Страница:
Три шага осталось. Не верится. Памятна преждевременная радость в начале волока. Напряженно ищем по горизонту признаки земли, хотя внутри уверены — вышли к морю, не может быть в заливе такой насыщенной синевы. Удивительно, что не чувствуем радости. Все застила усталость.
Кончено! Плот завис над подводным обрывом. Мы удерживаем его за корму, как коня за уздечку. Теперь осталось запрыгнуть на настил, отпустить поводья парусам и тем закончить островную эпопею.
Еще раз оглянулись. Там, сзади, остались десятки тысяч наших шагов, впечатанных в песок. Может быть, когда-нибудь я буду вспоминать их как что-то значительное в своей биографии, но пока я ощущаю лишь облегчение. Не надо готовиться к худшему, не надо ломать голову, как это худшее отодвинуть еще на день, неделю.
Медленно расширяется полоса воды между нами и оконечностью острова. Теперь, когда по курсу чистое море, островная ситуация не кажется такой беспросветно мрачной. Старый страх не пугает. Когда человек переживает жизненных кризис, он, спустя какое-то время, вспоминает его чуть ли не со смехом — надо же такому случиться, удивляясь бурным проявлениям своих чувств. Зачем, спрашивается, суетился, нервничал?
Разбирать прошлое — это как второй раз смотреть детективный фильм. Вокруг все охают, переживают, следя за коллизиями сюжета, а ты сидишь спокойный, потому что знаешь — кто преступник, кто очередная жертва. Даже начинаешь скучать — содержание оказывается довольно примитивным, держится только на интриге. Удивительно, что при первом просмотре вздыхал, зажмуривался во время некоторых эпизодов, переживал за героев!
Наверное, через пару лет островной волок мы будем вспоминать как милое приключение. Трудности забудутся. Про то, что мы собирались героически умереть на прибрежном песке, даже упомянуть будет неловко. Ведь теперь мы знаем, что между островами есть проход. Никто не поверит, что угроза была смертельной. «Чуть» — в расчет не принимается, тем более — вот он я, сижу живехонький, полный нерастраченных сил и энергии, без малейших следов пережитого ужаса.
Уходим под полными парусами в море. Не говорим восторженных слов, не обнимаемся, не целуемся в ознаменование освобождения, лежим с постными физиономиями, прислушиваясь к болевым ощущениям в мышцах и внутренностях. Нам бы этот праздник дня четыре назад, когда в нас бродили не использованные еще эмоции. Мы бы устроили опереточный канкан…
Сергей бросил в воду гайку и долго наблюдал за ее погружением.
— Глубина метров десять, — удовлетворенно сообщил он.
Оглянулся на далекий уже остров, безобидным бугром выделяющийся над горизонтом.
— Эти островочки! — с угрозой начал он и осекся. Правильно сделал, зачем еще раз испытывать судьбу. Убедились уже — это не безопаснее, чем дергать спящего льва за хвост. Остров как остров. Пришли мы к нему незваными гостями и уходим без фанфар. Живыми выпустил — и на том спасибо…
Глава 21
Кончено! Плот завис над подводным обрывом. Мы удерживаем его за корму, как коня за уздечку. Теперь осталось запрыгнуть на настил, отпустить поводья парусам и тем закончить островную эпопею.
Еще раз оглянулись. Там, сзади, остались десятки тысяч наших шагов, впечатанных в песок. Может быть, когда-нибудь я буду вспоминать их как что-то значительное в своей биографии, но пока я ощущаю лишь облегчение. Не надо готовиться к худшему, не надо ломать голову, как это худшее отодвинуть еще на день, неделю.
Медленно расширяется полоса воды между нами и оконечностью острова. Теперь, когда по курсу чистое море, островная ситуация не кажется такой беспросветно мрачной. Старый страх не пугает. Когда человек переживает жизненных кризис, он, спустя какое-то время, вспоминает его чуть ли не со смехом — надо же такому случиться, удивляясь бурным проявлениям своих чувств. Зачем, спрашивается, суетился, нервничал?
Разбирать прошлое — это как второй раз смотреть детективный фильм. Вокруг все охают, переживают, следя за коллизиями сюжета, а ты сидишь спокойный, потому что знаешь — кто преступник, кто очередная жертва. Даже начинаешь скучать — содержание оказывается довольно примитивным, держится только на интриге. Удивительно, что при первом просмотре вздыхал, зажмуривался во время некоторых эпизодов, переживал за героев!
Наверное, через пару лет островной волок мы будем вспоминать как милое приключение. Трудности забудутся. Про то, что мы собирались героически умереть на прибрежном песке, даже упомянуть будет неловко. Ведь теперь мы знаем, что между островами есть проход. Никто не поверит, что угроза была смертельной. «Чуть» — в расчет не принимается, тем более — вот он я, сижу живехонький, полный нерастраченных сил и энергии, без малейших следов пережитого ужаса.
Уходим под полными парусами в море. Не говорим восторженных слов, не обнимаемся, не целуемся в ознаменование освобождения, лежим с постными физиономиями, прислушиваясь к болевым ощущениям в мышцах и внутренностях. Нам бы этот праздник дня четыре назад, когда в нас бродили не использованные еще эмоции. Мы бы устроили опереточный канкан…
Сергей бросил в воду гайку и долго наблюдал за ее погружением.
— Глубина метров десять, — удовлетворенно сообщил он.
Оглянулся на далекий уже остров, безобидным бугром выделяющийся над горизонтом.
— Эти островочки! — с угрозой начал он и осекся. Правильно сделал, зачем еще раз испытывать судьбу. Убедились уже — это не безопаснее, чем дергать спящего льва за хвост. Остров как остров. Пришли мы к нему незваными гостями и уходим без фанфар. Живыми выпустил — и на том спасибо…
Глава 21
Сижу на своем любимом месте — на баке с пресной водой. Верчу на коленях карту, вожу по ней огрызком линейки. Получается явная ерунда. Я перепроверяю эту ерунду подсчетом, математика — царица наук, на все ответит. Выстраиваю колонки цифр. В итоге получаю ерунду в квадрате.
— Где мы находимся? — нетерпеливо спрашивает Татьяна.
Вопрос не праздный, фактически она интересуется, когда будет берег, люди, вода. Придется ее расстроить.
— Согласно поим расчетам, мы находимся на плато Усть-Урт в пятидесяти километрах от береговой черты, — невозмутимо сообщаю я итог своих навигационных исчислений.
Что мне еще сказать — так выходит. Вокруг, соответственно, не вода, а песок, не гребешки волн, а кусты саксаула. Не верь глазам своим — верь формулам.
