Страница:
«Если ты такой всемогущий, повысь себе зарплату хотя бы рублей на двадцать», — ехидно предлагает мое трезвомыслящее, практичное сознание. Я начинаю мягко планировать назад, к земле. Ну что это такое! Тут парсеки, Вселенная, биллионы световых лет и вдруг — рупь! Сто копеек! Сто бренчащих кругляшек! Я форсирую двигатели своего космолета, пытаюсь набрать утерянную скорость. Уйти. Вырваться. Но земное притяжение тянет обратно. Планирование переходит в штопор…
Я уже лежу на плоту, головой на грязном рюкзаке. Рядом на басах храпит Васеньев, аж сетка настила трясется. Надо мной звезды, но это уже светлые точки, служащие для определения своего местоположения и еще чего-то в этом роде. Затекла левая нога.
— Ну ты концерты выдаешь! — восторженно шепчет Салифанов. Он бросил руль и приблизил ко мне свое лицо. — Только уснул и давай горланить: мол, пустите меня! Я все эти галактики с туманностями на шампуры навздеваю. Не держите меня! Просто космический хулиган. И еще какими-то секами грозил.
— Парсеками, — подсказал я, чувствуя, как у меня тоскливо засосало под ложечкой, — единица такая космическая.
— Вот-вот. Орал, дайте мне парсек в руку. Дайте только… Потом замолк, наверное, нахальства набирался, и как ляпнешь: «Я — Космос!» Ни меньше, значит, ни больше. — Сергей веселился вовсю. — Ну ты, Андрюха, даешь. Не умрешь от скромности.
Я накинул на голову одеяло, чтобы не слышать бубнящий голос Сергея. Еще несколько минут он хихикал, икал, хрюкал от удовольствия, вкусно обсасывая подробности происшедшего. Он был безумно рад неожиданному и потому вдвойне приятному развлечению.
Я закрыл глаза и попытался уснуть. Окружающее было реально до противности: море мокрое, небо обычное — черно-холодное, соседские локти остры, как хорошо заточенные карандаши. И все из-за этого дурацкого рубля. Или, может, из-за Салифанова? Ведь это он меня разбудил, больше некому. Неужели все это был сон? Я же, помню, вначале даже глаз не закрывал…
Засыпал я, до краев заполненный обидой. На Сергея, на себя, на Валеру, на море и на все на свете. Я был зол и недоволен жизнью, как и все реально мыслящие люди.
Глава 4
Я уже лежу на плоту, головой на грязном рюкзаке. Рядом на басах храпит Васеньев, аж сетка настила трясется. Надо мной звезды, но это уже светлые точки, служащие для определения своего местоположения и еще чего-то в этом роде. Затекла левая нога.
— Ну ты концерты выдаешь! — восторженно шепчет Салифанов. Он бросил руль и приблизил ко мне свое лицо. — Только уснул и давай горланить: мол, пустите меня! Я все эти галактики с туманностями на шампуры навздеваю. Не держите меня! Просто космический хулиган. И еще какими-то секами грозил.
— Парсеками, — подсказал я, чувствуя, как у меня тоскливо засосало под ложечкой, — единица такая космическая.
— Вот-вот. Орал, дайте мне парсек в руку. Дайте только… Потом замолк, наверное, нахальства набирался, и как ляпнешь: «Я — Космос!» Ни меньше, значит, ни больше. — Сергей веселился вовсю. — Ну ты, Андрюха, даешь. Не умрешь от скромности.
Я накинул на голову одеяло, чтобы не слышать бубнящий голос Сергея. Еще несколько минут он хихикал, икал, хрюкал от удовольствия, вкусно обсасывая подробности происшедшего. Он был безумно рад неожиданному и потому вдвойне приятному развлечению.
Я закрыл глаза и попытался уснуть. Окружающее было реально до противности: море мокрое, небо обычное — черно-холодное, соседские локти остры, как хорошо заточенные карандаши. И все из-за этого дурацкого рубля. Или, может, из-за Салифанова? Ведь это он меня разбудил, больше некому. Неужели все это был сон? Я же, помню, вначале даже глаз не закрывал…
Засыпал я, до краев заполненный обидой. На Сергея, на себя, на Валеру, на море и на все на свете. Я был зол и недоволен жизнью, как и все реально мыслящие люди.
Глава 4
Пробуждение было премерзким. Так, наверное, бывает, когда человек, отправившись на прогулку в лес, разморится на солнце, приляжет в тенечке и уснет, окруженный зноем, стрекотом кузнечиков и сумасшедшими запахами лесного разнотравья, а когда проснется, будет моросить мелкий занудливый дождик, с земли тянуть сыростью, а из темного леса шибать в нос запахом прели.
Примерно такой же перепад настроения случился у меня в тот раз. Уже во сне что-то не понравилось в окружающем мире. Я даже попытался вновь нырнуть в благодатный мир сновидений, но действительность цепко ухватила меня за уши и вытянула на поверхность. Вокруг гудело. Даже не открывая глаз, можно было понять, что исходил этот звук не из васеньевской глотки. При всем моем уважении к его таланту, было очевидно: так храпеть он не может. Близкая артиллерийская канонада также исключалась (хотя и было похоже). Значит, оставалось одно — море. Я присел и откинул одеяло вместе с наброшенным на него полиэтиленом. Тысячи звуков осами вонзились в мои уши. Они безжалостно трепали, мяли, давили тоненькие пленочки барабанных перепонок.
Штормило изрядно, хотя сравнивать было не с чем, шторм-то первый. Волны мелкие, но злые, как сорвавшиеся с цепи собаки, наскакивали на плот, бухали в борт, осыпая настил крупными тяжелыми брызгами. После каждого удара плот конвульсивно дергался, жалобно скрипели трубы во втулках, сильно ухало между баллонами. Салифанов стоял, упершись в настил широко расставленными ногами, и со страшным напряжением ворочал рулем. Рядом с ним, сжавшись в комок, укрывшись куском полиэтилена, сидела Войцева. Она тревожно вслушивалась в шторм и сильно вздрагивала каждый раз, когда набегала особенно звучная волна.
«Дождались!» — с тоской подумал я и потянулся к спасательному жилету. Потом долго всматривался в горизонт, но наблюдения ничего не прояснили. Море было неразличимо, только белые барашки неожиданно выскакивали из темноты, на секунду замирали перед прыжком, словно выискивая, куда бы сподручнее ударить, и, ощерившись гребнем, рушились на настил.
— Где мы? — задал я беспокоивший меня вопрос.
— На Аральском море, — честно ответил Сергей. Он снова взглянул на компас и, навалившись на румпель, попытался выровнять плот.
— Куда ты его вертишь? — раздраженно заорал Васеньев. — На маяки держи!
