана 1-й
Конной армии, которой командовал, как всем известно, Буденный. 1-я Конная
наступала на Ростов, мы же пошли на Таганрог. Это очень длинный путь из-под
Орла. Но белые так быстро отступали, что нам надо было буквально поспевать
за ними.
В 1920 г. мне довелось в составе той же дивизии проделать иной маршрут:
1 марта мы наступали на селение Кошкино (оно имело двойное название:
Кошкино-Крым). У меня отложилось в памяти, что именно Кошкино-Крым. В начале
апреля мы дошли до Черного моря, заняли Анапу и торжествовали победу, с
полным разгромом белогвардейцев. Мы их там сбросили в Черное море. Зимой
была создана кавалерийская группа для преследования белых. Мы мобилизовали
лошадей у кубанских казаков и посадили на коней наших бойцов, потом
участвовали в освобождении Новороссийска. Но не вся дивизия была там: часть
ее заняла Анапу и остановилась. Спустя пять дней отдыха, проведенных в
Анапе, двинулись на Таманский полуостров и заняли его в том же апреле, а 1
Мая праздновали уже в Тамани. Ну, это - лирическое отступление в моих
воспоминаниях. Действительно, воспоминания есть воспоминания, даже если, к
сожалению, они излагаются непоследовательно. Впрочем, это не имеет особого
значения.
Возвращаюсь к тому, как из-под Киева уехал от нас Буденный. В июле 1941
г. меня вызвали в Москву. Мне было интересно приехать именно тогда в Москву,
проинформироваться и узнать истинное положение вещей, В каком состоянии
находится наша страна? Какие соображения имеет Сталин относительно
задержания наступления противника, а потом нашего перехода в наступление? Мы
не могли даже занять твердую оборону, находились в стадии отступления, в
стадии поражений на фронте. В это время Сталин нигде "не вылезал" со своей
фамилией как Верховный \320\ Главнокомандующий, каковым он вскоре был
назначен{1}. Распоряжения отдавались Ставкой. Нигде не говорилось -
Командующий (или Главнокомандующий) Сталин. Это тоже свидетельствует об
определенном настроении Сталина, который не хотел, видимо, связывать свое
имя с поражениями наших войск.
Итак, меня вызвали в Москву, но не сказали, по каким вопросам. Думаю,
что Сталин вызвал меня, чтобы узнать, как я оцениваю положение дел на нашем
участке фронта. Я занимался тогда только территорией Киевского Особого
военного округа{2}, то есть северной частью Украины. Южная часть Украины -
это Южный фронт. Он был создан на основе Одесского военного округа. На те
войска я никакого влияния не имел.
Когда я приехал в Москву, мне сказали, что Сталин находится на
командном пункте. Москву тогда бомбили очень часто, и штаб был перенесен к
Кировским воротам, в помещение Наркомата легкой промышленности СССР. Это
помещение было занято под штаб, а для Сталина и руководства партии был
организован командный пункт Ставки там же, на станции метро "Кировская".
Когда я встретился со Сталиным, он произвел на меня удручающее впечатление:
человек сидел как бы опустошенный и ничего не мог сказать. Он даже не смог
сказать мне несколько подбадривающих слов, а я в этом нуждался, потому что
приехал в Москву, прибыл к Сталину, в центр, к руководству страной и армией.
И вот я увидел вождя совершенно морально разбитым. Он сидел на кушетке. Я
подошел, поздоровался. Он был совершенно неузнаваем. Таким выглядел
апатичным, вялым. Лицо его ничего не выражало. На лице было написано, что он
во власти стихии и не знает, что же предпринять. А глаза у него были, я бы
сказал, жалкие какие-то, просящие.
Сталин спросил: "Как у нас дела?". Я ему откровенно обрисовал
обстановку, которая у нас сложилась. Как народ переживает случившееся, какие
у нас недостатки. Не хватает оружия, нет даже винтовок, а немцы бьют нас.
Собственно говоря, мне и не требовалось ему рассказывать, потому что он сам
знал по докладам, которые делал Генеральный штаб: армия бежала, немцы
превосходили нас и на земле, и в воздухе, у нас не хватало вооружения, а к
этому времени уже не хватало и живой силы. Все рассказал, в каком мы
находимся положении.