Я сворачиваю бесполезную карту. При наших штурманских возможностях мы плывем согласно сказочному принципу «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Ладно, в берег воткнемся — у кого-нибудь разузнаем. Я улыбнулся своей мысли. Вместо науки определения своего местонахождения в море, банальное: «Дяденька, как проехать до…» — словно не по морю путь держим, а разыскиваем овощную лавку.
Сверяю по компасу курс. "Автопилот работает на удивление точно. Плот заглаживает свою вину. Семь суток мы таскали его на себе, теперь он исправно везет нас. На том мои работы исчерпаны. А жаль. Когда нечего делать, голод и жажда мучают вдвойне. Лучше всего, конечно, спать, смотреть цветные сны про пирожки-ватрушки, но я больше десяти часов не выдерживаю. Остается завидовать Салифанову. Тот дрыхнет, как суслик, по двадцать часов кряду. Как бока не отлеживает-непонятно. Наверное, его организм устроен лучше. На неблагоприятные условия внешней среды отвечает немедленным затормаживанием жизненных процессов. Сердце бьется два раза в минуту, не чаще, дыхания вообще не заметно. Чистый анабиоз, только тот от холода, а этот от жары, жажды и голодухи. Выгода налицо. Плывем все одинаковое количество времени. Только мы четырнадцать часов, а Салифанов — семь. Значит, он в два раза меньше страдает от голода, в два раза меньше от жажды и в два раза от неопределенности положения.
Вот сейчас я маюсь оттого, что плывем по морю, но согласно карте находимся в пустыне, а он сопит, как на домашнем диване. Практически отсутствует на плоту. Тело — вон оно лежит, развалилось, ножки-ручки по сторонам разбросало, смотреть противно. А сам Салифанов неизвестно где витает и что там делает.
— Сократить ему за это пайку в два раза, — делает радостный вывод мой бедный глупый желудок, — тогда мы уравновесимся в расходе калорий. Очень справедливо!
Желудок доволен, он так хорошо все рассудил. Сергей во сне начинает жевать челюстями. Наверняка ему снится еда. Вгрызается сейчас воображаемыми зубами в воображаемую ножку курочки и воображаемый сок стекает по губам. М-м-м! Это становится невыносимым. Я отворачиваюсь от лица Сергея, который уже пытается заглотить то, что разжевал. И вижу… Это ужасно! Сгущенка, половина от съеденной утром пайки, хранящаяся на баке с пресной водой, не стоит, как положено, а лежит на боку и, значит, молоко растекается по баку. Я осторожно, за края, снимаю мокрую тряпку, которой мы прикрываем бак, защищая воду от разрушительного воздействия солнца. Так и есть. Молоко желтоватой лепешкой покрывает жесть, канат, которым бак привязан к настилу пола.
— Таня! — кричу я. — Дай ложку!
Не пропадать же добру! Но пока я, нетерпеливо перебирая пальцами вытянутой руки, ожидаю «инструмент», глубоко спавший Салифанов открывает правый глаз и подозрительным зрачком косится на меня. Он понимает, оценивает, рассчитывает ситуацию в долю секунды. Вскакивает, двумя плавными прыжками, в точности, как гепард, загоняющий жертву, достигает бака, падает возле него на колени и начинает языком обрабатывать от краев к центру металлическую поверхность.
— Таня! Ложку! Скорее! — в панике ору я, но понимаю, что не успеваю.
Наугад запускаю палец под наклоненную салифановскую голову, цепляю на кожу сладкую массу, быстро облизываю и вновь отправляю на поиски калорий. Закостеневшую голову Сергея в сторону отодвинуть невозможно, наверное, даже домкратом. Я убыстряю движения своей руки, теперь она мелькает так, что, наверное, не просматривается со стороны, будто спицы едущего велосипеда. Откуда пальцы выуживают молоко — с бака, каната или салифановского языка? Я уже не задумываюсь. Идет борьба за насыщение.
Сергей отпадает от бака. После него там делать нечего. Жесть отполирована до блеска, не то что молоко, появившаяся было ржавчина снята его языком. Он что у него, из наждачного камня? Салифанов блаженно жмурится, старательно облизывая губы, только не мурлычет от удовольствия. Еще раз на всякий случай осматривает бак, вдруг где завалилась пара десятков сладких молекул. Но бак чист, как касса взаимопомощи перед летними отпусками. Только разве на канате остался тонкий налет молока. Но канат?! Мы получили его с корабля, из машинного отделения. В пеньковые волокна навечно въелся мазут, солярка и разная пахучая нефтяная грязь. О канат вытирали руки, сапоги и детали машин. Цвет каната и вонь, исходящая от него, это, безусловно, подтверждали. Но молоко! Сергей мучается, махнул по канату указательным пальцем, понюхал смоляной налет, появившийся на коже, брезгливо сморщился — стал напоминать высушенную грушу из компота. Но молоко! Жаль ведь. Ища поддержки со стороны, Сергей взглянул на меня. Я отрицательно замотал головой. Была бы обычная грязь или плесень, к которым я уже притерпелся…
Поняв, что компанию ему я не составлю, Сергей наклонился и… а что поделать, выбора-то нет, пустил в оборот пропадающие углеводы.
— Ну как? — спросил я, чувствуя, что на этот раз промахнулся. Мог бы и побороть брезгливость, подумаешь, нефть, делают же из нее искусственный белок.
Салифанов демонстративно промокнул губы подолом рубахи.
— Чистоплюйство погубит тебя, — пообещал он, — еду нужно боготворить, в каком бы виде она тебе ни попала.
Он был безоговорочно прав! Нельзя ресторанные привычки переносить в нынешние аварийные условия.
Вечером, как нам показалось, мы увидели берег. Вспыхнувшая было радость угасла вместе с последними лучами солнца. Было что-то впереди по курсу или нас подвели глаза, осталось неизвестным. От затихшего моря поднялся туман, какого мы еще не видели Пальцы вытянутой руки были еле различимы! Как слепые котята, мы бестолково тыкались вокруг, разыскивая друг друга! Впору было кричать лесное: «Ау-у!» Одежда и одеяло быстро пропитались влагой. Кожа зудила, мы ожесточенно чесались, словно заболели проказой. Украдкой я пробовал выжать угол одеяла, надеясь на то, что добуду пресную воду, но не выдавил ни капли. Сергей тихо ругался по поводу того, что за ночь сырость съест еще часть продуктов из неприкосновенного запаса.