— Валера, я иду по курсу, и ты мне лучше не указывай. Не доводи до греха, — огрызнулся Сергей.
Похоже, все уже давно не спали, даже успели разругаться.
— О каком курсе ты говоришь? Вон же Полярка! — махнул Валера в сторону.
— Ты плохо изучал астрономию, — посочувствовал Салифанов. — С каких пор Полярная звезда стала светить на востоке?
— Ты разуй глаза! Вон ковш, вон Малая Медведица, — горячился Валера.
Разобраться в их споре было трудно. Все небо было исчерчено полосами облаков. Где-то звезды прямо кишели, а где-то чернели бездонные провалы. Небесную карту приходилось изрядно дорисовывать при помощи воображения.
На некоторое время Валера смолк. Сергей, ухватившись руками за румпель, изо всех сил потянул его на себя. Но руль был неподвижен.
— Таня! — сдавленно крикнул Салифанов. Войцева встрепенулась, подняла испуганные глаза. — Помоги!
Хрустя полиэтиленом, Татьяна на коленях поползла на помощь. Уперлась в румпель плечом.
— Ну! — скомандовал Сергей. Разом дернули. Руль сдвинулся с мертвой точки, плавно повернулся. Курс выровнялся до нормы. Я перекатился на бок, стал отвязывать от бортовой растяжки кеды.
— Лежи, сам справлюсь! — остановил меня Сергей. Подкравшись, сверху шлепнулась волна, сорвала полиэтилен, окатила меня каскадом брызг. Спальник мгновенно набух водой. Суетясь, я ухватил пленку, накинул, подоткнул под себя. Но было поздно. Морская вода, пробив ткань мешка, стала впитываться в одежду, потекла тонкими струйками по телу. Я пододвинулся ближе к Васеньеву, но он точно на такое же расстояние отполз от меня. Валера оберегал свою «сухость».
Минуту я лежал неподвижно, усыпляя его бдительность, потом аккуратно пододвинул ноги, за ними, чуть обождав, туловище. Я наползал на Васеньева, как огромный мокрый и холодный слизняк. Уверен, что в тот момент он воспринимал меня именно так. Я нагло захватывал необходимое мне жизненное пространство. Конечно, это было изрядное свинство — взгромождаться на чужую постель в мокрой одежде, но заставить себя спать в луже я не мог. Я продвинулся еще на несколько сантиметров и наткнулся на остро выставленный весеньевский локоть. Надавил на него, но локоть стоял твердо, как забетонированный. Я попытался обтечь его, но не тут-то было. Оборона была налажена по всем правилам военного искусства. Единственно, что мне удалось, так это протолкнуть куда-то в сухое и теплое ноги. Выгонять меня не стали. И на том спасибо.
Лежали молча. А что еще оставалось делать? Вахтил Салифанов. Ему, по непонятной причине, помогала Войцева. Четыре руки на один румпель — это даже с избытком. Тереться возле руля впятером смешно и глупо. Разговаривать тоже не о чем. Вернее, найти тему можно, но светский треп в нашем положении был бы по меньшей мере странен. Вот и лежим молчком, навострив уши. На слух кажется, что стихия не только не утихает, но даже набирает силу. Кругом все ревет, шипит, бухает, создавая такие невероятные комбинации шумов, описать которые я не в состоянии.
Звуки, один страшнее другого, заползают через уши в мозг и, не поддаваясь расшифровке, порождают смятение и панику. Мне страшно! Я лежу, напряженно стискивая кулаки, хотя в данный момент они мне не защита. Я стараюсь тихо дышать, сильно зажмуривая глаза, и все это только для того, чтобы лучше слышать. В этой какофонии звуков мне надо уловить одну-единственную, смертельно опасную для меня ноту. Я не знаю, что это будет: скрежет разламываемого металла, звонкий взрыв лопнувших автомобильных камер или что-то еще. Но, услышав его, я смогу наконец действовать, а это всегда легче ожидания.
Пассивность подавляет, так как лишает возможности защищаться. Каждую секунду я жду, что плот не выдержит натиска и развалится на мельчайшие кусочки. А трубы, из которых он собран, к сожалению, плавают ничуть не лучше своих металлических собратьев-топоров. У тех хоть топорище есть.
Хорошо если при дележе плавсредств мне достанется автомобильная камера…
Крутая волна с рычанием толкается в борт, по инерции пробегает по настилу, рассыпается на полиэтилене, в который я завернут. Сейчас наверняка налетит еще одна. Я уже заметил закономерность: крупная волна никогда не приходит одна, только со своими подружками. Три-четыре крупных, потом мелюзга и снова три-четыре переростка. Еще один сильный удар сотрясает корпус. Что-то звякает в корме, противно и бесконечно долго скрежещет. Резко вскакивает Валера. Неужели разламывается каркас?! Затопали по настилу ноги.
— Проклятое море, чтоб ему до дна пересохнуть! — от души желает Салифанов.
— Зачем ругаться! — морщусь я. — Как бы море не обиделось! Тогда враз угробит, испугаться не успеешь!
Ну вот, дошел до точки. Суеверным стал! Уже не первый раз ловлю себя на том, что перестал воспринимать море как неодушевленный предмет. Для меня это не географическое понятие и даже не физическое. Для меня море почти живое существо, которое все понимает и даже разумно решает, что сотворить с нами в эту минуту, а что через час. Пожалеть нас или наказать по всей строгости.
— Ты не обижайся на него, это он сгоряча, — оправдываю я неразумный поступок Салифанова.
В глубине души я понимаю, что все это самый нормальный идиотизм, по-другому не назовешь. Как море может обижаться? Это же только вода. Много-много водяных капелек и много-много растворенных в них солей. Жидкость, одним словом. Только не в кастрюле, а в гигантской ямище, выдавленной в земной коре.
Если допустить, что эта вода в яме может обижаться, то получается, что какой-нибудь придорожный телеграфный столб должен треснуть от ярости, когда паршивая беспородная собачонка нагло задерет возле него свою заднюю лапу. Это же какой удар по деревянному самолюбию! Так выходит? Глупо же!
«Просто смешно! Ха-ха, — вынужденно смеюсь я сам над собой. — Но лучше бы его не раздражать — море. Но почему? — возмущаюсь я собственной беспросветной дремучести и нежеланию понимать элементарные вещи. — На всякий случай. А Сережку море простит. Это ж он не со зла, по дурости!» — вновь продолжаю я игру, правила которой нарушать не решаюсь.
