Страница:
{11}В Севастополе генерал-майор КРЫЛОВ Н.И. был начальником штаба
Приморской армии, а под Сталинградом в сентябре 1942 г. был назначен
начальником штаба 62-й армии.
{12}Нарком танковой промышленности МАЛЫШЕВ В.А.
{13}Представителем, поскольку ранее являлся председателем Совнаркома
УССР.
{14}Генерал-лейтенант (вскоре генерал-полковник) авиации НОВИКОВ А.А.
стал в апреле 1942 г. заместителем наркома обороны СССР и командующим ВВС.
Генерал-полковник артиллерии ВОРОНОВ Н.Н. был с июля 1941 г. заместителем
наркома обороны СССР и начальником артиллерии Красной Армии.
{15}Эту должность он занимал в августе-октябре 1942 года.
{16}13-я Гвардейская стрелковая дивизия (командовал генерал-майор
РОДИМЦЕВ А.И.).
{17}Поселок на реке Червленная, юго-западнее Сталинграда.
{18}Генерал-лейтенант ШУМИЛОВ М.С. командовал тогда 64-й армией.
{19}Генерал-майор СЕРДЮК З.Т.
{20}То есть 1-я гвардейская и 66-я армии.
{21}Генерал-майор авиации ГОЛОВАНОВ А.Е.
{22}В начале XVII в. автор "Трактата об артиллерии" Диего Уффано,
понимавший "артиллерию" как "arte de tirar" (то есть "искусство стрелять"),
ввел в обиход выражение "артиллерия - богиня стрельбы". В XVIII в.
выдающийся мастер артиллерийского вооружения Ж.-Б. Вакетт де Грибоваль
переиначил данное выражение на "артиллерия - богиня полей сражения". В ходе
Наполеоновских войн оно стало ходячим. Выражение "артиллерия - бог \422\
войны" есть его модификация. В советской печати впервые появилось как будто
бы со времен Финляндской кампании 1939-1940 года.
{23}Генерал-лейтенант (вскоре генерал-полковник) РОКОССОВСКИЙ К.К.
командовал войсками этого фронта с сентября 1942-го по февраль 1943 года.
{24}Генерал-майор (затем генерал-лейтенант) авиации СКРИПКО Н.С. был
заместителем командующего АДД с марта 1942 года.
{25}Контр-адмирал РОГАЧЕВ Д.Д. командовал Волжской военной флотилией с
февраля 1942 по май 1943 года.
{26}Генерал-лейтенант ЗАХАРОВ Г.Ф. был начальником штаба фронта в
августе-октябре 1942 года.
{27}Он еще до Великой Отечественной войны окончил "Выстрел" (Высшие
стрелково-тактические курсы усовершенствования командного состава РККА им.
Коминтерна), Военную академию им. М.В.ФРУНЗЕ и Военную академию Генштаба.
{28}8-я воздушная армия (командовал ею генерал-майор, затем
генерал-лейтенант и генерал-полковник авиации ХРЮКИН Т.Т. с июля 1942 по
июль 1944г.).
{29}Герой Советского Союза, генерал-майор авиации НАНЕЙШВИЛИ В.В.
{30}Генерал-лейтенант ПОПОВ М.М. ранее командовал войсками
Ленинградского ВО, Северного фронта. Ленинградского фронта, 61-й и 40-й
армиями. В должность заместителя командующего войсками Сталинградского
фронта вступил в октябре 1942 года.
{31}Генерал-лейтенант ШАПКИН Т.Т. командовал 4-м кавалерийским
корпусом.
{32}То есть командующий войсками Воронежского, затем Юго-Западного
фронтов генерал-лейтенант (потом генерал-полковник и генерал армии) ВАТУТИН
Н.Ф.
{33}4-й механизированный корпус (командовал генерал-майор, затем
генерал-лейтенант танковых войск ВОЛЬСКИЙ В.Т.).
{34}Генерал-майор Толбухин Ф.И. в те дни командовал именно 57-й армией.
{35}Генерал-майор ТРУФАНОВ Н.И командовал ею в июле 1942 г., затем
вновь с октября 1942 по февраль 1943 года. А на Дальнем Востоке он служил в
1950-1957 годах.
{36}Там генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. командовал 28-й армией с
сентября 1942 до ноября 1943 г.
Перед началом нашего контрнаступления настроение у нас резко поднялось.
Мы распрощались, пожелали друг другу успеха и разъехались. Я сел в машину с
Поповым, Василевский поехал к Толбухину. Добрались мы к рассвету. Дороги
были хорошие, \423\ ровные. Степь. Путь был нам знаком, и мы мчались на
большой скорости. Приехали к Труфанову{1}. Все было готово, строго
расписано, люди находились на местах, каждая часть получила свою задачу.
Следовало только выждать время, которое намечено для начала операции, и
потом начинать. Мы решили ограничиться артиллерийской подготовкой. Авиацию
использовать не могли, потому что утром стояли густые туманы и летать было
невозможно. Мы боялись, что авиация разбомбит наши же войска.
Для нас было, конечно, большим уроном, что не смогли нанести
авиационный удар по переднему краю противника. Это еще больше
дезорганизовало бы его, создало панику в румынских войсках{2} и облегчило
задачу прорыва их линии обороны. Но не возникло такой возможности. Однако мы
считали, что и артиллерией сможем способствовать прорыву линии обороны,
потом тотчас введем в прорыв танковые войска, а за танками, когда они
развернутся, пустим кавалерию - бросим кавалерийский корпус по тылам
противника, чтобы дезорганизовать его тылы.
Наступило 20 ноября. Мы с командующим армией сидели на его командном
пункте. Все было подготовлено. Артиллерия, как говорится, на взводе; пехота,
механизированный корпус и кавалерийский корпус заняли позиции. Вот дан
сигнал ракетой, и артиллерия открыла огонь. У меня создалось впечатление,
что земля загудела. Мы вели очень интенсивный огонь. Но не помню сейчас,
сколько у нас стояло орудий на один километр линии фронта. Позже, когда вели
бои под Киевом, мы поставили на главном направлении более 300 стволов на
километр. Потом и это количество было превзойдено. Тут и наполовину не было.
Но по тому времени считалось, что много, что это большая артиллерийская
мощь. И действительно, противник был дезорганизован. Кончили артподготовку и
приказали пехоте занять окопы противника. Пехота, сейчас же начав
продвигаться, особого сопротивления со стороны румынских войск не встретила.
Румыны занимали там довольно выгодные позиции. Во-первых, они своевременно
окопались. Во-вторых, находились на возвышенности. Небольшая, но все-таки
возвышенность, так что они лучше нас просматривали местность перед передним
краем, нашим же войскам нужно было преодолеть подъем, чтобы занять их
позиции. Выгода по рельефу была на стороне противника, и он имел возможность
выбора, когда возводил оборону.
