Страница:
Скажите врачам, пусть делают так, как считают нужным. Я готов хоть сейчас".
Я сейчас же передал его слова Бурденко. У того был помощником тоже
крупный хирург, сейчас не помню его фамилию, он, собственно, и делал
ампутацию ноги под наблюдением Бурденко. Провели операцию. Я пришел туда
после операции, и мне сообщили о результатах. По-человечески говоря, это
была страшная картина: не просто человек без ноги, а открытая рана... Для
медиков это - довольно впечатляющее зрелище с профессиональной точки зрения,
а на других лиц производит неприятное впечатление. Опять стали лечить
Ватутина. Все делали, буквально все, чтобы состояние его здоровья
улучшилось. Не знаю, сколько дней протянул он еще в таком виде, когда опять
мне позвонил Бурденко (или его ассистент) и попросил, чтобы я приехал,
потому что Ватутин уже находился в тяжелейшем состоянии. Он метался,
поднимался на руках, требовал блокнот, карандаш и пытался написать какую-то
телеграмму, обращался к Сталину с просьбой спасти его, и тому подобное.
\563\ Когда я подошел к нему, он метнулся навстречу, обнимал, целовал, был в
полусознании, но хотел жить и обращался к каждому, кто мог в какой-то
степени помочь отвоевать его жизнь. А я ему сказал: "Николай Федорович,
Сталин знает и все сделает, что надо". Действительно, я со Сталиным
специально говорил о Ватутине по телефону. Потом Сталин меня же и упрекал,
что мы допустили смерть Ватутина. Это я-то допустил! Тут и Бурденко ничего
не смог сделать, а что я могу, простой человек, не медик? Сталин сам
запретил использовать пенициллин, но об этом он тогда мне не сказал:
понимал, что произведет плохое впечатление. А я позднее не спрашивал Сталина
об этом, потому что не хотел его как бы упрекать.
Когда я уходил из госпиталя, то сказал Бурденко: "Мое впечатление
таково, что Николай Федорович умирает". Бурденко ответил, что больной еще
несколько дней может пожить. Я повторил: "Думаю, что этой ночью и даже
вечером он скончается". Действительно, мне через несколько часов позвонили:
"Приезжайте, у Ватутина очень тяжелое состояние, мы хотели бы, чтобы вы
приехали". Когда я приехал, Николай Федорович был при смерти. Так оборвалась
жизнь этого замечательного человека{19}, преданного Коммунистической партии.
Советскому государству и своему народу, честнейшего, преданнейшего, трезвого
во всех отношениях и сугубо принципиального. Я не много видел военных, чтобы
они были такими хорошими коммунистами, каким являлся Николай Федорович
Ватутин. Так я расстался с ним, потеряв хорошего товарища и верного друга. Я
не был столь близок с ним до войны, но сблизился во время войны, глубоко
уважал его и уважаю память о нем.
Когда его хоронили, я поставил вопрос о том, чтобы поставить ему
памятник. Сталин согласился. Стали готовить памятник. Какую же надпись на
нем сделать? Я предложил написать примерно так: "Генералу Ватутину от
украинского народа", - ибо считал, что это - самое почетное: он ведь воевал
на Украине, освобождал украинские земли от Гитлеровцев. И это было принято.
Когда стали готовить надпись, вдруг в Москве тоже подняли тот же вопрос.
Тогда руководил делами культуры в стране кто-то с украинской фамилией, хотя
сам и не украинец{20}. И вот он вдруг звонит мне и говорит, что надпись,
предложенную мной, нельзя делать. "Почему?". "Это будет националистическая
надпись. Это, наверное, Бажан ее придумал, а ведь Бажан - националист".
"Постойте-ка, - говорю, - не Бажан, а я предложил. Бажану тоже понравилось,
этого я и не отрицаю. Но какой же здесь национализм - \564\ благодарность от
украинского народа русскому человеку? Так это же награда, это, наоборот,
украинские националисты с ума сойдут, если на памятнике русскому человеку
сделать надпись от украинского народа". Мне потребовалось много усилий,
чтобы отстоять текст надписи, и я только тогда победил, когда обратился к
Сталину и сказал, что это возмутительно. Сталин ответил: "Пошлите их к
черту! Сделайте, как вы предлагаете, и все". Так мы и поступили. Памятник
стоит посейчас как память о жизни и деятельности Ватутина, как признание
украинским народом его заслуг в борьбе с агрессором.
Образованные люди занимаются вопросами культуры в Советском Союзе. Но
тот человек показал свое невежество и политическую малограмотность. Туг как
бы наоборот. Повторяю, у настоящего украинского националиста глаза бы
затмило и помутнело в голове, если русскому генералу чеканить на памятнике
надпись: от украинского народа. К тому же эта надпись свидетельствует, кроме
того, о слиянии в едином порыве мыслей и поступков украинского и русского
народов в общей борьбе против захватчиков. Действительно, так оно и было,
потому что умирали ведь на одном поле и за одно дело и русские, и украинцы,
и татары, и евреи, и башкиры, и белорусы, и представители других народов.
Здесь проявилось их политическое и моральное единство, когда все народы СССР
поднялись против врага, на защиту нашей Родины. Когда я бываю в Киеве, то
всегда хожу к памятнику Николаю Федоровичу и отдаю ему должное уважение,
высказываю свое почтение и признательность.
После Жукова командовал 1-м Украинским фронтом Конев{21}. Я впервые
встретился с ним до войны, какое-то возникшее с Коневым дело разбирал
Сталин, а я случайно присутствовал при этом. Тогда возник спор Конева с
секретарем партийного комитета края или области. Потом я встретился с ним
уже во время войны: он пришел с 19-й армией в первые дни войны к нам в
округ, когда мы стояли еще на границе, но его армию быстро перебросили от
нас в Белоруссию. Затем я встретился с ним на Курской дуге. А совсем недавно
мы вместе с ним праздновали нашу общую победу - освобождение Киева. Я знал
Конева с хорошей стороны и был доволен, что командование войсками принял
именно он. Конечно, Жуков был посильнее, тем более что уже тогда он
фактически подготавливал и решал все вопросы в Ставке. Сталин? О, Боже
упаси, чтобы кто-то заикнулся о том, что решает вопросы не он, а Жуков.