Но море не прощает допущенной Салифановым бестактности. Две волны налетают с кормы, упруго хлещут по его ногам, выбивают подошвы ботинок с настила, и он, потеряв равновесие, шлепается на плот. Третья волна аккуратно подкрадывается сбоку, приподнимается, рассматривая сухую пока еще жертву, и накрывает Сергея пенным гребнем. Все! Теперь на нем не найти сухой нитки. Стоя на коленях, Салифанов мотает головой, отплевывается, освобождая рот от забортной воды и накопившихся, но доселе не использованных ругательств. Знает он их, похоже, немало. При других обстоятельствах я, бросив все дела, схватил бы ручку и набросал подробный конспект его речи, который в дальнейшем лег бы в основу книги под названием «Фольклорные особенности разговорного языка нижних чинов в старом флоте».
Справедливости ради надо сказать, что говорил Сергей не очень внятно, то ли от дефекта дикции, вызванного попаданием воды «не в то горло», то ли из-за присутствия на борту особ женского пола. Но эмоциональность, с которой он это делал, покоряла. Персонально море он уже предпочитал не задевать.
— И пусть отсохнет язык и все прочее, что может отсохнуть, у любого, кто скажет про море хоть одно xopoшee слово… — Далее неразборчиво, и снова:
— И пусть к нему по четыре раза в день приходит в гости теща, а в выходные дни чаще. И пусть… — Правой рукой Сергей безостановочно шарил вокруг себя, пытаясь нащупать сорванные волной очки.
Неожиданно он замолк. Очки нашлись, но пользы от них — как мертвому от горчичников. Через оба стекла расползлись мелкие, паутинообразные трещины. Все же Сергей напялил их на нос, долго смотрел вокруг и, наконец, попросил:
— Женщины, закройте уши, я, кажется, буду ругаться! Я его понимаю, очки — это самое больное место близоруких людей. Ладно, мои — минус три, тут еще можно потерпеть, хотя на роль впередсмотрящего претендовать уже нельзя. Но салифановские — минус семь! На его месте я бы не только ругался, я бы снял ремешок со штанов и отстегал бы море по первое число.
— Этого я морю никогда не прощу! — начинает Сергей, но высказаться до конца ему не удается. В носу плота, за гротом, что-то оглушительно хрустит, плот сильно дергает. Я непроизвольно зажмуриваю глаза, но тут же снова их открываю. Все! Амба!
— Стаксель! — протяжно закричала Войцева, несколько раз быстро ткнула воздух перед собой указательным пальцем. — Стаксель сорвало!
Передний стаксель — парус, оборвав шестимиллиметровый капроновый шкот, освободился от сдерживавших его сил, заполоскал, защелкал свободным концом, сотрясая мачту. Сейчас полопаются швы или посрезает мачтовые шпильки. Я вскочил на ноги. Кеды надевать не стал — некогда. Пока со шнурками воевать будешь, каркас вибрацией разнесет вдребезги. До мачты добрался в два прыжка. Сдавленно охнула Монахова — кажется, я успел протоптаться по ее ногам. На носу плота расстеленных спальников, естественно, не было, настил больно врезался в ступни. Я ступал согнувшись, нащупывая пальцами ног дорогу. Сзади шумно дышал в затылок Васеньев. Подобрались к разбушевавшемуся парусу. Тут дел на три минуты. Я облегченно вздохнул. Даже кольца не оборвало. Парус поймать да подвязать новый шкот.
— Валера, достань из ремонтного набора запасной шкот, — попросил я, — здесь я один справлюсь. Спущу и спокойно перевяжу.
Распустил узел, но парус не сдвинулся ни на миллиметр. Подергал фал подъема — никакого результата. Скорее всего, канат заклинило в блоке, это дело гиблое. Придется управляться как есть, а утром разбираться досконально. Выждав момент, я попытался схватиться за нижний край полотнища, но оборванный шкот больно стеганул по рукам. На коже вздулся кровавый рубец, словно кто-то с размаху ожег кнутом. Слепо вытянув руки вперед, я снова бросился на штурм, стараясь разом усмирить стаксель. Ухватил кончиками пальцев полотнище, потянул на себя. Парус рванулся. Выскользнул и в долю секунды отшлепал меня по лицу и рукам. Вскрикнув, я отскочил, налетел спиной на подошедшего Валеру. Он пошатнулся, но на ногах устоял.
— Подержи, — попросил он, передавая бухту, оттер меня плечом в сторону.
— Ну что ты дергаешься, дурашка, — начал он увещевать распоясавшийся парус. — Все равно мы тебя скрутим.
Он приблизился на шаг, на два. Парус не хотел усмиряться. Не хотел впрягаться обратно в лямку, изображать из себя тягловое животное, тянущее по просторам моря тяжелый плот, груз и еще пять ленивых седоков. Ему нравилось свободно и озорно трепыхаться на ветру, купаясь в налетающих упругих порывах. Он прыгал из стороны в сторону, увертываясь от васеньевских широко расставленных рук. Когда Валера приближался слишком близко, парус доставал его хлесткими ударами. Валера даже не ругался. Его нервам можно было позавидовать. Снова и снова он шел на приступ, стиснув зубы, прикрывая правым локтем лицо. Один раз он даже умудрился схватить угол паруса. Его дернуло, потащило по настилу. Стоило только удивляться, сколько силы было в этой, собственно говоря, элементарной тряпке, взявшей в союзники ветер. Валера упал на колени, но стаксель не выпустил. Парус вырывался, хлопал, осыпал нас каскадами брызг. Мне казалось, еще секунда — и он вывернет Валере руки из суставов. Пытаясь ему помочь, я на коленях ползал по настилу, скреб пальцами по парусине, но ухватиться не смог, не успел.
Стаксель вырвался, отбросил нас, распахнулся на ветер.
— Вы что, вдвоем с одним парусом справиться не в состоянии? — закричал с кормы Салифанов.
— Попробуй сам! — зло ответил ему Валера. Стали приближаться к парусу спинами, вздрагивая от ударов, чувствительных даже сквозь одежду. Набухший водой материал бил тяжело, как доска.
Все меньше оставляли мы парусу места для разгона, все уже становилась амплитуда его полета. Наконец, он налетел на наши спины и не соскользнул с них, как обычно, а облепил, на мгновение задержавшись. Этого было достаточно. Схватив его, мы резко дернули полотнище на себя. Наверху что-то хрустнуло, стаксель сошел вниз. Он еще жил, вздрагивал в руках, пузырился под ветром, но судьба его была предрешена. Мы накрепко примотали новый шкот взамен оборвавшегося, закрепили его на каркасе. Разом схватили за фал, подняли стаксель на мачту под самый топ. Он схватил ветер, расправился, встал жестко, словно фанерный.
— Так-то лучше, — похлопал Валера по напряженной материи. Теперь можно было осмотреться. Видимость улучшалась — начало светать.
