Течение жизни уносило ее, оно уже вышло из-под контроля. Все, чего сейчас хотелось Фенеле, — это объятий Рекса, его рук, его жадных губ на своем лице!
— Я люблю тебя!
Она услышала свой собственный голос как бы со стороны — горячий, дрожащий от неведомой ей прежде страсти: ведь она сама не знала, что способна на такое безумие!
Глава четвертая
— Я люблю тебя!
Она услышала свой собственный голос как бы со стороны — горячий, дрожащий от неведомой ей прежде страсти: ведь она сама не знала, что способна на такое безумие!
Глава четвертая
Фенела быстрым шагом пересекала лес, пока не вышла на маленькую полянку, где стояла старая, разломанная простая деревенская скамейка.
Молодая поросль наполовину скрывала ее, а сверху нависали огромные ветви каштанов. Когда-то это место служило излюбленным убежищем для маленьких Фенелы, Реймонда и My — чуть ли не с самого их младенчества.
Когда бывало плохо, они прятались здесь, чтобы втайне облегчить душевные раны, или поверять друг другу свои беды, или вместе составить план, как им одолеть общего врага…
Сегодня Фенела пришла сюда одна, но с местом этим было связано столько воспоминаний, что само присутствие здесь уже действовало на девушку успокаивающе и хотя бы отчасти смягчало охватившую ее безысходную скорбь.
Фенела опустилась на скамью и спрятала лицо в ладони. Нет, она не плакала, слезы казались ей теперь слишком большой роскошью, как будто она уже переступила грань человеческого отчаяния и чувствовала себя совершенно потерянной, как бы уже и несуществующей — и даже не было сил позвать на помощь.
Предыдущая ночь и последовавший за ней день, похоже, лишили ее всего в жизни, оставив лишь возможность поддерживать свое физическое существование, и кровь теперь вяло, как бы по инерции струилась в ее венах.
«Этого не может быть», — тупо думала она. Случившееся представлялось теперь, задним числом, каким-то зловещим ночным кошмаром, от которого ей никак не удавалось пробудиться.
Она была слишком несчастна, чтобы хоть просто спросить себя: что же делать дальше? Оставалось лишь сидеть, тупо уставившись в пространство, и вяло благодарить судьбу за царящую вокруг тишину леса, за счастье находиться вдали от людей, не слышать больше их голосов и постоянного, непрекращающегося, почти невыносимого плача My.
Бедняжка My! Фенела понимала ее состояние и сочувствовала сестре, даже несмотря на то, что ее собственное положение граничило с катастрофой. Но главные заботы — о My! Девочка в полной истерике, на пороге нервного срыва…
Всю ночь Фенела буквально баюкала ее на руках, не смея заснуть из-за приступов безумного детского отчаяния, вспыхивавших с новой силой каждый раз, когда Фенела уже надеялась, что сестренка наконец-то забылась тревожным сном.
— Это невыносимо, Фенела! — твердила девочка вновь и вновь. — Я не вынесу. Я не смогу вернуться в школу, никогда, никогда. Обещай, что я не пойду туда больше!
— Обещаю, — говорила Фенела и повторяла свое обещание опять и опять, терпеливо и ласково.
— Но что же со мной будет?
— Пойдешь в другую школу.
— Но меня не примут! Здесь же все всем известно! Ведь мне придется назвать свою фамилию, ведь так?! И когда они узнают, кто я, они откажутся меня брать! Вот увидишь, так и будет!
— Уверена, они не пойдут на такую несправедливость, — возражала Фенела.
— Ну а даже если они и возьмут меня, — упорствовала My, — ты только представь себе, что начнется, когда девочки разузнают обо всем?! Они станут перемигиваться и хихикать за моей спиной и перешептываться друг с другом, Фенела, я не могу, я не вынесу!
Фенела и сама чувствовала, что еще немного — и она тоже не вынесет, но что же поделаешь, что?! Они загнаны в узкий тоннель — и выхода нет, только вперед.
Они должны идти вперед, должны жить, молясь и надеясь, что вдалеке блеснет свет — свет спасения из кромешного мрака, окружающего их.
И даже останься Илейн в живых, ситуация ненамного бы улучшилась.
В глубине сознания Фенела все время вновь и вновь возвращалась к мучившей их проблеме, гадая, не окажутся ли они все в еще худшем положении, если оправдается слабая надежда на выживание Илейн, чем в случае, если она в конце концов все-таки умрет?
Как бы то ни было, при любом исходе скандала не миновать. Никуда не деться от кошмаров полицейского дознания и ужасов публичного позора.
Никогда не забыть тот ужасный момент, когда доктор Вуд заявил, что обязан сообщить в полицию о случившемся.
До тех пор они были слишком взволнованы, чтобы беспокоиться о чем-нибудь, кроме спасения самой Илейн. Но тут Фенела поняла, что было бы разумнее уничтожить оставленную Илейн записку, где та сообщала, что приняла смертельную дозу имевшегося у нее наркотика, и подробно объясняла, почему именно она это сделала.
«Ах, если бы у меня сразу хватило сообразительности, — думала теперь Фенела, — забрала бы я эту записку у Саймона — и сожгла…»
Однако с обреченным чувством она тут же подумала, что ее поступок, несомненно, обнаружился бы рано или поздно и лишь навлек бы на них еще больше неприятностей.
Увы, если бы черным по белому не излила Илейн в этой злополучной записке свои пылкие упреки Саймону, возможно, тогда бы…
Фенела резко выпрямилась, тряхнула головой. Что толку в пустых рассуждениях?
Факт остается фактом: Илейн лежит сейчас при смерти, а в руках полиции находится письмо, где говорится, что она готова была покончить с собой из-за Саймона Прентиса.
Кровь стынет в жилах при воспоминании о зрелище, открывшемся их глазам, когда они обнаружили Илейн лежащей на полу спальни, и память об этом настолько врезалась в сознание Фенелы, что девушке казалось: это видение будет преследовать ее всегда.
Первой нашла самоубийцу My. «Ox, как назло, — тоскливо думала Фенела, — но именно так обычно и происходит в нашей жизни…»
После завтрака Саймон небрежно бросил:
— Сбегай-ка скажи Илейн: я подумываю отправиться в Лондон сегодняшним поездом. Так что, если хочет, пусть присоединяется.
— Ты сегодня уезжаешь? — осведомилась Фенела с противоположного конца стола.
Он улыбнулся дочери, однако в улыбке его проглядывало (как с любопытством заметила Фенела) нечто стыдливое и даже слегка виноватое, а в голосе прозвучали извиняющиеся нотки:
— Наконец-то я избавлю тебя от моего присутствия, хотя бы на некоторое время.