Опасения оказались ненапрасными. Утром выбросили половину сухарей и почти всю крупу. Но берег, ясно различимый в лучах восходящего солнца, мирил нас с потерей продуктов. Только бы ветер не поменялся, не задул от земли. Опомниться не успеем, как вновь к островам подтащит. Противопоставить погоде мы ничего, кроме проклятий, не сможем. Наш киль остался навечно вкопанным в песок. Без него плот — роза в проруби. Ветер, как назло, был неустойчив, то крепчал до сильного, то сходил на нет. Хоть самому в паруса дуй. Мы не отрывали глаз от серой полосы на горизонте. Вслух не говорили, но про себя каждый считал, сколько осталось. Если учитывать, что он высотой, как обрывы на острове Барса-Кельмес, то сутки. Если ниже, и того меньше — к вечеру прибудем.
Откуда нам было знать, что высота чинка (обрыва) плато Усть-Урт в этом месте достигает 250 метров (считай, девяностоэтажное здание!) и видно его за многие десятки километров.
Ночью спать не ложились, все ждали — вот-вот услышим шум прибоя. Лишь к утру сморило. Когда солнечный свет испарил туман, мы с удивлением убедились, что берег ближе не стал, только теперь он заметно подрос. Весь день он маячил перед глазами. Когда стали различимы камни, разбросанные на берегу, ветер порывами задул от земли, сбивая плот с курса. Флажок-флюгер растерянно замотался в разные стороны. Он не знал, что показывать. За минуту он успевал поворачиваться в два разных, взаимоисключающих направления. Мы недоумевали и страшились. До песчаной полосы осталось меньше пяти километров, и они могли остаться непреодоленными. Остановись ветер на западных румбах, нас неизбежно утянет в море. Хоть бросай все и добирайся вплавь. Только что потом делать на пустынном берегу без одежды, вещей, воды и продуктов?
В отчаянии взялись за весла. Конечно, логичнее было плыть вдоль берега, но он был столь высок и крут, что, как голову ни задирай, что-либо увидеть на его вершине было просто невозможно. Пройдешь в километре от поселка и знать не будешь! Но все же более всего мы опасались ветра в лоб. В открытое море нас уже не тянуло. Спасибо — наплавались!
Ожесточенно выгребали полчаса, но силы быстро иссякли, руки налились свинцом, в ушах зашумело, тошнота подступила к горлу. На длительный физический труд мы были не способны — не те гребцы, не те!
Еще полчаса макали лопасти весел в воду, но лишь для очистки совести — не просто ждали, что-то пытались делать. Первым догадался работать, подстраиваясь под ветер, Сергей. Когда несет от берега — отпускать паруса, тормозить опущенными поперек движения плоскостями весел и кусками фанеры. Но и в этом случае выигрыш был минимален. Попробуйте удержать поймавший порыв зонтик — трудно, хотя под ногами земля. А здесь вода, в нее пятками не упрешься.
И все же мы хоть и медленно, но приближались к береговой линии. Порывы с моря были сильнее, чем от берега. Неожиданно я понял — ветер отражается от высокого обрыва. Отскакивает от него, как мячик от стенки. Еще несколько часов мы болтались в неширокой прибрежной полосе. Наконец зацепились за прибой. Волны рывками потащили плот к обрыву. Вокруг из воды выступали камни, возле которых взвивались вверх пенные буруны. Работая веслами и рулем, мы кое-как втиснулись между двумя валунами, вместе с волной вползли на песок. Шипя, вода отступила в море.
Земля. Большая земля! Мечта, столь недоступная еще четыре дня назад, исполнилась. Мы в недоумении смотрели друг на друга, не зная, радоваться или сокрушаться. Берег есть, но что он нам дает? Песчаный пляж через двести метров упирался в отвесную стометровую стену, ровную, без единой зацепки, словно вытесанную рубанком. Взобраться на нее немыслимо. Тут даже альпинисты будут бессильны. Ни трещин, ни выступов — полированная поверхность. Крючья не вобьешь — почва известковая, нагрузок не выдержит, осыплется десятками тонн. Повсюду видны у основания обрыва треугольные осыпи, окажись под такой — тысячу лет не найдут. Попали на бережок!
Масштабы открывающегося зрелища подавляли. «Камешки», которые мы заметили с моря, были размером с хороший двухэтажный дом. Некоторые имели причудливую форму. Невозможно было поверить, что к ним не прикасалась рука человека и все это лишь творчество ветра, солнца и весенних дождей. Принеси такую глыбу в город — и все дружно станут восхищаться мастерством скульптора, необычностью геометрического рисунка, филигранностью работы. Вокруг были десятки таких экспонатов. Мы бродили среди них, как по залам музея, даже говорить старались тише.
Но замечали мы фантастические красоты незнакомого побережья попутно. Основной задачей было отыскать следы цивилизации: отпечатки протекторов машин, копыт домашних животных, просто подошв башмаков охотника или рыбака. Мы всматривались в песок, но видели только высохшие ракушки, мелкие камни, чахлые кустики неизвестных растений, отполированные, словно ошкуренные ветки и стволы деревьев, принесенные сюда волнами. Поиск ничего не дал, кроме пустой бутылки из-под шампанского, найденной на кромке берега.
На ночь все вещи с плота перетащили под обрыв. Собрали два сигнальных костра. На вершину мачты подняли горящий керосиновый фонарь, на случай, если кто-нибудь пойдет ночью по берегу. В нашем положении нельзя сбрасывать со счетов самые невероятные возможности. Легли спать, условившись встать с рассветом, но разлепили глаза лишь в девять часов. На берегу спится особенно крепко — не надо вполуха слушать море, ожидая новых сюрпризов от стихии. Не надо, как это было на острове, во сне мучиться от боли во всем теле.
К десяти часам, сглотнув подозрительного вида похлебку, приготовленную Сергеем, прихватив рюкзак с четырьмя литрами воды, сухарями, сахаром, большим ножом, фонариком и аптечкой, отправились в путь.
По утренней прохладе шагалось легко. Песок был плотный, ноги почти не проваливались. Уже через километр наткнулись на крупные собачьи следы. Я воспрянул духом. Наверняка сейчас отыщется след ее хозяина. Но Сергей, опустившись на песок, разочаровал.
— Волк это, и, судя по следам, матерый. Вот видишь, — объяснил он, — левая задняя нога ступает в след правой передней, а собаки лапы раскидывают, поэтому след задней ноги у них не попадает в след передней.