С морем творилось что то непонятное. Волны шли часто, буквально наступая друг другу на пятки. Были они невелики, едва дотягивали до семидесяти сантиметров, но имели не правдоподобно остроугольные формы. Каждая из этих волн не уходила под плот, как должно было быть, а падала на него сверху. И было что-то еще, что никак не сходилось с моим представлением о морском плавании.
— Нас почему-то совсем не качает, — вслух удивился Валера.
Вот оно! Не ка-ча-ет! Вот что не сходится. Плот идет равномерно, как тысячетонный крейсер. Только чуть вздрагивает от ударов. С крейсером-то понятно. Попробуй, раскачай миллионы килограммов, тут и для десятиметровой волны задачка не из легких. Но мы со всеми потрохами едва до тонны дотягиваем! Нас же мотать должно, как вагон электрички, — на ногах не устоишь. А мы неподвижны. Непонятно!
— Ну что вы стоите как остолопы? — снова подал голос Салифанов. — Давайте меняйте меня. Я в эту игру больше играть не в состоянии.
— Сейчас приду, — отозвался Валера.
— Васеньев, уступи вахту, — попросил я.
Мне нужно было разобраться в происходящем. Передоверить эту задачу кому-нибудь другому и лежать остаток ночи в неведении я не мог. Валера пожал плечами:
— Если бы ты просил у меня обеденную пайку сахара, я бы подумал, а вахты — хоть все забери, такого добра не жаль.
Васеньевская показная беспечность меня обмануть не могла. Я прекрасно видел, что он сейчас предпочел бы постоять у руля, чем лезть обратно в мокрые одеяла. В такую погодку вахтить как-то спокойнее, по крайней мере создается иллюзия, что очередной морской сюрпризец не застанет врасплох.
— Вы долго будете изображать скульптурную группу «Парализованные»? — поторопил Салифанов.
Натянув кеды и штормовку, я перебрался на корму.
— Курс двести, маяк правее градусов на тридцать. На рюкзаки не садись, сиденье промочишь, — кратко ввел в курс дела Сергей. — Хватайся! — И он отпустил руль. Я сжал пальцы на румпеле.
— Распишись в судовом журнале! — крикнул я вдогонку.
Сергей только махнул рукой и полез в спальник.
— Ты же мокрый! — возмутилась Монахова.
— Ничего, теперь ты тоже не сухая, — успокоил ее Сергей.
— Татьяна, а ты чего сидишь? — крикнул он из вороха одеял. — Лезь сюда немедленно.
— Нет, я лучше тут, — замотала головой Войцева. — Мне тут лучше.
— Войцева, не возникай! — прикрикнул Салифанов. Татьяна молча поднялась и поползла на салифановский голос, как самолет на радиомаяк приведения. Похоже, ей было все равно — сидеть, ползти или тихо испускать дух посреди бушующего Аральского моря. Ее мучила морская болезнь или что-то еще, очень на то похожее. Я еще раз сочувственно взглянул на уползающую Татьяну и решил приступить к своим непосредственным обязанностям. Должность моя — рулевой, значит, надо рулить. Я взглянул на компас. Стрелка стояла удивительно спокойно, не моталась из стороны в сторону, как обычно. Истинный курс расходился с заданным почти на пять румбов.
— Лево пять румбов! — скомандовал я себе. — Есть, лево пять!
Правой рукой я надавил на румпель. Сил явно не хватало. Я надавил сильнее. Результат тот же. Я наплевал на условности и, встав на колени, навалился на румпель руками, вложив всю свою силу и весь свой вес. Руль согнулся и нехотя сдвинулся на самую малость.
Четыре часа назад я управлялся с ним шутя, одним пальцем! Чертовщина продолжалась. Теперь, задним числом, я удивился долготерпению Салифанова. Он ворочал этой железкой почти три часа! А у меня уже сейчас коленки трясутся!
Может быть, мы попали в какое-нибудь сильнейшее подводное течение или заросли непролазных водорослей? Или произошло самозатягивание рулевого болта? Предполагать можно было до бесконечности.
Через четверть часа меня бросило в жар — работенка-то, как у шахтера в забое. И чего сдуру вызвался заменить Васеньева — уже не однажды пожалел я. В чем тут разберешься, стоя на коленях и наблюдая перед собой только шкалу компаса?
Я еще раз взглянул с завистью на спящих, но кликнуть Васеньева на руль не решился, мешала дурацкая гордость. Ну как же, взялся за гуж — не говори, что не дюж. С час отстою, определил я для себя крайний срок, а там посмотрим.
Начало светать. Не знаю, для кого как, а для меня это самое нелюбимое время суток, в особенности на море. Уже не ночь, но и до восхода солнца еще неблизко. День просачивается в ночную черноту, растворяет ее как бы изнутри. Неожиданно замечаешь, что различимы предметы, которые еще минуту назад были невидимы. С одной стороны, хорошо, не надо, например, носом в компас упираться, чтобы стрелку разглядеть. Но с другой — глаза бы по сторонам не смотрели. Все вокруг блекло, расплывчато, словно наблюдаешь сквозь запотевшее стекло. Предметы теряют объемные очертания, становятся плоскими, как на экране телевизора. Так бы и крутнул ручку контрастности. Когда восходит солнце, тогда другое дело, краски появляются теплые, жить хочется, честное слово.
А до восхода неуютно, промозгло, самое время в спальнике отлеживаться. Но этим пока вместо меня активно занимается Васеньев.
Уточняю в очередной раз курс. Маяков почти не видно. Зато волны — вот они, во всей красе! Правда, красоты в них мало. Но они не кажутся такими страшными, как это было ночью. Даже большими не назовешь. Хотя откуда смотреть.
Восток светлеет, наливается багровым заревом. Сейчас закипит, выплеснет через край шар солнца, и покатится он через море на запад. Я кручу головой во все стороны. «По левому борту волны совсем мельчают, — удивленно отмечаю я. А муть-то какая идет. — А говорят еще, что Арал — одно из самых чистых морей в мире. Тут же песок сплошной! Песок! Песок!..»
Неожиданная догадка застает меня врасплох. Я даже не знаю, радоваться мне ей или пугаться. Она все объясняет, увязывает ночную и утреннюю чертовщину в крепкую, логически выстроенную цепочку. Не может быть! Я бросаю руль, подхожу к борту и всматриваюсь в воду. Если я не ошибаюсь… Вот это номер!
— Андрей, ты что затих? — забеспокоился Васеньев. — Ты скажи что-нибудь. Подай голосок!
— Надоели вы мне все, — говорю я. — Уйду я от вас.
— Валяй! — легко соглашается Васеньев, успокоенный моим голосом. — Ноги не замочи!