— Ты же знаешь, в глубине души мне не хочется, чтобы ты уезжал, — сказала Фенела, — но…
— Ну же, ну же, продолжай! — поддразнил ее отец.
Что ж, и продолжу, — отважилась Фенела. — По моему глубокому убеждению, сцены, подобные вчерашней, сказываются на My далеко не лучшим образом.
Она сама испугалась своей смелости — такая откровенность да еще прямо в глаза отцу… Саймон не очень-то покорно сносит попреки. Вот и сейчас он резко вскочил из-за стола и отошел к окну.
— Это я для таких страстей староват становлюсь, — буркнул он. — A My что сделается? Она ребенок еще…
— Ей уже пятнадцать! — воскликнула Фенела. — И у нее обостренное восприятие подростка! Саймон, ну неужели нельзя…
Слова просьбы замерли у нее на губах, потому что в этот миг до них донесся отчаянный вопль My: она выкрикивала их имена и звала на помощь.
— Папа! Фенела!!! Скорее… ой, скорее сюда!
Фенела стрелой взлетела по ступенькам и оказалась наверху несколькими секундами раньше Саймона. И она уже успела ощупать Илейн, почти убедиться, что та мертва, когда отец наконец показался в дверях спальни.
Написав в приступе бешеной ярости, в минуту отчаяния письмо, исполненное страдальческой горечи, боли и злобы, Илейн приняла смертельную дозу наркотика, а потом, как заподозрила Фенела, пожалела о содеянном.
Как только сознание несчастной самоубийцы начало погружаться в пугающее забытье, Илейн с трудом сползла с кровати и с видимыми усилиями попыталась добраться до камина, где болтался шнурок от звонка.
«Бедная женщина не могла знать, — вздохнула про себя Фенела, что этот звонок не работает, как, впрочем, и вообще почти все звонки в доме…»
Илейн рухнула на пол, широко раскинув руки, а слегка скрюченные пальцы делали ладони похожими на хищные лапы ведьмы. Выражение лица ее было просто ужасно: выпученные глаза, оскаленные зубы… Неудивительно, что My с криками вцепилась в Фенелу и билась в приступе неописуемого страха.
Послали за доктором. По всей видимости, в личности врача в очередной раз проявился злосчастный рок, постоянно преследующий семью Прентисов. Вот когда Фенеле пришлось по-настоящему пожалеть о смерти старого доктора Хендерсона, посещавшего их чуть ли не с самого раннего детства!
Новый доктор, по фамилии Вуд, был молод, образован и — бесчеловечен. Обитателей деревни последнее обстоятельство, правда, не особенно заботило: болезнь есть болезнь, ее надо лечить, а остальное — вопрос второстепенный. Старый доктор Хендерсон говорил перед смертью: «За свою жизнь мне удалось исцелить столько же душ, сколько и тел, и, надеюсь, я немало преуспел в этом деле!»
Доктора же Вуда чужие души вообще не волновали, хуже того, с первой же секунды его появления в доме Фенела инстинктивно почувствовала, что молодой врач заранее предубежден как против самого Саймона Прентиса, так и против членов его семьи.
В самой манере говорить доктора Вуда слышалась откровенная неприязнь, так что Фенела ничуть не удивилась бы, если бы он с ходу обвинил их в убийстве Илейн.
Доктор сразу же весьма недвусмысленно дал понять, что считает прямым виновником случившегося Саймона, а уверенная в себе чопорная медсестра прибывшей за Илейн «Скорой помощи» подражала ему во всем.
Саймона же подобное отношение, казалось, ничуть не обескуражило: он оставался спокоен и невозмутим. Просто взял да и уселся как ни в чем не бывало в мастерской работать.
Никакое специально рассчитанное поведение не могло сильнее укрепить доктора Вуда в его мнении, что он имеет дело не с человеком, а поистине с бесчувственным чудовищем.
Ну, положим, гнев Саймона врач хоть как-то мог бы понять и даже извинить. Стыд? О, это было бы как раз то, что ожидается от любого нормального человека в данной ситуации! Но откровенное, наглое, очевидное безразличие, проявленное Прентисом, вызвало в докторе раздражение и жажду возмездия.
И только Фенела понимала, что творится с ее отцом.
В состоянии крайнего душевного расстройства Саймон всегда прибегал к единственному в его жизни средству, где он неизменно оказывался на высоте: он начинал писать картины, как музыкант хватается за любимый инструмент, чтобы смягчить душевные муки; он писал красками, как заядлый библиофил искал бы в чтении утешения и бегства от всех житейских невзгод.
Кто-то входил и выходил из мастерской, обращался к нему, спрашивал указаний, чего-то требовал, а Саймон все сидел и работал, работал…
Он лишь отступал на шаг-другой от холста, рассматривая написанное то под одним, то под другим углом, бросал через плечо невразумительные ответы донимавшим его людям и вновь продолжал писать. Похоже, он не собирался прерываться даже на обед.
В конце концов все руководство взял на себя Рекс.
Он уже успел покинуть дом к тому моменту, когда обнаружили тело Илейн, а Фенела вспомнила, что он имеет самое непосредственное отношение к потерпевшей, только после придирчивых расспросов доктора, и тут же рассудила, что в данной ситуации самое мудрое — послать за ним.
Доктор Вуд выказал явное удивление, когда Фенела изъявила желание позвать майора Рэнсома.
Фенеле сразу стал ясен ход его мыслей: в первую минуту доктор понадеялся, что все дела обстоят не так уж плохо, как кажется. У жертвы есть муж — вот пусть он ее и выгораживает, и случившееся предстанет во вполне приличном свете…
Однако Фенела прекрасно понимала, что факт развода непременно выплывет наружу; выяснится, что Рекс квартирует в Фор-Гейблз, и всем станет ясно, что он отнюдь не предполагал встретить здесь свою бывшую жену.
Девушка ощутила полную беспомощность, как будто на ее глазах курьерский поезд на полной скорости летит навстречу неизбежному крушению и нет сил, чтобы предотвратить его. А самое страшное, что катастрофа увлечет за собой в бездну и их с My судьбы.
Фенела издала протяжный полувздох-полустон, шедший из самых глубин ее существа, и заключенное в нем напряжение вот-вот грозило разорвать ей грудь. Боже мой, что за отвратительная, кошмарная до омерзения история!
— Боже, боже, — взмолилась Фенела, — помилуй и спаси нас от этой напасти!
Это, собственно, была уже не молитва, а мольба — жалкий лепет, окончательное признание своей полной беспомощности; и вот тут-то наконец слезы хлынули по щекам девушки, словно прорвалась последняя преграда, сдерживавшая поток ее скорби, стремительно нараставший все время, пока Фенела изо всех сил пыталась успокоить My.