Наши войска ворвались в окопы и повели рукопашный бой. Противник
отходил. Мы приказали Вольскому{3} вводить механизированный \424\ корпус в
прорыв. Ждем, а танков все нет да нет. Мы стали уже волноваться. Как же? Мы
ведь теряем время. Враг может сорганизоваться и построить новую оборону на
каком-то удалении в тылу, оставив передний край. Мы предполагали, что у него
имеются там заранее оборудованные позиции. А танков нет. Что такое? Уже
рассвело. Солнце взошло. Его самого не видно, потому что стоял туман, но все
предвещало, что туман скоро рассеется. А механизированный корпус никак не
может войти в прорыв! Мы с Поповым{4} решили: сядем на машину и поедем к
Вольскому. Мы знали, где он находился. Проедем по его бригадам и буквально,
как говорится, будем подталкивать их в спину или в другое место, чтобы
ускорить выступление.
Когда мы с Поповым приехали в расположение танковых войск, то их
организация произвела на меня неприятное впечатление, такой там был базар.
Все хорошо видно, в поле ни кустика, и танки, и автомашины, и люди в
открытую. Нам повезло, что стояла нелетная погода и самолеты врага не
поднялись в воздух. Если бы авиация противника летала, то я не знаю, что бы
она нам наделала в танковом корпусе, а уж о кавалерии и говорить нечего.
Конечно, противник не сорвал бы наше наступление и задача все равно была бы
решена, но урон он нанес бы нам немалый. Там была просто Сорочинская
ярмарка, базар какой-то. Ведь коня и обоз не зароешь в землю, все в чистом
поле. Картина была, я бы сказал, ужасная. Вольский все еще возился с
командирами бригад, ставя им задачу. Мы начали его торопить - пора кончать,
задачи следовало поставить раньше.
Разъехались мы по частям, стали выталкивать в наступление
механизированный корпус. Я тогда считал, что это недосмотр Вольского, что он
не подготовил своих командиров бригад. Позже я понял, что там, видимо, дело
заключалось в другом, комбриги были проинструктированы, и каждый командир
получил свою задачу вовремя.
Такое потом наблюдалось не только у Вольского, а и у других командиров
танковых войск. Они нарочно медлили, выжидая, когда пехота расчистит путь,
чтобы им не подставлять танки под огонь и не терять их при прорыве. Ждали,
чтобы был развернут прорыв и легче было бы войти в него танковым войскам. К
сожалению, такие рассуждения я потом слышал часто, да и не только слышал, а
и сталкивался с ними у многих танкистов. Не буду называть фамилии. Сейчас
эти люди занимают довольно высокое положение. Они прекрасно воевали и хорошо
закончили войну. Но за многими мною замечался этот грех. Наконец, Вольский
\425\ сдвинулся. А мы все ездили по полю, по его базару. Солнце стало
пробиваться сквозь серость, туман рассеивался и поднимался. Смотрю, летают
два самолета над передним краем противника и бомбят его. Я говорю: "Смотри,
товарищ Попов, что же это такое? Чьи это самолеты? Вроде как наши. Да ведь
там сейчас нет противника, он выбит, как же так? Может быть, это противник
бомбит наши войска?" Мне было непонятно, Попову тоже. Конечно, в общем и
целом мы радовались. Хорошее было настроение, что наша берет! Мы передний
край прорвали, пошла в дело пехота. Но нас беспокоили эти два самолета.
Потом, смотрим, эти самолеты поворачивают в нашем направлении и летят на
бреющем полете над этим базаром, над танками и лошадьми. А все открыто, как
на ладони. Вот самолеты заметили наш виллис и летят прямо на него. Вроде бы
Ваши самолеты? Попов: "Давайте-ка выскочим, разбежимся и заляжем. А то черт
его знает, что получится". Выскочили из виллиса, он в одну сторону, а я в
другую. Самолеты прострочили по нам из пулеметов. Попов потом говорил, что
очередь близко легла от него. Около меня тоже, но не в непосредственной
близости, потому что я не слышал чмоканья пуль о землю. Улетели самолеты. Я
говорю: "Все-таки наши. Почему же они нас обстреляли? Как они могли спутать?
Этот район обозначен на всех картах, какими могли пользоваться наши летчики,
район сосредоточения танковых войск и кавалерии для броска в прорыв".
Вытолкнули мы корпус вперед и вернулись на командный пункт к Труфанову.
Там он нас уже порадовал первыми пленными. Сперва захватили десятка два,
потом их стало больше. Среди пленных, помню, был один с фамилией Чайковский,
русский, как он сказал мне, из Кишинева. Еще один пленный - очень интересный
румын. Я его допрашивал. Из него ничего не надо было выжимать. Он сам
понимал, насколько ложно положение румынских войск, понимал, что война идет
не в интересах Румынии, а в интересах Германии, что Антонеску принес свою
страну в жертву немцам. Мне его не приходилось пропагандировать. Он сказал,
что он сын священника и что его настроения - не только лично его, такие же
настроения присущи многим командирам, с которыми ему приходилось общаться. Я
ему: "Вы, может быть, согласитесь написать тогда листовку или письма к этим
командирам, чтобы они отказались от сопротивления советским войскам, сдались
бы в плен и помогли тем самым и Румынии в борьбе против общего врага, против
Гитлера?". "Да, охотно соглашусь. Дайте мне бумагу, и я это сделаю". \426\
Чайковский же по части листовок меня не интересовал. Он ведь был русский,
так что фамилия Чайковский не произведет на румын впечатления, если он даже
станет призывать их сдаваться в плен. А вот коренной румын, офицер румынской
армии, кажется, ротой командовал, сын священника. Все это на румын, особенно
на верующих людей, могло произвести впечатление. А Чайковскому я говорю:
"Как же вы позорите такую громкую фамилию?". "Да я, - отвечает, - понимаю, я
знаю принадлежность фамилии, которую ношу. Но и вы поймите: не только я, а и
другие русские были мобилизованы. Мы воевать не хотели. Свидетельство этому
- мы у вас в плену в первые же часы боев. Это само гласит о том, что я не
хотел воевать и при первой возможности сделал все, чтобы сдаться в плен.
Другие действуют так же".
Потом пленные поступили в распоряжение разведки, а мы пошли в войска.
Надо было не только продвигаться вперед, но и сделать все, чтобы
ускорить продвижение. Нас прежде всего интересовали подвижные войска
Вольского, и мы снова поехали туда. Теперь рассказывать по дням, в
хронологическом порядке, что происходило (думаю, каждый понимает мое
положение), невозможно. Я помню сейчас только общую картину или отдельные
яркие события.
Вольский двинул танки. Сопротивление противником оказывалось слабое.