Однако, во всяком случае, я тогда именно так думал и полагаю, что так оно и
было. \565\ При Жукове я, оставаясь членом фронтового Военного совета,
продолжал свою деятельность, направленную на восстановление разрушенного
хозяйства Украины, и по-прежнему изредка ездил в штаб фронта, иногда по
нескольку дней бывал там вместе с Жуковым. Наши войска в это время уже вышли
к Тернополю{22}. Помню, позвонил мне Жуков и сказал, что тогда-то начнется
наступление и что он хотел бы, чтобы я приехал к нему. Я с удовольствием
отправился. Мне и самому хотелось посмотреть на наступление наших войск в
победном, 1944 году. Имелась уже абсолютная уверенность в нашем успехе.
Прибыл я в штаб фронта, пробыл там не один день, как следует ознакомился с
обстановкой. Ранним утром в день наступления мы вместе с Жуковым должны были
находиться на командном пункте и контролировать, как проходит операция. Сели
на "виллис", отправились. Не знаю почему, но немного запоздали к началу
артподготовки.
Когда спешили на командный пункт, то объезжали какие-то кустарники, и
вдруг сзади нас ухнуло орудие. Оно буквально ошарашило нас и мощным
выстрелом, и колебанием воздуха. Это и было как раз начало артиллерийской
подготовки. Загудела артиллерия, потом полетела авиация, заработали "эрэсы".
Картина была очень впечатляющая. Немцы были разбиты, и наши войска рванулись
на Тернополь и Черновцы{23}. Тернополь какое-то время был в окружении, ибо
немцы превратили его в хорошо укрепленный опорный пункт. Из-за этого
Тернополь очень пострадал. Я бы сказал, что из всех украинских городов
больше других пострадал именно Тернополь. Немцы оказались там в окружении,
мы их бомбили, а авиационные бомбы сильнее разрушают городские сооружения,
чем артиллерия, потому что дают более мощный взрыв и происходит сотрясение
почвы. Из-за этого дома не только разрушаются от прямых попаданий, но и
трескаются.
Когда мы продвинулись вперед, я оставался при штабе еще несколько дней.
А мне потом сообщили, что буквально рядом с местом, где располагалась моя
квартира, нашли укрытие, по-украински "схрон", бандеровцы. Конечно, мы
никаких бандеровцев не видели и вообще ничего не знали об укрытии. Они
сделали там яму вроде погреба и замаскировали ее. Наши разведчики, которые
выбирали место под штаб, недостаточно тщательно проверили этот участок. Были
ли там в тот миг бандеровцы, сомневаюсь, потому что им трудно было бы там
находиться: ведь нужны питание, вода и прочее. Но что у них там был схорон,
это установлено точно. Пока я работал при штабе, наши войска успешно
продвигались на юг и запад. \566\ У истоков Западного Буга вновь завязались
упорные бои. Противник хотел опереться на эту реку и дать нам сражение,
чтобы задержать продвижение наших войск ко Львову и Перемышлю, и проявил
большое упорство. Тем не менее мы далеко продвинулись на левом крыле фронта,
и вражеская группировка севернее Каменец-Подольского была разгромлена,
оставив много трупов и вооружения. В одном месте я видел немецкую военную
новинку - стоявшие у стены рядами фаустпатроны, то есть ручные
противотанковые гранатометы, частично в ящиках, целый склад. Видимо, как их
подвезли, так и, не успев раздать солдатам, бросили. Там действовала
танковая армия под командованием Рыбалко{24}, и очень хорошо действовала.
Помню, уже летом стали мы обсуждать план, как двигаться на Львов{25}. Я знал
подступы к этому городу. На Львов наступать с севера или с востока трудно.
Он расположен в котловине меж предгорий, а с севера его прикрывает пойма рек
Южный Буг и Петлев. Дальше на север простирается абсолютно ровная местность.
С востока тоже тянется поле, а ближе ко Львову начинаются холмы. Очень
удобный город в смысле организации обороны. Сначала мы попытали счастья
захватить Львов врасплох, но это не удалось: противник навязал нам бой. Было
решено не упорствовать и не тратить время, не класть там живую силу,
преодолевая налаженную оборону, а ударить прямо на Перемышль. Пусть Львов
окажется в тылу наших войск. Тем самым мы вынудим противника уйти из Львова
без боя. Так потом и получилось.
Для этого танковую армию Рыбалко, которая на подступах ко Львову
ввязалась в бой, понадобилось развернуть севернее, выведя ее из боя с тем,
чтобы повернуть ее на запад через Жолкву и Яворив к Перемышлю. Вместе с
танковой армией должна была наступать еще севернее 13-я армия Пухова{26},
очень хорошего человека и хорошего военного. Он командовал этой армией еще
на Курской дуге. Я принимал участие в рассмотрении и утверждении этого
плана. Потом поехал к Рыбалко, чтобы на месте ознакомиться с положением
войск. Когда стал подъезжать, танки шли мне навстречу: их уже повернули, и
они двигались в новом направлении. Неожиданно налетели самолеты и начали их
бомбить. Я ехал вместе с секретарем Львовского обкома партии (сейчас
председатель Комитета народного контроля на Украине, толковый и энергичный
человек). Он был генералом, членом Военного совета какой-то армии, а когда
мы стали подходить ко Львову, попросил, чтобы его, освободив от военной
должности, дали нам, с тем чтобы утвердить его секретарем Львовского обкома
КП(б)У. \567\ И вот началась бомбежка, загорелись танки, мы выскочили из
машин. Рядом виднелась отрытая щель. Этот генерал, худенький такой, р-раз
боком прямо в эту щель и притерся, как клин. Я засмеялся: "Здорово
выработался инстинкт самосохранения от бомбежки". "Да, - говорит, - сколько
уже воюем, всяко приходилось".
Доехал я до Рыбалко. На крыльце домика, где он размещался, стоял
генерал Рязанов{27}. Я его знал, еще когда он в начале войны был полковником
и вывез из Киева секретные бумаги ЦК КП(б)У, которые ему вручил Бурмистенко.
Теперь он командовал штурмовой авиацией фронта, и у него, по-моему, были на
вооружении Ил-2. Я его спросил: "Это что за самолеты бомбят наши колонны?".
Он: "Это наша авиация". Туг же дает позывные и связывается с ведущим этих
самолетов, чтобы отвернуть их в сторону. Потом я вновь его спросил: "Как же
это могло случиться, что наша же авиация бомбит свою танковую колонну?". -
"Мы сами о том гадали и пришли к такому выводу: летчикам дали задание
разбомбить передний край и все, что движется против нас под Львовом. Когда
мы повернули танки, то они пошли отсюда на северо-восток, прямо по дороге от
Львова. Наверное, наши летчики и приняли их за танковые колонны противника и
стали бомбить". В таких случаях, когда приходилось попадать под бомбежку
своих же, то всегда говорили: "Спасибо им, что плохо бомбили и на этот
раз!". Не помню, какие у нас были жертвы. Если и были, то незначительные,
потому что танкисты успели выскочить и разбежаться. В танках, по-моему, тоже
существенных потерь не было. Я видел только две-три машины, охваченные
огнем.