Помню, тогда на меня очень сильное и неприятное впечатление произвело
поведение Сталина. Я стою, а он смотрит на меня и говорит: "Ну, где же
русская смекалка? Вот говорили о русской смекалке. А где же она сейчас в
этой войне?". Не помню, что ответил, да и ответил ли я ему. Что можно
ответить на такой вопрос в \321\ такой ситуации? Ведь когда началась война,
к нам пришли рабочие "Ленинской кузницы" и других заводов, просили дать им
оружие. Они хотели выступить на фронт, в поддержку Красной Армии. Мы им
ничего не могли дать. Позвонил я в Москву. Единственный человек, с кем я
смог тогда поговорить, был Маленков. Звоню ему: "Скажи нам, где получить
винтовки? Рабочие требуют винтовок и хотят идти в ряды Красной Армии,
сражаться против немецких войск". Он отвечает: "Ничего я не могу тебе
сказать. Здесь такой хаос, что ничего нельзя разобрать. Я только одно могу
тебе сказать, что винтовки, которые были в Москве у Осоавиахима (а это
винтовки с просверленными патронниками, испорченные), мы приказали
переделать в боевые, велели заделать отверстия, и все эти винтовки отправили
в Ленинград. Вы ничего не сможете получить".
Вот и оказалось: винтовок нет, пулеметов нет, авиации совсем не
осталось. Мы оказались и без артиллерии. Маленков говорит: "Дается указание
самим ковать оружие, делать пики, делать ножи. Станками бороться бутылками,
бензиновыми бутылками, бросать их и жечь танки". И такая обстановка
создалась буквально через несколько недель! Мы оказались без оружия. Если
это тогда сказать народу, то не знаю, как отреагировал бы он на это. Но
частями, но пехоты у них не имелось, и форсировать эту преграду (я бы
сказал, не реку, а болото) они не стали. Отложили на более позднее время.
Обстановка у нас была тяжелейшая. Шутка ли сказать, противник подошел к
Киеву, вышел на Ирпень! В городе началась паника. Это естественно. Помню,
как ночью (я сидел на лавочке) ко мне подошел командующий воздушными силами
КОВО генерал Астахов{22}. Очень порядочный, добросовестный человек, внешне
степенный и тучный. Он своей внешностью как бы олицетворял само спокойствие.
Говорит: "Лишились мы в этих боях почти всей авиации. А сейчас противник не
дает нам и носа показать". И разрыдался. Мимо проходили военные, и я его
начал успокаивать, а потом прикрикнул на него: "Успокойтесь, товарищ
Астахов! Посмотрите, ходят люди, увидят, что генерал в таком состоянии. Нам
воевать надо и, следовательно, надо владеть собой". На него это как-то
подействовало, но он долго еще не мог прийти в себя. Астахов вел себя так
вовсе не из-за трусости. Нет, это был кадровый военный и очень знающий свое
дело человек. Но прежде он был уверен, как и все другие, что мы неприступны,
что наша граница "на замке", как в песнях пели, и что воевать мы будем на
чужой территории. И вдруг мы оказались через несколько дней с начала войны
под Киевом{23}. Оказались в таком положении, что Киев и держать нечем, нет
сил: ни вооружения, ни солдат.
Все, что могли, мы направили на организацию обороны Киева. Не сдать
Киев! Дать отпор врагу! Строили оборону с запада по течению Днепра левее
Киева, то есть на левом фланге, выше города. \312\ А к югу от Киева было
довольно большое пространство, которое занимали наши войска. Прежде всего, в
этом направлении отступали 6-я и 12-я армии. Они уже попали в окружение, но
вели бои и наносили противнику довольно большой урон. Мы стали
организовывать дело так, чтобы с востока разорвать кольцо и помочь этим
армиям выйти из окружения. Уже в ходе отступления штабы этих двух армий
объединились.
Для защиты Киева мы решили создать новую армию и назвали ее 37-й{24}.