Можно сказать, что вообще не было организованного сопротивления. На
участке, где действовали наши главные силы, Вольский взял много пленных,
много у врага было и убитых, очень много. Мы предупреждали Вольского, чтобы
ни в коем случае не допускалось какого-либо насилия по отношению к пленным.
Во-первых, это аморально. Во-вторых, опасно, потому что враг использует это
против нас в своей агитации: советским войскам нельзя сдаваться в плен, они
расстреливают пленных! Однако, когда мы стали продвигаться, я увидел много
больших групп расстрелянных. Рядом стоят наши люди. И я сказал Вольскому:
"Странное дело. Я наблюдал такую картину, что лежат расстрелянные". - "Нет,
- говорит, - все убитые в бою".
Я не исключаю того, что, может быть, кое-где имело место нарушение
нашей директивы под влиянием ненависти и озлобленности. Причины того были
очень большие, и у каждого нашего бойца. Мы, отступая, видели, что оставляем
врагу. К тому же располагали сведениями, как свирепствует враг на
территории, которую занял. На Советской Украине, на территории РСФСР,
Белоруссии \427\ и на Северном Кавказе - всюду, где появлялся враг, он
беспощадно уничтожал всех "ненужных" и не признавал никаких моральных
факторов. Гитлер издевался над этими факторами, победителю все было
дозволено! Надо уничтожить русских, деморализовать их, запугать.
Это наши солдаты знали. И если где-то были допущены злоупотребления и
нарушения приказа, то, как говорится, пусть будет прощено этим людям. Тут не
проявилось какое-то органическое свойство наших людей. Это был результат
навязанной нам войны, которая обострила человеческие чувства. Все это,
конечно, понятно людям, которые воевали и хотят с точным пониманием
отнестись к акциям, которые иной раз применялись в те дни.
Приходят мне на память и какие-то забавные случаи. Как и во всякой
трагедии, так и в ходе войны тоже происходили комические явления. Помню, раз
после проведенного наступления мы ехали поздно ночью. Степь. Дорог нет.
Ездить было опасно, потому что всегда можно было наткнуться на шальную мину,
закопанную в неожиданном месте. Вот едем мы и не уверены, что в правильном
направлении. Нет никаких ориентиров, ни кустиков, ни населенного пункта.
Голая степь. Ориентироваться надо по звездам. Но по звездам воевать даже в
степи невозможно. Видим, мерцает какой-то огонек. Сейчас же взяли
направление на этот огонек на своих виллисах. Выскакивает из машины Попов.
Он был человек с жизнерадостным характером и хохочет во все легкие: "Товарищ
Хрущев, идите сюда, взгляните, живых чертей увидите".
Я вышел из виллиса, подошел. Сидят наши солдаты, развели небольшой
костер. Большой костер там не разведешь, нет дров. Они все, что могло
гореть, собрали в степи. Достали где-то воду и кипятят чай, склонившись над
костром.
Закоптились - просто страх. У них только, как у негров, сверкают зубы и
глаза.
Действительно, черти, да еще ночью! А молодые парни улыбаются, видят, к
ним приехали генералы. Я тогда не имел еще воинского звания, но был в
военной форме. Они-то сразу увидели, что приехала какая-то военная "шишка".
Мы расспросили их. Что-то у них сломалось в машине, не то горючее кончилось.
"Вот, ждем, когда нам помогут". Это были артиллеристы противотанковых орудий
- одной или двух пушек. Мы с ними слегка пошутили. Нам же они что-либо
толковое сказать не могли, сами не знали событий, ответили лишь, из какой
они воинской части.
На следующий день мы опять разъезжали по фронту и натолкнулись \428\ на
другую забавную картину. Я о ней много раз рассказывал Сталину. Трясется
арба. Сидят человек пять-шесть румынских солдат, один погоняет лошадей. Едут
на восток. Попов спрашивает: "Куда едете? Кто такие?". Один румынский солдат
сует нам записку в руки, Попов взял и читает: "При сем следует столько-то
румынских солдат, лошадей и арба. Едут на восток, к Волге, для сдачи в
плен". И подпись: лейтенант такой-то. Мы посмеялись. Румыны смотрят, что мы
настроены не злобно, и тоже приободрились. Попов вернул им записку и сказал:
"Езжайте в том же направлении, в каком едете". Они, конечно, ничего не
поняли. Тогда он махнул рукой в направлении Волги, и они поехали в плен, а
мы поехали к линии фронта.
Приехали мы в Плодовитое. Это село. Там всюду такие интересные,
жизнеутверждающие названия населенных пунктов. Видимо, когда шло заселение
этих степных, полупустынных земель, люди, которые приезжали, давали новым
местам красивые названия. Подходит к нам лейтенант и обращается ко мне:
"Хочу спросить, что мне делать с пленными?" - "А сколько у вас пленных?". -
"Человек триста". "А где они?". - "А вот здесь недалеко". Мы с Поповым пошли
туда. Видим, стоит огромная толпа пленных. Мы стали их расспрашивать через
переводчика. В это же время подъезжает на коне еще один лейтенант:
"Разрешите обратиться? Что мне делать и куда направить пленных?" - "Сколько
их у вас?" - "Тысячи три, наверное". Где же эти пленные?" - "Вон там, за
церковью".
Подъехали. Там растянулась огромная их шеренга, придерживаясь какого-то
расчетного порядка. Лейтенант докладывает, что здесь находится полк полного
состава румынской артиллерии большого калибра. Он сдался в плен во главе с
командиром полка. Я подумал: черт его знает, целый артиллерийский полк
оказался в нашем тылу, он может наделать нам неприятностей. Говорю:
"Скомандуйте, чтобы все офицеры вышли вперед. Надо офицеров отделить от
солдат и отдельно увести их в глубь страны, на приемный пункт. В поле лежит
очень много оружия, от стрелкового до пушек. Они могут наделать нам
неприятностей, имея готовые артиллерийские расчеты". В тылу ведь у нас там
ничего не было. Вышли вперед их офицеры. Командира полка лейтенант пригласил
подойти к нам.
Подошел человек солидного возраста и доложил спокойно: "Я командир
полка. Даже чехлы не приказал снять с орудий, не вел огня и решил сдаться в
плен с полком в полном составе и при полном вооружении. Вот я вам и сдаю
все: и офицеров, и солдат, \429\ и артиллерию". Я говорю ему: "Господин
полковник, а вы не согласились бы обратиться с воззванием к румынским
солдатам и офицерам, чтобы они прекратили сопротивление и сдавались в плен?
Если вы сами так сделали, то понимаете правильно, что война против нас
навязана вам Гитлером. Вы не хотите ее вести и для себя ее уже закончили.