Теперь вплотную подступила мысль, которую Фенела всячески старалась избегать со вчерашнего утра: Рекс… Рекс и ее любовь к нему. Эта любовь теперь была обречена, растоптана, убита даже более надежно и бесповоротно, чем если бы Илейн прежде собственного самоубийства отважилась бы на самое настоящее убийство.
Фенела увидела ужас в глазах Рекса в ответ на известие о несчастье и сразу поняла, что в ужасе этом заключается вся безнадежность отчаяния…
Она слушала свой собственный голое — глухой, безжизненный, монотонно пересказывающий факты… Рекс ничего не ответил, у него даже не возникло ни малейшего порыва прикоснуться к ней… он просто прошел мимо нее, как мимо пустого места, и скрылся в доме в поисках доктора, чтобы взять на себя все обязанности по отправке Илейн в больницу.
В течение всего вчерашнего дня и последовавшего затем вечера им так и не удалось хотя бы на секунду остаться наедине; больше того, ни один из них и не искал уединения, они избегали друг друга словно по какому-то обоюдному молчаливому согласию.
И вот только теперь наступил момент, когда Фенела смогла признаться самой себе, что ее все время гнетет страх, перерастающий в твердое убеждение: Рекс больше ей не принадлежит… и не будет принадлежать никогда.
«Ах, если бы мы уехали…» — жалобно простонала она про себя, уже заранее понимая абсолютную тщетность своих надежд.
Мертвая или живая, Илейн все равно теперь с позором предстанет перед всем миром как любовница ее отца.
Фенела отняла от лица мокрые ладони и так и сидела, всматриваясь невидящим взором в прохладную зеленую глубину леса.
В будущем помимо всех прочих — прежде бывших, а также недавно свалившихся на нее бед — Фенелу ожидало одиночество. Одиночество более беспощадное, более страшное и более полное, чем раньше, оттого что она уже успела однажды вкусить любви, уже познала восторг первого поцелуя, всю сладость воплощенной наяву мечты.
Фенела закрыла глаза, вызывая в памяти минутный образ Рекса — объятие его сильных рук, смыкающихся вокруг нее, их сближающиеся губы… А когда открыла глаза, то из гущи деревьев за спиной донесся какой-то шорох.
В первое мгновение в ней вспыхнула надежда: «Это Рекс!» — и, несмотря на всю бездну отчаяния, сердце девушки радостно забилось. Но затем она увидела трость в руках приближающейся мужской фигуры и догадалась, что это сэр Николас Коулби.
Он подошел и присел рядом. Фенела молча смотрела на него, и тогда сэр Николас так же молча протянул руку. И она в ответ вложила свою ладонь в его.
— Мне очень жаль, Фенела, — мягко заговорил он, и легкое заикание выдало крайнюю степень его волнения.
Фенела вдруг сообразила, что лицо ее уродуют потоки слез. Она торопливо выхватила носовой платочек и тщательно вытерла щеки.
— Как вы меня нашли?
— Да Нэнни сказала, что вы, скорее всего, здесь.
— Спасибо, что пришли, — безжизненно выговорила Фенела, а потом добавила: — Вы, конечно, уже все знаете?
Ник кивнул.
— Потому и пришел.
— Знаете, а ведь лучше держаться подальше от всего этого. Еще не хватало вас впутывать в грязные истории! Кроме того, и матушка ваша вряд ли особо обрадуется…
— Но я пришел узнать, не смогу ли чем-нибудь помочь вам.
В голосе его прозвучал упрек, и Фенела почувствовала себя неблагодарной.
— Благодарю вас, но никто… никто не в силах помочь нам.
Минута молчания, последовавшая за этим возгласом, казалось, затянулась надолго, пока Ник не пробормотал наконец:
— Но я хочу помочь, Фенела. Неужели мне нельзя?
Фенела обернулась, чтобы взглянуть на него, и увидела, что тот настроен крайне серьезно.
«Он желает добра, — подумала девушка. — Действительно трогательно… Имей мы достаточно времени, чтобы познакомиться с ним поближе, наверняка стали бы настоящими друзьями, но теперь…»
Она мысленно как бы пожала с сожалением плечами и заговорила уже более мягким тоном:
— Так мило с вашей стороны, Ник… Не думайте, что я не испытываю к вам благодарности, если веду себя нелюбезно, просто… Просто что уж тут поделаешь?
— Черт возьми! Я же о вас, о вас думаю!
— Но плохо нам всем, и My особенно. Она особенно чувствительна ко всему… и вообще…
Девушка слабо махнула рукой.
— Ах, не могли бы вы увезти ее прочь отсюда? Не могли бы вы уехать — обе?
— Разумеется, могли бы, но какой смысл? Это ни к чему хорошему не приведет. Кроме того, неужели вы не понимаете, какие сплетни это вызовет? Уж пренепременно, будьте спокойны… да и Саймон привык вечно создавать страшную шумиху вокруг себя… Уверяю вас, даже в военное время газеты едва ли пропустят такой соблазнительный скандальчик.
— Однако действительно надо хоть что-то предпринять!
— Но что?!
— Вот-вот, Рэнсом ответил мне то же самое…
Фенела судорожно вцепилась пальцами в свои колени.
— Значит, вы с ним виделись?
— Да. Собственно говоря, он же мне все и рассказал. Конечно, из деревни до меня сразу же стали доходить кое-какие слухи, вот я и отправился к майору, чтобы все уточнить. Нашел его в лагере, выслушал всю печальную историю от начала и до конца… И единственное мое желание, Фенела, — это помочь вам.
— Спасибо еще раз, Ник, это так хорошо с вашей стороны, но… но нам лишь остается терпеть и надеяться на лучшее, вот и все.
Ник откашлялся.
— Я тут думал кое о чем, но вы, конечно, можете счесть мое предложение за страшную наглость…
— Что вы, я с радостью приму любое предложение, если оно может хоть чем-то помочь! — устало отвечала Фенела. — Понимаете, Ник, я словно сплю и вижу кошмары: знаешь, что это всего лишь дурной сон, а проснуться никак не получается; знаешь, что все случившееся слишком нелепо, абсурдно, ужасно, чтобы быть правдой, но проснуться-то все равно никак не можешь!
Она уперлась локтями в колени, уткнулась подбородком в ладони и обреченно уставилась в пространство прямо перед собой.
— И еще My… — доверительно сообщила она. — Больше всего я о ней беспокоюсь. Малыши-то еще совсем глупенькие, слава богу! A My просто с ума сходит от отчаяния. Прямо не знаю, как с ней быть… Вот сейчас она уснула — наконец-то! — иначе мне не удалось бы сюда вырваться.