Приехал я к Рыбалко. Он располагался со своим штабом неподалеку от
станции Красне, восточное Львова. Когда я к нему вошел, ему докладывали
обстановку. Совершенно другое было в армии настроение, чем в 1942 г., -
полная уверенность, что мы быстро пойдем вперед.
Шла перегруппировка войск, меняли направление движения, я поехал в 13-ю
армию, к Пухову. Я не видел его с 1943 г., когда воевал еще под Курском. Я
приехал к нему как раз, когда наши танки развернутым строем двигались за
пехотой в сторону Перемышля. Спрашиваю его: "Где наши войска?". Он показал
по карте: "Они уже подходят к Перемышлю". "А кто перед вами? Кто сдерживает
вас сейчас?". "А никого нет перед нами. Противника тут нет. Надо, чтобы
танки побыстрее двинулись и не дали опомниться врагу. Но там заболоченное
место, трудное для танков. Сейчас наши саперы работают над тем, чтобы
укрепить это место. \568\ Тогда танки Рыбалко двинутся дальше, и мы займем
Перемышль". У него не было в том никаких сомнений, и мне было приятно его
слушать. Пожелав ему успеха, я вернулся в штаб.
Между прочим, когда я ехал к нему, то догнал маршевую роту не то
батальон. Они устроили привал, и я подошел к ним, чтобы побеседовать.
Состоялся интересный разговор. Чувствовалось совершенно иное настроение, не
такое, как в 1941 г.: раздавались прибаутки, солдатские шутки. Чуть не в
каждой роте имелся свой Теркин. Очень хорошо и метко схватил Твардовский эту
фронтовую фигуру и замечательно написал поэму, сильную по содержанию и
зеркально отражавшую жизнь, бои, настроение воинов Красной Армии.
Вскоре наши войска заняли Перемышль{28}. Немцы, почувствовав угрозу с
тыла, сами выскочили из Львова, и наши войска вступили в него. Я сейчас же
поехал туда. Он представлял для нас особый интерес: абсолютное большинство
городского населения было польским, украинцев было там очень мало.
Крестьянство же вокруг Львова было все украинским, а в городе, в результате
особой политики, которую проводило Польское государство, жили в основном
поляки. Мне рассказывали, что украинцы не могли даже получить работу по
уборке или мощению улиц во Львове. Проводилась политика ополячивания, чтобы
укрепиться в том споре, который издавна велся там между украинцами и
поляками. Польское правительство делало все, чтобы опереться во Львове на
польское население. Поэтому мы боялись, что там могут возникнуть какие-то
местные органы, которые окажутся враждебными Советской власти. Надо было
поспешить, чтобы наши люди приступили к руководству городом. Так мы и
сделали. Сейчас же были утверждены секретарь обкома партии и председатель
облисполкома. Потом стали подбирать кадры для районов, создавать другие
государственные и партийные органы. Провели необходимые собрания.
Помню, как во Львове ко мне кто-то зашел и сообщает: "Товарищ Хрущев, я
проезжал сейчас мимо вокзала и видел, как гражданские лица растаскивают
вооружение. Один человек нес ручной пулемет". Я сейчас же взял машину и
поехал туда. Застал такую картину: неизвестные люди действительно
растаскивают пулеметы и винтовки. Во Львове - польское население, немцы
разбиты и отступили отсюда, а население вооружается. Против кого
вооружается? Ведь не против отступавших. Значит, против нас. Тотчас были
приняты срочные меры, чтобы прекратить это безобразие и организовать сбор
"ничейного" оружия. Но все-таки \569\ его растащили немало. Частично оно
потом, видимо, попало и в руки бандеровцев. Польское же население не смогло
создать во Львове какой-то своей военной националистической организации.
Армия Крайова, которая подчинялась эмигрантскому польскому правительству в
Лондоне, конечно, готовилась к борьбе против Красной Армии, против Советской
власти. Львов для нее был периферией.
В предгорьях Карпат наступали 38-я армия Москаленко, 1-я Гвардейская
армия Гречко и еще одна армия, ее командующим раньше был грузин
Леселидзе{29}. Я знал его не очень хорошо, так как эта армия прибыла к нам,
когда я уже не участвовал активно в работе Военного совета фронта и поэтому
близко не сумел познакомиться с ним. Эти три армии на левом крыле фронта
отстали в продвижении. Условия обороны в горах выгодны для противника, и там
он навязывал нам затяжные бои. В данной связи Сталин, когда я приехал в
Москву, очень хвалил 13-ю армию Пухова и очень критиковал отставших: "Что же
они, такие-сякие, хваленые ваши командующие, топчутся на месте?" Говорю ему:
"Да ведь я и Пухова хвалил, и других хвалил. Но, товарищ Сталин, я был у
Пухова и лично знаю, что перед Пуховым оказалась пустота: противника там
нет, поэтому он и продвигался совершенно свободно. Кроме того, там равнина,
и по ней его сопровождает танковая армия Рыбалко, так что все естественно. А
другие движутся в предгорьях и в горах. Там легче организовать оборону и
труднее выбить противника, который упорно сопротивляется".
Сталин в такие вопросы не вникал, не хотел разбираться. Не знаю,
сознательно ли делал это или просто не понимал. Иными словами, раз не
продвигаются - значит, плохие; если продвигаются - значит, хорошие. А какие
условия возникали для той или другой армии на одном или другом направлении,
он порою не хотел слушать и в таких случаях не вдавался в изучение
обстоятельств, почему именно такие сложились условия на каком-то участке
фронта.
Во Львове продолжалась организация новой жизни. Среди поляков
выделились активисты, которые хорошо сотрудничали с коммунистическими
организациями и стали отличными агитаторами. Помнится, особенно выделялся
один человек, врач по профессии, истинный умница. Я его сам слышал, когда мы
проводили митинг в городе. Выступил он замечательно, умную речь сказал. И я
тогда предупредил чекистов: "Вы создайте соответствующие условия для него и
охраняйте его негласно, чтобы он этого \570\ не заметил. Боюсь, что его
убьют польские националисты". Увы, так и случилось. Те подослали ему
"подарок" от его друга из Варшавы. Он стал разворачивать посылку и, как
рассказала нам потом его жена, заметил ей: "Что за упаковка? Не бомба ли
это? Не адская ли машина?". Тут раздался взрыв, он был сражен наповал, а
жена контужена, но осталась жива. Убийц, конечно, найти не удалось. Так мы
потеряли хорошего друга, ценного еще и тем, что он был поляк. Среди поляков
во Львове не так-то много имелось наших сторонников, особенно активных
агитаторов и хороших ораторов, в которых мы очень нуждались.