Так помогите и тем, кто еще находится по ту сторону линии фронта, пусть они
последуют вашему примеру". Он отвечает: "Охотно! Дайте возможность, я напишу
письмо". Потом я, расспрашивая его, сказал ему об офицере, с которым
беседовал раньше и который написал подобную же листовку. Он, оказывается,
знал этого офицера. В своей листовке тот офицер, как я узнал потом,
адресовался как раз к этому полковнику. Действительно, когда я читал
листовку того офицера, сына попа, с которым беседовал раньше, он обращался
именно к этому полковнику: "Не воюйте вы против своей совести! Я знаю ваше
настроение. Надо кончать войну!". Когда я вернулся в штаб, мне ту листовку
дали, чтобы я приказал ее напечатать. Но потребности в ней уже не было:
часть, к которой она адресовалась, сдалась и оказалась у нас в плену. Мы
указали, чтобы румынских офицеров увели отдельно, а солдат отдельно.
Операция же продолжалась успешно. Наши войска продвигались вперед, и мы
буквально наслаждались плодами первых больших побед. Трудно передать
словами, какая тогда была радость и как мы ликовали. Впервые за войну на
нашем направлении мы успешно прорвали вражеский фронт и развиваем
наступление, разгромив все, что стояло перед нами, и почти не встречая
сопротивления. Правда, мы понимали, что перед нами находятся не немцы, а
румыны. Они были нестойки, потому что знали, что эта война не отвечает
интересам Румынии. Но все-таки это был враг. Имелись, как говорится, румыны
- и румыны. Уже совершенно другие. Мы-то ведь знали, как они наступали, как
издевались над мирными жителями, убивали наших людей. Они пришли вместе с
гитлеровскими войсками и тоже допускали зверства по отношению к советским
воинам. Поэтому надо правильно понимать наше ликование, радость наших солдат
и офицеров, которые просто сияли.
Не помню, на какой день наступления, третий или четвертый, мы завершили
боевые действия и решили задачу, которая стояла перед нами. Наши танковые
войска дошли до Советского, вышли к Дону, а войска Ватутина спустились по
Дону к Калачу. Там у нас должна была состояться встреча, и мы с Поповым
приехали туда. Я говорю тут неточно. Другие генералы, которые участвовали
\430\ в этой операции, в своих воспоминаниях точнее, потому что они, когда
писали, пользовались материалами Генерального штаба, официальными
документами, по которым можно восстановить все во времени, как конкретно
развивались события. У меня нет такой возможности. Итак, мы с Поповым
приехали к командиру танкового корпуса войск Юго-Западного фронта.
Командовал им знакомый мне генерал Кравченко{5}. Я потом не раз встречался с
ним и во время, и после войны. Сейчас он умер. А ведь был здоровый такой,
крепкий мужчина. Казалось, ему и износа нет, а он умер. Действовал же он
тогда хорошо.
Когда мы зашли в помещение, которое он занимал, он сказал, что плохо
себя чувствует, болен. Грипп, что ли, у него был, но он переносил болезнь на
ногах. Мы поздравили друг друга и вместе порадовались, что наши фронты
сомкнулись. Вот и первая встреча! Кравченко предложил: "За радость нашей
встречи давайте разопьем бутылку шампанского. У меня есть трофейное,
французское". - "Ну, давайте". Открыли шампанское, выпили по бокалу и больше
ничего не пили, не потому, что не хотели, а потому, что отсутствовали иные
"средства", кроме этой единственной бутылки шампанского, чтобы отпраздновать
соединение войск Сталинградского и Юго-Западного фронтов. Кравченко
обратился ко мне: "Товарищ Хрущев, примите от меня подарок на память о
встрече, немецкий кортик. Правда, он со свастикой, но свастика эта теперь
побита. Этот сувенир будет напоминать о нашей встрече". Говорю: "Хорошо, я
возьму. У меня есть маленький сын Сережа, я ему перешлю. Это будет
вещественное доказательство того, что Ваши войска бьют немцев, и к тому же
хороший подарок".
Мы недолго побыли у Кравченко, проинформировали друг друга о положении
дел. Положение было хорошим. Мы не чувствовали какой-нибудь вражеской
угрозы, разгромили каждый своего противника и не знали, что враг еще
подтянет и с чем мы встретимся. Но это уже потом. А в данном случае мы
блестяще выполнили свою задачу. Кравченко сказал, что он, как говорится,
промаршировал по правому берегу Дона и не встретил большого сопротивления.
Тылы у противника - довольно жидкие и войсками не обеспечены. Мы радовались
успеху. Когда задумывалась операция, мы в своем письме к Сталину излагали
план осторожно, предполагали, что есть лишь возможность провести такую
операцию, но нам неизвестны ни наши резервы, если Ставка ими располагает, ни
то, что у противника пустота на этом направлении. Если в основу операции
положили и не наши рекомендации, \431\ то во всяком случае они не
противоречили осуществленному замыслу и тем предложениям, которые, возможно,
были сделаны другими командующими. Главное заключалось не в том, кто первый
сказал "а", а в том, что решена задача, поставленная перед нами. Враг
разгромлен и окружены немецкие войска в Сталинграде. Теперь надо удержать их
там и тоже разгромить.
Потом мы встретились с трудностями. Об этих трудностях я говорил
Жукову, когда он приезжал к нам и докладывал соображения Ставки по плану
операции. Я ему тогда сказал, что свою задачу мы решить можем, потому что
чувствуется, что тут у противника слабое место. А вот удержать окруженные
войска, если вы не усилите нас, мы своими силами не сможем: враг нас
раздавит и выскочит из Сталинграда. Я уже рассказал, как Жуков мне ответил:
пусть враг катится туда-то, мол, из Сталинграда, уже это будет большая
победа - отбросить немцев от Волги. Я соглашался с Жуковым, но хотелось
большего. Впрочем, думаю, что здесь у нас разногласий не могло быть: у
Жукова было то же желание. Но теперь встала задача удержать и разгромить
врага. И в тот вечер мы с Поповым решили вернуться не в штаб 51-й армии, а в
штаб Толбухина. Он находился поближе к Советскому. К тому же у 51-й армии
задача была решена, войска противника разгромлены, многие взяты в плен и
впереди не маячило непосредственной опасности. А в Сталинграде находились
главные силы противника. Теперь основным направлением становилось
толбухинское, то есть не 51-й, а 57-й армии, самой слабенькой из всех на
Сталинградском фронте, самой малочисленной. Поэтому мы и решили поехать к
Толбухину и там проинформироваться обстоятельнее. Уже в пути узнали, что
Толбухин перенес командный пункт в балку возле Наримана, ближе к Дону.
Поехали туда.
Стояла осенняя южная ночь. Хоть глаз коли, никаких ориентиров. Мы стали
искать эту балку, помотались какое-то время. Я высказал Попову сомнение:
Приморской армии, а под Сталинградом в сентябре 1942 г. был назначен
начальником штаба 62-й армии.