Я представил волков, холодно-зелеными глазами наблюдающих за нашими передвижениями из-за укрытия, и мне стало жутко. Последний раз я видел волка лет восемь назад в зоопарке. В вольере он представлял из себя жалкое зрелище — свалявшаяся шерсть, безучастный к окружающему взор. Если теперь его вольные соплеменники надумают посчитаться за своего собрата, обреченного на жизнь и смерть в неволе, мы ничего не сможем им противопоставить. Одним ножом на троих много не навоюешь. Поразительно, что всю ночь мы спали, как младенцы после сытного обеда, не подумав об элементарных мерах безопасности — приходи и режь как баранов, запоздало испугался я. Теперь следы попадались беспрерывно.
— Что же они едят? — удивилась Войцева.
— Возможно, таких, как мы, — пробурчал Салифанов, обмеряя очередной рельефный отпечаток.
Дальше шли настороженно, осматриваясь по сторонам. За первым же валуном подняли в воздух стаю диких уток. Они отлетели метров за пятьсот и снова сели на песок.
— Вот ими волки, наверное, и питаются, — сказал Сергей, шевеля носком кеда разбросанные по берегу перья, — хотя не исключено, что это корсаки, — уточнил он.
Еще несколько раз мы натыкались на разорванные тушки уток.
— Было бы у нас ружье, — мечтал я, — тут и целиться не надо. Бабахнул наугад в сторону стаи — и жаркое обеспечено!
Местами обрыв подходил к самой линии прибоя, оставляя только узкую полоску пляжа, по которому мы пробирались, опасливо косясь на уходящую вверх отвесную стену. Вдруг от наших шагов или голосов отколется глыба известняка тонн на сорок? На высоте нескольких десятков метров по всей длине обрыва тянулась идеально ровная полоса. Наверное, тысячи лет назад она обозначала уровень моря, отсюда и ее неестественная прямизна.
В полдень сделали краткий привал. Мы уже сомневались, что поступили правильно, покинув лагерь. Бродить под обрывом ночью среди волков, наверное, небезопасно. Возвращаться назад, ничего не разузнав, не поднявшись, как мы планировали, на плато, но уже протопав восемь километров — глупо. Значит, идем дальше! Человек всегда надеется, что впереди его ожидает лучшее, хотя практика показывает, что это далеко не так.
Начавшаяся жара вынудила нас двигаться по мелководью — хоть ноги в прохладе. Сергей, точно собака-ищейка, рыскал по сторонам, осматривал, обнюхивал каждый подозрительный след, камень.
— Следы змей, — подходя, сообщал он, — или нора корсака.
Наконец он надолго исчез под обрывом и, когда я уже начал беспокоиться, не случилось ли что, закричал откуда-то сверху:
— Идите скорее сюда!
Он стоял возле двух соприкасающихся вершинами глыб сколотого известняка. Щель, тянущаяся сверху, в основании камней расширялась, образуя небольшую узкую пещерку. В глаза сразу бросился полуразрушенный каменный очаг. Внутри пещеры земля была устлана сухими ветками.
— Вы туда взгляните, — кивнул Салифанов. В стороне на каменных подпорках стояла добротная алюминиевая, не меньше шести метров в длину, лодка Вокруг нее были разбросаны металлические части мотора.
— Стационарный дизель, — сказал Сергей, проследив мой взгляд, — обычно таким дефицитом не разбрасываются!
А ведь мы наблюдаем следы катастрофы, понял я. Кто-то возле берега потерпел крушение. Чудом выбросился на песок, жил в пещере, пытался чинить мотор, а потом, бросив все, ушел искать спасение. А может, и не успел уйти…
Эхо чужой трагедии ненадолго приглушило озабоченность собственным положением. Я смотрел на лодку, пещеру, костровище и представлял неумолимо разворачивавшиеся здесь события. Я уже знал, как это случается. Вначале у них кончилась вода. Они собирали языком с камней выступавшую по утрам росу. Пили морскую воду. Голодали, пытались поймать уток. Боролись за нормальные бытовые условия, потом только за средство передвижения. В отчаянии собирали и вновь разбирали не желающий запускаться мотор. Пробовали выйти на веслах. Пытались сохранить жизнь — успешно ли только? Быть может, мы, идя по старым следам, поэтапно повторяем их судьбы?
Долго стояли скорбно, как возле открытой могилы, у валунов.
Уходили от лодки и пещеры с тяжелым сердцем. Как знать, может, там, впереди, мы упремся в осыпь, непреодолимой плотиной перекрывшую песчаный пляж. И в этом тупике обнаружим самое страшное — тела людей, шедших до нас. Я брел, смиряя свои чувства с увиденным. Нельзя сейчас распускать фантазию. Раздумья спасения не принесут. Помочь могут только ноги, на их силу и резвость наша надежда…
Неожиданно почувствовал какое-то изменение в окружающей природе. Еще не осознавал, что именно меня встревожило, но насторожился, затаил дыхание. Морская жизнь приучила к непредсказуемости поворотов судьбы. Отвечать на них размышлением некогда. Тут действуют инстинкты, как у животных — потенциальных жертв хищников. Спасает только реакция. Вначале отпрыгивай, потом размышляй. Если бы зайцы соображали, куда им бежать при неожиданном выстреле, а не бросались отчаянным прыжком к ближайшим кустам, их давно бы извели на мясные пирожки. Мы научились чувственному, свойственному животному миру восприятию: не видеть опасность, а ощущать ее всеми порами тела, перерабатывая в информацию непонятные шумы, оптические явления, колебания воздуха, цвета, которые обычно не замечаем. Вот сейчас произошло что-то, не поддающееся мгновенной оценке. Я еще не знаю, бояться, смеяться или относиться к этому событию безразлично, но уже сгруппировался и приготовился к действию. Шарю напряженными глазами вокруг. Сердце впрыскивает в кровь адреналин, подготовляя мышцы к взрывным нагрузкам. В долю секунды организм мобилизовался для прыжка, бега, борьбы. Теперь очередь разума.
Что произошло? Откуда исходит опасность? Явной угрозы нет. Что я вижу? Ничего страшного. Что я слышу? Ничего необычного. Нет! Ошибка! Слышу! Шум прибоя. Почему привычный шум волн так встревожил меня? Слышу его с двух сторон! От моря и от обрыва.
Все эти чувства и мысли раскручиваются мною мгновенно. Так на сверхбыстрых скоростях записывают на магнитофон звуковую информацию. Передают ее единым импульсом. Потом, при расшифровке и воспроизведении, секундную запись растягивают на часы звучания. Я не обдумывал эти мысли в отдельности, я схватил их все разом. Разом осмыслил. Разом принял решение. Со стороны все предпринятое мною выглядело лишь как мгновенная остановка в движении. Я закончил шаг, уже зная — ничего страшного не произошло. Просто голая стометровая площадь известковой стены, отражая звуки, моделирует пятисложное эхо!