Стали искать командующего. Нам с Кирпоносом предложили ряд генералов,
которые уже потеряли свои войска и находились в нашем распоряжении. Среди
них очень хорошее впечатление производил Власов. И мы с командующим решили
назначить именно Власова. Отдел кадров КОВО тоже его рекомендовал и дал
преимущественную перед другими характеристику. Я лично не знал ни Власова,
ни других "свободных" генералов, даже не помню сейчас их фамилий. Если
обратиться к свидетелю, то у меня есть свидетель, который сейчас жив, здоров
и желаю, чтобы он жил еще тысячу лет, - Иван Христофорович Баграмян. Он был
тогда в звании полковника начальником оперативного отдела штаба
Юго-Западного фронта. Очень порядочный человек, хороший военный и хороший
оперативный работник, сыгравший большую роль в организации отпора
гитлеровскому нашествию на тех участках, где ему поручали заниматься этим
делом.
И все-таки я решил спросить Москву. Мы находились тогда под
впечатлением того, что везде сидят враги народа, а особенно в Красной Армии.
И я решил спросить Москву, какие имеются документы о Власове, как
характеризуется он, можно ли доверять ему и назначить на пост командующего
армией, которая должна защищать Киев. Войск-то нет, их еще надо собрать, и
все это должен делать новый командарм. Позвонил Маленкову, больше звонить
было некому. Но так как Маленков занимался в ЦК кадрами, то это был вопрос и
к нему тоже. Правда, он сам ничего о Власове не знал, но люди, которые в
Генеральном штабе занимались кадрами, должны были сказать ему свое мнение. Я
спросил его: "Какую характеристику можно получить на Власова?". Маленков
ответил: "Ты просто не представляешь, что здесь делается. Нет никого и
ничего. Ни от кого и ничего нельзя узнать. Поэтому бери на себя полную
ответственность и делай, как сам считаешь нужным".
При таком положении дел, хотя у нас никаких данных на Власова не
имелось, мы знали, что военные рекомендовали именно его. Поэтому мы с
Кирпоносом решили назначить его командовать 37-й армией. Он начал принимать
бойцов из отступающих частей \313\ или выходящих из окружения. Потом
пополнение получили кое-какое. Вскоре прибыл целый пехотный корпус{25} под
командованием генерала Кулешова. Этот корпус пришел с Северного Кавказа.
Хороший корпус, но неподготовленный. Морально он не был подготовлен, не
обстрелян, что естественно, ведь война только началась. Мы вывели его в
Киевский укрепленный район и поставили на самый угрожаемый участок - защиту
Голосеевского леса, непосредственных подступов к Киеву с юга{26}. Мы ожидали
удара не с севера. Там трудные природные условия, мы прикрывались Ирпенем.
Потом тут была 5-я армия в довольно хорошем состоянии. Ею командовал
генерал Потапов.
Его соседом по фронту был командарм-6 Музыченко. На Музыченко лежала
перед войной тень: не является ли он предателем в рядах Красной Армии? В
результате чего так думали? Перед войной он выехал в войска, то ли проводить
учения, то ли просто проинспектировать свои части на границе. Штаб 6-й армии
стоял во Львове. Дома осталась у него одна жена. И еще у него была
домработница. Какой-то молодой человек ухаживал за ней, и тут ничего такого
противоестественного не было. Видимо, так же относились к этому Музыченко и
его жена. Но, как оказалось, это ухаживание было не простым увлечением.
Здесь преследовались политические, разведывательные цели. Этот "ухажер"
выбрал момент, когда Музыченко выехал в войска (а к тому времени он уже
завоевал себе право приходить в дом и приучил домашних положительно
относиться к его появлению), и появился ночью. Жена Музыченко спала. Вдруг
открывается дверь, заходит он в спальню и требует ключи от сейфа. Она
испугалась. Потом она так вспоминала: "Я спала. Раздетая была. Он подошел,
бесцеремонно сел на постель и в довольно вежливом тоне, как бы играючи,
начал вести разговор. Никаких поползновений на мою честь он не проявлял и
разговаривал любезно, но требовал ключи. Я сказала ему, что ключей у меня
нет.
Командующий никогда ключей не оставляет, тем более у меня, он берет их
всегда с собой или же сдает. Куда, мне неизвестно. Я же никакого отношения к
ключам не имею и никак не могу выполнить ваше требование. Он долго и
настойчиво требовал ключи, хотя пересыпал разговор шутками и игривой
беседой, чтобы не запугать, а может быть, расположить к себе с тем, чтобы я
отдала ключи. Кончилось тем, что он ушел".