{12}Нарком танковой промышленности МАЛЫШЕВ В.А.
{13}Представителем, поскольку ранее являлся председателем Совнаркома
УССР.
{14}Генерал-лейтенант (вскоре генерал-полковник) авиации НОВИКОВ А.А.
стал в апреле 1942 г. заместителем наркома обороны СССР и командующим ВВС.
Генерал-полковник артиллерии ВОРОНОВ Н.Н. был с июля 1941 г. заместителем
наркома обороны СССР и начальником артиллерии Красной Армии.
{15}Эту должность он занимал в августе-октябре 1942 года.
{16}13-я Гвардейская стрелковая дивизия (командовал генерал-майор
РОДИМЦЕВ А.И.).
{17}Поселок на реке Червленная, юго-западнее Сталинграда.
{18}Генерал-лейтенант ШУМИЛОВ М.С. командовал тогда 64-й армией.
{19}Генерал-майор СЕРДЮК З.Т.
{20}То есть 1-я гвардейская и 66-я армии.
{21}Генерал-майор авиации ГОЛОВАНОВ А.Е.
{22}В начале XVII в. автор "Трактата об артиллерии" Диего Уффано,
понимавший "артиллерию" как "arte de tirar" (то есть "искусство стрелять"),
ввел в обиход выражение "артиллерия - богиня стрельбы". В XVIII в.
выдающийся мастер артиллерийского вооружения Ж.-Б. Вакетт де Грибоваль
переиначил данное выражение на "артиллерия - богиня полей сражения". В ходе
Наполеоновских войн оно стало ходячим. Выражение "артиллерия - бог \422\
войны" есть его модификация. В советской печати впервые появилось как будто
бы со времен Финляндской кампании 1939-1940 года.
{23}Генерал-лейтенант (вскоре генерал-полковник) РОКОССОВСКИЙ К.К.
командовал войсками этого фронта с сентября 1942-го по февраль 1943 года.
{24}Генерал-майор (затем генерал-лейтенант) авиации СКРИПКО Н.С. был
заместителем командующего АДД с марта 1942 года.
{25}Контр-адмирал РОГАЧЕВ Д.Д. командовал Волжской военной флотилией с
февраля 1942 по май 1943 года.
{26}Генерал-лейтенант ЗАХАРОВ Г.Ф. был начальником штаба фронта в
августе-октябре 1942 года.
{27}Он еще до Великой Отечественной войны окончил "Выстрел" (Высшие
стрелково-тактические курсы усовершенствования командного состава РККА им.
Коминтерна), Военную академию им. М.В.ФРУНЗЕ и Военную академию Генштаба.
{28}8-я воздушная армия (командовал ею генерал-майор, затем
генерал-лейтенант и генерал-полковник авиации ХРЮКИН Т.Т. с июля 1942 по
июль 1944г.).
{29}Герой Советского Союза, генерал-майор авиации НАНЕЙШВИЛИ В.В.
{30}Генерал-лейтенант ПОПОВ М.М. ранее командовал войсками
Ленинградского ВО, Северного фронта. Ленинградского фронта, 61-й и 40-й
армиями. В должность заместителя командующего войсками Сталинградского
фронта вступил в октябре 1942 года.
{31}Генерал-лейтенант ШАПКИН Т.Т. командовал 4-м кавалерийским
корпусом.
{32}То есть командующий войсками Воронежского, затем Юго-Западного
фронтов генерал-лейтенант (потом генерал-полковник и генерал армии) ВАТУТИН
Н.Ф.
{33}4-й механизированный корпус (командовал генерал-майор, затем
генерал-лейтенант танковых войск ВОЛЬСКИЙ В.Т.).
{34}Генерал-майор Толбухин Ф.И. в те дни командовал именно 57-й армией.
{35}Генерал-майор ТРУФАНОВ Н.И командовал ею в июле 1942 г., затем
вновь с октября 1942 по февраль 1943 года. А на Дальнем Востоке он служил в
1950-1957 годах.
{36}Там генерал-лейтенант ГЕРАСИМЕНКО В.Ф. командовал 28-й армией с
сентября 1942 до ноября 1943 г.
Перед началом нашего контрнаступления настроение у нас резко поднялось.
Мы распрощались, пожелали друг другу успеха и разъехались. Я сел в машину с
Поповым, Василевский поехал к Толбухину. Добрались мы к рассвету. Дороги
были хорошие, \423\ ровные. Степь. Путь был нам знаком, и мы мчались на
большой скорости. Приехали к Труфанову{1}. Все было готово, строго
расписано, люди находились на местах, каждая часть получила свою задачу.
Следовало только выждать время, которое намечено для начала операции, и
потом начинать. Мы решили ограничиться артиллерийской подготовкой. Авиацию
использовать не могли, потому что утром стояли густые туманы и летать было
невозможно. Мы боялись, что авиация разбомбит наши же войска.
Для нас было, конечно, большим уроном, что не смогли нанести
авиационный удар по переднему краю противника. Это еще больше
дезорганизовало бы его, создало панику в румынских войсках{2} и облегчило
задачу прорыва их линии обороны. Но не возникло такой возможности. Однако мы
считали, что и артиллерией сможем способствовать прорыву линии обороны,
потом тотчас введем в прорыв танковые войска, а за танками, когда они
развернутся, пустим кавалерию - бросим кавалерийский корпус по тылам
противника, чтобы дезорганизовать его тылы.
Наступило 20 ноября. Мы с командующим армией сидели на его командном
пункте. Все было подготовлено. Артиллерия, как говорится, на взводе; пехота,
механизированный корпус и кавалерийский корпус заняли позиции. Вот дан
сигнал ракетой, и артиллерия открыла огонь. У меня создалось впечатление,
что земля загудела. Мы вели очень интенсивный огонь. Но не помню сейчас,
сколько у нас стояло орудий на один километр линии фронта. Позже, когда вели
бои под Киевом, мы поставили на главном направлении более 300 стволов на
километр. Потом и это количество было превзойдено. Тут и наполовину не было.
Но по тому времени считалось, что много, что это большая артиллерийская
мощь. И действительно, противник был дезорганизован. Кончили артподготовку и
приказали пехоте занять окопы противника. Пехота, сейчас же начав
продвигаться, особого сопротивления со стороны румынских войск не встретила.
Румыны занимали там довольно выгодные позиции. Во-первых, они своевременно
окопались. Во-вторых, находились на возвышенности. Небольшая, но все-таки
возвышенность, так что они лучше нас просматривали местность перед передним
краем, нашим же войскам нужно было преодолеть подъем, чтобы занять их
позиции. Выгода по рельефу была на стороне противника, и он имел возможность
выбора, когда возводил оборону.