— Эхо! — громко крикнул я прямо в обрыв.
— Эхо! — вернулись ко мне все три буквы, составляющие слово.
— Море! — сказал я.
— Мо-ре! — ответил обрыв.
Это было удивительно! Здесь можно было разговаривать с эхом, слыша не обрывки последнего слога, а целое или даже два коротких слова, причем слышать в многократно усиленном звучании.
— Сергей! — крикнул я.
— Сергей! — обратился к Салифанову берег.
— Обалдеть! — ахнула восхищенная Войцева.
— Обалдеть! — ответил обрыв.
Четверть часа мы не могли сойти с места, завороженно беседуя с собственными возвращенными голосами.
Удивительный это берег. Мы столько увидели там, что не хватит времени описать половины. Цветные известняки. «Каменный цветок» — так мы определили для себя скопление вертикальных известковых плит, расходящихся в стороны, как лепестки распустившейся лилии. «Открытая книга» — две идеально ровные пятнадцатиметровые глыбы, стоящие вплотную друг к другу, как две страницы. Щель, идущая между ними, была одинаково ровна от основания до вершины. Сравнения с поверхностями, обработанными рубанками, наждачной бумагой, полировальным кругом и любым другим инструментом, не смогут передать мое изумление пред видом этих геометрически правильных плоскостей.
Многое мы увидели на том берегу, но главное — тропу, ведущую наверх, отыскали только к вечеру. Не было в ней ничего выдающегося, но обрадовались мы ей гораздо больше, чем всей прибрежной экзотике, вместе взятой. Что проку в этих природных чудесах, не будь той тропочки к людям? Кто бы потом вспоминал «Каменный цветок», описывал знакомым «Открытую книгу»?
Поднимались долго. Глазам с величиной обрыва справиться было легче, чем ногам. Тропа, неизвестно кем и когда протоптанная, извивалась, цеплялась за крутые склоны. Может, здесь когда-то ходили обитатели хижины, полуразвалившийся фундамент которой мы обнаружили на берегу?
На плато взобрались уже в сумерки. Голая ровная пустыня простиралась во все стороны Камни да колючки. Кого мы здесь отыщем?
Стало тоскливо. Стоило напрягаться, карабкаться наверх?
Пошли наугад, прямо от обрыва. Будь что будет! Взбираясь сюда, мы хоть и не признавались себе, ожидали чуда, которое могло бы разом изменить наше положение. Мы думали, что непременно увидим единственный, обозначенный на карте поселок, стоящий на западном берегу Аральского моря.
Все наше плавание было сплошным ожиданием чуда. Мы надеялись, когда брели по острову. Когда подплывали к берегу. Когда искали тропу. Чудо у нас ассоциировалось с людьми. Просто с одним человеком. Увидеть человека — значило узнать, где мы находимся, напиться воды, пожаловаться на свои мытарства. Увидеть человека — значило выжить.
— Где мы находимся? — нетерпеливо спрашивает Татьяна.
Вопрос не праздный, фактически она интересуется, когда будет берег, люди, вода. Придется ее расстроить.
— Согласно поим расчетам, мы находимся на плато Усть-Урт в пятидесяти километрах от береговой черты, — невозмутимо сообщаю я итог своих навигационных исчислений.
Что мне еще сказать — так выходит. Вокруг, соответственно, не вода, а песок, не гребешки волн, а кусты саксаула. Не верь глазам своим — верь формулам.
Я сворачиваю бесполезную карту. При наших штурманских возможностях мы плывем согласно сказочному принципу «Поди туда, не знаю куда, принеси то, не знаю что». Ладно, в берег воткнемся — у кого-нибудь разузнаем. Я улыбнулся своей мысли. Вместо науки определения своего местонахождения в море, банальное: «Дяденька, как проехать до…» — словно не по морю путь держим, а разыскиваем овощную лавку.
Сверяю по компасу курс. "Автопилот работает на удивление точно. Плот заглаживает свою вину. Семь суток мы таскали его на себе, теперь он исправно везет нас. На том мои работы исчерпаны. А жаль. Когда нечего делать, голод и жажда мучают вдвойне. Лучше всего, конечно, спать, смотреть цветные сны про пирожки-ватрушки, но я больше десяти часов не выдерживаю. Остается завидовать Салифанову. Тот дрыхнет, как суслик, по двадцать часов кряду. Как бока не отлеживает-непонятно. Наверное, его организм устроен лучше. На неблагоприятные условия внешней среды отвечает немедленным затормаживанием жизненных процессов. Сердце бьется два раза в минуту, не чаще, дыхания вообще не заметно. Чистый анабиоз, только тот от холода, а этот от жары, жажды и голодухи. Выгода налицо. Плывем все одинаковое количество времени. Только мы четырнадцать часов, а Салифанов — семь. Значит, он в два раза меньше страдает от голода, в два раза меньше от жажды и в два раза от неопределенности положения.
Вот сейчас я маюсь оттого, что плывем по морю, но согласно карте находимся в пустыне, а он сопит, как на домашнем диване. Практически отсутствует на плоту. Тело — вон оно лежит, развалилось, ножки-ручки по сторонам разбросало, смотреть противно. А сам Салифанов неизвестно где витает и что там делает.
— Сократить ему за это пайку в два раза, — делает радостный вывод мой бедный глупый желудок, — тогда мы уравновесимся в расходе калорий. Очень справедливо!
Желудок доволен, он так хорошо все рассудил. Сергей во сне начинает жевать челюстями. Наверняка ему снится еда. Вгрызается сейчас воображаемыми зубами в воображаемую ножку курочки и воображаемый сок стекает по губам. М-м-м! Это становится невыносимым. Я отворачиваюсь от лица Сергея, который уже пытается заглотить то, что разжевал. И вижу… Это ужасно! Сгущенка, половина от съеденной утром пайки, хранящаяся на баке с пресной водой, не стоит, как положено, а лежит на боку и, значит, молоко растекается по баку. Я осторожно, за края, снимаю мокрую тряпку, которой мы прикрываем бак, защищая воду от разрушительного воздействия солнца. Так и есть. Молоко желтоватой лепешкой покрывает жесть, канат, которым бак привязан к настилу пола.
— Таня! — кричу я. — Дай ложку!