Заняв Перемышль и Львов, наши армии продолжали наступать. Войска,
которые продвигались левее, в Предкарпатье, заняли Дрогобыч с
нефтепромыслами и нефтезаводами. Я сейчас же выехал в Дрогобыч, а потом
поехал в Борислав, буквально по следам отступавшего противника. Вскоре этот
участок - Борислав и южнее него - отошел в полосу 4-го Украинского фронта.
Командовал его войсками Петров, из бывших учителей, хороший командующий{30}.
Вскоре после войны он умер. У него было характерное подергивание головы,
вроде тика. А членом Военного совета у него в те месяцы был Мехлис{31},
человек архиэнергичный. Его энергия, как буря, иной раз сметала все - и
враждебное, и полезное. При разборах операций обычно докладывал больше
Мехлис, чем командующий. Он сковывал инициативу командующего. Вторым членом
Военного совета фронта был генерал, чью фамилию я сейчас забыл.
Как-то они с Мехлисом решили поехать в войска и поспорили. Второй член
Военного совета говорит: "Предлагаю поехать вот этой дорогой, а не той,
которой предлагаете вы, товарищ Мехлис. Та дорога находится под
артобстрелом, и мы там не ездим". Мехлиса это подзадорило: "Как так? Именно
этой дорогой и поедем, она короче, и мы приедем быстрее". Они выехали на
разных машинах. Получилось так, что Мехлис проскочил удачно, а у второго
генерала при прямом попадании снаряда машина была разбита, а сам он погиб.
Так по упрямству и глупости Мехлиса потеряли генерала. Вот цена задорного
хвастовства: "Я ничего не боюсь!". Действительно, Мехлис был очень смелым
человеком, нужно отдать ему должное. Но смелость, которая выливается в
безрассудство и ведет к ненужным потерям, не может быть оправдана.
В Дрогобыче и Бориславе, куда я приехал, нефтепромыслы оказались
разрушенными, но два завода по переработке нефти, которые мы
законсервировали еще до войны (они принадлежали \571\ какой-то иностранной
фирме), остались совершенно целыми. Мы смогли быстро пустить их в ход, как
только в том возникла потребность. А потребность возникла только тогда,
когда были восстановлены скважины и опять началась добыча нефти. Впрочем,
заводы были устаревшие, и я не знаю их дальнейшей судьбы.
Теми неделями наши войска, продолжая наступать, перевалили через
Карпаты и уже спускались на равнину к реке Тиссе. Когда я узнал, что
завязываются бои в районе Мукачева, то решил отправиться в штаб 4-го
Украинского фронта, чтобы встретиться с командующим войсками и с Мехлисом. У
нас, украинского руководства, имелись виды на Закарпатье, потому что там
жили украинцы, их родину еще называли в старину Червона Русь. Поэтому, как
только я узнал, что наши войска вступили в Мукачево, сейчас же выехал туда,
чтобы разобраться на месте: какой там существует партактив? Какие партии?
Каков состав населения - сколько проживает украинцев, венгров, чехов и
представителей других народов, если таковые там есть? В принципе они должны
были быть, потому что эта область много лет находилась в составе прежней
Австро-Венгрии, а после Первой мировой войны вошла в состав Чехословакии.
Каждое новое государство старалось убить национальные чувства украинской
части населения Закарпатской Украины, доказав, что оно не украинцы. То их
называли русинами, то Червоной Русью, но никогда не называли их просто
украинцами или даже русскими. Действительно, они отличались даже от
карпатских гуцулов, хотя по одежде, бытовой культуре, нравам они были близки
к горным гуцулам.
До войны я бывал в этом районе, но, конечно, не в Закарпатье, хотя
через перевал добирался до самой границы. Там проходили две довольно
приличные дороги. По ним обеим я проезжал к проходившей по перевалу границе
и теперь понадеялся, что помню их, почему и не взял проводника, однако
ошибся; сбился с пути и вместо того, чтобы проехать на перевал западной
дорогой, которая вела в Ужгород, попал на юго-восточную дорогу. Ночью, когда
я подъехал к перевалу, меня поразило, что нигде никого нет, буквально ни
души, никакого движения, и такая стоит жуткая тишина в лесу. Мы
останавливались, опять ехали, снова останавливались, прислушивались. Никого!
Со мною была только охрана, которая всегда меня сопровождала. Обратный путь
потребовал времени. Только поздним вечером мы спустились с Карпат. Найдя
штаб фронта, я рассказал командующему, зачем приехал. Он доложил об
обстановке. Затем пришел Мехлис. С ним мы были \572\ старые знакомые и
давние приятели, еще по Москве, когда я учился в Промышленной академии, а он
был редактором газеты "Правда". Мехлис: "Ведем бой в Ужгороде. Противник
сопротивляется, но, наверное, мы его выбьем завтра утром".
Я остался ночевать у них, а утром поехал к Ужгороду. Противник еще
держался на западной окраине города и вел минометный огонь по его центру.
Мукачево я осмотрел, когда мы с Петровым проезжали через него. Хороший,
маленький, чистенький городок, славные постройки. Ужгород тоже очень мне
понравился. Села по дороге показались не типично гуцульскими, но с хорошими
постройками. Позже я узнал, что это были мадьярские села. Они совершенно
другого типа, дома стояли фундаментальные: кирпичные и каменные. Гуцулы были
оттеснены венграми дальше в горы и имели курные дома без труб, печной дым
выходил из-под крыш. Тут я вспомнил свое детство: в нашей деревне Курской
губернии тоже были курные хаты.