Наши войска ворвались в окопы и повели рукопашный бой. Противник
отходил. Мы приказали Вольскому{3} вводить механизированный \424\ корпус в
прорыв. Ждем, а танков все нет да нет. Мы стали уже волноваться. Как же? Мы
ведь теряем время. Враг может сорганизоваться и построить новую оборону на
каком-то удалении в тылу, оставив передний край. Мы предполагали, что у него
имеются там заранее оборудованные позиции. А танков нет. Что такое? Уже
рассвело. Солнце взошло. Его самого не видно, потому что стоял туман, но все
предвещало, что туман скоро рассеется. А механизированный корпус никак не
может войти в прорыв! Мы с Поповым{4} решили: сядем на машину и поедем к
Вольскому. Мы знали, где он находился. Проедем по его бригадам и буквально,
как говорится, будем подталкивать их в спину или в другое место, чтобы
ускорить выступление.
Когда мы с Поповым приехали в расположение танковых войск, то их
организация произвела на меня неприятное впечатление, такой там был базар.
Все хорошо видно, в поле ни кустика, и танки, и автомашины, и люди в
открытую. Нам повезло, что стояла нелетная погода и самолеты врага не
поднялись в воздух. Если бы авиация противника летала, то я не знаю, что бы
она нам наделала в танковом корпусе, а уж о кавалерии и говорить нечего.
Конечно, противник не сорвал бы наше наступление и задача все равно была бы
решена, но урон он нанес бы нам немалый. Там была просто Сорочинская
ярмарка, базар какой-то. Ведь коня и обоз не зароешь в землю, все в чистом
поле. Картина была, я бы сказал, ужасная. Вольский все еще возился с
командирами бригад, ставя им задачу. Мы начали его торопить - пора кончать,
задачи следовало поставить раньше.
Разъехались мы по частям, стали выталкивать в наступление
механизированный корпус. Я тогда считал, что это недосмотр Вольского, что он
не подготовил своих командиров бригад. Позже я понял, что там, видимо, дело
заключалось в другом, комбриги были проинструктированы, и каждый командир
получил свою задачу вовремя.
Такое потом наблюдалось не только у Вольского, а и у других командиров
танковых войск. Они нарочно медлили, выжидая, когда пехота расчистит путь,
чтобы им не подставлять танки под огонь и не терять их при прорыве. Ждали,
чтобы был развернут прорыв и легче было бы войти в него танковым войскам. К
сожалению, такие рассуждения я потом слышал часто, да и не только слышал, а
и сталкивался с ними у многих танкистов. Не буду называть фамилии. Сейчас
эти люди занимают довольно высокое положение. Они прекрасно воевали и хорошо
закончили войну. Но за многими мною замечался этот грех. Наконец, Вольский
\425\ сдвинулся. А мы все ездили по полю, по его базару. Солнце стало
пробиваться сквозь серость, туман рассеивался и поднимался. Смотрю, летают
два самолета над передним краем противника и бомбят его. Я говорю: "Смотри,
товарищ Попов, что же это такое? Чьи это самолеты? Вроде как наши. Да ведь
там сейчас нет противника, он выбит, как же так? Может быть, это противник
бомбит наши войска?" Мне было непонятно, Попову тоже. Конечно, в общем и
целом мы радовались. Хорошее было настроение, что наша берет! Мы передний
край прорвали, пошла в дело пехота. Но нас беспокоили эти два самолета.
Потом, смотрим, эти самолеты поворачивают в нашем направлении и летят на
бреющем полете над этим базаром, над танками и лошадьми. А все открыто, как
на ладони. Вот самолеты заметили наш виллис и летят прямо на него. Вроде бы
Ваши самолеты? Попов: "Давайте-ка выскочим, разбежимся и заляжем. А то черт
его знает, что получится". Выскочили из виллиса, он в одну сторону, а я в
другую. Самолеты прострочили по нам из пулеметов. Попов потом говорил, что
очередь близко легла от него. Около меня тоже, но не в непосредственной
близости, потому что я не слышал чмоканья пуль о землю. Улетели самолеты. Я
говорю: "Все-таки наши. Почему же они нас обстреляли? Как они могли спутать?
Этот район обозначен на всех картах, какими могли пользоваться наши летчики,
район сосредоточения танковых войск и кавалерии для броска в прорыв".
Вытолкнули мы корпус вперед и вернулись на командный пункт к Труфанову.
Там он нас уже порадовал первыми пленными. Сперва захватили десятка два,
потом их стало больше. Среди пленных, помню, был один с фамилией Чайковский,
русский, как он сказал мне, из Кишинева. Еще один пленный - очень интересный
румын. Я его допрашивал. Из него ничего не надо было выжимать. Он сам
понимал, насколько ложно положение румынских войск, понимал, что война идет
не в интересах Румынии, а в интересах Германии, что Антонеску принес свою
страну в жертву немцам. Мне его не приходилось пропагандировать. Он сказал,
что он сын священника и что его настроения - не только лично его, такие же
настроения присущи многим командирам, с которыми ему приходилось общаться. Я
ему: "Вы, может быть, согласитесь написать тогда листовку или письма к этим
командирам, чтобы они отказались от сопротивления советским войскам, сдались
бы в плен и помогли тем самым и Румынии в борьбе против общего врага, против
Гитлера?". "Да, охотно соглашусь. Дайте мне бумагу, и я это сделаю". \426\
Чайковский же по части листовок меня не интересовал. Он ведь был русский,
так что фамилия Чайковский не произведет на румын впечатления, если он даже
станет призывать их сдаваться в плен. А вот коренной румын, офицер румынской
армии, кажется, ротой командовал, сын священника. Все это на румын, особенно
на верующих людей, могло произвести впечатление. А Чайковскому я говорю:
"Как же вы позорите такую громкую фамилию?". "Да я, - отвечает, - понимаю, я
знаю принадлежность фамилии, которую ношу. Но и вы поймите: не только я, а и
другие русские были мобилизованы. Мы воевать не хотели. Свидетельство этому
- мы у вас в плену в первые же часы боев. Это само гласит о том, что я не
хотел воевать и при первой возможности сделал все, чтобы сдаться в плен.
Другие действуют так же".
Потом пленные поступили в распоряжение разведки, а мы пошли в войска.
Надо было не только продвигаться вперед, но и сделать все, чтобы
ускорить продвижение. Нас прежде всего интересовали подвижные войска
Вольского, и мы снова поехали туда. Теперь рассказывать по дням, в
хронологическом порядке, что происходило (думаю, каждый понимает мое
положение), невозможно. Я помню сейчас только общую картину или отдельные
яркие события.
Вольский двинул танки. Сопротивление противником оказывалось слабое.