Не пропадать же добру! Но пока я, нетерпеливо перебирая пальцами вытянутой руки, ожидаю «инструмент», глубоко спавший Салифанов открывает правый глаз и подозрительным зрачком косится на меня. Он понимает, оценивает, рассчитывает ситуацию в долю секунды. Вскакивает, двумя плавными прыжками, в точности, как гепард, загоняющий жертву, достигает бака, падает возле него на колени и начинает языком обрабатывать от краев к центру металлическую поверхность.
— Таня! Ложку! Скорее! — в панике ору я, но понимаю, что не успеваю.
Наугад запускаю палец под наклоненную салифановскую голову, цепляю на кожу сладкую массу, быстро облизываю и вновь отправляю на поиски калорий. Закостеневшую голову Сергея в сторону отодвинуть невозможно, наверное, даже домкратом. Я убыстряю движения своей руки, теперь она мелькает так, что, наверное, не просматривается со стороны, будто спицы едущего велосипеда. Откуда пальцы выуживают молоко — с бака, каната или салифановского языка? Я уже не задумываюсь. Идет борьба за насыщение.
Сергей отпадает от бака. После него там делать нечего. Жесть отполирована до блеска, не то что молоко, появившаяся было ржавчина снята его языком. Он что у него, из наждачного камня? Салифанов блаженно жмурится, старательно облизывая губы, только не мурлычет от удовольствия. Еще раз на всякий случай осматривает бак, вдруг где завалилась пара десятков сладких молекул. Но бак чист, как касса взаимопомощи перед летними отпусками. Только разве на канате остался тонкий налет молока. Но канат?! Мы получили его с корабля, из машинного отделения. В пеньковые волокна навечно въелся мазут, солярка и разная пахучая нефтяная грязь. О канат вытирали руки, сапоги и детали машин. Цвет каната и вонь, исходящая от него, это, безусловно, подтверждали. Но молоко! Сергей мучается, махнул по канату указательным пальцем, понюхал смоляной налет, появившийся на коже, брезгливо сморщился — стал напоминать высушенную грушу из компота. Но молоко! Жаль ведь. Ища поддержки со стороны, Сергей взглянул на меня. Я отрицательно замотал головой. Была бы обычная грязь или плесень, к которым я уже притерпелся…
Поняв, что компанию ему я не составлю, Сергей наклонился и… а что поделать, выбора-то нет, пустил в оборот пропадающие углеводы.
— Ну как? — спросил я, чувствуя, что на этот раз промахнулся. Мог бы и побороть брезгливость, подумаешь, нефть, делают же из нее искусственный белок.
Салифанов демонстративно промокнул губы подолом рубахи.
— Чистоплюйство погубит тебя, — пообещал он, — еду нужно боготворить, в каком бы виде она тебе ни попала.
Он был безоговорочно прав! Нельзя ресторанные привычки переносить в нынешние аварийные условия.
Вечером, как нам показалось, мы увидели берег. Вспыхнувшая было радость угасла вместе с последними лучами солнца. Было что-то впереди по курсу или нас подвели глаза, осталось неизвестным. От затихшего моря поднялся туман, какого мы еще не видели Пальцы вытянутой руки были еле различимы! Как слепые котята, мы бестолково тыкались вокруг, разыскивая друг друга! Впору было кричать лесное: «Ау-у!» Одежда и одеяло быстро пропитались влагой. Кожа зудила, мы ожесточенно чесались, словно заболели проказой. Украдкой я пробовал выжать угол одеяла, надеясь на то, что добуду пресную воду, но не выдавил ни капли. Сергей тихо ругался по поводу того, что за ночь сырость съест еще часть продуктов из неприкосновенного запаса.
Опасения оказались ненапрасными. Утром выбросили половину сухарей и почти всю крупу. Но берег, ясно различимый в лучах восходящего солнца, мирил нас с потерей продуктов. Только бы ветер не поменялся, не задул от земли. Опомниться не успеем, как вновь к островам подтащит. Противопоставить погоде мы ничего, кроме проклятий, не сможем. Наш киль остался навечно вкопанным в песок. Без него плот — роза в проруби. Ветер, как назло, был неустойчив, то крепчал до сильного, то сходил на нет. Хоть самому в паруса дуй. Мы не отрывали глаз от серой полосы на горизонте. Вслух не говорили, но про себя каждый считал, сколько осталось. Если учитывать, что он высотой, как обрывы на острове Барса-Кельмес, то сутки. Если ниже, и того меньше — к вечеру прибудем.
Откуда нам было знать, что высота чинка (обрыва) плато Усть-Урт в этом месте достигает 250 метров (считай, девяностоэтажное здание!) и видно его за многие десятки километров.
Ночью спать не ложились, все ждали — вот-вот услышим шум прибоя. Лишь к утру сморило. Когда солнечный свет испарил туман, мы с удивлением убедились, что берег ближе не стал, только теперь он заметно подрос. Весь день он маячил перед глазами. Когда стали различимы камни, разбросанные на берегу, ветер порывами задул от земли, сбивая плот с курса. Флажок-флюгер растерянно замотался в разные стороны. Он не знал, что показывать. За минуту он успевал поворачиваться в два разных, взаимоисключающих направления. Мы недоумевали и страшились. До песчаной полосы осталось меньше пяти километров, и они могли остаться непреодоленными. Остановись ветер на западных румбах, нас неизбежно утянет в море. Хоть бросай все и добирайся вплавь. Только что потом делать на пустынном берегу без одежды, вещей, воды и продуктов?
В отчаянии взялись за весла. Конечно, логичнее было плыть вдоль берега, но он был столь высок и крут, что, как голову ни задирай, что-либо увидеть на его вершине было просто невозможно. Пройдешь в километре от поселка и знать не будешь! Но все же более всего мы опасались ветра в лоб. В открытое море нас уже не тянуло. Спасибо — наплавались!
Ожесточенно выгребали полчаса, но силы быстро иссякли, руки налились свинцом, в ушах зашумело, тошнота подступила к горлу. На длительный физический труд мы были не способны — не те гребцы, не те!
Еще полчаса макали лопасти весел в воду, но лишь для очистки совести — не просто ждали, что-то пытались делать. Первым догадался работать, подстраиваясь под ветер, Сергей. Когда несет от берега — отпускать паруса, тормозить опущенными поперек движения плоскостями весел и кусками фанеры. Но и в этом случае выигрыш был минимален. Попробуйте удержать поймавший порыв зонтик — трудно, хотя под ногами земля. А здесь вода, в нее пятками не упрешься.
