Каннингем Элейн
Алиса

   Э. Каннингем
   АЛИСА
   роман
   Перевел с английского А.Санин
   1. Незнакомец в подземке
   Большинство мужчин, на мой взгляд, с большим опозданием осознают, что прожили жизнь почти понапрасну. Мы живем в процветающем обществе и наша цель - процветание. Некоторые путают процветание с богатством, но даже веками накопленное богатство, хранящееся в подземельях и сейфах, не обеспечит вам должного веса в обществе. Или - положения. Того самого положения, что само собой приобретается при покупке норковых манто, бриллиантов, "роллс-ройсов" и особняков за несколько сотен тысяч. Итак, девиз нашего общества - процветание. А вот о счастье говорить не принято. Даже вслух произнести, и то зазорно. Да и как определить, что такое счастье? Вот была у меня жена, которую я любил, твердо зная, что и она любит меня, и была четырехлетняя дочурка, которую мы оба любили, обожали, души в ней не чаяли. Обычное дело с четырехлетними дочурками. А ведь нашу природа ещё в придачу наградила синими глазами, золотистыми кудряшками, ангельским характером и той совершенно кукольной внешностью, от которой всегда тают родительские сердца и умиляются друзья. Словом, в нашем многострадальном мире горе и неурядицы обошли нашу семью стороной, но даже индульгенция от мук и страданий не смогла излечить мой недуг.
   Болезнь же моя состояла в том, что у меня постепенно открывались глаза. Прозревал я медленно, день за днем, причем преимущественно по дороге домой с работы. А служил я чертежником-проектировщиком в преуспевающей архитектурной компании "Стерм и Яффи", расположенной на пересечении Сороковой улицы с Парк-авеню. Кроме меня в этой фирме трудились ещё человек сорок. Мое еженедельное жалованье составляло сто тридцать два доллара. Конечно, слесарем или плотником я зарабатывал бы куда больше, но выучился я на чертежника. Зато я носил чистые сорочки, а уходил с работы в пять часов вечера. Если меня не просили задержаться, что повторялось по меньшей мере пару раз в неделю.
   Услышав, что нужно задержаться, я звонил жене в Телтон, штат Нью-Джерси, и говорил:
   - Я чуть припозднюсь сегодня, милая. Нужно закончить одну срочную работу.
   - Надолго?
   - На часок-другой.
   Бок о бок со мной трудился Фриц Мейсон, наши чертежные доски стояли совсем рядышком. Фриц был философом. Он любил приговаривать: "Люди вроде нас с тобой, Джонни, не живут, а прозябают". Не могу сказать, чтобы его слова считались верхом философской мысли, но я и сам чувствовал, что влачу достаточно жалкое существование. Пусть в этих словах не было вообще ничего оригинального, но каждый день, выходя из подземки на Сто шестьдесят восьмой улице, чтобы сесть на телтоновский автобус, я буквально печенкой ощущал это прозябание. Да, в тридцать пять лет от роду я впервые прозрел и осознал, что жизнь бренна, что никаких перспектив у меня нет, да и надеяться особенно не на что. Эти мысли въелись в меня, как ржавчина, завладев всем моим естеством. Фриц, прекрасно знавший, что со мной творится, как-то сказанул, что избавиться от этой напасти я смогу, только променяв её на другую напасть, и посоветовал связаться с какой-нибудь вечно голодной девчушкой, которыми так и кишит Нью-Йорк. Увы, в довершение всех моих бед мои заработки не позволяли мне связаться с кем бы то ни было.
   * * *
   Денек сегодня выдался ясный, свежий и не по мартовскому погожий, на синем небе лишь местами кучерявились облака, и я уже заранее предвкушал, что прогуляюсь пешком до подземки и постараюсь добраться до Телтона ещё затемно. Однако Джо Стерм, сын одного из владельцев нашей фирмы, подкинул мне работенку, с которой я управился только к шести. Фриц, вышедший на улицу вместе со мной, завязал разговор на тему о том, как выгодно быть сынком босса.
   - Да, будь у меня такой папаша, я бы им показал, - мечтательно сказал он.