Можно сказать, что вообще не было организованного сопротивления. На
участке, где действовали наши главные силы, Вольский взял много пленных,
много у врага было и убитых, очень много. Мы предупреждали Вольского, чтобы
ни в коем случае не допускалось какого-либо насилия по отношению к пленным.
Во-первых, это аморально. Во-вторых, опасно, потому что враг использует это
против нас в своей агитации: советским войскам нельзя сдаваться в плен, они
расстреливают пленных! Однако, когда мы стали продвигаться, я увидел много
больших групп расстрелянных. Рядом стоят наши люди. И я сказал Вольскому:
"Странное дело. Я наблюдал такую картину, что лежат расстрелянные". - "Нет,
- говорит, - все убитые в бою".
Я не исключаю того, что, может быть, кое-где имело место нарушение
нашей директивы под влиянием ненависти и озлобленности. Причины того были
очень большие, и у каждого нашего бойца. Мы, отступая, видели, что оставляем
врагу. К тому же располагали сведениями, как свирепствует враг на
территории, которую занял. На Советской Украине, на территории РСФСР,
Белоруссии \427\ и на Северном Кавказе - всюду, где появлялся враг, он
беспощадно уничтожал всех "ненужных" и не признавал никаких моральных
факторов. Гитлер издевался над этими факторами, победителю все было
дозволено! Надо уничтожить русских, деморализовать их, запугать.
Это наши солдаты знали. И если где-то были допущены злоупотребления и
нарушения приказа, то, как говорится, пусть будет прощено этим людям. Тут не
проявилось какое-то органическое свойство наших людей. Это был результат
навязанной нам войны, которая обострила человеческие чувства. Все это,
конечно, понятно людям, которые воевали и хотят с точным пониманием
отнестись к акциям, которые иной раз применялись в те дни.
Приходят мне на память и какие-то забавные случаи. Как и во всякой
трагедии, так и в ходе войны тоже происходили комические явления. Помню, раз
после проведенного наступления мы ехали поздно ночью. Степь. Дорог нет.
Ездить было опасно, потому что всегда можно было наткнуться на шальную мину,
закопанную в неожиданном месте. Вот едем мы и не уверены, что в правильном
направлении. Нет никаких ориентиров, ни кустиков, ни населенного пункта.
Голая степь. Ориентироваться надо по звездам. Но по звездам воевать даже в
степи невозможно. Видим, мерцает какой-то огонек. Сейчас же взяли
направление на этот огонек на своих виллисах. Выскакивает из машины Попов.
Он был человек с жизнерадостным характером и хохочет во все легкие: "Товарищ
Хрущев, идите сюда, взгляните, живых чертей увидите".
Я вышел из виллиса, подошел. Сидят наши солдаты, развели небольшой
костер. Большой костер там не разведешь, нет дров. Они все, что могло
гореть, собрали в степи. Достали где-то воду и кипятят чай, склонившись над
костром.
Закоптились - просто страх. У них только, как у негров, сверкают зубы и
глаза.
Действительно, черти, да еще ночью! А молодые парни улыбаются, видят, к
ним приехали генералы. Я тогда не имел еще воинского звания, но был в
военной форме. Они-то сразу увидели, что приехала какая-то военная "шишка".
Мы расспросили их. Что-то у них сломалось в машине, не то горючее кончилось.
"Вот, ждем, когда нам помогут". Это были артиллеристы противотанковых орудий
- одной или двух пушек. Мы с ними слегка пошутили. Нам же они что-либо
толковое сказать не могли, сами не знали событий, ответили лишь, из какой
они воинской части.
На следующий день мы опять разъезжали по фронту и натолкнулись \428\ на
другую забавную картину. Я о ней много раз рассказывал Сталину. Трясется
арба. Сидят человек пять-шесть румынских солдат, один погоняет лошадей. Едут
на восток. Попов спрашивает: "Куда едете? Кто такие?". Один румынский солдат
сует нам записку в руки, Попов взял и читает: "При сем следует столько-то
румынских солдат, лошадей и арба. Едут на восток, к Волге, для сдачи в
плен". И подпись: лейтенант такой-то. Мы посмеялись. Румыны смотрят, что мы
настроены не злобно, и тоже приободрились. Попов вернул им записку и сказал:
"Езжайте в том же направлении, в каком едете". Они, конечно, ничего не
поняли. Тогда он махнул рукой в направлении Волги, и они поехали в плен, а
мы поехали к линии фронта.
Приехали мы в Плодовитое. Это село. Там всюду такие интересные,
жизнеутверждающие названия населенных пунктов. Видимо, когда шло заселение
этих степных, полупустынных земель, люди, которые приезжали, давали новым
местам красивые названия. Подходит к нам лейтенант и обращается ко мне:
"Хочу спросить, что мне делать с пленными?" - "А сколько у вас пленных?". -
"Человек триста". "А где они?". - "А вот здесь недалеко". Мы с Поповым пошли
туда. Видим, стоит огромная толпа пленных. Мы стали их расспрашивать через
переводчика. В это же время подъезжает на коне еще один лейтенант:
"Разрешите обратиться? Что мне делать и куда направить пленных?" - "Сколько
их у вас?" - "Тысячи три, наверное". Где же эти пленные?" - "Вон там, за
церковью".
Подъехали. Там растянулась огромная их шеренга, придерживаясь какого-то
расчетного порядка. Лейтенант докладывает, что здесь находится полк полного
состава румынской артиллерии большого калибра. Он сдался в плен во главе с
командиром полка. Я подумал: черт его знает, целый артиллерийский полк
оказался в нашем тылу, он может наделать нам неприятностей. Говорю:
"Скомандуйте, чтобы все офицеры вышли вперед. Надо офицеров отделить от
солдат и отдельно увести их в глубь страны, на приемный пункт. В поле лежит
очень много оружия, от стрелкового до пушек. Они могут наделать нам
неприятностей, имея готовые артиллерийские расчеты". В тылу ведь у нас там
ничего не было. Вышли вперед их офицеры. Командира полка лейтенант пригласил
подойти к нам.
Подошел человек солидного возраста и доложил спокойно: "Я командир
полка. Даже чехлы не приказал снять с орудий, не вел огня и решил сдаться в
плен с полком в полном составе и при полном вооружении. Вот я вам и сдаю
все: и офицеров, и солдат, \429\ и артиллерию". Я говорю ему: "Господин
полковник, а вы не согласились бы обратиться с воззванием к румынским
солдатам и офицерам, чтобы они прекратили сопротивление и сдавались в плен?
Если вы сами так сделали, то понимаете правильно, что война против нас
навязана вам Гитлером. Вы не хотите ее вести и для себя ее уже закончили.