В Ужгороде я познакомился с Иваном Ивановичем Туряницей{32},
коммунистом, рабочим-табачником из Мукачева. Тогда он был местным лидером и
проводил линию на вхождение Закарпатской Руси в состав УССР, создавал там
новые партийные и административные органы. Первоначально возникло особое
правительство закарпатской области - Народный совет. Мне Туряница
понравился. Он был известным человеком в Компартии Чехословакии. Когда
Закарпатье являлось частью Чехословакии, Туряница вел партийную работу среди
закарпатских лесорубов. Там вообще было много рабочих. Мне рассказывал
Мануильский, что когда он в 20-е годы начал работать в Коминтерне и ездил в
Чехословакию как посыльный Коминтерна{33}, то тоже встречался в Карпатах с
лесорубами. "Проводил я собрание с лесорубами, - вспоминал он, - а это был
Я сейчас же передал его слова Бурденко. У того был помощником тоже
крупный хирург, сейчас не помню его фамилию, он, собственно, и делал
ампутацию ноги под наблюдением Бурденко. Провели операцию. Я пришел туда
после операции, и мне сообщили о результатах. По-человечески говоря, это
была страшная картина: не просто человек без ноги, а открытая рана... Для
медиков это - довольно впечатляющее зрелище с профессиональной точки зрения,
а на других лиц производит неприятное впечатление. Опять стали лечить
Ватутина. Все делали, буквально все, чтобы состояние его здоровья
улучшилось. Не знаю, сколько дней протянул он еще в таком виде, когда опять
мне позвонил Бурденко (или его ассистент) и попросил, чтобы я приехал,
потому что Ватутин уже находился в тяжелейшем состоянии. Он метался,
поднимался на руках, требовал блокнот, карандаш и пытался написать какую-то
телеграмму, обращался к Сталину с просьбой спасти его, и тому подобное.
\563\ Когда я подошел к нему, он метнулся навстречу, обнимал, целовал, был в
полусознании, но хотел жить и обращался к каждому, кто мог в какой-то
степени помочь отвоевать его жизнь. А я ему сказал: "Николай Федорович,
Сталин знает и все сделает, что надо". Действительно, я со Сталиным
специально говорил о Ватутине по телефону. Потом Сталин меня же и упрекал,
что мы допустили смерть Ватутина. Это я-то допустил! Тут и Бурденко ничего
не смог сделать, а что я могу, простой человек, не медик? Сталин сам
запретил использовать пенициллин, но об этом он тогда мне не сказал:
понимал, что произведет плохое впечатление. А я позднее не спрашивал Сталина
об этом, потому что не хотел его как бы упрекать.
Когда я уходил из госпиталя, то сказал Бурденко: "Мое впечатление
таково, что Николай Федорович умирает". Бурденко ответил, что больной еще
несколько дней может пожить. Я повторил: "Думаю, что этой ночью и даже
вечером он скончается". Действительно, мне через несколько часов позвонили:
"Приезжайте, у Ватутина очень тяжелое состояние, мы хотели бы, чтобы вы
приехали". Когда я приехал, Николай Федорович был при смерти. Так оборвалась
жизнь этого замечательного человека{19}, преданного Коммунистической партии.
Советскому государству и своему народу, честнейшего, преданнейшего, трезвого
во всех отношениях и сугубо принципиального. Я не много видел военных, чтобы
они были такими хорошими коммунистами, каким являлся Николай Федорович
Ватутин. Так я расстался с ним, потеряв хорошего товарища и верного друга. Я
не был столь близок с ним до войны, но сблизился во время войны, глубоко
уважал его и уважаю память о нем.
Когда его хоронили, я поставил вопрос о том, чтобы поставить ему
памятник. Сталин согласился. Стали готовить памятник. Какую же надпись на
нем сделать? Я предложил написать примерно так: "Генералу Ватутину от
украинского народа", - ибо считал, что это - самое почетное: он ведь воевал
на Украине, освобождал украинские земли от Гитлеровцев. И это было принято.
Когда стали готовить надпись, вдруг в Москве тоже подняли тот же вопрос.
Тогда руководил делами культуры в стране кто-то с украинской фамилией, хотя
сам и не украинец{20}. И вот он вдруг звонит мне и говорит, что надпись,
предложенную мной, нельзя делать. "Почему?". "Это будет националистическая
надпись. Это, наверное, Бажан ее придумал, а ведь Бажан - националист".
"Постойте-ка, - говорю, - не Бажан, а я предложил. Бажану тоже понравилось,
этого я и не отрицаю. Но какой же здесь национализм - \564\ благодарность от
украинского народа русскому человеку? Так это же награда, это, наоборот,
украинские националисты с ума сойдут, если на памятнике русскому человеку
сделать надпись от украинского народа". Мне потребовалось много усилий,
чтобы отстоять текст надписи, и я только тогда победил, когда обратился к
Сталину и сказал, что это возмутительно. Сталин ответил: "Пошлите их к
черту! Сделайте, как вы предлагаете, и все". Так мы и поступили. Памятник
стоит посейчас как память о жизни и деятельности Ватутина, как признание
украинским народом его заслуг в борьбе с агрессором.
Образованные люди занимаются вопросами культуры в Советском Союзе. Но
тот человек показал свое невежество и политическую малограмотность. Туг как
бы наоборот. Повторяю, у настоящего украинского националиста глаза бы
затмило и помутнело в голове, если русскому генералу чеканить на памятнике
надпись: от украинского народа. К тому же эта надпись свидетельствует, кроме
того, о слиянии в едином порыве мыслей и поступков украинского и русского
народов в общей борьбе против захватчиков. Действительно, так оно и было,
потому что умирали ведь на одном поле и за одно дело и русские, и украинцы,
и татары, и евреи, и башкиры, и белорусы, и представители других народов.
Здесь проявилось их политическое и моральное единство, когда все народы СССР
поднялись против врага, на защиту нашей Родины. Когда я бываю в Киеве, то
всегда хожу к памятнику Николаю Федоровичу и отдаю ему должное уважение,
высказываю свое почтение и признательность.
После Жукова командовал 1-м Украинским фронтом Конев{21}. Я впервые
встретился с ним до войны, какое-то возникшее с Коневым дело разбирал
Сталин, а я случайно присутствовал при этом. Тогда возник спор Конева с
секретарем партийного комитета края или области. Потом я встретился с ним
уже во время войны: он пришел с 19-й армией в первые дни войны к нам в
округ, когда мы стояли еще на границе, но его армию быстро перебросили от
нас в Белоруссию. Затем я встретился с ним на Курской дуге. А совсем недавно
мы вместе с ним праздновали нашу общую победу - освобождение Киева. Я знал
Конева с хорошей стороны и был доволен, что командование войсками принял
именно он. Конечно, Жуков был посильнее, тем более что уже тогда он
фактически подготавливал и решал все вопросы в Ставке. Сталин? О, Боже
упаси, чтобы кто-то заикнулся о том, что решает вопросы не он, а Жуков.
Однако, во всяком случае, я тогда именно так думал и полагаю, что так оно и
было. \565\ При Жукове я, оставаясь членом фронтового Военного совета,
продолжал свою деятельность, направленную на восстановление разрушенного
хозяйства Украины, и по-прежнему изредка ездил в штаб фронта, иногда по
нескольку дней бывал там вместе с Жуковым. Наши войска в это время уже вышли
к Тернополю{22}. Помню, позвонил мне Жуков и сказал, что тогда-то начнется
наступление и что он хотел бы, чтобы я приехал к нему. Я с удовольствием
отправился. Мне и самому хотелось посмотреть на наступление наших войск в
победном, 1944 году. Имелась уже абсолютная уверенность в нашем успехе.