   - Не трави понапрасну душу, - произнес я. - Чего нет, того нет.
   - Увы, - вздохнул Фриц.
   Он жил в Эймитивилле, на Лонг-Айленде, поэтому по вечерам после работы ездил на Пенсильванский вокзал.
   - Кстати, не поторопись ты в свое время жениться, - сказал он, положение ещё можно было бы исправить.
   - Нет, Фриц, это вряд ли.
   - А вот и нет.
   Мы дошли до перекрестка и распрощались.
   Фрицу предстояло пересечь Восьмую авеню, а я спустился в подземку. В четверть седьмого людей там набилось, как сельдей в бочке. Яблоку негде упасть. Я купил газету, протолкался к хвостовому вагону и потратил цент на жевательную резинку - больше ничего на цент не купишь. И вот тогда это и случилось. Невесть откуда взявшийся незнакомец повис на моей руке и жарко зашептал прямо в лицо - из его рта несло кислятиной и зловонием:
   - Бога ради, помогите мне, мистер, мне плохо... Боже, как мне плохо...
   В таких случаях любой нормальный человек машинально отвечает:
   - Не приставайте ко мне, мистер. Посмотрите, сколько вокруг людей. Кто я вам? Я вас даже не знаю. Имейте совесть - отойдите.
   Я уже открыл было рот, чтобы выпалить эту отповедь, но осекся незнакомец вдруг напомнил мне моего отца. Да и на бродягу он ничуть не походил. Верно, он был без шляпы, но зато прекрасно одет. Нет, никак не бродяга. Ему и впрямь было плохо. Лет шестидесяти, может, немного старше, седовласый, голубоглазый - при иных обстоятельствах он выглядел бы милым и респектабельным старичком, но сейчас - его лицо было искажено гримасой боли и страха. В то самое мгновение, как незнакомец напомнил мне отца, мне вдруг стало стыдно и противно. Я дал себе зарок, что непременно помогу ему, пусть даже из-за этого и опоздаю домой часа на два-три. Как я мог поступить иначе, ведь остались во мне хоть крохи великодушия и человеколюбия.
   Все эти мысли вихрем промелькнули у меня в голове. Платформа была набита битком. С противоположного перрона поезд уже отходил, а огни моего поезда, идущего из центра, уже показались из туннеля. Старичок повис на мне, заглянул куда-то мне через плечо, и вдруг боль на его лице сменилась нескрываемым ужасом. Охваченный смертельным страхом, он слепо отпрянул назад, споткнулся и свалился с платформы прямо под колеса поезда, который с грохотом въезжал на станцию. Машинист даже не успел сообразить, что случилось. В один миг старичок падал вниз, а буквально в следующую секунду его тело уже исчезло под накатывающейся махиной - вой, вырвавшийся из дюжин глоток невольных свидетелей был не менее ужасен, чем случившаяся трагедия.
   * * *
   Я слепо пробился через толпу дрожащих, причитающих, всхлипывающих и бессвязно лопочущих людей, которым наконец выдалось, о чем поговорить после скучного и бессмысленного, как и у меня, дня. Никому и в голову не пришло вспомнить про человека, которого ещё только что обнимал погибший; никто меня не окликнул; бегущие полицейские даже не взглянули в мою сторону, когда я вышел из метро на улицу. Они были лишь частью серого людского потока, устремившегося в подземку. Смерть перемещается быстрее звука; даже быстрее шепота.
   Мое кредо такое же, как у сотен миллионов других людей. "Я тут ни при чем, оставьте меня в покое. Мое дело - сторона, я не хочу ни во что вмешиваться. Не приставайте ко мне. И все. Случившееся, конечно, ужасно, но ко мне не имеет ни малейшего отношения. Я его не толкал."