— Андрюху в море — плоту легче, — задумчиво замечает Салифанов.
— Ну, я пошел! — просто говорю я и… шагаю за борт.
— Ой! — вскрикивает Войцева. — Ильичев с плота прыгнул!
— Полундра! — во всю силу голосовых связок вопит Салифанов. — Человек за бортом!
Он с силой отбрасывает одеяла, хватается за спасательный линь, готовясь бросить его в сторону удаляющейся от плота неразумной ильичевской головы и замирает, увидев меня.
Я стою возле плота по колено в воде со скучающим видом человека, рассматривающего афишу. Кажется, я даже что-то насвистываю. Сергей обалдело обозревает мои исцарапанные коленки.
— Ты чего это? — испуганно спрашивает он.
— Гуляю, — поясняю я.
— Ага, — говорит Сергей и дергает головой вниз, будто пытается проглотить застрявший в горле кусок.
— Так, — начинает доходить до него смысл происходящего. Та-а-к, — хлопает он себя по лбу и оторопело садится, просто валится на плот. — Это получается, что мы… — его лицо расплывается в совершенно идиотской ухмылке.
Жаль, он не видит себя со стороны.
— Получается, мы всю ночь, — развивает он свою мысль, словно распускает до предела сжатую пружину, — торчали на глубине, где воробушки могут пешком ходить? — Он даже замирает, пораженный мыслью, которую только что высказал.
— Совершенно верно, — безмятежно подтверждаю я его выкладки. Я уже пережил стадию обалдения, в которой теперь пребывает он, и могу себе позволить удовольствие изобразить равнодушие.
— Мы героически штормовали всю ночь, вместо того чтобы закатать штанины и, прихватив вещички, дотащиться вон до того бережка, где и переночевать спокойненько!
— Та-а-к, — переваривает информацию Сергей. Разглядывает берег, возвышающийся в каких-нибудь ста метрах от нас.
— Значит, мы готовились тонуть здесь, — удивленно тычет пальцами под плот Васеньев.
— А как же морская болезнь? — в свою очередь, удивляется Войцева.
— С таким же успехом мы могли штормовать, тонуть и страдать от морской болезни в собственных ваннах! — весело ржет Салифанов. — А Валерка-то орал: «Держать на маяки! На маяки держать!» — Сергей от смеха падает на спину и дрыгает в воздухе ногами.
Примерно такой же перепад настроения случился у меня в тот раз. Уже во сне что-то не понравилось в окружающем мире. Я даже попытался вновь нырнуть в благодатный мир сновидений, но действительность цепко ухватила меня за уши и вытянула на поверхность. Вокруг гудело. Даже не открывая глаз, можно было понять, что исходил этот звук не из васеньевской глотки. При всем моем уважении к его таланту, было очевидно: так храпеть он не может. Близкая артиллерийская канонада также исключалась (хотя и было похоже). Значит, оставалось одно — море. Я присел и откинул одеяло вместе с наброшенным на него полиэтиленом. Тысячи звуков осами вонзились в мои уши. Они безжалостно трепали, мяли, давили тоненькие пленочки барабанных перепонок.
Штормило изрядно, хотя сравнивать было не с чем, шторм-то первый. Волны мелкие, но злые, как сорвавшиеся с цепи собаки, наскакивали на плот, бухали в борт, осыпая настил крупными тяжелыми брызгами. После каждого удара плот конвульсивно дергался, жалобно скрипели трубы во втулках, сильно ухало между баллонами. Салифанов стоял, упершись в настил широко расставленными ногами, и со страшным напряжением ворочал рулем. Рядом с ним, сжавшись в комок, укрывшись куском полиэтилена, сидела Войцева. Она тревожно вслушивалась в шторм и сильно вздрагивала каждый раз, когда набегала особенно звучная волна.
«Дождались!» — с тоской подумал я и потянулся к спасательному жилету. Потом долго всматривался в горизонт, но наблюдения ничего не прояснили. Море было неразличимо, только белые барашки неожиданно выскакивали из темноты, на секунду замирали перед прыжком, словно выискивая, куда бы сподручнее ударить, и, ощерившись гребнем, рушились на настил.
— Где мы? — задал я беспокоивший меня вопрос.
— На Аральском море, — честно ответил Сергей. Он снова взглянул на компас и, навалившись на румпель, попытался выровнять плот.
— Куда ты его вертишь? — раздраженно заорал Васеньев. — На маяки держи!
— Валера, я иду по курсу, и ты мне лучше не указывай. Не доводи до греха, — огрызнулся Сергей.
Похоже, все уже давно не спали, даже успели разругаться.
— О каком курсе ты говоришь? Вон же Полярка! — махнул Валера в сторону.
— Ты плохо изучал астрономию, — посочувствовал Салифанов. — С каких пор Полярная звезда стала светить на востоке?
— Ты разуй глаза! Вон ковш, вон Малая Медведица, — горячился Валера.
Разобраться в их споре было трудно. Все небо было исчерчено полосами облаков. Где-то звезды прямо кишели, а где-то чернели бездонные провалы. Небесную карту приходилось изрядно дорисовывать при помощи воображения.
На некоторое время Валера смолк. Сергей, ухватившись руками за румпель, изо всех сил потянул его на себя. Но руль был неподвижен.
— Таня! — сдавленно крикнул Салифанов. Войцева встрепенулась, подняла испуганные глаза. — Помоги!
Хрустя полиэтиленом, Татьяна на коленях поползла на помощь. Уперлась в румпель плечом.
— Ну! — скомандовал Сергей. Разом дернули. Руль сдвинулся с мертвой точки, плавно повернулся. Курс выровнялся до нормы. Я перекатился на бок, стал отвязывать от бортовой растяжки кеды.
— Лежи, сам справлюсь! — остановил меня Сергей. Подкравшись, сверху шлепнулась волна, сорвала полиэтилен, окатила меня каскадом брызг. Спальник мгновенно набух водой. Суетясь, я ухватил пленку, накинул, подоткнул под себя. Но было поздно. Морская вода, пробив ткань мешка, стала впитываться в одежду, потекла тонкими струйками по телу. Я пододвинулся ближе к Васеньеву, но он точно на такое же расстояние отполз от меня. Валера оберегал свою «сухость».
Минуту я лежал неподвижно, усыпляя его бдительность, потом аккуратно пододвинул ноги, за ними, чуть обождав, туловище. Я наползал на Васеньева, как огромный мокрый и холодный слизняк. Уверен, что в тот момент он воспринимал меня именно так. Я нагло захватывал необходимое мне жизненное пространство. Конечно, это было изрядное свинство — взгромождаться на чужую постель в мокрой одежде, но заставить себя спать в луже я не мог. Я продвинулся еще на несколько сантиметров и наткнулся на остро выставленный весеньевский локоть. Надавил на него, но локоть стоял твердо, как забетонированный. Я попытался обтечь его, но не тут-то было. Оборона была налажена по всем правилам военного искусства. Единственно, что мне удалось, так это протолкнуть куда-то в сухое и теплое ноги. Выгонять меня не стали. И на том спасибо.