Подробно это описано, видимо, в архивах органов госбезопасности: жена
Музыченко давала показания. Сбежала и девушка-домработница. Тогда стало
ясно, что домработница была подослана \314\ украинскими националистами.
Она-то и привела этого агента немецкой разведки, который хотел завладеть
ключами, но не получил их. Когда Сталин узнал об этом случае, то спрашивал
меня насчет Музыченко. Я ответил, что у нас нет абсолютно никаких данных для
недоверия к генералу. Я опрашивал многих военных, и все дают ему очень
положительную характеристику и как военному, и как человеку, и как члену
партии. Здесь, видимо, налицо просто наглость чужой разведки. Жена его тоже
не может быть агентом. Никаких данных к этому нет. Люди, знающие ее, тоже
говорят, что она женщина порядочная. Это просто имела место доверчивость.
Вопрос о Музыченко стоял на острие ножа: оставить его или освободить от
командования армией? Долго обдумывали и все-таки решили оставить его на
месте. Музыченко продолжал командовать 6-й армией. Ему было оказано полное
доверие, и хотя этот инцидент, безусловно, оставил свой след, но на службе,
я думаю, это не отразилось. Я, например, к нему относился после этого
по-прежнему с доверием.
Теперь его армия сражалась южнее Киева. Главная опасность для Киева
была как раз с юга, со стороны Белой Церкви. Развернулось и тут
строительство обороны. Через какое-то время немцы подтянули свои войска и
приступили непосредственно к операции по захвату Киева. Помню, что, когда
сложилась тяжелая обстановка в направлении Белой Церкви, мы с Кирпоносом
решили выехать в войска, оценить обстановку и принять меры к тому, чтобы
наши войска не бежали. В это время командный пункт фронта находился в
Броварах, то есть на восточном берегу Днепра, километрах в 25 от Киева в
направлении Чернигова. Железобетонный командный пункт, который был
фундаментально сделан в мирное время для штаба КОВО в Святошино, занимал
теперь штаб 37-й армии. Я сейчас не помню имени начальника штаба армии{27},
но он на меня тоже произвел хорошее впечатление.
Приехали мы в штаб армии вместе с Кирпоносом и встретились сперва с
начальником штаба. Почему-то отсутствовал командующий армией Власов. Потом и
он приехал. Власов доложил обстановку, говорил довольно спокойно, и мне это
понравилось. Тон у него был, вселявший уверенность, и говорил он со знанием
дела. Мы предложили сейчас же поехать в Голосеевский лес, где был расположен
прибывший к нам стрелковый корпус из трех дивизий. Мы и раньше выезжали в
корпус Кулешова. При первой встрече с войсками противника солдаты этого
корпуса показали себя очень плохо. Началась паника, корпус отступил.
Возникла опасность, что люди разбегутся. Тогда мы выехали туда, чтобы \315\
восстановить порядок. Был поставлен на ноги военный трибунал. Развернуты
заградительные отряды. Приняты все меры, которые принимались в таких случаях
для восстановления порядка и дисциплины. Строгие меры! Имели место суды на
поле боя. Тут же приводились в исполнение суровые приговоры, которые
необходимы только в такой тяжелой обстановке. Мы увидели, что Кулешов плохо
управляет войсками. Может быть, тогда мы погорячились, потому что у него не
было опыта, как и у его солдат. Он был тоже необстрелянный человек. Но, так
или иначе, мы его освободили и назначили нового командира корпуса. Сейчас не
помню его фамилию, по национальности он был еврей.
Когда мы приехали туда во второй раз, то командовал корпусом уже этот,
новый командир. Приехали мы с Власовым. Обстановка была такой: немцы вели
артиллерийско-минометный огонь и бомбили этот район с воздуха. Когда мы
подошли к командиру, он сидел на каком-то полевом стуле, а стол перед ним
был накрыт кумачом. Стоял телефон. Тут же была отрыта щель-убежище. С ним
были какие-то люди. Он стал докладывать нам обстановку. В это время немцы
обстреливали нас из минометов и строчили их пулеметы, но их самих не было
видно, только шел гул по лесу. Бомбили и с самолетов. Потом усилился
орудийный огонь. Власов держался довольно спокойно (я поглядывал на него). У
него была вырезана трость из орешника. Он этой тростью похлопывал себя по
голенищу. Потом он предложил, во избежание неприятностей, залезть в щель.