   Вот это последнее и решило дело. Я его не толкал. Задержись я в подземке хоть на минуту, наверняка нашелся бы умник, запомнивший меня, а потом его память стала бы выдавать то, что глаза вовсе и не видели. Мне такие фортели памяти были знакомы ещё по курсу психологии в нью-йоркском университете, когда профессор прицелился из банана, кто-то выстрелил, а потом мы все, как один, клялись и божились, что видели в руке у профессора пистолет. Я не хотел, чтобы нашлись свидетели, которые поклянутся, что старика толкнул я. Мысленно прокрутив перед глазами всю эту сцену, я ещё раз убедился, что даже не притрагивался к нему. Он просто отпрыгнул назад. Поскользнулся и свалился под поезд. Вот и все. Меня с ним не связывало ровным счетом ничего, если не считать возникшего было желания помочь больному старику. Я готов был присягнуть во всем этом на библии. Старик был болен и запуган, несчастный, дрожащий старикан, обратившийся ко мне за помощью. Теперь для него все позади.
   Зачем же тогда я продолжаю здесь стоять? Неужели хочу посмотреть, как вынесут его останки? Нет, это мне ни к чему.
   Стоял прохладный мартовский вечер, и я дрожал - но не от холода, а от испарины - пот тоненькими струйками стекал по моему телу. Я вздохнул, решительно повернулся, перешел на противоположную сторону Сорок второй улицы и зашагал к ближайшей станции метро. Над Нью-Йорком сгустились сумерки, в которых зазывно мерцали и переливались яркие неоновые огни бесчисленных баров.
   Мимо меня пронеслась "скорая помощь", расчищая себе дорогу воем сирены. Санитары подберут то, что осталось от старичка, и упакуют в водонепроницаемый мешок. К горлу подкатила тошнота, но я подавил мучительный позыв и спустился в подземку. Здесь, на "Ай-А-Ти", одной из старейших веток нью-йоркского метро, поезда шли бесперебойно; здесь испуганные старички не сигали на рельсы и не задерживали тысячные толпы бледных ньюйоркцев, уставших от работы и давки. Я думал даже отдать ему дань уважения, но вместо этого развернул газету и погрузился в чтение, воспринимая слова как символы и даже не пытаясь понять скрытый в них смысл.
   После Сто двадцать пятой улицы вагон начал пустеть; стоящих пассажиров уже почти не осталось. Я присел на освободившееся место, краешком глаза заметив, как на противоположное сиденье опустился какой-то мужчина. Минуту спустя, оторвав глаза от газеты, я обратил внимание, что он смотрит на меня в упор. Он был очень худой, с длинными, цвета воронова крыла волосами, зачесанными назад и уложенными в гребень с помощью какого-то фиксирующего лака. Длинное вытянутое лицо, черные бусинки вместо глаз; почему-то мне ещё бросилась в глаза его полосатая рубашка с галстуком, заколотой булавкой с жемчужной головкой. Незнакомец пристально разглядывал меня, нисколько не смущаясь, что я заметил его взгляд.
   Когда поезда остановился на Сто шестьдесят восьмой улице и я поднялся, чтобы выйти из вагона, незнакомец последовал за мной. Пройдя за мной по платформе несколько шагов, он взял меня за локоть и потребовал:
   - Гони ключ, шеф.
   Душа у меня сразу ушла в пятки. Все жители Нью-Йорка стараются отгородиться от окружающей действительности каменной стеной и всерьез пугаются, когда она рушится. Тем не менее, принимая во внимание даже этот факт, я струхнул больше, чем следовало. Впрочем, не забудьте: в моей стене в тот вечер бреши пробивали уже дважды. Несмотря на то, что мы живем в обществе, восхваляющем насилие почти в той же мере, как и секс, где мутные волны насилия потоком выплескиваются из газет, кинофильмов, телепрограмм, книг и журналов, большинство из нас все же с ним сталкивалось. Дрался я всего раз в жизни - в шестнадцать лет. Став взрослым, я ни разу не бил никого по лицу, да и сам не получал зуботычин; говоря по правде, я даже не знал бы, с чего начать. Поэтому я поступил так, как на моем месте повели бы себя многие другие. Отвернулся и зашагал вперед, не обращая внимания на тонколицего преследователя. Тому такое обращение пришлось не по нутру догнав меня на лестнице, он грубо схватил меня за руку, резко развернул лицом к себе и процедил холодным тоном, от которого по спине у меня поползли мурашки:
   - Я хотел по-доброму, сука, но ты вынуждаешь меня быть грубым. Отдавай ключ.
