-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
- Мама! Да перестань, наконец, сосать воротник! И поднимись, я отодвину
кресло!
Надежда Кирилловна начинает вставать. Она крепко упирается в
подлокотники, и на руках сразу вспухают толстые синие вены. Теперь -
ухватиться за край стола, выпрямить спину. Ну, вот и все. Дочь Наталья
двигает кресло в угол, смахивает с него невидимые крошки, оправляет на
старухе платье.
- Все уже измято! - ворчит она. - Ничего нельзя надеть!
Старуха топчется, держась за стол, и тяжело дышит. Дочь Наталья берет
ее за плечи, ловко втискивает в кресло.
- Мне не нравится это платье! - вдруг громко произносит старуха. -
Носить такое платье - дурной тон. Дай мне мой пеньюар!
- Мама! Прекрати свои капризы! Придут гости, нельзя тебе - в грязном
халате.
Дочь ходит по комнате широкими шагами и все что-то стряхивает,
передвигает, а Надежда Кирилловна водит за ней глазами.
"Какая она некрасивая. И... старая... - с удивлением думает Надежда
Кирилловна. - Я не была такой в юности. Сколько ей лет? Я родила ее... в
пятнадцатом году?"
- Сколько тебе лет? - спрашивает старуха.
- О господи! - Наталья ударяет тряпкой по блестящему боку ужасного
нового буфета. - Хоть ради дня рождения - помолчи!
Старуха недовольно жует губами.
"Да-а... День рождения... Сегодня - мой день рождения. Из-за этого -
все. Это дурно сшитое платье. Кухаркино платье! И уборка. И коробка на
столе. Коробку принес утром сосед, а Наталья сразу отобрала".
Старуха опять пытается встать.
- Ну, что еще?! Чего тебе не сидится? - кричит Наталья.
- Мой шоколад... - бормочет старуха, но тихо, чтобы дочь не услышала, и
снова опускается в кресло. Она устала.
Наталья обводит глазами комнату, кладет тряпку и снимает передник.
- Ничего не трогай, - хмуро говорит она матери, - я - за хлебом. Где
моя сумка?
Сумка стоит за старухиным креслом. Старуха протягивает руку, нащупывает
застежку "молнию" и двигает ее взад-вперед. Потом смотрит на сумку и тихо
смеется.
"Молния" похожа на Натальин рот - вот что! Если Наталья злится, она,
когда говорит, так же не до конца разжимает губы, только сбоку. Старуха
чуть-чуть приоткрывает застежку.
- Что же ты молчишь? Я ищу, а она молчит. Играет! О боже мой!
Старуха испуганно задергивает "молнию", складывает руки на животе и
зажмуривает глаза, будто спит. Но на самом деле она видит из-под век, как
дочь берет из ящика письменного стола кошелек, как шагает к двери своей
некрасивой походкой.
"Совершенно невоспитанна. Не умеет себя держать, оттого и женихов нет",
- думает старуха.
- Натали! - зовет она, но дочь исчезает за дверью.
"Почему не взяли ей хорошую гувернантку? Какой она была, маленькая? Не
помню! Ничего не помню".
Память - как плотный, липкий ком: только ухватишь какую-то ниточку,
потянешь, а та, точно резиновая, вырвется, и нет ее. Старухе кажется, что
Наталья всегда была такой, как сегодня, - высокой, костистой, старой и
злой. Многие годы исчезли там, внутри плотного серого кома. Там Натальино
детство и юность, там - совсем недавнее, вчерашний день.
"Но ведь я - не такая? В этой комнате, среди уродливой мебели, которую
так любит Наталья, я - не такая. Почему?"
Старуха морщит лоб, медленно думает, шевелит на коленях опухшими
пальцами.
Петелино. Дом на холме. Два пруда - большой и маленький. В маленьком
вода покрыта ряской, там живут головастики. Их можно ловить сачком.
Вечером в саду очень темно и пахнет маттиолой. Она некрасивая - мелкие
крестообразные лиловые цветочки. Рояль на террасе и мамин голос. И Муся,
сестра, красавица. На гимназическом балу Муся всегда в первой паре...
Старуха опять начинает возиться в своем кресле, боком выползает из него
и - от стола к книжной полке, от полки - к спинке стула, от стула... Вот
он, шкаф. Висят друг за другом в затылок одинаковые безвкусные Натальины
платья. Старуха сдвигает их в угол. Не здесь. На полках - стопки белья,
какие-то свертки. Коробки нигде нет. Руки дрожат. Стопки клонятся набок,
рушатся. Где же коробка?
- Выбросила. Она могла, - шепчет старуха и начинает вытаскивать вороха
одежды. Обеими руками. С полки - на пол. И еще на пол! А нижнюю полку не
достать. Она пытается опуститься на корточки, ноги не слушаются, и старуха
грузно садится перед шкафом среди смятого белья. Коробка! Никуда она не
делась! Письма лежат, аккуратно перевязанные ленточкой. Эти - от Сержа.
Как их много! Дерзкий мальчишка! Вообразил, будто... ну да бог с ним... От
Анастасии. Анастасия умерла. А это - от Муси, все остальные - от Муси.
Старуха разворачивает письмо и читает. Очки ей не нужны, она прекрасно
видит до сих пор. Она читает внимательно, несколько раз возвращается к
началу, смеется чему-то, потом становится грустной, опускает письмо и
долго сидит неподвижно...
- Нет! Я с ума сойду! Это просто невыносимо! - в голосе Натальи слезы.
- На двадцать минут вышла - и на тебе!
По полу в беспорядке раскиданы ее рубашки, кофточки, полотенца. Мебель
сдвинута. Посреди комнаты опрокинутый стул. Матери в кресле нет. Она
сидит, согнувшись, у письменного стола и что-то пишет, даже не обернулась
на Натальин крик. Наталья идет к столу.
"...Не печалься, родная моя Мусенька, - читает она, - все минует. Ведь
ты еще так молода. В университет примут тебя непременно, верь мне. Желаю
тебе, дружок, всего..." Карандаш падает и катится по столу. Старуха роняет
голову на грудь.
Серый плотный ком вдруг начал пухнуть, раздулся и треснул посередине. И
сразу в раскрывшуюся трещину хлынул день, синий и яркий, заблестели стекла
террасы, полезли пахучие ветки, горько пахли и тыкались в лицо мокрые
грозди черемухи, а щель делалась все шире, открыла дорогу к часовне и
дальше, к лугу, за которым холмы, поросшие сизым лесом, а за холмами и
вовсе неизвестно что, и это прекрасно, потому что сегодня мне исполнилось
семь лет, и все еще впереди будет - и за холмы пойдем с Мусей ягоды
искать, и в Петербург зимой поедем, а там - елка.
Серого кома и вовсе не стало, не стало и комнаты, где съежился в углу
безобразный Натальин шкаф, съежился и притих, потому что такой
безобразный. А мамин голос все пел и пел, и рояль плескался, как море
тогда в Ялте, а потом и море тоже было здесь - шумело, дышало, поднималось
и падало.
Наталья подхватывает мать под мышки и переваливает в кресло. Она бредет
по комнате; тяжело дыша, поднимает раскиданные по полу вещи и кое-как
запихивает в шкаф. Моря она не видит. Ни пруда, ни холмов - ничего. Зато
она видит в зеркальной дверце шкафа свое отражение и усмехается, некрасиво
кривя рот. Потом выходит из комнаты, но вскоре возвращается, неся перед
собой вазу с цветами. Цветы невзрачные - мелкие лиловые крестики. Сейчас
они свернулись и кажутся увядшими, но вечером раскроются, и тогда комната
наполнится терпким горьковатым запахом.
Наталья ставит вазу на обеденный стол.