Нас мог поразить какой-нибудь осколок. Мы послушались его совета, залезли в
щель. Там заслушали ком-кора. Командир корпуса произвел на меня очень
хорошее впечатление своим спокойствием, уверенностью и знанием обстановки.
Мы уехали, пожелав ему успеха.
Буденный приехал к нам в ходе упорных боев за Киев. Я спросил: "Что
делается на других фронтах? Я ничего не знаю, никакой информации мы не
получаем. Вы, Семен Михайлович, из Москвы. Ведь вы знаете?". "Да, - говорит,
- знаю и расскажу вам". И он, один на один, рассказал мне, что Западный
фронт буквально рухнул под первыми же выстрелами и расчленился. Там не
сумели организовать должного отпора противнику. Противник воспользовался
нашим ротозейством и уничтожил авиацию фронта на аэродромах, а также нанес
сильный урон нашим наземным войскам уже 22 июня, при первом же ударе. Фронт
развалился. Сталин послал туда Кулика, чтобы помочь комплектованию. Но от
маршала Кулика нет пока никаких сведений. Что с ним, неизвестно. Я выразил
сожаление: "Жалко, погиб Кулик". Буденный же \316\ сказал: "А вы не жалейте
его". И это было сказано таким тоном, который давал понять, что Кулика
считают в Москве изменником; что он, видимо, передался противнику. Я знал
Кулика, считал его честным человеком и поэтому сказал, что мне его жалко.
"Ну, вы не жалейте его, не жалейте", - повторил Буденный. Я понял, что,
видимо, он имел какой-то разговор об этом со Сталиным.
Зачем Буденный приехал, трудно сказать. Пробыл у нас недолго. А вечером
спросил: "Где мы будем отдыхать? Давайте вместе ляжем спать". Я согласился.
"А где? У вас? Где вы отдыхаете?" Говорю: "Вот тут я и отдыхаю". Вышли из
дома. Снаружи была разбита палатка, и в ней набросано сено. "Вот здесь, в
палатке я и сплю" - "Да вы что?" Я объяснил ему: здесь, где наш штаб, -
болото, нельзя рыть щели, появится вода. Поэтому я спасаюсь при авиабомбежке
в палатке. Буденный: "Ну, ладно. Раз вы здесь, то я тоже с вами". И мы
легли, поспали несколько часов, отдохнули. Рано утром нас разбудила немецкая
авиация. Самолеты на бреющем полете летали над поселком и бомбили его. Наши
зенитки вели огонь. Никакого попадания в самолеты в поле зрения не было
видно. А наши самолеты не появлялись. Я рассердился и возмутился этим.
Обращаюсь к Астахову: "Ну, что же это такое? Почему они безнаказанно летают
и бомбят, а мы не можем ничего сделать?". Немцы уже отбомбились и улетели.
Астахов докладывает: "Столько-то самолетов было сбито". Я спросил: "А где
сбитые? Я не видел, чтобы они падали". - "А они упали за Днепром". - "Ну,
если они упали за Днепром, то можно докладывать, что сбито их даже больше".
Думаю, что Астаховым был взят грех на душу. Может быть, и сбили что-то, но
меня очень обескуражило его заявление, и я сказал: "Бойцы видят, как
безнаказанно летают немцы, а мы не наносим противнику урона".
Буденный вскоре уехал от нас. В войска он не ездил, вернулся в Москву.
С какими заданиями приезжал (а иначе и быть не могло - это же не экскурсия),
мне было неизвестно, он мне этого не сказал. Просто поговорили с ним, он
заслушал обстановку, заслушал командующего войсками и начальника оперотдела
штаба Баграмяна. Его беседа с Баграмяном произвела на меня тяжелое
впечатление. Я ее хорошо запомнил и до сих пор не могу забыть. Дело было
после обеда. Буденный слушал Баграмяна, который докладывал об обстановке.
Баграмян - очень четкий человек, доложил все, как есть, о всех войсках,
которые у нас тогда были: их расположение, обстановку. Тут Буденный насел на
Баграмяна. Отчего, не знаю конкретно. Я особенно не придавал тогда значения
этой беседе. На военном языке это означает: разбираться в обстановке.