   Немногие пассажиры, сошедшие с нашего поезда, уже поднялись по ступенькам к выходу, оставив нас вдвоем.
   - Я не понимаю, о чем вы говорите, - сказал я. - Я вас не знаю и не понимаю, чего вы от меня добиваетесь. К тому же, я опаздываю.
   Я попытался высвободиться, но его пальцы стиснули мой локоть железной хваткой. Узколицый ухмыльнулся.
   - Так я тебе и поверил.
   - Отпустите меня.
   - Отдай ключ - отпущу.
   - Какой ключ? Я даже не понимаю, о чем вы говорите.
   - Ключ, который отдал тебе старик.
   - Какой старик?
   - Шлакман! Шлакман! Не держи меня за дурака, гаденыш, с о мной это номер не пройдет. Я не знаю, кто ты такой и откуда ты взялся. Может, ты тут и ни при чем. Может, Шлакман просто случайно выбрал тебя из толпы. Мне на это начхать. Гони ключ!
   - Я не понимаю, о каком ключе идет речь.
   - Ты мне уже надоел! Я видел, как старик отдал тебе ключ. Хватит с тебя?
   Я покачал головой.
   - Я спешу на автобус. Извините.
   Худолицый понизил голос до шепота. Зловещего, холодного и скрипучего, как несмазанные дверные петли. Его левая рука вынырнула из кармана и я увидел, что на пальцах тускло поблескивает угрожающего вида кастет.
   - Слушай, падло, если не отдашь ключ, я отделаю тебя так, что ты сам себя не узнаешь. То, что сделал поезд со Шлакманом - пустяки по сравнению с той участью, что постигнет тебя...
   Кто-то затопал вниз по ступенькам и мой обидчик на мгновение ослабил хватку. Я резко толкнул его в грудь, а он, не ожидав такого подвоха, споткнулся и отлетел вниз, в последний миг сумев уцепиться за поручень. Не дожидаясь, пока обидчик опомнится, я опрометью кинулся вверх по лестнице, выскочил на улицу, пулей промчался на противоположную сторону и сломя голову влетел в здание автовокзала. В Телтоновский автобус уже шла посадка. Весь дрожа и судорожно дыша, я ввинтился в автобус и плюхнулся на ближайшее сиденье. Да, вел я себя не героически, но ведь я и не говорил, что я герой.
   Когда автобус тронулся с места, мой неведомый противник, стоя на тротуаре, проводил меня внимательным и задумчивым взглядом.
   * * *
   - Вам плохо? - заботливо спросила сидевшая по соседству полная пожилая женщина. - Я могу попросить водителя, чтобы он остановился.
   Спасибо, милая и душевная женщина. На коленях она держала два доверху заполненных пакета из магазина "Джимбелз", а нос украшало тонкое пенсне ну очень приятная толстушка. Впрочем, потянись она сейчас к кнопке стоп-сигнала - мне кажется, я задушил бы её.
   Я ответил, что со мной все в порядке.
   - Просто я бежал, чтобы успеть на автобус, мэм, и запыхался. Спасибо, мэм, все нормально.
   Все было нормально, если не считать того, что у меня клокотало в животе, стучало в висках, пересохло во рту и бешено колотилось сердце. Я никак не мог забыть, какой животный ужас охватил меня, когда тощий субъект пригрозил мне кастетом.
   Принято считать, что мы должны быть храбрыми. Мы читаем столько книг про отважных и бесстрашных смельчаков, что потихоньку причисляем себя к ним и начинаем верить в собственную удаль. Потом же, когда мы осознаем, что это не так, нас охватывает чувство стыда. Память порой жестоко конфликтует с реальностью. Почему я сразу не поставил его на место? Надо было грозным тоном спросить, знает ли он, черт побери, с кем разговаривает?
   Или я мог сказать:
   - Вали отсюда, мозгляк, и благодари Бога, что я сегодня добрый.
   Можно было прорычать эти слова таким грозным тоном, чтобы он понял со мной шутки плохи. Можно было, но загвоздка в том, что ещё никогда в жизни я ни на кого не рычал.