Лежали молча. А что еще оставалось делать? Вахтил Салифанов. Ему, по непонятной причине, помогала Войцева. Четыре руки на один румпель — это даже с избытком. Тереться возле руля впятером смешно и глупо. Разговаривать тоже не о чем. Вернее, найти тему можно, но светский треп в нашем положении был бы по меньшей мере странен. Вот и лежим молчком, навострив уши. На слух кажется, что стихия не только не утихает, но даже набирает силу. Кругом все ревет, шипит, бухает, создавая такие невероятные комбинации шумов, описать которые я не в состоянии.
Звуки, один страшнее другого, заползают через уши в мозг и, не поддаваясь расшифровке, порождают смятение и панику. Мне страшно! Я лежу, напряженно стискивая кулаки, хотя в данный момент они мне не защита. Я стараюсь тихо дышать, сильно зажмуривая глаза, и все это только для того, чтобы лучше слышать. В этой какофонии звуков мне надо уловить одну-единственную, смертельно опасную для меня ноту. Я не знаю, что это будет: скрежет разламываемого металла, звонкий взрыв лопнувших автомобильных камер или что-то еще. Но, услышав его, я смогу наконец действовать, а это всегда легче ожидания.
Пассивность подавляет, так как лишает возможности защищаться. Каждую секунду я жду, что плот не выдержит натиска и развалится на мельчайшие кусочки. А трубы, из которых он собран, к сожалению, плавают ничуть не лучше своих металлических собратьев-топоров. У тех хоть топорище есть.
Хорошо если при дележе плавсредств мне достанется автомобильная камера…
Крутая волна с рычанием толкается в борт, по инерции пробегает по настилу, рассыпается на полиэтилене, в который я завернут. Сейчас наверняка налетит еще одна. Я уже заметил закономерность: крупная волна никогда не приходит одна, только со своими подружками. Три-четыре крупных, потом мелюзга и снова три-четыре переростка. Еще один сильный удар сотрясает корпус. Что-то звякает в корме, противно и бесконечно долго скрежещет. Резко вскакивает Валера. Неужели разламывается каркас?! Затопали по настилу ноги.
— Проклятое море, чтоб ему до дна пересохнуть! — от души желает Салифанов.
— Зачем ругаться! — морщусь я. — Как бы море не обиделось! Тогда враз угробит, испугаться не успеешь!
Ну вот, дошел до точки. Суеверным стал! Уже не первый раз ловлю себя на том, что перестал воспринимать море как неодушевленный предмет. Для меня это не географическое понятие и даже не физическое. Для меня море почти живое существо, которое все понимает и даже разумно решает, что сотворить с нами в эту минуту, а что через час. Пожалеть нас или наказать по всей строгости.
— Ты не обижайся на него, это он сгоряча, — оправдываю я неразумный поступок Салифанова.
В глубине души я понимаю, что все это самый нормальный идиотизм, по-другому не назовешь. Как море может обижаться? Это же только вода. Много-много водяных капелек и много-много растворенных в них солей. Жидкость, одним словом. Только не в кастрюле, а в гигантской ямище, выдавленной в земной коре.
Если допустить, что эта вода в яме может обижаться, то получается, что какой-нибудь придорожный телеграфный столб должен треснуть от ярости, когда паршивая беспородная собачонка нагло задерет возле него свою заднюю лапу. Это же какой удар по деревянному самолюбию! Так выходит? Глупо же!
«Просто смешно! Ха-ха, — вынужденно смеюсь я сам над собой. — Но лучше бы его не раздражать — море. Но почему? — возмущаюсь я собственной беспросветной дремучести и нежеланию понимать элементарные вещи. — На всякий случай. А Сережку море простит. Это ж он не со зла, по дурости!» — вновь продолжаю я игру, правила которой нарушать не решаюсь.
Но море не прощает допущенной Салифановым бестактности. Две волны налетают с кормы, упруго хлещут по его ногам, выбивают подошвы ботинок с настила, и он, потеряв равновесие, шлепается на плот. Третья волна аккуратно подкрадывается сбоку, приподнимается, рассматривая сухую пока еще жертву, и накрывает Сергея пенным гребнем. Все! Теперь на нем не найти сухой нитки. Стоя на коленях, Салифанов мотает головой, отплевывается, освобождая рот от забортной воды и накопившихся, но доселе не использованных ругательств. Знает он их, похоже, немало. При других обстоятельствах я, бросив все дела, схватил бы ручку и набросал подробный конспект его речи, который в дальнейшем лег бы в основу книги под названием «Фольклорные особенности разговорного языка нижних чинов в старом флоте».
Справедливости ради надо сказать, что говорил Сергей не очень внятно, то ли от дефекта дикции, вызванного попаданием воды «не в то горло», то ли из-за присутствия на борту особ женского пола. Но эмоциональность, с которой он это делал, покоряла. Персонально море он уже предпочитал не задевать.
— И пусть отсохнет язык и все прочее, что может отсохнуть, у любого, кто скажет про море хоть одно xopoшee слово… — Далее неразборчиво, и снова:
— И пусть к нему по четыре раза в день приходит в гости теща, а в выходные дни чаще. И пусть… — Правой рукой Сергей безостановочно шарил вокруг себя, пытаясь нащупать сорванные волной очки.
Неожиданно он замолк. Очки нашлись, но пользы от них — как мертвому от горчичников. Через оба стекла расползлись мелкие, паутинообразные трещины. Все же Сергей напялил их на нос, долго смотрел вокруг и, наконец, попросил:
— Женщины, закройте уши, я, кажется, буду ругаться! Я его понимаю, очки — это самое больное место близоруких людей. Ладно, мои — минус три, тут еще можно потерпеть, хотя на роль впередсмотрящего претендовать уже нельзя. Но салифановские — минус семь! На его месте я бы не только ругался, я бы снял ремешок со штанов и отстегал бы море по первое число.
— Этого я морю никогда не прощу! — начинает Сергей, но высказаться до конца ему не удается. В носу плота, за гротом, что-то оглушительно хрустит, плот сильно дергает. Я непроизвольно зажмуриваю глаза, но тут же снова их открываю. Все! Амба!
— Стаксель! — протяжно закричала Войцева, несколько раз быстро ткнула воздух перед собой указательным пальцем. — Стаксель сорвало!