Авт.сб. "Окно". Л., "Советский писатель", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 3 November 2000
-----------------------------------------------------------------------
- Мама! Да перестань, наконец, сосать воротник! И поднимись, я отодвину
кресло!
Надежда Кирилловна начинает вставать. Она крепко упирается в
подлокотники, и на руках сразу вспухают толстые синие вены. Теперь -
ухватиться за край стола, выпрямить спину. Ну, вот и все. Дочь Наталья
двигает кресло в угол, смахивает с него невидимые крошки, оправляет на
старухе платье.
- Все уже измято! - ворчит она. - Ничего нельзя надеть!
Старуха топчется, держась за стол, и тяжело дышит. Дочь Наталья берет
ее за плечи, ловко втискивает в кресло.
- Мне не нравится это платье! - вдруг громко произносит старуха. -
Носить такое платье - дурной тон. Дай мне мой пеньюар!
- Мама! Прекрати свои капризы! Придут гости, нельзя тебе - в грязном
халате.
Дочь ходит по комнате широкими шагами и все что-то стряхивает,
передвигает, а Надежда Кирилловна водит за ней глазами.
"Какая она некрасивая. И... старая... - с удивлением думает Надежда
Кирилловна. - Я не была такой в юности. Сколько ей лет? Я родила ее... в
пятнадцатом году?"
- Сколько тебе лет? - спрашивает старуха.
- О господи! - Наталья ударяет тряпкой по блестящему боку ужасного
нового буфета. - Хоть ради дня рождения - помолчи!
Старуха недовольно жует губами.
"Да-а... День рождения... Сегодня - мой день рождения. Из-за этого -
все. Это дурно сшитое платье. Кухаркино платье! И уборка. И коробка на
столе. Коробку принес утром сосед, а Наталья сразу отобрала".
Старуха опять пытается встать.
- Ну, что еще?! Чего тебе не сидится? - кричит Наталья.
- Мой шоколад... - бормочет старуха, но тихо, чтобы дочь не услышала, и
снова опускается в кресло. Она устала.
Наталья обводит глазами комнату, кладет тряпку и снимает передник.
- Ничего не трогай, - хмуро говорит она матери, - я - за хлебом. Где
моя сумка?
Сумка стоит за старухиным креслом. Старуха протягивает руку, нащупывает
застежку "молнию" и двигает ее взад-вперед. Потом смотрит на сумку и тихо
смеется.
"Молния" похожа на Натальин рот - вот что! Если Наталья злится, она,
когда говорит, так же не до конца разжимает губы, только сбоку. Старуха
чуть-чуть приоткрывает застежку.
- Что же ты молчишь? Я ищу, а она молчит. Играет! О боже мой!
Старуха испуганно задергивает "молнию", складывает руки на животе и
зажмуривает глаза, будто спит. Но на самом деле она видит из-под век, как
дочь берет из ящика письменного стола кошелек, как шагает к двери своей
некрасивой походкой.
"Совершенно невоспитанна. Не умеет себя держать, оттого и женихов нет",
- думает старуха.
- Натали! - зовет она, но дочь исчезает за дверью.
"Почему не взяли ей хорошую гувернантку? Какой она была, маленькая? Не
помню! Ничего не помню".
Память - как плотный, липкий ком: только ухватишь какую-то ниточку,
потянешь, а та, точно резиновая, вырвется, и нет ее. Старухе кажется, что
Наталья всегда была такой, как сегодня, - высокой, костистой, старой и
злой. Многие годы исчезли там, внутри плотного серого кома. Там Натальино
детство и юность, там - совсем недавнее, вчерашний день.
"Но ведь я - не такая? В этой комнате, среди уродливой мебели, которую
так любит Наталья, я - не такая. Почему?"
Старуха морщит лоб, медленно думает, шевелит на коленях опухшими
пальцами.
Петелино. Дом на холме. Два пруда - большой и маленький. В маленьком
вода покрыта ряской, там живут головастики. Их можно ловить сачком.
Вечером в саду очень темно и пахнет маттиолой. Она некрасивая - мелкие
крестообразные лиловые цветочки. Рояль на террасе и мамин голос. И Муся,
сестра, красавица. На гимназическом балу Муся всегда в первой паре...
Старуха опять начинает возиться в своем кресле, боком выползает из него
и - от стола к книжной полке, от полки - к спинке стула, от стула... Вот
он, шкаф. Висят друг за другом в затылок одинаковые безвкусные Натальины
платья. Старуха сдвигает их в угол. Не здесь. На полках - стопки белья,
какие-то свертки. Коробки нигде нет. Руки дрожат. Стопки клонятся набок,
рушатся. Где же коробка?
- Выбросила. Она могла, - шепчет старуха и начинает вытаскивать вороха
одежды. Обеими руками. С полки - на пол. И еще на пол! А нижнюю полку не
достать. Она пытается опуститься на корточки, ноги не слушаются, и старуха
грузно садится перед шкафом среди смятого белья. Коробка! Никуда она не
делась! Письма лежат, аккуратно перевязанные ленточкой. Эти - от Сержа.
Как их много! Дерзкий мальчишка! Вообразил, будто... ну да бог с ним... От
Анастасии. Анастасия умерла. А это - от Муси, все остальные - от Муси.
Старуха разворачивает письмо и читает. Очки ей не нужны, она прекрасно
видит до сих пор. Она читает внимательно, несколько раз возвращается к
началу, смеется чему-то, потом становится грустной, опускает письмо и
долго сидит неподвижно...
- Нет! Я с ума сойду! Это просто невыносимо! - в голосе Натальи слезы.
- На двадцать минут вышла - и на тебе!
По полу в беспорядке раскиданы ее рубашки, кофточки, полотенца. Мебель
сдвинута. Посреди комнаты опрокинутый стул. Матери в кресле нет. Она
сидит, согнувшись, у письменного стола и что-то пишет, даже не обернулась
на Натальин крик. Наталья идет к столу.
"...Не печалься, родная моя Мусенька, - читает она, - все минует. Ведь
ты еще так молода. В университет примут тебя непременно, верь мне. Желаю
тебе, дружок, всего..." Карандаш падает и катится по столу. Старуха роняет
голову на грудь.
Серый плотный ком вдруг начал пухнуть, раздулся и треснул посередине. И
сразу в раскрывшуюся трещину хлынул день, синий и яркий, заблестели стекла
террасы, полезли пахучие ветки, горько пахли и тыкались в лицо мокрые
грозди черемухи, а щель делалась все шире, открыла дорогу к часовне и
дальше, к лугу, за которым холмы, поросшие сизым лесом, а за холмами и
вовсе неизвестно что, и это прекрасно, потому что сегодня мне исполнилось
семь лет, и все еще впереди будет - и за холмы пойдем с Мусей ягоды
искать, и в Петербург зимой поедем, а там - елка.
Серого кома и вовсе не стало, не стало и комнаты, где съежился в углу
безобразный Натальин шкаф, съежился и притих, потому что такой
безобразный. А мамин голос все пел и пел, и рояль плескался, как море
тогда в Ялте, а потом и море тоже было здесь - шумело, дышало, поднималось
и падало.
Наталья подхватывает мать под мышки и переваливает в кресло. Она бредет
по комнате; тяжело дыша, поднимает раскиданные по полу вещи и кое-как
запихивает в шкаф. Моря она не видит. Ни пруда, ни холмов - ничего. Зато
она видит в зеркальной дверце шкафа свое отражение и усмехается, некрасиво
кривя рот. Потом выходит из комнаты, но вскоре возвращается, неся перед
собой вазу с цветами. Цветы невзрачные - мелкие лиловые крестики. Сейчас
они свернулись и кажутся увядшими, но вечером раскроются, и тогда комната
наполнится терпким горьковатым запахом.
Наталья ставит вазу на обеденный стол.