— А вы ведь еще и предложения-то моего толком не выслушали…
— Ох, простите, говорите, пожалуйста!
Девушка обернулась к собеседнику и, к своему великому изумлению, увидела, что тот страшно краснеет.
— Ник, что с вами?! — воскликнула она.
И тогда, волнуясь и заикаясь настолько отчаянно, что девушка лишь с трудом смогла разобрать сказанное, он выговорил:
— Фенела, мне очень хотелось бы знать, не улучшится ли хоть ненамного положение дел, если вы согласитесь выйти за меня замуж?
На какое-то шальное мгновение Фенела решила, что он просто шутит, и только потом ощутила, как горячая волна стыда заливает румянцем ее щеки.
— Но, Ник! — только и могла вымолвить она.
Конечно, это страшно неуместно, я понимаю, — заторопился Ник, выпаливая слова одно за другим, словно боялся не успеть высказаться до конца, — но, Фенела… Я совершенно уверен, что если стану вашим мужем, то все уладится! Ведь я смог бы тогда пустить в ход нужные связи, чтобы если и не замять скандал полностью, то хотя бы умерить страсти. Ну вы же знаете, что за народ обитает вокруг! У меня близкие знакомые в полиции. Сам следователь по уголовным делам, например. Он славный старик, большой приятель моего покойного отца, но пока… пока мое положение не позволяет мне принять нужные меры! Ну что будет, если я прямо сейчас отправлюсь в полицию? Мне просто вежливо, но твердо предложат не вмешиваться. Кроме того, вы же знаете мою матушку: они скорее ее послушаются, чем меня, когда дело касается обстановки в деревне.
— Однако вы просите меня… — Фенела почувствовала, что не может выговорить нужные слова.
— …быть моей женой, — твердо закончил за нее Ник. — Да, Фенела, я действительно прошу именно этого. И знаю, что в случае вашего согласия все сразу же изменится к лучшему.
Но, Ник, — возразила Фенела. — Я не могу выйти за вас замуж вот таким вот образом… просто ради собственного — или пускай даже общего — спасения! Это будет жестоко по отношению к вам. Конечно, предложение ваше на удивление великодушно и невероятно самоотверженно, но… но ведь у вас впереди целая жизнь! Вы занимаете высокое общественное положение, носите всеми уважаемое имя, вы не имеете права портить свои шансы на будущее даже из самых что ни на есть благородных побуждений! Если вы свяжете свою судьбу с членом семейства Прентис, то потом горько пожалеете об этом. Спасибо вам огромное, Ник, я просто и не знаю, как вас благодарить! И навсегда запомню, что нашелся все-таки один-единственный друг, который пытался помочь мне.
Николас судорожно сжал рукоятку трости, и Фенела увидела, как побелели от напряжения костяшки его пальцев.
— Я кое о чем еще не договорил, — сдавленно произнес он. — Я кое о чем еще не успел сказать вам.
— О чем же?
— Что я вас люблю, — выговорил Ник.
Он повернулся лицом к Фенеле, а трость его со стуком упала в траву.
— Я люблю вас, Фенела, и это настоящая и единственная причина, по которой я прошу вашей руки.
— Могу я воспользоваться случаем первым поздравить вас, леди Коулби?
Фенела автоматически пробормотала слова благодарности. Какой-то боковой частью сознания, словно со стороны наблюдающей за всей процедурой, она отметила плохо подогнанные вставные зубы регистратора и заученное безразличие как тона, каким он произносил слова поздравления, так и сопровождающей их улыбки — видимо, навык многолетней регулярной службы.
На улице стоял пасмурный серый день, намечался дождь, облака сгущались, и комната тонула в тусклых сумерках: в общем, «обстановка подходящая», как неожиданно пронеслось в голове у исполненной тревоги и отчаяния Фенелы.
Девушка услышала звон монет, увидела, как Николас взялся за свою трость, и поняла: церемония окончена.
Свидетели — престарелый конторский служащий в потертом костюме и неряшливая женщина, на вид — уборщица — оттарабанили им свои наилучшие пожелания с той же заученной бойкостью, какой отличалась и речь регистратора. Для них все это было всего лишь повседневным приработком — и вновь деньги перешли из рук в руки.
И вот Фенела с Николасом уже за порогом: оба одновременно вздохнули с облегчением.
Снаружи их ждала машина. Они усаживались в полном молчании, и Фенела не сделала ни малейшей попытки помочь Николасу, с трудом забравшемуся на водительское место: она чувствовала, что он предпочитает всегда справляться сам.
Сразу трогаться Ник не стал, сначала порылся в карманах, нашел портсигар, открыл и предложил Фенеле. Та отрицательно качнула головой:
— Спасибо, не курю.
— Ох, мне бы следовало это знать…
Они переглянулись и неожиданно разразились дружным хохотом, причем несколько секунд не могли перестать.
Получилось так, что звук их смеха разрушил оковы отчуждения, пробил брешь во всеобъемлющей непроницаемой скорби, которая томила сердце Фенелы в течение последних четырех дней.
— И что нас так рассмешило? Сама не знаю! — произнесла наконец Фенела.
— Регистратор, наверное? — предположил Ник.
— Зубы у него вставные, — подхватила Фенела, — и свидетели эти, жутко развязные!
— Меньше всего на свете мне хотелось бы тащить тебя в эту дыру, — сказал Ник, причем вновь со всей своей обычной серьезностью.
— Ах, что ты! Ничего страшного, — отвечала Фенела, — в конце концов, нам здорово повезло: никаких репортеров нет и в помине!
— Боже мой! А я и забыл о них совсем! — всполошился Ник. — Ну-ка давайте уносить отсюда ноги, пока не поздно. Вдруг один из них шныряет где-нибудь поблизости, случайные сенсации вынюхивает?!
Он рванул автомобиль с места и помчался по улице небольшого провинциального городка, пока не достиг предместья, где притормозил перед старинной дорожной гостиницей.
— Что вы задумали? — удивленно спросила Фенела.
— Я задумал выпить за здоровье моей жены, — отвечал Ник.
При неожиданно произнесенном вслух новом для девушки названии горячая краска стыда прилила к ее щекам.
Она ничего не сказала в ответ, только вышла из машины и впереди Ника вошла в дверь. Их встретило причудливое помещение в старинном вкусе, с тяжелым переплетом дубовых балок и широкими, открытыми очагами. В гостиной никого не было, и Фенела присела в низкое кресло, пока Николас отправился на поиски хозяев.