Прибыл я в штаб фронта, пробыл там не один день, как следует ознакомился с
обстановкой. Ранним утром в день наступления мы вместе с Жуковым должны были
находиться на командном пункте и контролировать, как проходит операция. Сели
на "виллис", отправились. Не знаю почему, но немного запоздали к началу
артподготовки.
Когда спешили на командный пункт, то объезжали какие-то кустарники, и
вдруг сзади нас ухнуло орудие. Оно буквально ошарашило нас и мощным
выстрелом, и колебанием воздуха. Это и было как раз начало артиллерийской
подготовки. Загудела артиллерия, потом полетела авиация, заработали "эрэсы".
Картина была очень впечатляющая. Немцы были разбиты, и наши войска рванулись
на Тернополь и Черновцы{23}. Тернополь какое-то время был в окружении, ибо
немцы превратили его в хорошо укрепленный опорный пункт. Из-за этого
Тернополь очень пострадал. Я бы сказал, что из всех украинских городов
больше других пострадал именно Тернополь. Немцы оказались там в окружении,
мы их бомбили, а авиационные бомбы сильнее разрушают городские сооружения,
чем артиллерия, потому что дают более мощный взрыв и происходит сотрясение
почвы. Из-за этого дома не только разрушаются от прямых попаданий, но и
трескаются.
Когда мы продвинулись вперед, я оставался при штабе еще несколько дней.
А мне потом сообщили, что буквально рядом с местом, где располагалась моя
квартира, нашли укрытие, по-украински "схрон", бандеровцы. Конечно, мы
никаких бандеровцев не видели и вообще ничего не знали об укрытии. Они
сделали там яму вроде погреба и замаскировали ее. Наши разведчики, которые
выбирали место под штаб, недостаточно тщательно проверили этот участок. Были
ли там в тот миг бандеровцы, сомневаюсь, потому что им трудно было бы там
находиться: ведь нужны питание, вода и прочее. Но что у них там был схорон,
это установлено точно. Пока я работал при штабе, наши войска успешно
продвигались на юг и запад. \566\ У истоков Западного Буга вновь завязались
упорные бои. Противник хотел опереться на эту реку и дать нам сражение,
чтобы задержать продвижение наших войск ко Львову и Перемышлю, и проявил
большое упорство. Тем не менее мы далеко продвинулись на левом крыле фронта,
и вражеская группировка севернее Каменец-Подольского была разгромлена,
оставив много трупов и вооружения. В одном месте я видел немецкую военную
новинку - стоявшие у стены рядами фаустпатроны, то есть ручные
противотанковые гранатометы, частично в ящиках, целый склад. Видимо, как их
подвезли, так и, не успев раздать солдатам, бросили. Там действовала
танковая армия под командованием Рыбалко{24}, и очень хорошо действовала.
Помню, уже летом стали мы обсуждать план, как двигаться на Львов{25}. Я знал
подступы к этому городу. На Львов наступать с севера или с востока трудно.
Он расположен в котловине меж предгорий, а с севера его прикрывает пойма рек
Южный Буг и Петлев. Дальше на север простирается абсолютно ровная местность.
С востока тоже тянется поле, а ближе ко Львову начинаются холмы. Очень
удобный город в смысле организации обороны. Сначала мы попытали счастья
захватить Львов врасплох, но это не удалось: противник навязал нам бой. Было
решено не упорствовать и не тратить время, не класть там живую силу,
преодолевая налаженную оборону, а ударить прямо на Перемышль. Пусть Львов
окажется в тылу наших войск. Тем самым мы вынудим противника уйти из Львова
без боя. Так потом и получилось.
Для этого танковую армию Рыбалко, которая на подступах ко Львову
ввязалась в бой, понадобилось развернуть севернее, выведя ее из боя с тем,
чтобы повернуть ее на запад через Жолкву и Яворив к Перемышлю. Вместе с
танковой армией должна была наступать еще севернее 13-я армия Пухова{26},
очень хорошего человека и хорошего военного. Он командовал этой армией еще
на Курской дуге. Я принимал участие в рассмотрении и утверждении этого
плана. Потом поехал к Рыбалко, чтобы на месте ознакомиться с положением
войск. Когда стал подъезжать, танки шли мне навстречу: их уже повернули, и
они двигались в новом направлении. Неожиданно налетели самолеты и начали их
бомбить. Я ехал вместе с секретарем Львовского обкома партии (сейчас
председатель Комитета народного контроля на Украине, толковый и энергичный
человек). Он был генералом, членом Военного совета какой-то армии, а когда
мы стали подходить ко Львову, попросил, чтобы его, освободив от военной
должности, дали нам, с тем чтобы утвердить его секретарем Львовского обкома
КП(б)У. \567\ И вот началась бомбежка, загорелись танки, мы выскочили из
машин. Рядом виднелась отрытая щель. Этот генерал, худенький такой, р-раз
боком прямо в эту щель и притерся, как клин. Я засмеялся: "Здорово
выработался инстинкт самосохранения от бомбежки". "Да, - говорит, - сколько
уже воюем, всяко приходилось".
Доехал я до Рыбалко. На крыльце домика, где он размещался, стоял
генерал Рязанов{27}. Я его знал, еще когда он в начале войны был полковником
и вывез из Киева секретные бумаги ЦК КП(б)У, которые ему вручил Бурмистенко.
Теперь он командовал штурмовой авиацией фронта, и у него, по-моему, были на
вооружении Ил-2. Я его спросил: "Это что за самолеты бомбят наши колонны?".
Он: "Это наша авиация". Туг же дает позывные и связывается с ведущим этих
самолетов, чтобы отвернуть их в сторону. Потом я вновь его спросил: "Как же
это могло случиться, что наша же авиация бомбит свою танковую колонну?". -
"Мы сами о том гадали и пришли к такому выводу: летчикам дали задание
разбомбить передний край и все, что движется против нас под Львовом. Когда
мы повернули танки, то они пошли отсюда на северо-восток, прямо по дороге от
Львова. Наверное, наши летчики и приняли их за танковые колонны противника и
стали бомбить". В таких случаях, когда приходилось попадать под бомбежку
своих же, то всегда говорили: "Спасибо им, что плохо бомбили и на этот
раз!". Не помню, какие у нас были жертвы. Если и были, то незначительные,
потому что танкисты успели выскочить и разбежаться. В танках, по-моему, тоже
существенных потерь не было. Я видел только две-три машины, охваченные
огнем.