И все же мы хоть и медленно, но приближались к береговой линии. Порывы с моря были сильнее, чем от берега. Неожиданно я понял — ветер отражается от высокого обрыва. Отскакивает от него, как мячик от стенки. Еще несколько часов мы болтались в неширокой прибрежной полосе. Наконец зацепились за прибой. Волны рывками потащили плот к обрыву. Вокруг из воды выступали камни, возле которых взвивались вверх пенные буруны. Работая веслами и рулем, мы кое-как втиснулись между двумя валунами, вместе с волной вползли на песок. Шипя, вода отступила в море.
Земля. Большая земля! Мечта, столь недоступная еще четыре дня назад, исполнилась. Мы в недоумении смотрели друг на друга, не зная, радоваться или сокрушаться. Берег есть, но что он нам дает? Песчаный пляж через двести метров упирался в отвесную стометровую стену, ровную, без единой зацепки, словно вытесанную рубанком. Взобраться на нее немыслимо. Тут даже альпинисты будут бессильны. Ни трещин, ни выступов — полированная поверхность. Крючья не вобьешь — почва известковая, нагрузок не выдержит, осыплется десятками тонн. Повсюду видны у основания обрыва треугольные осыпи, окажись под такой — тысячу лет не найдут. Попали на бережок!
Масштабы открывающегося зрелища подавляли. «Камешки», которые мы заметили с моря, были размером с хороший двухэтажный дом. Некоторые имели причудливую форму. Невозможно было поверить, что к ним не прикасалась рука человека и все это лишь творчество ветра, солнца и весенних дождей. Принеси такую глыбу в город — и все дружно станут восхищаться мастерством скульптора, необычностью геометрического рисунка, филигранностью работы. Вокруг были десятки таких экспонатов. Мы бродили среди них, как по залам музея, даже говорить старались тише.
Но замечали мы фантастические красоты незнакомого побережья попутно. Основной задачей было отыскать следы цивилизации: отпечатки протекторов машин, копыт домашних животных, просто подошв башмаков охотника или рыбака. Мы всматривались в песок, но видели только высохшие ракушки, мелкие камни, чахлые кустики неизвестных растений, отполированные, словно ошкуренные ветки и стволы деревьев, принесенные сюда волнами. Поиск ничего не дал, кроме пустой бутылки из-под шампанского, найденной на кромке берега.
На ночь все вещи с плота перетащили под обрыв. Собрали два сигнальных костра. На вершину мачты подняли горящий керосиновый фонарь, на случай, если кто-нибудь пойдет ночью по берегу. В нашем положении нельзя сбрасывать со счетов самые невероятные возможности. Легли спать, условившись встать с рассветом, но разлепили глаза лишь в девять часов. На берегу спится особенно крепко — не надо вполуха слушать море, ожидая новых сюрпризов от стихии. Не надо, как это было на острове, во сне мучиться от боли во всем теле.
К десяти часам, сглотнув подозрительного вида похлебку, приготовленную Сергеем, прихватив рюкзак с четырьмя литрами воды, сухарями, сахаром, большим ножом, фонариком и аптечкой, отправились в путь.
По утренней прохладе шагалось легко. Песок был плотный, ноги почти не проваливались. Уже через километр наткнулись на крупные собачьи следы. Я воспрянул духом. Наверняка сейчас отыщется след ее хозяина. Но Сергей, опустившись на песок, разочаровал.
— Волк это, и, судя по следам, матерый. Вот видишь, — объяснил он, — левая задняя нога ступает в след правой передней, а собаки лапы раскидывают, поэтому след задней ноги у них не попадает в след передней.
Я представил волков, холодно-зелеными глазами наблюдающих за нашими передвижениями из-за укрытия, и мне стало жутко. Последний раз я видел волка лет восемь назад в зоопарке. В вольере он представлял из себя жалкое зрелище — свалявшаяся шерсть, безучастный к окружающему взор. Если теперь его вольные соплеменники надумают посчитаться за своего собрата, обреченного на жизнь и смерть в неволе, мы ничего не сможем им противопоставить. Одним ножом на троих много не навоюешь. Поразительно, что всю ночь мы спали, как младенцы после сытного обеда, не подумав об элементарных мерах безопасности — приходи и режь как баранов, запоздало испугался я. Теперь следы попадались беспрерывно.
— Что же они едят? — удивилась Войцева.
— Возможно, таких, как мы, — пробурчал Салифанов, обмеряя очередной рельефный отпечаток.
Дальше шли настороженно, осматриваясь по сторонам. За первым же валуном подняли в воздух стаю диких уток. Они отлетели метров за пятьсот и снова сели на песок.
— Вот ими волки, наверное, и питаются, — сказал Сергей, шевеля носком кеда разбросанные по берегу перья, — хотя не исключено, что это корсаки, — уточнил он.
Еще несколько раз мы натыкались на разорванные тушки уток.
— Было бы у нас ружье, — мечтал я, — тут и целиться не надо. Бабахнул наугад в сторону стаи — и жаркое обеспечено!
Местами обрыв подходил к самой линии прибоя, оставляя только узкую полоску пляжа, по которому мы пробирались, опасливо косясь на уходящую вверх отвесную стену. Вдруг от наших шагов или голосов отколется глыба известняка тонн на сорок? На высоте нескольких десятков метров по всей длине обрыва тянулась идеально ровная полоса. Наверное, тысячи лет назад она обозначала уровень моря, отсюда и ее неестественная прямизна.
В полдень сделали краткий привал. Мы уже сомневались, что поступили правильно, покинув лагерь. Бродить под обрывом ночью среди волков, наверное, небезопасно. Возвращаться назад, ничего не разузнав, не поднявшись, как мы планировали, на плато, но уже протопав восемь километров — глупо. Значит, идем дальше! Человек всегда надеется, что впереди его ожидает лучшее, хотя практика показывает, что это далеко не так.
Начавшаяся жара вынудила нас двигаться по мелководью — хоть ноги в прохладе. Сергей, точно собака-ищейка, рыскал по сторонам, осматривал, обнюхивал каждый подозрительный след, камень.
— Следы змей, — подходя, сообщал он, — или нора корсака.
Наконец он надолго исчез под обрывом и, когда я уже начал беспокоиться, не случилось ли что, закричал откуда-то сверху:
— Идите скорее сюда!
Он стоял возле двух соприкасающихся вершинами глыб сколотого известняка. Щель, тянущаяся сверху, в основании камней расширялась, образуя небольшую узкую пещерку. В глаза сразу бросился полуразрушенный каменный очаг. Внутри пещеры земля была устлана сухими ветками.
— Вы туда взгляните, — кивнул Салифанов. В стороне на каменных подпорках стояла добротная алюминиевая, не меньше шести метров в длину, лодка Вокруг нее были разбросаны металлические части мотора.
