Кнорре Федор Федорович. Весенняя путевка

Кнорре Федор

Весенняя путевка

   Федор Федорович Кнорре
   Весенняя путевка
   На веранде чистенькой дачки конторы дома отдыха дежурная сестра стояла в дверях - ее фигуры как раз хватало, чтоб закупорить проход во всю ширину, - и напевала вполголоса хабанеру из "Кармен", потряхивая головой, чуть улыбаясь и поигрывая бровями.
   Увидев подходившую с чемоданом Лину, оставила в покое брови, повернулась, заносчиво дернув плечами, тоже немножко из "Кармен", и пошла в дом. Коротенький белый халатик высоко открывал белые пухлые икры в детских носочках.
   Покачивая высокой башней накрученных волос, неторопливо обошла вокруг стола, уселась в кресло и, не глядя, протянула руку:
   - Путевку!
   Лина поставила чемодан, торопливо раскрыла сумочку, выронила на пол и поспешно подобрала шуточную записку дедушки, написанную ей на дорогу, и подала путевку.
   Дежурная недоверчиво рассмотрела путевку и даже заглянула на изнанку, хотя читать там было совершенно нечего, кроме числа и фамилии Лины.
   - Опаздываете, Сумаркова! - сказала дежурная.
   - Сумарокова... - Лина запихнула записку в карманчик сумочки и виновато улыбнулась. - Да, на два дня...
   - За опозданные дни срок не продляем.
   - Ну конечно, я разве рассчитываю?.. Это я хворала... я даже боялась, вовсе упущу...
   Лина была еще полна радостного возбуждения первого путешествия, ей все нравилось в этих незнакомых местах, немножко похожих на заграницу, и хотелось тут всем поправиться, даже этой пухлой, в носочках, хотелось обрадовать ее, поделившись тем, как хорошо все сложилось, - она боялась, что ничего не получится, она не выздоровеет и путевка уйдет, и вдруг все вышло хорошо, и тут все так интересно: улицы с нерусскими названиями, вывески магазинов, кафе...
   - Давайте паспорт и за прописку, - сказала дежурная, - у вас пятьдесят копеек мелочью будет?..
   - Пожалуйста, кажется, есть.
   - Не надо, уберите!.. - Дежурная отодвинула ребром ладони монетки, которые выложила на стол Лина, и подала ей талончик. - Пойдите по дорожке все прямо, там спросите корпус номер одиннадцать, добро пожаловать.
   Дежурная отвернулась, Лина подняла чемодан и вышла через веранду в сад, под дождик.
   Дорожка у нее под ногами захрустела мелкими камушками, с деревьев капало, разноцветные головки анютиных глазок на клумбах вздрагивали под дождем.
   - Корова! - сказала Лина, отойдя шагов на пятьдесят. - Вот уж корова! - Прошла еще немного и засмеялась, вспомнив, как та поигрывала бровями; конечно, это она сама была Кармен, бедная коротышка в розовых носочках, вот уж не до талончиков ей сегодня. Может, она сейчас чем-то очень счастлива или очень несчастна, ведь по прическе и по толщине ничего не угадаешь.
   Мелкий дождик не шел, а как повис, так и остался висеть неподвижно в воздухе, окутав водянистой дымкой все вокруг: березы с длинными плакучими ветками посреди зеленой лужайки, глянцевитые черепичные крыши и экскаватор, отдыхавший от работы, уткнув нос в недорытую мокрую яму.
   В одиннадцатом корпусе соседки по комнате показались Лине очень уж пожилыми и скучными и, кажется, были не очень-то довольны, что к ним поселили девчонку.
   Немного погодя она поплелась за всеми в столовую к обеду, вошла в длинный, полный народу зал, чувствуя себя напряженно-неловкой, неустроенной среди тех, кто сидел на своих местах и обжился как дома.
   Даже какой-то съеженный старичок в допотопной толстовке и болотных сапогах с ремешками был как дома: вполне успешно смешил соседок в шелковых платьях и, что-то рассказывая, непринужденно помахивал вилкой с поддетой на нее килькой.
   Не глядя по сторонам, стараясь самоуверенно полуулыбаться, она прошла длинным проходом между столами и столиками, села в уголке, куда ей показали, и пообедала, стеснительно прижимая к себе локти, чтоб не толкнуть соседей.
   Вечером шел фильм, который она уже почему-то дважды видела, хотя он не поправился ей с первого раза.
   Она принесла на веранду большой блокнот, вместе с конвертами и шариковой ручкой уложенный в чемодан дедушкой, села у слезящегося окна и стала писать первое письмо: "Милый дедушка! Вот я доехала. Стихийных бедствий по дороге не было. Разбойники, пираты и замаскированные диверсанты на меня не кидались. Все ценности, захваченные в дорогу, я довезла в сохранности, кроме куриной ноги и бутербродов с котлетами, которые я съела, как только поезд отошел..."
   Она улыбнулась, представив себе, как дедушка будет это читать, и продолжала:
   "Я уже пообедала. Кормят не особенно, но много. Теперь сижу на веранде и наслаждаюсь заслуженным отдыхом. Море где-то рядом, но я еще не ходила: очень уж дождь.
   Кругом все в дожде. Только прямо против меня на двух столбах красуется плакат. Там смелой малярной кистью изображено синее море, красное солнце с лучами, и на желтом песке распростерты человечки. Почти голые, изнывают от жары. И все это мокнет сейчас под холодным дождем.
   Мне предоставили совершенно отдельную комнату на первом этаже со всеми удобствами, кроме трех бабок, которые живут вместе со мной. Но они, кажется, не кусаются.
   Пока я видела только две улицы. Они обе чистенькие и довольно интересные, потому что какие-то не совсем как у нас. И надписи не русские, а иногда русские, и все-таки вроде немножко заграницы...
   Выполняя принятое обязательство, докладываю: бок у меня не болит. Когда я про него забываю, он совершенно ни чуточки не болит. А когда вспомню и прислушаюсь, он тихонечко начинает похныкивать, наверное, тоже вспоминает прежние обиды, как ему было больно.
   Вот все мои впечатления и наблюдения.
   Следи за собой как следует, не забывай, какой ты легкомысленный.
   Помни: каши, картошку, фазанов, стерлядок и прочее, что ты там без меня будешь себе варить, надо начинать готовить заранее, когда еще совершенно не хочется есть. А не как некоторые: оголодают и тогда второпях бегут покупать. И едят недоваренное.
   Целую тебя, мой миленький, в твою окладистую бороду, которую ты когда-нибудь соберешься отрастить.
   Остаюсь твоя внучка, дочка, а также старая бабка - Лина.
   Сердечный привет Тюфякину. Л.".
   На другой день дождь шел с самого утра и до темноты. Нахлобучив капюшон своей непромокаемой недурно промокавшей курточки, Лина поднялась на дюну и постояла там, засунув руки в карманы, поеживаясь, глядя на море.
   В море было так же пустынно, как в небе. Все - небо, дождь и море - в сырых сумерках сливалось в серую скучную пелену, и неуютно было на это смотреть и думать, что она тут одна и до дома так далеко.
   Она вернулась в комнату. Две соседки от скуки стали рано укладываться в постели, а третья, Тоня, оживленно улыбаясь, взбивала гребешком кудряшки круто завитых волос, то и дело нагибаясь к низко подвешенному зеркальцу.
   - Опять в полет готовится, - сквозь зубы пробормотала Сафарова, расправляя на плечах свой пиджак мужского покроя, который носила поверх пестрого крепдешинового платья.
   Тоня улыбнулась своему отражению, отошла от зеркала, достала из-под кровати туфлю, надела и, усевшись на край кровати, задумчиво стала ее рассматривать, поворачивая на все стороны.
   Немного погодя она вдруг радостно сказала:
   - А, подумаешь, черт с ними, с туфлями! - быстро надела вторую, встала и лихо притопнула.
   - Опять до ночи, - сообщила своей подушке Сафарова.
   - Опять! - ласково согласилась Тоня и отодвинула оба шпингалета на окне. - Пожалуйста, не закрывайте, если вдруг я опоздаю.
   - Ах, если вдруг? - ядовито повторила Сафарова и насмешливо фыркнула в подушку.
   Тоня рассмеялась как-то без улыбки, с неприятным выражением. Странноватое у нее было лицо: ни молодое, ни пожилое, скорее рано зачерствевшее, огрубевшее, с жесткими запятыми морщинок около уголков губ.
   Стоя перед зеркальцем, она невозмутимо спокойно затягивалась лакированным пояском и насмешливо поддакивала Сафаровой, которая все цеплялась, заходила с разных сторон, чтобы как-нибудь втянуть ее в словесный поединок - спор, склоку, а то и скандал, который в плохую погоду, когда деваться некуда, а спать еще рано, некоторым заменяет и кино, и книги, и телевизор.
   Лина не стала дожидаться, состоится ли представление, и вышла на веранду. Там отдыхающие стукали костяшками домино, болтали, сидя рядком на длинных скамейках.
   Скоро вышла Тоня в плаще и встала, прислонясь к косяку двери, за которой виден был все тот же дождь и мокрая зелень под фонарем.
   "Какое упрямое, угрюмое, скучное, скуластое лицо, как много лет невеселой жизни нужно, чтоб так привычно застыло оно, остановилось на таком недобром, безрадостном выражении", - думала Лина.
   Рядом раздались крики, взрывы хохота, треск. Лина обернулась, оказывается, это всего-навсего закончилась партия в домино. Снова посмотрела туда, где стояла Тоня, с изумлением увидела, что с той что-то случилось, точно ее что-то толкнуло, и лицо ее проснулось от тупого сна, зажило своей жизнью. Точно распахнуло глухие ставни комнаты прямо из темноты в солнечное утро.
   Вот такой она была, наверное, когда-то прежде, девушкой, скуластенькой, с узенькими веселыми глазками, с несмелой, а все-таки ждущей улыбкой некрасивой девушки.
   Тоня медленно спустилась с крыльца и вышла под дождь. Под фонарем, ожидая ее, стоял человек в неловко, прямо нахлобученной, видимо праздничной, шляпе, в помятом плаще. Лицо у него было смуглое. Не курортного загара, а такого, какой бывает у тех, кому много приходится работать на открытом воздухе. Он старался не смотреть на Тоню, застенчиво полуотворачиваясь, и даже косился вбок, но по тому, как он как-то весь прояснялся и светлел при ее приближении, видно было, до чего он рад. И что он радоваться-то как следует не очень привык, может, вот сейчас впервые в жизни ему это достается.
   Выглянув с веранды им вслед, Лина с изумлением увидела еще раз Тоню в свете дальнего фонаря: гибко опираясь на руку своего быстро шагавшего спутника, она вприпрыжку через лужи шла, пританцовывая на ходу.
   Поздно вечером, лежа в постели, Лина все время думала, как к этому отнестись: осудить? Высмеять? Отвернуться с пренебрежением? Разве любовь это не молодость, легкость, ну хотя бы изящество, если уж не красота? И ничего не могла решить.
   Потом услышала, как Сафарова тихо прошла по комнате, чем-то звякнула и опять легла. Неужели заперла окошко на шпингалет?
   Сердце дрогнуло от возмущения. Какая будет Тоне неприятность, если ей позже установленного срока придется стучать в дверь корпуса, будить няню, получать выговоры... Она решила не спать, твердо решила и от этого успокоилась. И заснула. Но какое-то время спустя вдруг услышала царапанье, вскочила и подбежала босиком к окошку.