Начальник \317\ оперативного отдела штаба докладывал обстановку Маршалу
Советского Союза, присланному из Москвы.
Помню только, что закончился разбор обстановки такими словами: "Что же
у вас такое? Вы не знаете своих войск". "Как не знаю, я же вам доложил,
товарищ маршал", - отвечает Баграмян. "Вот я слушаю вас, смотрю на вас и
считаю - расстрелять вас надо. Расстрелять за такое дело", - этаким
писклявым голосом говорит Семен Михайлович. Баграмян: "Зачем же, Семен
Михайлович, меня расстреливать? Если я не гожусь начальником оперативного
отдела, вы дайте мне дивизию. Я полковник, могу командовать дивизией. А
какая польза оттого, что меня расстреляют?". Буденный же в грубой форме
уговаривал Баграмяна, чтобы тот согласился на расстрел. Ну, конечно,
Баграмян никак не мог согласиться. Я был даже удивлен, почему Семен
Михайлович так упорно добивался "согласия" Баграмяна. Конечно, надо
учитывать, что такой "любезный" разговор происходил между Маршалом
Советского Союза и полковником после очень обильного обеда с коньяком. И
все-таки, несмотря на это обстоятельство, форма разговора была недопустимой.
Он велся представителем Ставки Верховного Главнокомандования и, конечно,
никак не отвечал задачам, которые тогда стояли, и не мог помочь делу и нашим
войскам. Это тоже свидетельствует о том, какое было состояние у людей. Семен
Михайлович совершенно вышел тогда за рамки дозволенного. Но мы просто
посмотрели тогда на этот разговор несерьезно. Хотя он и касался жизни
человека, однако обошелся без последствий. Семен Михайлович уехал, а мы
остались в прежнем тяжелом положении, которое после его приезда не
улучшилось и не ухудшилось.
{1}В описываемое время генерал-лейтенант Е.А.ЩАДЕНКО возглавлял
Управление по командному и начальствующему составу РККА.
{2}Генерал-лейтенант Ф.И. ГОЛИКОВ ведал кадрами РККА в промежутке между
осенью 1939 г., когда он командовал 6-й армией, и июлем 1940 г., когда он,
будучи заместителем начальника Генерального штаба, возглавил Главное
разведывательное управление.
{3}Двух дивизий: с октября 1919 г. - 6-й кавалерийской и с августа 1920
г. - 4-й кавалерийской.
{4}Генерал армии Г.К.ЖУКОВ командовал войсками КОВО с июня 1940 года.
Начальником Генштаба он стал в январе 1941 г., сменив на этом посту генерала
армии К.А.МЕРЕЦКОВА, который в августе 1940 г. сменил на том же посту
Маршала Советского Союза Б.М.ШАПОШНИКОВА.
{5}Генерал-лейтенант В.Д. СОКОЛОВСКИЙ стал заместителем начальника
Генштаба в феврале 1941 года. Генерал-майор A.M. ВАСИЛЕВСКИЙ работал зам.
начальника Оперативного управления Генштаба с мая 1940 г. \318\
{6}Барвенково-Лозовская наступательная операция в январе 1942 г.
{7}Речь идет об авторе картины "И.В.Сталин и К.Е.Ворошилов в Кремле"
А.М.ГЕРАСИМОВА, за которую он получил в 1941 г. Сталинскую премию.
{8}Генерал-лейтенант ПУРКАЕВ М.А.
{9}И.Х.БАГРАМЯН, полковник.
{10}Река Западный Буг.
{11}Генерал-майор ВЛАСОВ А.А.
{12}Генерал-майор ДЕМЕНТЬЕВ Н.И.
{13}Генерал-лейтенант РЯБЫШЕВ Д.И., командовал 8-м механизированным
корпусом.
{14}22-й механизированный корпус (командовал генерал-майор
С.М.КОНДРУСЕВ, затем генерал-майор B.C. ТАМРУЧИ). Но там же действовал еще
15-й мехкорпус (командовал генерал-майор И.И.КАРПЕЗО, затем полковник Г.И.
ЕРМОЛАЕВ).