— Стационарный дизель, — сказал Сергей, проследив мой взгляд, — обычно таким дефицитом не разбрасываются!
А ведь мы наблюдаем следы катастрофы, понял я. Кто-то возле берега потерпел крушение. Чудом выбросился на песок, жил в пещере, пытался чинить мотор, а потом, бросив все, ушел искать спасение. А может, и не успел уйти…
Эхо чужой трагедии ненадолго приглушило озабоченность собственным положением. Я смотрел на лодку, пещеру, костровище и представлял неумолимо разворачивавшиеся здесь события. Я уже знал, как это случается. Вначале у них кончилась вода. Они собирали языком с камней выступавшую по утрам росу. Пили морскую воду. Голодали, пытались поймать уток. Боролись за нормальные бытовые условия, потом только за средство передвижения. В отчаянии собирали и вновь разбирали не желающий запускаться мотор. Пробовали выйти на веслах. Пытались сохранить жизнь — успешно ли только? Быть может, мы, идя по старым следам, поэтапно повторяем их судьбы?
Долго стояли скорбно, как возле открытой могилы, у валунов.
Уходили от лодки и пещеры с тяжелым сердцем. Как знать, может, там, впереди, мы упремся в осыпь, непреодолимой плотиной перекрывшую песчаный пляж. И в этом тупике обнаружим самое страшное — тела людей, шедших до нас. Я брел, смиряя свои чувства с увиденным. Нельзя сейчас распускать фантазию. Раздумья спасения не принесут. Помочь могут только ноги, на их силу и резвость наша надежда…
Неожиданно почувствовал какое-то изменение в окружающей природе. Еще не осознавал, что именно меня встревожило, но насторожился, затаил дыхание. Морская жизнь приучила к непредсказуемости поворотов судьбы. Отвечать на них размышлением некогда. Тут действуют инстинкты, как у животных — потенциальных жертв хищников. Спасает только реакция. Вначале отпрыгивай, потом размышляй. Если бы зайцы соображали, куда им бежать при неожиданном выстреле, а не бросались отчаянным прыжком к ближайшим кустам, их давно бы извели на мясные пирожки. Мы научились чувственному, свойственному животному миру восприятию: не видеть опасность, а ощущать ее всеми порами тела, перерабатывая в информацию непонятные шумы, оптические явления, колебания воздуха, цвета, которые обычно не замечаем. Вот сейчас произошло что-то, не поддающееся мгновенной оценке. Я еще не знаю, бояться, смеяться или относиться к этому событию безразлично, но уже сгруппировался и приготовился к действию. Шарю напряженными глазами вокруг. Сердце впрыскивает в кровь адреналин, подготовляя мышцы к взрывным нагрузкам. В долю секунды организм мобилизовался для прыжка, бега, борьбы. Теперь очередь разума.
Что произошло? Откуда исходит опасность? Явной угрозы нет. Что я вижу? Ничего страшного. Что я слышу? Ничего необычного. Нет! Ошибка! Слышу! Шум прибоя. Почему привычный шум волн так встревожил меня? Слышу его с двух сторон! От моря и от обрыва.
Все эти чувства и мысли раскручиваются мною мгновенно. Так на сверхбыстрых скоростях записывают на магнитофон звуковую информацию. Передают ее единым импульсом. Потом, при расшифровке и воспроизведении, секундную запись растягивают на часы звучания. Я не обдумывал эти мысли в отдельности, я схватил их все разом. Разом осмыслил. Разом принял решение. Со стороны все предпринятое мною выглядело лишь как мгновенная остановка в движении. Я закончил шаг, уже зная — ничего страшного не произошло. Просто голая стометровая площадь известковой стены, отражая звуки, моделирует пятисложное эхо!
— Эхо! — громко крикнул я прямо в обрыв.
— Эхо! — вернулись ко мне все три буквы, составляющие слово.
— Море! — сказал я.
— Мо-ре! — ответил обрыв.
Это было удивительно! Здесь можно было разговаривать с эхом, слыша не обрывки последнего слога, а целое или даже два коротких слова, причем слышать в многократно усиленном звучании.
— Сергей! — крикнул я.
— Сергей! — обратился к Салифанову берег.
— Обалдеть! — ахнула восхищенная Войцева.
— Обалдеть! — ответил обрыв.
Четверть часа мы не могли сойти с места, завороженно беседуя с собственными возвращенными голосами.
Удивительный это берег. Мы столько увидели там, что не хватит времени описать половины. Цветные известняки. «Каменный цветок» — так мы определили для себя скопление вертикальных известковых плит, расходящихся в стороны, как лепестки распустившейся лилии. «Открытая книга» — две идеально ровные пятнадцатиметровые глыбы, стоящие вплотную друг к другу, как две страницы. Щель, идущая между ними, была одинаково ровна от основания до вершины. Сравнения с поверхностями, обработанными рубанками, наждачной бумагой, полировальным кругом и любым другим инструментом, не смогут передать мое изумление пред видом этих геометрически правильных плоскостей.
Многое мы увидели на том берегу, но главное — тропу, ведущую наверх, отыскали только к вечеру. Не было в ней ничего выдающегося, но обрадовались мы ей гораздо больше, чем всей прибрежной экзотике, вместе взятой. Что проку в этих природных чудесах, не будь той тропочки к людям? Кто бы потом вспоминал «Каменный цветок», описывал знакомым «Открытую книгу»?
Поднимались долго. Глазам с величиной обрыва справиться было легче, чем ногам. Тропа, неизвестно кем и когда протоптанная, извивалась, цеплялась за крутые склоны. Может, здесь когда-то ходили обитатели хижины, полуразвалившийся фундамент которой мы обнаружили на берегу?
На плато взобрались уже в сумерки. Голая ровная пустыня простиралась во все стороны Камни да колючки. Кого мы здесь отыщем?
Стало тоскливо. Стоило напрягаться, карабкаться наверх?
Пошли наугад, прямо от обрыва. Будь что будет! Взбираясь сюда, мы хоть и не признавались себе, ожидали чуда, которое могло бы разом изменить наше положение. Мы думали, что непременно увидим единственный, обозначенный на карте поселок, стоящий на западном берегу Аральского моря.
Все наше плавание было сплошным ожиданием чуда. Мы надеялись, когда брели по острову. Когда подплывали к берегу. Когда искали тропу. Чудо у нас ассоциировалось с людьми. Просто с одним человеком. Увидеть человека — значило узнать, где мы находимся, напиться воды, пожаловаться на свои мытарства. Увидеть человека — значило выжить.