Оставшись одна, Фенела прикрыла глаза, словно хотела отгородиться не только от настоящего, но и от будущего. Внутри ее все словно оцепенело, она с трудом отдавала себе отчет в происходящем вокруг.
Три дня прошло с того момента, как сэр Николас предложил выйти за него замуж, и за это время ей ни разу так и не удалось хотя бы на секунду сосредоточиться и связно подумать о чем-нибудь.
Молодая поросль наполовину скрывала ее, а сверху нависали огромные ветви каштанов. Когда-то это место служило излюбленным убежищем для маленьких Фенелы, Реймонда и My — чуть ли не с самого их младенчества.
Когда бывало плохо, они прятались здесь, чтобы втайне облегчить душевные раны, или поверять друг другу свои беды, или вместе составить план, как им одолеть общего врага…
Сегодня Фенела пришла сюда одна, но с местом этим было связано столько воспоминаний, что само присутствие здесь уже действовало на девушку успокаивающе и хотя бы отчасти смягчало охватившую ее безысходную скорбь.
Фенела опустилась на скамью и спрятала лицо в ладони. Нет, она не плакала, слезы казались ей теперь слишком большой роскошью, как будто она уже переступила грань человеческого отчаяния и чувствовала себя совершенно потерянной, как бы уже и несуществующей — и даже не было сил позвать на помощь.
Предыдущая ночь и последовавший за ней день, похоже, лишили ее всего в жизни, оставив лишь возможность поддерживать свое физическое существование, и кровь теперь вяло, как бы по инерции струилась в ее венах.
«Этого не может быть», — тупо думала она. Случившееся представлялось теперь, задним числом, каким-то зловещим ночным кошмаром, от которого ей никак не удавалось пробудиться.
Она была слишком несчастна, чтобы хоть просто спросить себя: что же делать дальше? Оставалось лишь сидеть, тупо уставившись в пространство, и вяло благодарить судьбу за царящую вокруг тишину леса, за счастье находиться вдали от людей, не слышать больше их голосов и постоянного, непрекращающегося, почти невыносимого плача My.
Бедняжка My! Фенела понимала ее состояние и сочувствовала сестре, даже несмотря на то, что ее собственное положение граничило с катастрофой. Но главные заботы — о My! Девочка в полной истерике, на пороге нервного срыва…
Всю ночь Фенела буквально баюкала ее на руках, не смея заснуть из-за приступов безумного детского отчаяния, вспыхивавших с новой силой каждый раз, когда Фенела уже надеялась, что сестренка наконец-то забылась тревожным сном.
— Это невыносимо, Фенела! — твердила девочка вновь и вновь. — Я не вынесу. Я не смогу вернуться в школу, никогда, никогда. Обещай, что я не пойду туда больше!
— Обещаю, — говорила Фенела и повторяла свое обещание опять и опять, терпеливо и ласково.
— Но что же со мной будет?
— Пойдешь в другую школу.
— Но меня не примут! Здесь же все всем известно! Ведь мне придется назвать свою фамилию, ведь так?! И когда они узнают, кто я, они откажутся меня брать! Вот увидишь, так и будет!
— Уверена, они не пойдут на такую несправедливость, — возражала Фенела.
— Ну а даже если они и возьмут меня, — упорствовала My, — ты только представь себе, что начнется, когда девочки разузнают обо всем?! Они станут перемигиваться и хихикать за моей спиной и перешептываться друг с другом, Фенела, я не могу, я не вынесу!
Фенела и сама чувствовала, что еще немного — и она тоже не вынесет, но что же поделаешь, что?! Они загнаны в узкий тоннель — и выхода нет, только вперед.
Они должны идти вперед, должны жить, молясь и надеясь, что вдалеке блеснет свет — свет спасения из кромешного мрака, окружающего их.
И даже останься Илейн в живых, ситуация ненамного бы улучшилась.
В глубине сознания Фенела все время вновь и вновь возвращалась к мучившей их проблеме, гадая, не окажутся ли они все в еще худшем положении, если оправдается слабая надежда на выживание Илейн, чем в случае, если она в конце концов все-таки умрет?
Как бы то ни было, при любом исходе скандала не миновать. Никуда не деться от кошмаров полицейского дознания и ужасов публичного позора.
Никогда не забыть тот ужасный момент, когда доктор Вуд заявил, что обязан сообщить в полицию о случившемся.
До тех пор они были слишком взволнованы, чтобы беспокоиться о чем-нибудь, кроме спасения самой Илейн. Но тут Фенела поняла, что было бы разумнее уничтожить оставленную Илейн записку, где та сообщала, что приняла смертельную дозу имевшегося у нее наркотика, и подробно объясняла, почему именно она это сделала.
«Ах, если бы у меня сразу хватило сообразительности, — думала теперь Фенела, — забрала бы я эту записку у Саймона — и сожгла…»
Однако с обреченным чувством она тут же подумала, что ее поступок, несомненно, обнаружился бы рано или поздно и лишь навлек бы на них еще больше неприятностей.
Увы, если бы черным по белому не излила Илейн в этой злополучной записке свои пылкие упреки Саймону, возможно, тогда бы…
Фенела резко выпрямилась, тряхнула головой. Что толку в пустых рассуждениях?
Факт остается фактом: Илейн лежит сейчас при смерти, а в руках полиции находится письмо, где говорится, что она готова была покончить с собой из-за Саймона Прентиса.
Кровь стынет в жилах при воспоминании о зрелище, открывшемся их глазам, когда они обнаружили Илейн лежащей на полу спальни, и память об этом настолько врезалась в сознание Фенелы, что девушке казалось: это видение будет преследовать ее всегда.
Первой нашла самоубийцу My. «Ox, как назло, — тоскливо думала Фенела, — но именно так обычно и происходит в нашей жизни…»
После завтрака Саймон небрежно бросил:
— Сбегай-ка скажи Илейн: я подумываю отправиться в Лондон сегодняшним поездом. Так что, если хочет, пусть присоединяется.
— Ты сегодня уезжаешь? — осведомилась Фенела с противоположного конца стола.
Он улыбнулся дочери, однако в улыбке его проглядывало (как с любопытством заметила Фенела) нечто стыдливое и даже слегка виноватое, а в голосе прозвучали извиняющиеся нотки:
— Наконец-то я избавлю тебя от моего присутствия, хотя бы на некоторое время.
— Ты же знаешь, в глубине души мне не хочется, чтобы ты уезжал, — сказала Фенела, — но…
— Ну же, ну же, продолжай! — поддразнил ее отец.
Что ж, и продолжу, — отважилась Фенела. — По моему глубокому убеждению, сцены, подобные вчерашней, сказываются на My далеко не лучшим образом.