{15}19-я армия генерал-лейтенанта И.С. КОНЕВА.
{16}Вероятно, в 4-й и 8-й мехкорпуса. Но еще оставались 9-й мехкорпус
(командовал генерал-майор К.К.РОКОССОВСКИЙ) и 19-й мехкорпус (командовал
генерал-майор Н.В. ФЕКЛЕНКО).
{17}Корпусной комиссар ВАШУГИН Н.Н.
{18}Генерал-майор ПОНЕДЕЛИН П.Г. (12-я армия) и генерал-лейтенант
МУЗЫЧЕНКО И.Н. (6-я армия).
{19}Три с половиной дня.
{20}Бригадный комиссар ПОПЕЛЬ Н.К.
{21}Генерал-лейтенант ПАРУСИНОВ Ф.А.
{22}Генерал-лейтенант авиации АСТАХОВ Ф.А.
{23}К 7 июля 1941 г. (т.е. на 16-й день войны).
{24}Окончательно сформирована к 8 августа 1941 года.
{25}64-й стрелковый корпус (командовал генерал-майор А.Д. КУЛЕШОВ).
{26}У леса южнее дер. Голосеево, при шоссе на Васильков.
{27}Генерал-майор МАРТЬЯНОВ А.А.
Сегодня - 23 февраля 1968 года. Это великий день, славный юбилей нашей
Советской Армии, всех наших Вооруженных Сил, которые были созданы под
руководством Ленина и одержали победы в первые же годы революции над
белогвардейцами, нашими классовыми врагами. Позднее выдержали фашистское
нашествие, удар против Советской страны и народа. Все выдержали с честью,
разбили всех наших врагов и высоко держат Красное Знамя, наше знамя,
обагренное кровью рабочего класса в \319\ борьбе с врагами. Большой путь
прошли Советские Вооруженные Силы, и я горжусь этим. Горжусь тем, что мне
тоже довелось быть в составе наших славных Вооруженных Сил - Красной Армии.
Я находился в Красной Армии в самые тяжелые времена для нашей молодой
Советской республики, с января 1919 года. Мне в ее рядах довелось пройти
тяжелые испытания и длинный путь, пришлось служить в составе 9-й стрелковой
дивизии, которая сначала отступала с боями за Орел, под Мценск; потом с этой
же дивизией проделал путь наступления. Мы промаршировали, буквально гоня
противника. Рождество 1920 г. мы встречали уже в Таганроге. Говорю - в
Таганроге, потому что наша стрелковая дивизия в это время была придана 1-й
Конной армии, которой командовал, как всем известно, Буденный. 1-я Конная
наступала на Ростов, мы же пошли на Таганрог. Это очень длинный путь из-под
Орла. Но белые так быстро отступали, что нам надо было буквально поспевать
за ними.
В 1920 г. мне довелось в составе той же дивизии проделать иной маршрут:
1 марта мы наступали на селение Кошкино (оно имело двойное название:
Кошкино-Крым). У меня отложилось в памяти, что именно Кошкино-Крым. В начале
апреля мы дошли до Черного моря, заняли Анапу и торжествовали победу, с
полным разгромом белогвардейцев. Мы их там сбросили в Черное море. Зимой
была создана кавалерийская группа для преследования белых. Мы мобилизовали
лошадей у кубанских казаков и посадили на коней наших бойцов, потом
участвовали в освобождении Новороссийска. Но не вся дивизия была там: часть
ее заняла Анапу и остановилась. Спустя пять дней отдыха, проведенных в
Анапе, двинулись на Таманский полуостров и заняли его в том же апреле, а 1
Мая праздновали уже в Тамани. Ну, это - лирическое отступление в моих
воспоминаниях. Действительно, воспоминания есть воспоминания, даже если, к
сожалению, они излагаются непоследовательно. Впрочем, это не имеет особого
значения.