Так помогите и тем, кто еще находится по ту сторону линии фронта, пусть они
последуют вашему примеру". Он отвечает: "Охотно! Дайте возможность, я напишу
письмо". Потом я, расспрашивая его, сказал ему об офицере, с которым
беседовал раньше и который написал подобную же листовку. Он, оказывается,
знал этого офицера. В своей листовке тот офицер, как я узнал потом,
адресовался как раз к этому полковнику. Действительно, когда я читал
листовку того офицера, сына попа, с которым беседовал раньше, он обращался
именно к этому полковнику: "Не воюйте вы против своей совести! Я знаю ваше
настроение. Надо кончать войну!". Когда я вернулся в штаб, мне ту листовку
дали, чтобы я приказал ее напечатать. Но потребности в ней уже не было:
часть, к которой она адресовалась, сдалась и оказалась у нас в плену. Мы
указали, чтобы румынских офицеров увели отдельно, а солдат отдельно.
Операция же продолжалась успешно. Наши войска продвигались вперед, и мы
буквально наслаждались плодами первых больших побед. Трудно передать
словами, какая тогда была радость и как мы ликовали. Впервые за войну на
нашем направлении мы успешно прорвали вражеский фронт и развиваем
наступление, разгромив все, что стояло перед нами, и почти не встречая
сопротивления. Правда, мы понимали, что перед нами находятся не немцы, а
румыны. Они были нестойки, потому что знали, что эта война не отвечает
интересам Румынии. Но все-таки это был враг. Имелись, как говорится, румыны
- и румыны. Уже совершенно другие. Мы-то ведь знали, как они наступали, как
издевались над мирными жителями, убивали наших людей. Они пришли вместе с
гитлеровскими войсками и тоже допускали зверства по отношению к советским
воинам. Поэтому надо правильно понимать наше ликование, радость наших солдат
и офицеров, которые просто сияли.
Не помню, на какой день наступления, третий или четвертый, мы завершили
боевые действия и решили задачу, которая стояла перед нами. Наши танковые
войска дошли до Советского, вышли к Дону, а войска Ватутина спустились по
Дону к Калачу. Там у нас должна была состояться встреча, и мы с Поповым
приехали туда. Я говорю тут неточно. Другие генералы, которые участвовали
\430\ в этой операции, в своих воспоминаниях точнее, потому что они, когда
писали, пользовались материалами Генерального штаба, официальными
документами, по которым можно восстановить все во времени, как конкретно
развивались события. У меня нет такой возможности. Итак, мы с Поповым
приехали к командиру танкового корпуса войск Юго-Западного фронта.
Командовал им знакомый мне генерал Кравченко{5}. Я потом не раз встречался с
ним и во время, и после войны. Сейчас он умер. А ведь был здоровый такой,
крепкий мужчина. Казалось, ему и износа нет, а он умер. Действовал же он
тогда хорошо.
Когда мы зашли в помещение, которое он занимал, он сказал, что плохо
себя чувствует, болен. Грипп, что ли, у него был, но он переносил болезнь на
ногах. Мы поздравили друг друга и вместе порадовались, что наши фронты
сомкнулись. Вот и первая встреча! Кравченко предложил: "За радость нашей
встречи давайте разопьем бутылку шампанского. У меня есть трофейное,
французское". - "Ну, давайте". Открыли шампанское, выпили по бокалу и больше
ничего не пили, не потому, что не хотели, а потому, что отсутствовали иные
"средства", кроме этой единственной бутылки шампанского, чтобы отпраздновать
соединение войск Сталинградского и Юго-Западного фронтов. Кравченко
обратился ко мне: "Товарищ Хрущев, примите от меня подарок на память о
встрече, немецкий кортик. Правда, он со свастикой, но свастика эта теперь
побита. Этот сувенир будет напоминать о нашей встрече". Говорю: "Хорошо, я
возьму. У меня есть маленький сын Сережа, я ему перешлю. Это будет
вещественное доказательство того, что Ваши войска бьют немцев, и к тому же
хороший подарок".
Мы недолго побыли у Кравченко, проинформировали друг друга о положении
дел. Положение было хорошим. Мы не чувствовали какой-нибудь вражеской
угрозы, разгромили каждый своего противника и не знали, что враг еще
подтянет и с чем мы встретимся. Но это уже потом. А в данном случае мы
блестяще выполнили свою задачу. Кравченко сказал, что он, как говорится,
промаршировал по правому берегу Дона и не встретил большого сопротивления.
Тылы у противника - довольно жидкие и войсками не обеспечены. Мы радовались
успеху. Когда задумывалась операция, мы в своем письме к Сталину излагали
план осторожно, предполагали, что есть лишь возможность провести такую
операцию, но нам неизвестны ни наши резервы, если Ставка ими располагает, ни
то, что у противника пустота на этом направлении. Если в основу операции
положили и не наши рекомендации, \431\ то во всяком случае они не
противоречили осуществленному замыслу и тем предложениям, которые, возможно,
были сделаны другими командующими. Главное заключалось не в том, кто первый
сказал "а", а в том, что решена задача, поставленная перед нами. Враг
разгромлен и окружены немецкие войска в Сталинграде. Теперь надо удержать их
там и тоже разгромить.
Потом мы встретились с трудностями. Об этих трудностях я говорил
Жукову, когда он приезжал к нам и докладывал соображения Ставки по плану
операции. Я ему тогда сказал, что свою задачу мы решить можем, потому что
чувствуется, что тут у противника слабое место. А вот удержать окруженные
войска, если вы не усилите нас, мы своими силами не сможем: враг нас
раздавит и выскочит из Сталинграда. Я уже рассказал, как Жуков мне ответил:
пусть враг катится туда-то, мол, из Сталинграда, уже это будет большая
победа - отбросить немцев от Волги. Я соглашался с Жуковым, но хотелось
большего. Впрочем, думаю, что здесь у нас разногласий не могло быть: у
Жукова было то же желание. Но теперь встала задача удержать и разгромить
врага. И в тот вечер мы с Поповым решили вернуться не в штаб 51-й армии, а в
штаб Толбухина. Он находился поближе к Советскому. К тому же у 51-й армии
задача была решена, войска противника разгромлены, многие взяты в плен и
впереди не маячило непосредственной опасности. А в Сталинграде находились
главные силы противника. Теперь основным направлением становилось
толбухинское, то есть не 51-й, а 57-й армии, самой слабенькой из всех на
Сталинградском фронте, самой малочисленной. Поэтому мы и решили поехать к
Толбухину и там проинформироваться обстоятельнее. Уже в пути узнали, что
Толбухин перенес командный пункт в балку возле Наримана, ближе к Дону.
Поехали туда.
Стояла осенняя южная ночь. Хоть глаз коли, никаких ориентиров. Мы стали
искать эту балку, помотались какое-то время. Я высказал Попову сомнение: