– Пусти, говорю, ну! – с внезапной злобой огрызнулся бродяга, опять озираясь на слепого. Голос у него внезапно оказался густым, грубым.
– Стой, жаба! – прокричал вдруг парень, прислушиваясь.
Он вскочил и ринулся к нищему; сильной рукой сгреб слепец нищего за плечо, страшны были в своей яростной неподвижности глаза на бушующем лице. И, как горошины в сите, прыгали перепуганные глазки на конопатой физиономии нищего.
– Стой, паразит… Что?! Вот и на этом свете сошлись, – уже тихо и с омерзением повторил баянист.
– Да что ты! Граждане, родимые, люди добрые, за что такая обида больному, раненому человеку… Пусти, говорю! – Нищий, плаксиво гримасничая, силился высвободить плечо из сжимавшей его тяжелой руки. Обознался ты, я тебя не видел сроду…
– Брешешь, гад! Ты-то меня видел, а я вот тебя, правда, не видал никогда, но голос твой у меня на веки вечные в уши запал! Помнишь, как ты мне воды очи промыть не дал, как ты со двора меня от тына своего подальше гнал, немецким патрулем грозил?.. Помнишь, хозяин?.. Или забыл?.. Думал небось, незрячий я, так на глаза мне не попадешься? А?! Что молчишь? Думал, в темноте от очей моих скроешься?.. Или вовсе я сгнию от ран? Нет, не у всех сердце такое жабье, помогли мне люди, живой я и еще солнышку радуюсь, хоть и не вижу его. А по тебе, так пускай и солнца не будет, только чтоб твою пакость народ не рассмотрел… На жалости у людей спекулянничаешь? Милостыни просишь, пес!
С горячей силой гремели слова слепца, и нищий оробел, тяжело дыша, весь пригнувшись, стараясь не смотреть в гневное лицо с омертвевшими глазами, с теми глазами, на которые он из трусости, из страха перед немцем пожалел воды… Он все же попытался вывернуться.
– Граждане! – возопил он.– Что же это! Припадочный это, видать, какой-то… Да я сроду не знал его! Примстилось ему, что ли!.. Да я сам инвалид с фронту…
– Врешь, трехпалый! – уверенно и жестко сказал слепой.– А ну, покажи людям руку свою правую. Я помню, как ты тогда меня в плечо пихал, а я тебя за руку ловил. У него, товарищи, на правой двух пальцев нет. Видно, из самострелов, от фронту отлынивал… Ну, предъяви руку людям, если я вру!
Нищий поспешно спрятал правую руку за спину. Но человек в наглухо застегнутом пальто, спрыгнув с верхней полки, вывернул ему руку наперед. И все увидели, что на руке у нищего не хватает двух пальцев. Отвратительная, похожая на куриную, когтистая лапа повисла в воздухе. Ахнула тихонько пожилая колхозница. Брезгливо отодвинулись люди от нищего, и наступило молчание.
– Ну, -продолжал баянист, чуточку успокоившись,– я вот по миру с сумой не хожу, хоть и очи потерял, у меня дело нашлось, меня люди не обижают, на их жалость не жму. А таким, как ты, и в глаза людям поглядеть нельзя, убогий ты душой, совесть у тебя была слепая… Да и нонче не прозрела. Темно тебе на свете, и просвета тебе не будет, не жди…
Наутро в вагоне проснулись поздно, потому что долго накануне не могли заснуть люди, взволнованные вчерашней встречей и возмездием, которое совершилось у них на глазах. А когда пассажиры проснулись, слепой уже встал. Он сидел у окна, незрячие глаза его упрямо и мечтательно уставились в высоко поднявшееся солнце.
– Солнышко-то сегодня какое,– ласково проговорил он,– уже по-весеннему светит. Я щекой чую, как греет. На тепло повернуло. Весна скоро… Э-эх!..
И он во все плечо развел мехи баяна, словно широко раскрыл объятия навстречу торжествующему солнцу.
Когда хотят сказать, что какая-нибудь история очень стара и давно всем известна, то говорят, что она уже имеет длинную бороду.
Про мою новогоднюю историю тоже можно сказать, что эта история с длинной бородой, и даже не с одной, а с двумя, если хотите…
Все, о чем я собираюсь вам сейчас рассказать, случилось вскоре после войны, в канун Нового года, недалеко от Минска, в рабочем поселке при заводе, где директором товарищ Барабаш. Заводские комсомольцы порешили устроить для ребят славные каникулы. Ребят в поселке было много, и, как выражался секретарь заводского комитета комсомола Сеня Михалев, елка работала в три смены – трижды в день зажигали на ней цветные лампочки; и утром, днем и вечером седовласый неутомимый бородач в звездной шапке водил ребячьи хороводы вокруг воздвигнутой посредине барака высокой ели, привезенной комсомольцами из лесу.
Он уже охрип к вечеру, в сипловатом баске его то и дело проскакивал, словно искра в выключателе, какой-то совсем не дедовский петушок, и тогда казалось вдруг, что дед уж не так стар и, судя по голосу, сам себе годится во внуки.
Дети так и льнули к нему, и только самая маленькая гостья, укутанная в пуховую шаль, которую мама не позволила снять, долго не решалась протянуть деду свою руку, пятилась, прячась за мать, и даже всплакнула сперва. А потом уверилась, что ничего страшного тут нет, и, доверчиво вложив свою ручонку в руку деда, на которой красовалась огромная расписная рукавица, все допытывалась:
– А ты настоящий? В лесу живешь? Ты вправду?
На что лукавый дед отвечал:
– Настоящий, лесной, правдашний, внученька. И щекотал ее нос своей мягкой белой бородой. А тем временем секретарь комсомола Сеня Михалев, стоя поодаль с директором завода товарищем Барабашем, приехавшим взглянуть на елку, сам очень запарившийся, но довольный успехом елки, хвастался:
– А дед, дед!.. Как вы считаете, товарищ Барабаш? Силен дед? Прямо как в Москве, в Колонном зале, не хуже. В смысле бороды у нашего даже длиннее, даю слово.
Но вот кто-то из заводских ребят вызвал Сеню за двери; он через минуту вернулся в зал с лицом, предвещающим что-то очень торжественное.
– Ребята! – закричал он. – Минутку тишины! Ребята, к нам на елку приехали дорогие гости!.. Герои Советского Союза!..
Дед захлопал своими пестрыми рукавицами, хоровод распался, дети кинулись навстречу приехавшим. Их было двое. Один – совсем юный лейтенант-артиллерист со скрещенными пушечками на погонах, другой – уже немолодой на вид капитан. У него было худое, неулыбчивое и, как показалось ребятам, строгое лицо, ранняя седина побелила виски; он шел, опираясь на палку. Ребята обступили гостей, становясь на цыпочки, заглядывая им на грудь и наперебой считая ордена. Гости оглядывались в замешательстве, застенчиво улыбались, и в золотых звездочках на их гимнастерках прыгали огни елки.
Опираясь на палку, капитан вышел вперед и неловко повернулся у елки лицом к ребятам – у него еще не совсем хорошо, видно, слушалась нога.
– Дорогие дети,– медленно начал капитан.– Вот мы с вами сегодня встречаем Новый год у елки, которую вам устроили заботливые люди. А ведь еще недавно не до елок здесь было… Меня просили поделиться с вами некоторыми военными переживаниями, так сказать, эпизодами… И как раз вспомнил я, ребята, про один такой эпизод, который был лично со мной в этой же местности два года назад. Тут тогда, помните, были немцы, ну, проще говоря, фрицы. Я был по специальному заданию сброшен на парашюте с самолета. У меня была с собой такая походная рация… ну, это, в общем, радиостанция, передатчик, и всякое такое. Я должен был кое-что сообщать своим. Спрыгнул я, понимаете, ветром занесло меня на высокую ель. Получилась, в общем, неудача, я сильно зашибся и сломал ногу. Радиостанцию сбросили на особом парашюте. А мороз, знаете, крепкий, натерпелся я жутко. Немцы ведь кругом. А куда я со своей ногой от них денусь?
Долго я так ползал по лесу. Радиостанцию не отыскал. Нашел что-то вроде пещерки. Провизия у меня была с собой, и это меня спасло. Сколько времени я в лесу провел, и не знаю точно. У меня уже борода порядочная отросла. А сообщить о себе не могу – нет при мне моей радиостанции. И вот как раз накануне Нового года, как я уже потом узнал, услышал я шаги – легкие такие, не мужские. Все равно пропадать, думаю, да и вижу, что девушка. Подал я голос тихонько. Рассказал ей все, как и что, и сознание потерял. Вот уже сколько раз я это рассказываю ребятам, а все никак не могу спокойно говорить.
Капитан замолчал и прокашлялся. Все слушали его, боясь даже громко вздохнуть,– и ребята, и Сеня Михалев, и Дед-Мороз, который сжимал своей огромной рукавицей руку маленькой девочки.
– Когда очнулся я,– продолжал капитан,– понять сразу не мог, где это такое я нахожусь. Гляжу, закопан я в солому в каком-то сарае и рядом моя радиостанция. Вот ведь какая славная девушка!.. Катя ее звали… Мало того, что она, меня самого на салазках в деревню отвезла и в сарае спрятала, она еще и радиостанцию разыскала и притащила сюда же. Наладил я аппаратуру, укрыл ее в соломе и ночью связался со своими. Вот гляжу сейчас на елку, как лампочки в ветвях светятся, и очень мне это, ребята, напоминает, как у меня там в соломе в ту новогоднюю ночь лампочки в моем аппарате затеплились.
И спасла, выходила меня девушка Катя. Лежал я в сарае, припрятанный ею, бородища отросла такая, что прямо-таки настоящий дед-мороз… А потом вдруг не пришла один раз Катя, пропала. И фамилию ее даже спросить я не успел. Но тут уж я немного оправился да и задание выполнил. Связался я через радиостанцию со своими, и скоро они меня при помощи партизан разыскали. Вот какая история была, ребята. Так сказать, эпизод.
– А Катю потом нашли? – спросил детский голос из мерцающей полутьмы.
– Нет… Так и не нашел. Вот пожелайте мне хоть в новом году теперь ее отыскать.
– Так то ж я! – раздался вдруг крик из-под елки, хриплый, но такой громкий, что, казалось, лампочки мигнули и что-то дрогнуло в ветвях.
– Простите, в каком смысле? – спросил капитан, вглядываясь в путаницу отблесков и сдвинутых теней.
Сеня Михалев кинулся к выключателю и разом включил полный свет. И все увидели, что Дед-Мороз припал своей белой бородой к груди капитана и пестрыми рукавицами колотит его по плечам, а тот сконфуженно бормочет, все еще не узнавая:
– Простите, товарищ, это в отношении чего вы?
– Да мама моя родная,– в отчаянии, осипшим голосом закричал Дед-Мороз,– глядите на него! Забыл уж… Ох, чтоб ее совсем! – Последнее относилось уже к бороде: дед, словно спохватившись, рванул себя за бороду и отодрал ее напрочь.
– Ка-тя!..– глухо ахнул капитан, растерянно всматриваясь в румяное, смущенное и счастливое лицо девушки.– Катя, ты… То есть вы… А как же вы меня не узнали сразу?..
– Так ты… вы… ведь тогда с какой бородищей были!
– Ну, зато вы в те времена еще не отпускали бороду, Катя,– засмеялся наконец капитан, и строгое лицо его вдруг потеплело и стало совсем молодым. – Куда же вы тогда исчезли?
– Немцы меня тогда забрали, хотели в Германию угнать, да я с пути убежала. Вернулась когда, пришла в сарай, а вас уже нет…
Все обступили их, пораженные этой удивительной встречей. Сказочная борода Деда-Мороза свисала со стула, на котором прежде сидел баянист. И вдруг раздался громкий плач. Это плакала маленькая девочка в пуховой шали.
– Не настоящий, – твердила она сквозь слезы, – он совсем тетя…
И, потрясенная этим обманом, она никак не могла успокоиться; она не утешилась даже тогда, когда ей подарили с елки большого ватного и на этот раз настоящего деда-мороза. Она отошла в уголок и стала тихонько пробовать, не оторвется ли и у этого деда борода. Борода в конце концов таки отодралась, но, взглянув на безбородую, краснощекую матрешку, вполне теперь годную, чтоб ее нянчить, утешилась малышка и решила, что, пожалуй, прав был обманувший ее большой Дед-Мороз, который не захотел оставаться стареньким и сделался такой молодой и славной тетей…
– Стой, жаба! – прокричал вдруг парень, прислушиваясь.
Он вскочил и ринулся к нищему; сильной рукой сгреб слепец нищего за плечо, страшны были в своей яростной неподвижности глаза на бушующем лице. И, как горошины в сите, прыгали перепуганные глазки на конопатой физиономии нищего.
– Стой, паразит… Что?! Вот и на этом свете сошлись, – уже тихо и с омерзением повторил баянист.
– Да что ты! Граждане, родимые, люди добрые, за что такая обида больному, раненому человеку… Пусти, говорю! – Нищий, плаксиво гримасничая, силился высвободить плечо из сжимавшей его тяжелой руки. Обознался ты, я тебя не видел сроду…
– Брешешь, гад! Ты-то меня видел, а я вот тебя, правда, не видал никогда, но голос твой у меня на веки вечные в уши запал! Помнишь, как ты мне воды очи промыть не дал, как ты со двора меня от тына своего подальше гнал, немецким патрулем грозил?.. Помнишь, хозяин?.. Или забыл?.. Думал небось, незрячий я, так на глаза мне не попадешься? А?! Что молчишь? Думал, в темноте от очей моих скроешься?.. Или вовсе я сгнию от ран? Нет, не у всех сердце такое жабье, помогли мне люди, живой я и еще солнышку радуюсь, хоть и не вижу его. А по тебе, так пускай и солнца не будет, только чтоб твою пакость народ не рассмотрел… На жалости у людей спекулянничаешь? Милостыни просишь, пес!
С горячей силой гремели слова слепца, и нищий оробел, тяжело дыша, весь пригнувшись, стараясь не смотреть в гневное лицо с омертвевшими глазами, с теми глазами, на которые он из трусости, из страха перед немцем пожалел воды… Он все же попытался вывернуться.
– Граждане! – возопил он.– Что же это! Припадочный это, видать, какой-то… Да я сроду не знал его! Примстилось ему, что ли!.. Да я сам инвалид с фронту…
– Врешь, трехпалый! – уверенно и жестко сказал слепой.– А ну, покажи людям руку свою правую. Я помню, как ты тогда меня в плечо пихал, а я тебя за руку ловил. У него, товарищи, на правой двух пальцев нет. Видно, из самострелов, от фронту отлынивал… Ну, предъяви руку людям, если я вру!
Нищий поспешно спрятал правую руку за спину. Но человек в наглухо застегнутом пальто, спрыгнув с верхней полки, вывернул ему руку наперед. И все увидели, что на руке у нищего не хватает двух пальцев. Отвратительная, похожая на куриную, когтистая лапа повисла в воздухе. Ахнула тихонько пожилая колхозница. Брезгливо отодвинулись люди от нищего, и наступило молчание.
– Ну, -продолжал баянист, чуточку успокоившись,– я вот по миру с сумой не хожу, хоть и очи потерял, у меня дело нашлось, меня люди не обижают, на их жалость не жму. А таким, как ты, и в глаза людям поглядеть нельзя, убогий ты душой, совесть у тебя была слепая… Да и нонче не прозрела. Темно тебе на свете, и просвета тебе не будет, не жди…
Наутро в вагоне проснулись поздно, потому что долго накануне не могли заснуть люди, взволнованные вчерашней встречей и возмездием, которое совершилось у них на глазах. А когда пассажиры проснулись, слепой уже встал. Он сидел у окна, незрячие глаза его упрямо и мечтательно уставились в высоко поднявшееся солнце.
– Солнышко-то сегодня какое,– ласково проговорил он,– уже по-весеннему светит. Я щекой чую, как греет. На тепло повернуло. Весна скоро… Э-эх!..
И он во все плечо развел мехи баяна, словно широко раскрыл объятия навстречу торжествующему солнцу.
История с бородой
Рассказ, написанный в конце войны, был напечатан в газете "Комсомольская правда" и неоднократно передавался по радио под названием "Освобожденный Дед-Мороз". Под названием "История с бородой" впервые напечатан в сборнике "История с географией" в 1948 году. В этом названии, как и во многих других названиях произведений Льва Кассиля, – игра слов, поясняемая автором в самом рассказе.
Е. Таратута
Когда хотят сказать, что какая-нибудь история очень стара и давно всем известна, то говорят, что она уже имеет длинную бороду.
Про мою новогоднюю историю тоже можно сказать, что эта история с длинной бородой, и даже не с одной, а с двумя, если хотите…
Все, о чем я собираюсь вам сейчас рассказать, случилось вскоре после войны, в канун Нового года, недалеко от Минска, в рабочем поселке при заводе, где директором товарищ Барабаш. Заводские комсомольцы порешили устроить для ребят славные каникулы. Ребят в поселке было много, и, как выражался секретарь заводского комитета комсомола Сеня Михалев, елка работала в три смены – трижды в день зажигали на ней цветные лампочки; и утром, днем и вечером седовласый неутомимый бородач в звездной шапке водил ребячьи хороводы вокруг воздвигнутой посредине барака высокой ели, привезенной комсомольцами из лесу.
Он уже охрип к вечеру, в сипловатом баске его то и дело проскакивал, словно искра в выключателе, какой-то совсем не дедовский петушок, и тогда казалось вдруг, что дед уж не так стар и, судя по голосу, сам себе годится во внуки.
Дети так и льнули к нему, и только самая маленькая гостья, укутанная в пуховую шаль, которую мама не позволила снять, долго не решалась протянуть деду свою руку, пятилась, прячась за мать, и даже всплакнула сперва. А потом уверилась, что ничего страшного тут нет, и, доверчиво вложив свою ручонку в руку деда, на которой красовалась огромная расписная рукавица, все допытывалась:
– А ты настоящий? В лесу живешь? Ты вправду?
На что лукавый дед отвечал:
– Настоящий, лесной, правдашний, внученька. И щекотал ее нос своей мягкой белой бородой. А тем временем секретарь комсомола Сеня Михалев, стоя поодаль с директором завода товарищем Барабашем, приехавшим взглянуть на елку, сам очень запарившийся, но довольный успехом елки, хвастался:
– А дед, дед!.. Как вы считаете, товарищ Барабаш? Силен дед? Прямо как в Москве, в Колонном зале, не хуже. В смысле бороды у нашего даже длиннее, даю слово.
Но вот кто-то из заводских ребят вызвал Сеню за двери; он через минуту вернулся в зал с лицом, предвещающим что-то очень торжественное.
– Ребята! – закричал он. – Минутку тишины! Ребята, к нам на елку приехали дорогие гости!.. Герои Советского Союза!..
Дед захлопал своими пестрыми рукавицами, хоровод распался, дети кинулись навстречу приехавшим. Их было двое. Один – совсем юный лейтенант-артиллерист со скрещенными пушечками на погонах, другой – уже немолодой на вид капитан. У него было худое, неулыбчивое и, как показалось ребятам, строгое лицо, ранняя седина побелила виски; он шел, опираясь на палку. Ребята обступили гостей, становясь на цыпочки, заглядывая им на грудь и наперебой считая ордена. Гости оглядывались в замешательстве, застенчиво улыбались, и в золотых звездочках на их гимнастерках прыгали огни елки.
Опираясь на палку, капитан вышел вперед и неловко повернулся у елки лицом к ребятам – у него еще не совсем хорошо, видно, слушалась нога.
– Дорогие дети,– медленно начал капитан.– Вот мы с вами сегодня встречаем Новый год у елки, которую вам устроили заботливые люди. А ведь еще недавно не до елок здесь было… Меня просили поделиться с вами некоторыми военными переживаниями, так сказать, эпизодами… И как раз вспомнил я, ребята, про один такой эпизод, который был лично со мной в этой же местности два года назад. Тут тогда, помните, были немцы, ну, проще говоря, фрицы. Я был по специальному заданию сброшен на парашюте с самолета. У меня была с собой такая походная рация… ну, это, в общем, радиостанция, передатчик, и всякое такое. Я должен был кое-что сообщать своим. Спрыгнул я, понимаете, ветром занесло меня на высокую ель. Получилась, в общем, неудача, я сильно зашибся и сломал ногу. Радиостанцию сбросили на особом парашюте. А мороз, знаете, крепкий, натерпелся я жутко. Немцы ведь кругом. А куда я со своей ногой от них денусь?
Долго я так ползал по лесу. Радиостанцию не отыскал. Нашел что-то вроде пещерки. Провизия у меня была с собой, и это меня спасло. Сколько времени я в лесу провел, и не знаю точно. У меня уже борода порядочная отросла. А сообщить о себе не могу – нет при мне моей радиостанции. И вот как раз накануне Нового года, как я уже потом узнал, услышал я шаги – легкие такие, не мужские. Все равно пропадать, думаю, да и вижу, что девушка. Подал я голос тихонько. Рассказал ей все, как и что, и сознание потерял. Вот уже сколько раз я это рассказываю ребятам, а все никак не могу спокойно говорить.
Капитан замолчал и прокашлялся. Все слушали его, боясь даже громко вздохнуть,– и ребята, и Сеня Михалев, и Дед-Мороз, который сжимал своей огромной рукавицей руку маленькой девочки.
– Когда очнулся я,– продолжал капитан,– понять сразу не мог, где это такое я нахожусь. Гляжу, закопан я в солому в каком-то сарае и рядом моя радиостанция. Вот ведь какая славная девушка!.. Катя ее звали… Мало того, что она, меня самого на салазках в деревню отвезла и в сарае спрятала, она еще и радиостанцию разыскала и притащила сюда же. Наладил я аппаратуру, укрыл ее в соломе и ночью связался со своими. Вот гляжу сейчас на елку, как лампочки в ветвях светятся, и очень мне это, ребята, напоминает, как у меня там в соломе в ту новогоднюю ночь лампочки в моем аппарате затеплились.
И спасла, выходила меня девушка Катя. Лежал я в сарае, припрятанный ею, бородища отросла такая, что прямо-таки настоящий дед-мороз… А потом вдруг не пришла один раз Катя, пропала. И фамилию ее даже спросить я не успел. Но тут уж я немного оправился да и задание выполнил. Связался я через радиостанцию со своими, и скоро они меня при помощи партизан разыскали. Вот какая история была, ребята. Так сказать, эпизод.
– А Катю потом нашли? – спросил детский голос из мерцающей полутьмы.
– Нет… Так и не нашел. Вот пожелайте мне хоть в новом году теперь ее отыскать.
– Так то ж я! – раздался вдруг крик из-под елки, хриплый, но такой громкий, что, казалось, лампочки мигнули и что-то дрогнуло в ветвях.
– Простите, в каком смысле? – спросил капитан, вглядываясь в путаницу отблесков и сдвинутых теней.
Сеня Михалев кинулся к выключателю и разом включил полный свет. И все увидели, что Дед-Мороз припал своей белой бородой к груди капитана и пестрыми рукавицами колотит его по плечам, а тот сконфуженно бормочет, все еще не узнавая:
– Простите, товарищ, это в отношении чего вы?
– Да мама моя родная,– в отчаянии, осипшим голосом закричал Дед-Мороз,– глядите на него! Забыл уж… Ох, чтоб ее совсем! – Последнее относилось уже к бороде: дед, словно спохватившись, рванул себя за бороду и отодрал ее напрочь.
– Ка-тя!..– глухо ахнул капитан, растерянно всматриваясь в румяное, смущенное и счастливое лицо девушки.– Катя, ты… То есть вы… А как же вы меня не узнали сразу?..
– Так ты… вы… ведь тогда с какой бородищей были!
– Ну, зато вы в те времена еще не отпускали бороду, Катя,– засмеялся наконец капитан, и строгое лицо его вдруг потеплело и стало совсем молодым. – Куда же вы тогда исчезли?
– Немцы меня тогда забрали, хотели в Германию угнать, да я с пути убежала. Вернулась когда, пришла в сарай, а вас уже нет…
Все обступили их, пораженные этой удивительной встречей. Сказочная борода Деда-Мороза свисала со стула, на котором прежде сидел баянист. И вдруг раздался громкий плач. Это плакала маленькая девочка в пуховой шали.
– Не настоящий, – твердила она сквозь слезы, – он совсем тетя…
И, потрясенная этим обманом, она никак не могла успокоиться; она не утешилась даже тогда, когда ей подарили с елки большого ватного и на этот раз настоящего деда-мороза. Она отошла в уголок и стала тихонько пробовать, не оторвется ли и у этого деда борода. Борода в конце концов таки отодралась, но, взглянув на безбородую, краснощекую матрешку, вполне теперь годную, чтоб ее нянчить, утешилась малышка и решила, что, пожалуй, прав был обманувший ее большой Дед-Мороз, который не захотел оставаться стареньким и сделался такой молодой и славной тетей…