Возвращаюсь к тому, как из-под Киева уехал от нас Буденный. В июле 1941
г. меня вызвали в Москву. Мне было интересно приехать именно тогда в Москву,
проинформироваться и узнать истинное положение вещей, В каком состоянии
находится наша страна? Какие соображения имеет Сталин относительно
задержания наступления противника, а потом нашего перехода в наступление? Мы
не могли даже занять твердую оборону, находились в стадии отступления, в
стадии поражений на фронте. В это время Сталин нигде "не вылезал" со своей
фамилией как Верховный \320\ Главнокомандующий, каковым он вскоре был
назначен{1}. Распоряжения отдавались Ставкой. Нигде не говорилось -
Командующий (или Главнокомандующий) Сталин. Это тоже свидетельствует об
определенном настроении Сталина, который не хотел, видимо, связывать свое
имя с поражениями наших войск.
Итак, меня вызвали в Москву, но не сказали, по каким вопросам. Думаю,
что Сталин вызвал меня, чтобы узнать, как я оцениваю положение дел на нашем
участке фронта. Я занимался тогда только территорией Киевского Особого
военного округа{2}, то есть северной частью Украины. Южная часть Украины -
это Южный фронт. Он был создан на основе Одесского военного округа. На те
войска я никакого влияния не имел.
Когда я приехал в Москву, мне сказали, что Сталин находится на
командном пункте. Москву тогда бомбили очень часто, и штаб был перенесен к
Кировским воротам, в помещение Наркомата легкой промышленности СССР. Это
помещение было занято под штаб, а для Сталина и руководства партии был
организован командный пункт Ставки там же, на станции метро "Кировская".
Когда я встретился со Сталиным, он произвел на меня удручающее впечатление:
человек сидел как бы опустошенный и ничего не мог сказать. Он даже не смог
сказать мне несколько подбадривающих слов, а я в этом нуждался, потому что
приехал в Москву, прибыл к Сталину, в центр, к руководству страной и армией.
И вот я увидел вождя совершенно морально разбитым. Он сидел на кушетке. Я
подошел, поздоровался. Он был совершенно неузнаваем. Таким выглядел
апатичным, вялым. Лицо его ничего не выражало. На лице было написано, что он
во власти стихии и не знает, что же предпринять. А глаза у него были, я бы
сказал, жалкие какие-то, просящие.
Сталин спросил: "Как у нас дела?". Я ему откровенно обрисовал
обстановку, которая у нас сложилась. Как народ переживает случившееся, какие
у нас недостатки. Не хватает оружия, нет даже винтовок, а немцы бьют нас.
Собственно говоря, мне и не требовалось ему рассказывать, потому что он сам
знал по докладам, которые делал Генеральный штаб: армия бежала, немцы
превосходили нас и на земле, и в воздухе, у нас не хватало вооружения, а к
этому времени уже не хватало и живой силы. Все рассказал, в каком мы
находимся положении.
Помню, тогда на меня очень сильное и неприятное впечатление произвело
поведение Сталина. Я стою, а он смотрит на меня и говорит: "Ну, где же
русская смекалка? Вот говорили о русской смекалке. А где же она сейчас в
этой войне?". Не помню, что ответил, да и ответил ли я ему. Что можно
ответить на такой вопрос в \321\ такой ситуации? Ведь когда началась война,
к нам пришли рабочие "Ленинской кузницы" и других заводов, просили дать им
оружие. Они хотели выступить на фронт, в поддержку Красной Армии. Мы им
ничего не могли дать. Позвонил я в Москву. Единственный человек, с кем я
смог тогда поговорить, был Маленков. Звоню ему: "Скажи нам, где получить
винтовки? Рабочие требуют винтовок и хотят идти в ряды Красной Армии,
сражаться против немецких войск". Он отвечает: "Ничего я не могу тебе
сказать. Здесь такой хаос, что ничего нельзя разобрать. Я только одно могу
тебе сказать, что винтовки, которые были в Москве у Осоавиахима (а это
винтовки с просверленными патронниками, испорченные), мы приказали
переделать в боевые, велели заделать отверстия, и все эти винтовки отправили
в Ленинград. Вы ничего не сможете получить".
Вот и оказалось: винтовок нет, пулеметов нет, авиации совсем не
осталось. Мы оказались и без артиллерии. Маленков говорит: "Дается указание
самим ковать оружие, делать пики, делать ножи. Станками бороться бутылками,
бензиновыми бутылками, бросать их и жечь танки". И такая обстановка
создалась буквально через несколько недель! Мы оказались без оружия. Если
это тогда сказать народу, то не знаю, как отреагировал бы он на это. Но