Передний стаксель — парус, оборвав шестимиллиметровый капроновый шкот, освободился от сдерживавших его сил, заполоскал, защелкал свободным концом, сотрясая мачту. Сейчас полопаются швы или посрезает мачтовые шпильки. Я вскочил на ноги. Кеды надевать не стал — некогда. Пока со шнурками воевать будешь, каркас вибрацией разнесет вдребезги. До мачты добрался в два прыжка. Сдавленно охнула Монахова — кажется, я успел протоптаться по ее ногам. На носу плота расстеленных спальников, естественно, не было, настил больно врезался в ступни. Я ступал согнувшись, нащупывая пальцами ног дорогу. Сзади шумно дышал в затылок Васеньев. Подобрались к разбушевавшемуся парусу. Тут дел на три минуты. Я облегченно вздохнул. Даже кольца не оборвало. Парус поймать да подвязать новый шкот.
— Валера, достань из ремонтного набора запасной шкот, — попросил я, — здесь я один справлюсь. Спущу и спокойно перевяжу.
Распустил узел, но парус не сдвинулся ни на миллиметр. Подергал фал подъема — никакого результата. Скорее всего, канат заклинило в блоке, это дело гиблое. Придется управляться как есть, а утром разбираться досконально. Выждав момент, я попытался схватиться за нижний край полотнища, но оборванный шкот больно стеганул по рукам. На коже вздулся кровавый рубец, словно кто-то с размаху ожег кнутом. Слепо вытянув руки вперед, я снова бросился на штурм, стараясь разом усмирить стаксель. Ухватил кончиками пальцев полотнище, потянул на себя. Парус рванулся. Выскользнул и в долю секунды отшлепал меня по лицу и рукам. Вскрикнув, я отскочил, налетел спиной на подошедшего Валеру. Он пошатнулся, но на ногах устоял.
— Подержи, — попросил он, передавая бухту, оттер меня плечом в сторону.
— Ну что ты дергаешься, дурашка, — начал он увещевать распоясавшийся парус. — Все равно мы тебя скрутим.
Он приблизился на шаг, на два. Парус не хотел усмиряться. Не хотел впрягаться обратно в лямку, изображать из себя тягловое животное, тянущее по просторам моря тяжелый плот, груз и еще пять ленивых седоков. Ему нравилось свободно и озорно трепыхаться на ветру, купаясь в налетающих упругих порывах. Он прыгал из стороны в сторону, увертываясь от васеньевских широко расставленных рук. Когда Валера приближался слишком близко, парус доставал его хлесткими ударами. Валера даже не ругался. Его нервам можно было позавидовать. Снова и снова он шел на приступ, стиснув зубы, прикрывая правым локтем лицо. Один раз он даже умудрился схватить угол паруса. Его дернуло, потащило по настилу. Стоило только удивляться, сколько силы было в этой, собственно говоря, элементарной тряпке, взявшей в союзники ветер. Валера упал на колени, но стаксель не выпустил. Парус вырывался, хлопал, осыпал нас каскадами брызг. Мне казалось, еще секунда — и он вывернет Валере руки из суставов. Пытаясь ему помочь, я на коленях ползал по настилу, скреб пальцами по парусине, но ухватиться не смог, не успел.
Стаксель вырвался, отбросил нас, распахнулся на ветер.
— Вы что, вдвоем с одним парусом справиться не в состоянии? — закричал с кормы Салифанов.
— Попробуй сам! — зло ответил ему Валера. Стали приближаться к парусу спинами, вздрагивая от ударов, чувствительных даже сквозь одежду. Набухший водой материал бил тяжело, как доска.
Все меньше оставляли мы парусу места для разгона, все уже становилась амплитуда его полета. Наконец, он налетел на наши спины и не соскользнул с них, как обычно, а облепил, на мгновение задержавшись. Этого было достаточно. Схватив его, мы резко дернули полотнище на себя. Наверху что-то хрустнуло, стаксель сошел вниз. Он еще жил, вздрагивал в руках, пузырился под ветром, но судьба его была предрешена. Мы накрепко примотали новый шкот взамен оборвавшегося, закрепили его на каркасе. Разом схватили за фал, подняли стаксель на мачту под самый топ. Он схватил ветер, расправился, встал жестко, словно фанерный.
— Так-то лучше, — похлопал Валера по напряженной материи. Теперь можно было осмотреться. Видимость улучшалась — начало светать.
С морем творилось что то непонятное. Волны шли часто, буквально наступая друг другу на пятки. Были они невелики, едва дотягивали до семидесяти сантиметров, но имели не правдоподобно остроугольные формы. Каждая из этих волн не уходила под плот, как должно было быть, а падала на него сверху. И было что-то еще, что никак не сходилось с моим представлением о морском плавании.
— Нас почему-то совсем не качает, — вслух удивился Валера.
Вот оно! Не ка-ча-ет! Вот что не сходится. Плот идет равномерно, как тысячетонный крейсер. Только чуть вздрагивает от ударов. С крейсером-то понятно. Попробуй, раскачай миллионы килограммов, тут и для десятиметровой волны задачка не из легких. Но мы со всеми потрохами едва до тонны дотягиваем! Нас же мотать должно, как вагон электрички, — на ногах не устоишь. А мы неподвижны. Непонятно!
— Ну что вы стоите как остолопы? — снова подал голос Салифанов. — Давайте меняйте меня. Я в эту игру больше играть не в состоянии.
— Сейчас приду, — отозвался Валера.
— Васеньев, уступи вахту, — попросил я.
Мне нужно было разобраться в происходящем. Передоверить эту задачу кому-нибудь другому и лежать остаток ночи в неведении я не мог. Валера пожал плечами:
— Если бы ты просил у меня обеденную пайку сахара, я бы подумал, а вахты — хоть все забери, такого добра не жаль.
Васеньевская показная беспечность меня обмануть не могла. Я прекрасно видел, что он сейчас предпочел бы постоять у руля, чем лезть обратно в мокрые одеяла. В такую погодку вахтить как-то спокойнее, по крайней мере создается иллюзия, что очередной морской сюрпризец не застанет врасплох.
— Вы долго будете изображать скульптурную группу «Парализованные»? — поторопил Салифанов.
Натянув кеды и штормовку, я перебрался на корму.
— Курс двести, маяк правее градусов на тридцать. На рюкзаки не садись, сиденье промочишь, — кратко ввел в курс дела Сергей. — Хватайся! — И он отпустил руль. Я сжал пальцы на румпеле.
— Распишись в судовом журнале! — крикнул я вдогонку.
Сергей только махнул рукой и полез в спальник.
— Ты же мокрый! — возмутилась Монахова.
— Ничего, теперь ты тоже не сухая, — успокоил ее Сергей.
— Татьяна, а ты чего сидишь? — крикнул он из вороха одеял. — Лезь сюда немедленно.
— Нет, я лучше тут, — замотала головой Войцева. — Мне тут лучше.
— Войцева, не возникай! — прикрикнул Салифанов. Татьяна молча поднялась и поползла на салифановский голос, как самолет на радиомаяк приведения. Похоже, ей было все равно — сидеть, ползти или тихо испускать дух посреди бушующего Аральского моря. Ее мучила морская болезнь или что-то еще, очень на то похожее. Я еще раз сочувственно взглянул на уползающую Татьяну и решил приступить к своим непосредственным обязанностям. Должность моя — рулевой, значит, надо рулить. Я взглянул на компас. Стрелка стояла удивительно спокойно, не моталась из стороны в сторону, как обычно. Истинный курс расходился с заданным почти на пять румбов.
— Лево пять румбов! — скомандовал я себе. — Есть, лево пять!
Правой рукой я надавил на румпель. Сил явно не хватало. Я надавил сильнее. Результат тот же. Я наплевал на условности и, встав на колени, навалился на румпель руками, вложив всю свою силу и весь свой вес. Руль согнулся и нехотя сдвинулся на самую малость.
Четыре часа назад я управлялся с ним шутя, одним пальцем! Чертовщина продолжалась. Теперь, задним числом, я удивился долготерпению Салифанова. Он ворочал этой железкой почти три часа! А у меня уже сейчас коленки трясутся!
Может быть, мы попали в какое-нибудь сильнейшее подводное течение или заросли непролазных водорослей? Или произошло самозатягивание рулевого болта? Предполагать можно было до бесконечности.
Через четверть часа меня бросило в жар — работенка-то, как у шахтера в забое. И чего сдуру вызвался заменить Васеньева — уже не однажды пожалел я. В чем тут разберешься, стоя на коленях и наблюдая перед собой только шкалу компаса?
Я еще раз взглянул с завистью на спящих, но кликнуть Васеньева на руль не решился, мешала дурацкая гордость. Ну как же, взялся за гуж — не говори, что не дюж. С час отстою, определил я для себя крайний срок, а там посмотрим.
Начало светать. Не знаю, для кого как, а для меня это самое нелюбимое время суток, в особенности на море. Уже не ночь, но и до восхода солнца еще неблизко. День просачивается в ночную черноту, растворяет ее как бы изнутри. Неожиданно замечаешь, что различимы предметы, которые еще минуту назад были невидимы. С одной стороны, хорошо, не надо, например, носом в компас упираться, чтобы стрелку разглядеть. Но с другой — глаза бы по сторонам не смотрели. Все вокруг блекло, расплывчато, словно наблюдаешь сквозь запотевшее стекло. Предметы теряют объемные очертания, становятся плоскими, как на экране телевизора. Так бы и крутнул ручку контрастности. Когда восходит солнце, тогда другое дело, краски появляются теплые, жить хочется, честное слово.
А до восхода неуютно, промозгло, самое время в спальнике отлеживаться. Но этим пока вместо меня активно занимается Васеньев.
Уточняю в очередной раз курс. Маяков почти не видно. Зато волны — вот они, во всей красе! Правда, красоты в них мало. Но они не кажутся такими страшными, как это было ночью. Даже большими не назовешь. Хотя откуда смотреть.
Восток светлеет, наливается багровым заревом. Сейчас закипит, выплеснет через край шар солнца, и покатится он через море на запад. Я кручу головой во все стороны. «По левому борту волны совсем мельчают, — удивленно отмечаю я. А муть-то какая идет. — А говорят еще, что Арал — одно из самых чистых морей в мире. Тут же песок сплошной! Песок! Песок!..»
Неожиданная догадка застает меня врасплох. Я даже не знаю, радоваться мне ей или пугаться. Она все объясняет, увязывает ночную и утреннюю чертовщину в крепкую, логически выстроенную цепочку. Не может быть! Я бросаю руль, подхожу к борту и всматриваюсь в воду. Если я не ошибаюсь… Вот это номер!
— Андрей, ты что затих? — забеспокоился Васеньев. — Ты скажи что-нибудь. Подай голосок!
— Надоели вы мне все, — говорю я. — Уйду я от вас.
— Валяй! — легко соглашается Васеньев, успокоенный моим голосом. — Ноги не замочи!
— Андрюху в море — плоту легче, — задумчиво замечает Салифанов.
— Ну, я пошел! — просто говорю я и… шагаю за борт.
— Ой! — вскрикивает Войцева. — Ильичев с плота прыгнул!
— Полундра! — во всю силу голосовых связок вопит Салифанов. — Человек за бортом!
Он с силой отбрасывает одеяла, хватается за спасательный линь, готовясь бросить его в сторону удаляющейся от плота неразумной ильичевской головы и замирает, увидев меня.
Я стою возле плота по колено в воде со скучающим видом человека, рассматривающего афишу. Кажется, я даже что-то насвистываю. Сергей обалдело обозревает мои исцарапанные коленки.
— Ты чего это? — испуганно спрашивает он.
— Гуляю, — поясняю я.
— Ага, — говорит Сергей и дергает головой вниз, будто пытается проглотить застрявший в горле кусок.
— Так, — начинает доходить до него смысл происходящего. Та-а-к, — хлопает он себя по лбу и оторопело садится, просто валится на плот. — Это получается, что мы… — его лицо расплывается в совершенно идиотской ухмылке.
Жаль, он не видит себя со стороны.
— Получается, мы всю ночь, — развивает он свою мысль, словно распускает до предела сжатую пружину, — торчали на глубине, где воробушки могут пешком ходить? — Он даже замирает, пораженный мыслью, которую только что высказал.
— Совершенно верно, — безмятежно подтверждаю я его выкладки. Я уже пережил стадию обалдения, в которой теперь пребывает он, и могу себе позволить удовольствие изобразить равнодушие.
— Мы героически штормовали всю ночь, вместо того чтобы закатать штанины и, прихватив вещички, дотащиться вон до того бережка, где и переночевать спокойненько!
— Та-а-к, — переваривает информацию Сергей. Разглядывает берег, возвышающийся в каких-нибудь ста метрах от нас.
— Значит, мы готовились тонуть здесь, — удивленно тычет пальцами под плот Васеньев.
— А как же морская болезнь? — в свою очередь, удивляется Войцева.
— С таким же успехом мы могли штормовать, тонуть и страдать от морской болезни в собственных ваннах! — весело ржет Салифанов. — А Валерка-то орал: «Держать на маяки! На маяки держать!» — Сергей от смеха падает на спину и дрыгает в воздухе ногами.