   Вам было бы куда проще меня понять, расскажи я сразу, как я выгляжу. Я и не рассказал-то лишь по той простой причине, что и сам этого не знаю. Я понимаю, что вы мне не верите. Это потому, что вы - нормальные люди. Подавляющее большинство людей прекрасно знают, как выглядят или - на кого похожи. Я к их числу не отношусь. Порой я бреду по улице и встречаю двадцать, тридцать, сто человек, в каждом из которых узнаю себя. Среднего роста, нормального телосложения, с карими глазами, светло-русыми волосами и приятными, слепленными из папье-маше лицами. Участливыми лицами милых людей, всегда готовых прийти на помощь или выразить сочувствие, но какими-то ненастоящими. Алису, мою жену, такие измышления, вероятно, привели бы в ужас. Она считала, а возможно, и сейчас считает, что вышла замуж за красавца, но меня это не касается. Главное, что сам я считал свой облик совершенно непримечательным.
   Как бы то ни было, сидя в автобусе, направлявшемся в Телтон, я ощущал себя в безопасности. Худолицый остался стоять на автовокзале и никаких путеводных ниточек, которые могли бы привести его ко мне с приставаниями по поводу какого-то дурацкого ключа, у него не было. Как он назвал этого старика - Шерман, Штейнман, Шлакман? Да, верно - Шлакман. Но какое отношение к мирному старичку мог иметь этот зловещий тип?
   Убаюканный мерным гулом, я смежил очи, и вдруг передо мной с поразительной ясностью заново пронеслась вся картина случившегося. Вот старик хватает меня за руку, что-то бормочет, а в следующий миг его тщедушное тело уже летит под колеса надвигающегося поезда.
   Содрогнувшись, я очнулся и машинально полез в карман за сигаретами. Потом я сообразил, где нахожусь, выпустил из руки сигаретную пачку, но тут же мои пальцы нащупали какой-то незнакомый предмет. Я вытащил его из кармана и... у меня отвалилась челюсть. Я держал в руке медный ключ от какого-то сейфа, ничем не примечательный, если не считать вытесненной в верхней части буквы "ф".
   * * *
   Значит, старик и в самом деле ухитрился всучить мне ключ, а костлявый тип это заметил. И почему я только сразу не полез в карман ещё там, в метро? Что мешало мне достать ключ и протянуть тощему со словами: "Заберите и - оставьте меня в покое"? Тогда уже никто и ничто не помешало бы мне остаться тем, кем я был до сих пор: проектировщиком по имени Джон Т.Кэмбер, тридцати пяти лет от роду, женатым, выпускником колледжа, прослужившим два года в армии и проторчавшим тринадцать лет подряд за чертежной доской. Мне хотелось лишь одного: забиться в самую глубокую нору и отлежаться.
   Впрочем, по мере того, как я вертел ключ в руках, разглядывая его со всех сторон, паника улеглась. Я покосился на свою соседку - она так и пожирала ключ взглядом. Я спрятал его в карман и решил, что, сойдя на своей остановке, заброшу его в какие-нибудь самые непролазные и темные заросли. И умою руки. Тощий остался в Нью-Йорке, а встретиться с ним снова в гигантском городе - один шанс из десяти тысяч.
   Или - нет?
   Сойдя с автобуса, я не выбросил ключ. Я передумал. Но и руку из кармана вынул. Я не хотел к нему прикасаться.
   Раз уж я ввязался в непонятное, но темное дело (я был абсолютно убежден, что оно темное), у меня оставался только один выход, чтобы вернуть себе спокойствие. Отдать ключ. Противник знал, на какой автобус я сел, и если ему и впрямь так необходим этот ключ, уже завтра встретит меня на автовокзале. Я уже даже заготовил объяснение, на случай встречи.
   - Вот, возьмите ваш ключ. Я и вправду не знал, что он у меня, но потом случайно обнаружил его в своем кармане. Должно быть, этот старик незаметно засунул его туда. Я не знаю, что это за ключ, да и не хочу знать. Меня даже не разбирает любопытство. Я хочу только выкинуть всю эту историю из головы.
   Мне показалось, что такое объяснение вполне логично. Я ведь не обратился в полицию, не правда ли? Худой мне угрожал, а я никуда не пошел. Подумав об этом, я тут же спросил себя: "А что бы я там сказал?"
   Рассказал про ключ? И неминуемо нарвался бы на совершенно логичный вопрос: "Вы намеренно убили Шлакмана или случайно столкнули?"
   Сейчас, когда я пишу эти слова, они кажутся мне бессмысленными и даже бредовыми. Ведь полицейские не располагали никакими доказательствами, что я знал Шлакмана, или хотя бы хоть раз встречался с ним. Ну, какие, скажите на милость, у меня могли быть основания для того, чтобы столкнуть под поезд безобидного незнакомого старика! Увы, у страха глаза велики. В тот мартовский вечер я возвращался домой почти уверенный, что преднамеренно сбросил Шлакмана с платформы.
   Я оглянулся через плечо. И продолжал озираться, пока не добрался до дома.
   * * *
   За ужином я едва прикоснулся к еде. Алиса запекла изумительную утку, которую подала на стол с рисом и апельсиновым соусом, но я даже смотреть не мог на тарелку.
   Я был злым и недовольным и попытался сорвать свое раздражение на Алисе за то, что Полли уже спала, когда я вернулся.
   - Неужели ты не могла хоть поиграть с ней чуть подольше? Мало того, что приходишь домой измученный, так даже на собственного ребенка взглянуть нельзя.
   - А ты когда-нибудь пробовал расшевелить такую малышку, когда она клюет носом? - обиженно спросила Алиса. - При всем желании я не смогла бы этого сделать.
   - Но ты ведь и не пыталась.
   - Ну и что? Ты говоришь так, как будто я подсыпала ей снотворное. Джонни, поешь, прошу тебя - тебе сразу станет лучше.
   - Я не голоден.
   - Ты только расслабься и тогда появится аппетит. Утка очень вкусная.
   - При чем тут "расслабься"? Я просто не голоден. И - хватит о еде. Если, конечно, отказываясь от твоей жареной утки, я не разрушаю наш брачный союз.
   Алиса внимательно посмотрела на меня и грустно покачала головой.
   - Джонни, что случилось? - спросила она.
   - А что всегда случается? - сварливо ответил я. - Ничего. Ни черта не происходит. Целыми днями просиживаю за своей дурацкой доской, отрабатывая нищенское жалованье. И ничего не случается. И никогда не случалось прежде. И не случится впредь.
   - Ну, хорошо, - миролюбиво улыбнулась Алиса. - Значит, день такой выдался. Может, попозже проголодаешься. А мы пока попробуем расслабиться.
   - Каким образом?
   - Что?
   - Я говорю - каким образом? Ты заладила - расслабиться, расслабиться. Что ты имеешь в виду?
   - Телевизор, например, посмотрим, - вздохнула Алиса.
   - Ага. Телевизор, например, посмотрим.
   - Что ты хочешь этим сказать?
   - Ничего. Ровным счетом ничего. Я просто с тобой соглашаюсь. Посмотрим телевизор. Например.
   - Ты вовсе со мной не соглашаешься, Джонни. Ты заряжен на ссору. Через пять минут мы вцепимся друг другу в глаза, как кошка с собакой. Ты этого добиваешься?
   - Знаешь, сколько раз за последние несколько недель ты вот так же сидела за столом напротив меня и предлагала мне расслабиться?
   - Я ведь люблю тебя, Джонни. А ты порой возвращаешься совершенно измочаленный. Вот тогда я и предлагаю тебе отдохнуть. Что тут дурного?
   - Мне не десять лет. Если бы я мог, я бы и сам давно расслабился. Я не мальчик, черт возьми!
   - Я знаю, Джонни. Что случилось?
   - Прямо на моих глазах под поезд упал человек, - вдруг выпалил я и рассказал про старика. Про ключ и тощего, правда, умолчал.
   Алиса внимательно выслушала, то и дело сочувственно кивая. Рассказывая ей про случай в метро, я вдруг заметил, какая она хорошенькая. Молодая и удивительно милая. И чего она во мне нашла, в тысячный раз невольно подумал я.
   - Какой ужас! - вырвалось у нее, когда я закончил.
   - И я позорно удрал. Сбежал. Вот - какой я молодец! Можешь гордиться своим мужем.
   - Джонни, милый, этот человек погиб. Ты уже ничем не смог бы помочь ему. Есть люди, которых чужие несчастья просто притягивают. Они готовы хоть целыми днями напролет стоять и смотреть на жертвы аварии. Помню, однажды грузовик сбил женщину и вокруг мигом собралась толпа. Так вот, некоторые зеваки затеяли драку, чтобы пробиться поближе. Они даже не хотели помочь несчастной - их обуревало желание увидеть её страдания. Мне такое любопытство не по душе. Я рада, что ты ушел оттуда.
   - Я вовсе не поэтому ушел.
   - Да, Джонни. Я понимаю.
   Я не мог объяснить ей подлинную причину своего бегства. Даже крохотную её часть. Я сказал:
   - Я просто испугался. Нашлись бы очевидцы, которые указали бы на меня: "Вот он! Это он его толкнул." Я ведь даже не прикоснулся к нему. Он сам отпрыгнул. Но я испугался и сбежал.
   - Это вполне естественно, Джонни. Любой на твоем месте поступил бы точно так же.
   - Да, естественно. Для меня такое поведение давно стало нормой. Как будто я жду, пока меня наградят медалью за примерную и прилежную службу. Не могу уволиться с идиотской опостылевшей работы. Боюсь честно высказать себе все, что о себе думаю. Боюсь попытать счастья в чем-то новом. Скоро стану самого себя бояться. И все это, оказывается - вполне естественно.
   * * *
   Мы уже ложились в постель. Я был в пижаме, а моя жена - в ночной рубашке. Вдруг Алиса прижалась ко мне и сказала:
   - Знаешь, Джонни, мы с тобой должны благодарить Бога - ведь у нас есть такая чудесная дочурка, замечательный дом и мы сами...
   - Тоже мне дом - две спальни! Повернуться негде.
   - Замечательный дом, в котором живут такие прекрасные люди.
   - Что толку в наше время от прекрасных людей? И вообще - хватить болтать всякие глупости!
   - Джонни!
   - Ну, хорошо, извини, - вздохнул я. - Извини, что я так сказал.
   Алиса старательно боролась с нахлынувшим гневом.
   - Ты меня тоже извини, Джонни. Мне не следовало заводить этот разговор.
   2. Девушка в подземке
   Утром моя четырехлетняя дочурка Полли была само очарование. Алиса не вспоминала о вчерашней размолвке, а в синем небе ласково сияло солнце. Денек обещал выдаться не по-весеннему теплым. Полли веселилась до упаду, сочинив про меня стишок.
   - А мой папа сосет лапу.
   Стишок у неё получился немного куцый, но зато сочный, и за завтраком Полли пыжилась от гордости. Вдохновение не отразилось на её аппетите. Алиса испекла мой любимый черничный пирог с медом. Едва мы сели завтракать, как заглянул Алан Харрис, двенадцатилетний паренек, который убирал у нас в доме, а раз в неделю подстригал газон. Мы пригласили его за стол, составить нам компанию. Полли от паренька просто млела - довольно редкое явление для четырехлеток.
   - А мой папа сосет лапу, - важно возвестила она, как только Алан занял место за столом.
   - В каком смысле? - удивился Алан.
   Полли поставила локти на стол, оперлась на них своим кукольным личиком и принялась пожирать Алана глазами. Глазищи у неё были замечательные: огромные и бездонно-синие. Сейчас они смотрели на подростка с недетским обожанием. Впрочем, Алана Харриса это, похоже, не слишком беспокоило - он за обе щеки уписывал сладкий пирог, закопавшись в него по самые уши. Я неодобрительно покачал головой. Не к лицу, мне кажется, двенадцатилетнему мужчине позволять своему чувству голода брать верх над романтикой. Да и моей дочери не подобает расточать свою любовь с такой готовностью.