Она сама испугалась своей смелости — такая откровенность да еще прямо в глаза отцу… Саймон не очень-то покорно сносит попреки. Вот и сейчас он резко вскочил из-за стола и отошел к окну.
— Это я для таких страстей староват становлюсь, — буркнул он. — A My что сделается? Она ребенок еще…
— Ей уже пятнадцать! — воскликнула Фенела. — И у нее обостренное восприятие подростка! Саймон, ну неужели нельзя…
Слова просьбы замерли у нее на губах, потому что в этот миг до них донесся отчаянный вопль My: она выкрикивала их имена и звала на помощь.
— Папа! Фенела!!! Скорее… ой, скорее сюда!
Фенела стрелой взлетела по ступенькам и оказалась наверху несколькими секундами раньше Саймона. И она уже успела ощупать Илейн, почти убедиться, что та мертва, когда отец наконец показался в дверях спальни.
Написав в приступе бешеной ярости, в минуту отчаяния письмо, исполненное страдальческой горечи, боли и злобы, Илейн приняла смертельную дозу наркотика, а потом, как заподозрила Фенела, пожалела о содеянном.
Как только сознание несчастной самоубийцы начало погружаться в пугающее забытье, Илейн с трудом сползла с кровати и с видимыми усилиями попыталась добраться до камина, где болтался шнурок от звонка.
«Бедная женщина не могла знать, — вздохнула про себя Фенела, что этот звонок не работает, как, впрочем, и вообще почти все звонки в доме…»
Илейн рухнула на пол, широко раскинув руки, а слегка скрюченные пальцы делали ладони похожими на хищные лапы ведьмы. Выражение лица ее было просто ужасно: выпученные глаза, оскаленные зубы… Неудивительно, что My с криками вцепилась в Фенелу и билась в приступе неописуемого страха.
Послали за доктором. По всей видимости, в личности врача в очередной раз проявился злосчастный рок, постоянно преследующий семью Прентисов. Вот когда Фенеле пришлось по-настоящему пожалеть о смерти старого доктора Хендерсона, посещавшего их чуть ли не с самого раннего детства!
Новый доктор, по фамилии Вуд, был молод, образован и — бесчеловечен. Обитателей деревни последнее обстоятельство, правда, не особенно заботило: болезнь есть болезнь, ее надо лечить, а остальное — вопрос второстепенный. Старый доктор Хендерсон говорил перед смертью: «За свою жизнь мне удалось исцелить столько же душ, сколько и тел, и, надеюсь, я немало преуспел в этом деле!»
Доктора же Вуда чужие души вообще не волновали, хуже того, с первой же секунды его появления в доме Фенела инстинктивно почувствовала, что молодой врач заранее предубежден как против самого Саймона Прентиса, так и против членов его семьи.
В самой манере говорить доктора Вуда слышалась откровенная неприязнь, так что Фенела ничуть не удивилась бы, если бы он с ходу обвинил их в убийстве Илейн.
Доктор сразу же весьма недвусмысленно дал понять, что считает прямым виновником случившегося Саймона, а уверенная в себе чопорная медсестра прибывшей за Илейн «Скорой помощи» подражала ему во всем.
Саймона же подобное отношение, казалось, ничуть не обескуражило: он оставался спокоен и невозмутим. Просто взял да и уселся как ни в чем не бывало в мастерской работать.
Никакое специально рассчитанное поведение не могло сильнее укрепить доктора Вуда в его мнении, что он имеет дело не с человеком, а поистине с бесчувственным чудовищем.
Ну, положим, гнев Саймона врач хоть как-то мог бы понять и даже извинить. Стыд? О, это было бы как раз то, что ожидается от любого нормального человека в данной ситуации! Но откровенное, наглое, очевидное безразличие, проявленное Прентисом, вызвало в докторе раздражение и жажду возмездия.
И только Фенела понимала, что творится с ее отцом.
В состоянии крайнего душевного расстройства Саймон всегда прибегал к единственному в его жизни средству, где он неизменно оказывался на высоте: он начинал писать картины, как музыкант хватается за любимый инструмент, чтобы смягчить душевные муки; он писал красками, как заядлый библиофил искал бы в чтении утешения и бегства от всех житейских невзгод.
Кто-то входил и выходил из мастерской, обращался к нему, спрашивал указаний, чего-то требовал, а Саймон все сидел и работал, работал…
Он лишь отступал на шаг-другой от холста, рассматривая написанное то под одним, то под другим углом, бросал через плечо невразумительные ответы донимавшим его людям и вновь продолжал писать. Похоже, он не собирался прерываться даже на обед.
В конце концов все руководство взял на себя Рекс.
Он уже успел покинуть дом к тому моменту, когда обнаружили тело Илейн, а Фенела вспомнила, что он имеет самое непосредственное отношение к потерпевшей, только после придирчивых расспросов доктора, и тут же рассудила, что в данной ситуации самое мудрое — послать за ним.
Доктор Вуд выказал явное удивление, когда Фенела изъявила желание позвать майора Рэнсома.
Фенеле сразу стал ясен ход его мыслей: в первую минуту доктор понадеялся, что все дела обстоят не так уж плохо, как кажется. У жертвы есть муж — вот пусть он ее и выгораживает, и случившееся предстанет во вполне приличном свете…
Однако Фенела прекрасно понимала, что факт развода непременно выплывет наружу; выяснится, что Рекс квартирует в Фор-Гейблз, и всем станет ясно, что он отнюдь не предполагал встретить здесь свою бывшую жену.
Девушка ощутила полную беспомощность, как будто на ее глазах курьерский поезд на полной скорости летит навстречу неизбежному крушению и нет сил, чтобы предотвратить его. А самое страшное, что катастрофа увлечет за собой в бездну и их с My судьбы.
Фенела издала протяжный полувздох-полустон, шедший из самых глубин ее существа, и заключенное в нем напряжение вот-вот грозило разорвать ей грудь. Боже мой, что за отвратительная, кошмарная до омерзения история!
— Боже, боже, — взмолилась Фенела, — помилуй и спаси нас от этой напасти!
Это, собственно, была уже не молитва, а мольба — жалкий лепет, окончательное признание своей полной беспомощности; и вот тут-то наконец слезы хлынули по щекам девушки, словно прорвалась последняя преграда, сдерживавшая поток ее скорби, стремительно нараставший все время, пока Фенела изо всех сил пыталась успокоить My.
Теперь вплотную подступила мысль, которую Фенела всячески старалась избегать со вчерашнего утра: Рекс… Рекс и ее любовь к нему. Эта любовь теперь была обречена, растоптана, убита даже более надежно и бесповоротно, чем если бы Илейн прежде собственного самоубийства отважилась бы на самое настоящее убийство.
Фенела увидела ужас в глазах Рекса в ответ на известие о несчастье и сразу поняла, что в ужасе этом заключается вся безнадежность отчаяния…
Она слушала свой собственный голое — глухой, безжизненный, монотонно пересказывающий факты… Рекс ничего не ответил, у него даже не возникло ни малейшего порыва прикоснуться к ней… он просто прошел мимо нее, как мимо пустого места, и скрылся в доме в поисках доктора, чтобы взять на себя все обязанности по отправке Илейн в больницу.
В течение всего вчерашнего дня и последовавшего затем вечера им так и не удалось хотя бы на секунду остаться наедине; больше того, ни один из них и не искал уединения, они избегали друг друга словно по какому-то обоюдному молчаливому согласию.
И вот только теперь наступил момент, когда Фенела смогла признаться самой себе, что ее все время гнетет страх, перерастающий в твердое убеждение: Рекс больше ей не принадлежит… и не будет принадлежать никогда.
«Ах, если бы мы уехали…» — жалобно простонала она про себя, уже заранее понимая абсолютную тщетность своих надежд.
Мертвая или живая, Илейн все равно теперь с позором предстанет перед всем миром как любовница ее отца.
Фенела отняла от лица мокрые ладони и так и сидела, всматриваясь невидящим взором в прохладную зеленую глубину леса.
В будущем помимо всех прочих — прежде бывших, а также недавно свалившихся на нее бед — Фенелу ожидало одиночество. Одиночество более беспощадное, более страшное и более полное, чем раньше, оттого что она уже успела однажды вкусить любви, уже познала восторг первого поцелуя, всю сладость воплощенной наяву мечты.
Фенела закрыла глаза, вызывая в памяти минутный образ Рекса — объятие его сильных рук, смыкающихся вокруг нее, их сближающиеся губы… А когда открыла глаза, то из гущи деревьев за спиной донесся какой-то шорох.
В первое мгновение в ней вспыхнула надежда: «Это Рекс!» — и, несмотря на всю бездну отчаяния, сердце девушки радостно забилось. Но затем она увидела трость в руках приближающейся мужской фигуры и догадалась, что это сэр Николас Коулби.
Он подошел и присел рядом. Фенела молча смотрела на него, и тогда сэр Николас так же молча протянул руку. И она в ответ вложила свою ладонь в его.
— Мне очень жаль, Фенела, — мягко заговорил он, и легкое заикание выдало крайнюю степень его волнения.
Фенела вдруг сообразила, что лицо ее уродуют потоки слез. Она торопливо выхватила носовой платочек и тщательно вытерла щеки.
— Как вы меня нашли?
— Да Нэнни сказала, что вы, скорее всего, здесь.
— Спасибо, что пришли, — безжизненно выговорила Фенела, а потом добавила: — Вы, конечно, уже все знаете?
Ник кивнул.
— Потому и пришел.
— Знаете, а ведь лучше держаться подальше от всего этого. Еще не хватало вас впутывать в грязные истории! Кроме того, и матушка ваша вряд ли особо обрадуется…
— Но я пришел узнать, не смогу ли чем-нибудь помочь вам.
В голосе его прозвучал упрек, и Фенела почувствовала себя неблагодарной.
— Благодарю вас, но никто… никто не в силах помочь нам.
Минута молчания, последовавшая за этим возгласом, казалось, затянулась надолго, пока Ник не пробормотал наконец:
— Но я хочу помочь, Фенела. Неужели мне нельзя?
Фенела обернулась, чтобы взглянуть на него, и увидела, что тот настроен крайне серьезно.
«Он желает добра, — подумала девушка. — Действительно трогательно… Имей мы достаточно времени, чтобы познакомиться с ним поближе, наверняка стали бы настоящими друзьями, но теперь…»
Она мысленно как бы пожала с сожалением плечами и заговорила уже более мягким тоном:
— Так мило с вашей стороны, Ник… Не думайте, что я не испытываю к вам благодарности, если веду себя нелюбезно, просто… Просто что уж тут поделаешь?
— Черт возьми! Я же о вас, о вас думаю!
— Но плохо нам всем, и My особенно. Она особенно чувствительна ко всему… и вообще…
Девушка слабо махнула рукой.
— Ах, не могли бы вы увезти ее прочь отсюда? Не могли бы вы уехать — обе?
— Разумеется, могли бы, но какой смысл? Это ни к чему хорошему не приведет. Кроме того, неужели вы не понимаете, какие сплетни это вызовет? Уж пренепременно, будьте спокойны… да и Саймон привык вечно создавать страшную шумиху вокруг себя… Уверяю вас, даже в военное время газеты едва ли пропустят такой соблазнительный скандальчик.
— Однако действительно надо хоть что-то предпринять!
— Но что?!
— Вот-вот, Рэнсом ответил мне то же самое…
Фенела судорожно вцепилась пальцами в свои колени.
— Значит, вы с ним виделись?
— Да. Собственно говоря, он же мне все и рассказал. Конечно, из деревни до меня сразу же стали доходить кое-какие слухи, вот я и отправился к майору, чтобы все уточнить. Нашел его в лагере, выслушал всю печальную историю от начала и до конца… И единственное мое желание, Фенела, — это помочь вам.
— Спасибо еще раз, Ник, это так хорошо с вашей стороны, но… но нам лишь остается терпеть и надеяться на лучшее, вот и все.
Ник откашлялся.
— Я тут думал кое о чем, но вы, конечно, можете счесть мое предложение за страшную наглость…
— Что вы, я с радостью приму любое предложение, если оно может хоть чем-то помочь! — устало отвечала Фенела. — Понимаете, Ник, я словно сплю и вижу кошмары: знаешь, что это всего лишь дурной сон, а проснуться никак не получается; знаешь, что все случившееся слишком нелепо, абсурдно, ужасно, чтобы быть правдой, но проснуться-то все равно никак не можешь!
Она уперлась локтями в колени, уткнулась подбородком в ладони и обреченно уставилась в пространство прямо перед собой.
— И еще My… — доверительно сообщила она. — Больше всего я о ней беспокоюсь. Малыши-то еще совсем глупенькие, слава богу! A My просто с ума сходит от отчаяния. Прямо не знаю, как с ней быть… Вот сейчас она уснула — наконец-то! — иначе мне не удалось бы сюда вырваться.
— А вы ведь еще и предложения-то моего толком не выслушали…
— Ох, простите, говорите, пожалуйста!
Девушка обернулась к собеседнику и, к своему великому изумлению, увидела, что тот страшно краснеет.
— Ник, что с вами?! — воскликнула она.
И тогда, волнуясь и заикаясь настолько отчаянно, что девушка лишь с трудом смогла разобрать сказанное, он выговорил:
— Фенела, мне очень хотелось бы знать, не улучшится ли хоть ненамного положение дел, если вы согласитесь выйти за меня замуж?
На какое-то шальное мгновение Фенела решила, что он просто шутит, и только потом ощутила, как горячая волна стыда заливает румянцем ее щеки.
— Но, Ник! — только и могла вымолвить она.
Конечно, это страшно неуместно, я понимаю, — заторопился Ник, выпаливая слова одно за другим, словно боялся не успеть высказаться до конца, — но, Фенела… Я совершенно уверен, что если стану вашим мужем, то все уладится! Ведь я смог бы тогда пустить в ход нужные связи, чтобы если и не замять скандал полностью, то хотя бы умерить страсти. Ну вы же знаете, что за народ обитает вокруг! У меня близкие знакомые в полиции. Сам следователь по уголовным делам, например. Он славный старик, большой приятель моего покойного отца, но пока… пока мое положение не позволяет мне принять нужные меры! Ну что будет, если я прямо сейчас отправлюсь в полицию? Мне просто вежливо, но твердо предложат не вмешиваться. Кроме того, вы же знаете мою матушку: они скорее ее послушаются, чем меня, когда дело касается обстановки в деревне.
— Однако вы просите меня… — Фенела почувствовала, что не может выговорить нужные слова.
— …быть моей женой, — твердо закончил за нее Ник. — Да, Фенела, я действительно прошу именно этого. И знаю, что в случае вашего согласия все сразу же изменится к лучшему.
Но, Ник, — возразила Фенела. — Я не могу выйти за вас замуж вот таким вот образом… просто ради собственного — или пускай даже общего — спасения! Это будет жестоко по отношению к вам. Конечно, предложение ваше на удивление великодушно и невероятно самоотверженно, но… но ведь у вас впереди целая жизнь! Вы занимаете высокое общественное положение, носите всеми уважаемое имя, вы не имеете права портить свои шансы на будущее даже из самых что ни на есть благородных побуждений! Если вы свяжете свою судьбу с членом семейства Прентис, то потом горько пожалеете об этом. Спасибо вам огромное, Ник, я просто и не знаю, как вас благодарить! И навсегда запомню, что нашелся все-таки один-единственный друг, который пытался помочь мне.
Николас судорожно сжал рукоятку трости, и Фенела увидела, как побелели от напряжения костяшки его пальцев.
— Я кое о чем еще не договорил, — сдавленно произнес он. — Я кое о чем еще не успел сказать вам.
— О чем же?
— Что я вас люблю, — выговорил Ник.
Он повернулся лицом к Фенеле, а трость его со стуком упала в траву.
— Я люблю вас, Фенела, и это настоящая и единственная причина, по которой я прошу вашей руки.
— Могу я воспользоваться случаем первым поздравить вас, леди Коулби?
Фенела автоматически пробормотала слова благодарности. Какой-то боковой частью сознания, словно со стороны наблюдающей за всей процедурой, она отметила плохо подогнанные вставные зубы регистратора и заученное безразличие как тона, каким он произносил слова поздравления, так и сопровождающей их улыбки — видимо, навык многолетней регулярной службы.
На улице стоял пасмурный серый день, намечался дождь, облака сгущались, и комната тонула в тусклых сумерках: в общем, «обстановка подходящая», как неожиданно пронеслось в голове у исполненной тревоги и отчаяния Фенелы.
Девушка услышала звон монет, увидела, как Николас взялся за свою трость, и поняла: церемония окончена.
Свидетели — престарелый конторский служащий в потертом костюме и неряшливая женщина, на вид — уборщица — оттарабанили им свои наилучшие пожелания с той же заученной бойкостью, какой отличалась и речь регистратора. Для них все это было всего лишь повседневным приработком — и вновь деньги перешли из рук в руки.
И вот Фенела с Николасом уже за порогом: оба одновременно вздохнули с облегчением.
Снаружи их ждала машина. Они усаживались в полном молчании, и Фенела не сделала ни малейшей попытки помочь Николасу, с трудом забравшемуся на водительское место: она чувствовала, что он предпочитает всегда справляться сам.
Сразу трогаться Ник не стал, сначала порылся в карманах, нашел портсигар, открыл и предложил Фенеле. Та отрицательно качнула головой:
— Спасибо, не курю.
— Ох, мне бы следовало это знать…
Они переглянулись и неожиданно разразились дружным хохотом, причем несколько секунд не могли перестать.
Получилось так, что звук их смеха разрушил оковы отчуждения, пробил брешь во всеобъемлющей непроницаемой скорби, которая томила сердце Фенелы в течение последних четырех дней.
— И что нас так рассмешило? Сама не знаю! — произнесла наконец Фенела.
— Регистратор, наверное? — предположил Ник.
— Зубы у него вставные, — подхватила Фенела, — и свидетели эти, жутко развязные!
— Меньше всего на свете мне хотелось бы тащить тебя в эту дыру, — сказал Ник, причем вновь со всей своей обычной серьезностью.
— Ах, что ты! Ничего страшного, — отвечала Фенела, — в конце концов, нам здорово повезло: никаких репортеров нет и в помине!
— Боже мой! А я и забыл о них совсем! — всполошился Ник. — Ну-ка давайте уносить отсюда ноги, пока не поздно. Вдруг один из них шныряет где-нибудь поблизости, случайные сенсации вынюхивает?!
Он рванул автомобиль с места и помчался по улице небольшого провинциального городка, пока не достиг предместья, где притормозил перед старинной дорожной гостиницей.
— Что вы задумали? — удивленно спросила Фенела.
— Я задумал выпить за здоровье моей жены, — отвечал Ник.
При неожиданно произнесенном вслух новом для девушки названии горячая краска стыда прилила к ее щекам.
Она ничего не сказала в ответ, только вышла из машины и впереди Ника вошла в дверь. Их встретило причудливое помещение в старинном вкусе, с тяжелым переплетом дубовых балок и широкими, открытыми очагами. В гостиной никого не было, и Фенела присела в низкое кресло, пока Николас отправился на поиски хозяев.
Оставшись одна, Фенела прикрыла глаза, словно хотела отгородиться не только от настоящего, но и от будущего. Внутри ее все словно оцепенело, она с трудом отдавала себе отчет в происходящем вокруг.
Три дня прошло с того момента, как сэр Николас предложил выйти за него замуж, и за это время ей ни разу так и не удалось хотя бы на секунду сосредоточиться и связно подумать о чем-нибудь.