Приехал я к Рыбалко. Он располагался со своим штабом неподалеку от
станции Красне, восточное Львова. Когда я к нему вошел, ему докладывали
обстановку. Совершенно другое было в армии настроение, чем в 1942 г., -
полная уверенность, что мы быстро пойдем вперед.
Шла перегруппировка войск, меняли направление движения, я поехал в 13-ю
армию, к Пухову. Я не видел его с 1943 г., когда воевал еще под Курском. Я
приехал к нему как раз, когда наши танки развернутым строем двигались за
пехотой в сторону Перемышля. Спрашиваю его: "Где наши войска?". Он показал
по карте: "Они уже подходят к Перемышлю". "А кто перед вами? Кто сдерживает
вас сейчас?". "А никого нет перед нами. Противника тут нет. Надо, чтобы
танки побыстрее двинулись и не дали опомниться врагу. Но там заболоченное
место, трудное для танков. Сейчас наши саперы работают над тем, чтобы
укрепить это место. \568\ Тогда танки Рыбалко двинутся дальше, и мы займем
Перемышль". У него не было в том никаких сомнений, и мне было приятно его
слушать. Пожелав ему успеха, я вернулся в штаб.
Между прочим, когда я ехал к нему, то догнал маршевую роту не то
батальон. Они устроили привал, и я подошел к ним, чтобы побеседовать.
Состоялся интересный разговор. Чувствовалось совершенно иное настроение, не
такое, как в 1941 г.: раздавались прибаутки, солдатские шутки. Чуть не в
каждой роте имелся свой Теркин. Очень хорошо и метко схватил Твардовский эту
фронтовую фигуру и замечательно написал поэму, сильную по содержанию и
зеркально отражавшую жизнь, бои, настроение воинов Красной Армии.
Вскоре наши войска заняли Перемышль{28}. Немцы, почувствовав угрозу с
тыла, сами выскочили из Львова, и наши войска вступили в него. Я сейчас же
поехал туда. Он представлял для нас особый интерес: абсолютное большинство
городского населения было польским, украинцев было там очень мало.
Крестьянство же вокруг Львова было все украинским, а в городе, в результате
особой политики, которую проводило Польское государство, жили в основном
поляки. Мне рассказывали, что украинцы не могли даже получить работу по
уборке или мощению улиц во Львове. Проводилась политика ополячивания, чтобы
укрепиться в том споре, который издавна велся там между украинцами и
поляками. Польское правительство делало все, чтобы опереться во Львове на
польское население. Поэтому мы боялись, что там могут возникнуть какие-то
местные органы, которые окажутся враждебными Советской власти. Надо было
поспешить, чтобы наши люди приступили к руководству городом. Так мы и
сделали. Сейчас же были утверждены секретарь обкома партии и председатель
облисполкома. Потом стали подбирать кадры для районов, создавать другие
государственные и партийные органы. Провели необходимые собрания.
Помню, как во Львове ко мне кто-то зашел и сообщает: "Товарищ Хрущев, я
проезжал сейчас мимо вокзала и видел, как гражданские лица растаскивают
вооружение. Один человек нес ручной пулемет". Я сейчас же взял машину и
поехал туда. Застал такую картину: неизвестные люди действительно
растаскивают пулеметы и винтовки. Во Львове - польское население, немцы
разбиты и отступили отсюда, а население вооружается. Против кого
вооружается? Ведь не против отступавших. Значит, против нас. Тотчас были
приняты срочные меры, чтобы прекратить это безобразие и организовать сбор
"ничейного" оружия. Но все-таки \569\ его растащили немало. Частично оно
потом, видимо, попало и в руки бандеровцев. Польское же население не смогло
создать во Львове какой-то своей военной националистической организации.
Армия Крайова, которая подчинялась эмигрантскому польскому правительству в
Лондоне, конечно, готовилась к борьбе против Красной Армии, против Советской
власти. Львов для нее был периферией.
В предгорьях Карпат наступали 38-я армия Москаленко, 1-я Гвардейская
армия Гречко и еще одна армия, ее командующим раньше был грузин
Леселидзе{29}. Я знал его не очень хорошо, так как эта армия прибыла к нам,
когда я уже не участвовал активно в работе Военного совета фронта и поэтому
близко не сумел познакомиться с ним. Эти три армии на левом крыле фронта
отстали в продвижении. Условия обороны в горах выгодны для противника, и там
он навязывал нам затяжные бои. В данной связи Сталин, когда я приехал в
Москву, очень хвалил 13-ю армию Пухова и очень критиковал отставших: "Что же
они, такие-сякие, хваленые ваши командующие, топчутся на месте?" Говорю ему:
"Да ведь я и Пухова хвалил, и других хвалил. Но, товарищ Сталин, я был у
Пухова и лично знаю, что перед Пуховым оказалась пустота: противника там
нет, поэтому он и продвигался совершенно свободно. Кроме того, там равнина,
и по ней его сопровождает танковая армия Рыбалко, так что все естественно. А
другие движутся в предгорьях и в горах. Там легче организовать оборону и
труднее выбить противника, который упорно сопротивляется".
Сталин в такие вопросы не вникал, не хотел разбираться. Не знаю,
сознательно ли делал это или просто не понимал. Иными словами, раз не
продвигаются - значит, плохие; если продвигаются - значит, хорошие. А какие
условия возникали для той или другой армии на одном или другом направлении,
он порою не хотел слушать и в таких случаях не вдавался в изучение
обстоятельств, почему именно такие сложились условия на каком-то участке
фронта.
Во Львове продолжалась организация новой жизни. Среди поляков
выделились активисты, которые хорошо сотрудничали с коммунистическими
организациями и стали отличными агитаторами. Помнится, особенно выделялся
один человек, врач по профессии, истинный умница. Я его сам слышал, когда мы
проводили митинг в городе. Выступил он замечательно, умную речь сказал. И я
тогда предупредил чекистов: "Вы создайте соответствующие условия для него и
охраняйте его негласно, чтобы он этого \570\ не заметил. Боюсь, что его
убьют польские националисты". Увы, так и случилось. Те подослали ему
"подарок" от его друга из Варшавы. Он стал разворачивать посылку и, как
рассказала нам потом его жена, заметил ей: "Что за упаковка? Не бомба ли
это? Не адская ли машина?". Тут раздался взрыв, он был сражен наповал, а
жена контужена, но осталась жива. Убийц, конечно, найти не удалось. Так мы
потеряли хорошего друга, ценного еще и тем, что он был поляк. Среди поляков
во Львове не так-то много имелось наших сторонников, особенно активных
агитаторов и хороших ораторов, в которых мы очень нуждались.
Заняв Перемышль и Львов, наши армии продолжали наступать. Войска,
которые продвигались левее, в Предкарпатье, заняли Дрогобыч с
нефтепромыслами и нефтезаводами. Я сейчас же выехал в Дрогобыч, а потом
поехал в Борислав, буквально по следам отступавшего противника. Вскоре этот
участок - Борислав и южнее него - отошел в полосу 4-го Украинского фронта.
Командовал его войсками Петров, из бывших учителей, хороший командующий{30}.
Вскоре после войны он умер. У него было характерное подергивание головы,
вроде тика. А членом Военного совета у него в те месяцы был Мехлис{31},
человек архиэнергичный. Его энергия, как буря, иной раз сметала все - и
враждебное, и полезное. При разборах операций обычно докладывал больше
Мехлис, чем командующий. Он сковывал инициативу командующего. Вторым членом
Военного совета фронта был генерал, чью фамилию я сейчас забыл.
Как-то они с Мехлисом решили поехать в войска и поспорили. Второй член
Военного совета говорит: "Предлагаю поехать вот этой дорогой, а не той,
которой предлагаете вы, товарищ Мехлис. Та дорога находится под
артобстрелом, и мы там не ездим". Мехлиса это подзадорило: "Как так? Именно
этой дорогой и поедем, она короче, и мы приедем быстрее". Они выехали на
разных машинах. Получилось так, что Мехлис проскочил удачно, а у второго
генерала при прямом попадании снаряда машина была разбита, а сам он погиб.
Так по упрямству и глупости Мехлиса потеряли генерала. Вот цена задорного
хвастовства: "Я ничего не боюсь!". Действительно, Мехлис был очень смелым
человеком, нужно отдать ему должное. Но смелость, которая выливается в
безрассудство и ведет к ненужным потерям, не может быть оправдана.
В Дрогобыче и Бориславе, куда я приехал, нефтепромыслы оказались
разрушенными, но два завода по переработке нефти, которые мы
законсервировали еще до войны (они принадлежали \571\ какой-то иностранной
фирме), остались совершенно целыми. Мы смогли быстро пустить их в ход, как
только в том возникла потребность. А потребность возникла только тогда,
когда были восстановлены скважины и опять началась добыча нефти. Впрочем,
заводы были устаревшие, и я не знаю их дальнейшей судьбы.
Теми неделями наши войска, продолжая наступать, перевалили через
Карпаты и уже спускались на равнину к реке Тиссе. Когда я узнал, что
завязываются бои в районе Мукачева, то решил отправиться в штаб 4-го
Украинского фронта, чтобы встретиться с командующим войсками и с Мехлисом. У
нас, украинского руководства, имелись виды на Закарпатье, потому что там
жили украинцы, их родину еще называли в старину Червона Русь. Поэтому, как
только я узнал, что наши войска вступили в Мукачево, сейчас же выехал туда,
чтобы разобраться на месте: какой там существует партактив? Какие партии?
Каков состав населения - сколько проживает украинцев, венгров, чехов и
представителей других народов, если таковые там есть? В принципе они должны
были быть, потому что эта область много лет находилась в составе прежней
Австро-Венгрии, а после Первой мировой войны вошла в состав Чехословакии.
Каждое новое государство старалось убить национальные чувства украинской
части населения Закарпатской Украины, доказав, что оно не украинцы. То их
называли русинами, то Червоной Русью, но никогда не называли их просто
украинцами или даже русскими. Действительно, они отличались даже от
карпатских гуцулов, хотя по одежде, бытовой культуре, нравам они были близки
к горным гуцулам.
До войны я бывал в этом районе, но, конечно, не в Закарпатье, хотя
через перевал добирался до самой границы. Там проходили две довольно
приличные дороги. По ним обеим я проезжал к проходившей по перевалу границе
и теперь понадеялся, что помню их, почему и не взял проводника, однако
ошибся; сбился с пути и вместо того, чтобы проехать на перевал западной
дорогой, которая вела в Ужгород, попал на юго-восточную дорогу. Ночью, когда
я подъехал к перевалу, меня поразило, что нигде никого нет, буквально ни
души, никакого движения, и такая стоит жуткая тишина в лесу. Мы
останавливались, опять ехали, снова останавливались, прислушивались. Никого!
Со мною была только охрана, которая всегда меня сопровождала. Обратный путь
потребовал времени. Только поздним вечером мы спустились с Карпат. Найдя
штаб фронта, я рассказал командующему, зачем приехал. Он доложил об
обстановке. Затем пришел Мехлис. С ним мы были \572\ старые знакомые и
давние приятели, еще по Москве, когда я учился в Промышленной академии, а он
был редактором газеты "Правда". Мехлис: "Ведем бой в Ужгороде. Противник
сопротивляется, но, наверное, мы его выбьем завтра утром".
Я остался ночевать у них, а утром поехал к Ужгороду. Противник еще
держался на западной окраине города и вел минометный огонь по его центру.
Мукачево я осмотрел, когда мы с Петровым проезжали через него. Хороший,
маленький, чистенький городок, славные постройки. Ужгород тоже очень мне
понравился. Села по дороге показались не типично гуцульскими, но с хорошими
постройками. Позже я узнал, что это были мадьярские села. Они совершенно
другого типа, дома стояли фундаментальные: кирпичные и каменные. Гуцулы были
оттеснены венграми дальше в горы и имели курные дома без труб, печной дым
выходил из-под крыш. Тут я вспомнил свое детство: в нашей деревне Курской
губернии тоже были курные хаты.
В Ужгороде я познакомился с Иваном Ивановичем Туряницей{32},
коммунистом, рабочим-табачником из Мукачева. Тогда он был местным лидером и
проводил линию на вхождение Закарпатской Руси в состав УССР, создавал там
новые партийные и административные органы. Первоначально возникло особое
правительство закарпатской области - Народный совет. Мне Туряница
понравился. Он был известным человеком в Компартии Чехословакии. Когда
Закарпатье являлось частью Чехословакии, Туряница вел партийную работу среди
закарпатских лесорубов. Там вообще было много рабочих. Мне рассказывал
Мануильский, что когда он в 20-е годы начал работать в Коминтерне и ездил в
Чехословакию как посыльный Коминтерна{33}, то тоже встречался в Карпатах с
лесорубами. "Проводил я собрание с лесорубами, - вспоминал он, - а это был