   Дождевые капли играли огоньками на забрызганном стекле в свете фонаря. Тоня старалась подцепить ногтями раму, чтобы отворить окно. И обрадовалась, увидев Лину.
   Быстро перемахнув через низкий подоконник, когда Лина ей отворила, она обернулась, помахала рукой и затворила окно.
   Приятельски улыбнулась Лине и двумя пальцами взялась расстегивать мокрый, облипший плащ.
   ...Наутро, когда все вернулись с завтрака, снова пошел дождь, и опять всем некуда было идти и нечего делать до обеда.
   - Странно, - вскользь уронила Тоня, - почему это шпингалет оказался задвинут? Ведь я, кажется, просила?
   - На то и задвижки поставлены, чтоб их люди задвигали, не надо было бы запирать - тут бы и задвижки не было.
   - Ах, до чего же это интересно ты рассудила!.. Мужа своего тоже на ночь запирать надо? А?
   - А скажешь, нет?
   - Вроде как петуха, значит?
   - Тебя бы муж запирал получше, тебе бы тут не кукарекал ось. По вечерам-то!
   - Так-так-так!.. Как это поучительно слушать. Значит, запирать? А вдруг позабудешь, тут он у тебя и выскочит?
   - У меня нет, не выскочишь! - усмехнулась Сафарова.
   - Такая у вас взаимная любовь? Ай, завидно!
   Сафарова с глубоким презрением скривила губы, Лине показалось даже, что она сейчас сплюнет.
   - У меня, милуша, семья, а не любовь какая-нибудь. Семья, поняла? Любовь!.. "В нашем саде, где вся трава примятая"? Нет, мил-моя, у меня дети растут, муж. Дом.
   - Мебель с телевизором...
   - С телевизором. Да.
   - Одного не поняла, отчего же при такой очаровательной жизни для него, однако, задвижка требуется?
   - Отчего-отчего!.. Вопрос-то глупый. Мужи-ик!.. Ну?..
   Сафарова даже не договорила, видно, ей скучно было такие общепонятные вещи еще и объяснять.
   - Значит, он шустрый у тебя?
   - Да не то чтоб уж очень. А бывало всякого... - Она вдруг приятно задумалась, даже лицо помягчело, и с видимым удовольствием начала погружаться в какое-то воспоминание, как в теплую воду.
   Видно, самое лучшее удовольствие для нее было, лучше всяких споров: найти, с кем можно поделиться, снова пережить то, чем она гордилась.
   - Я так скажу, чересчур наша сестра дура, плакаться любит. Чуть что: ох, разлюбил, ах, он меня бросил, ах, он такой! И сами виноваты - характера нет. На слезы-то ничего не подадут.
   Старушка с бледными губами, четвертая в комнате, - почему-то все вечно забывали, как ее зовут, забывали даже, что она и не старушка вовсе, а просто у нее была какая-то операция, - неожиданно поддакнула:
   - Нет, нет, не подадут!.. - и смущенно замолчала.
   - Вот у меня подход другой. Я, конечно, замечала, очень чересчур он чтой-то себя стал свободно воображать. Ну, зарплату приносит, я и молчу, жду... Что у него там в душе бурчит, когда он при своем месте сидит, это ладно, думаю. Главное дело, сиди, где сидишь!
   Ну, в один великолепный день он у меня и прорвался, ума достало мне же во всем признаться! Другая его любит, меня он не любит, ее он любит, и все в таких ярких красках у него получается, сами на кухне сидим, у него аж слезы в тарелку капают, а я слушаю да киваю, вроде сочувствую: "Как же это на тебя, бедного, вдруг наехало?.. А она-то у тебя кто? Хорошая ли?.." И он слово за слово мне же, дуралей, все открывает, даже имя ее и где она работает, вот до чего!
   Я свой момент выждала и говорю: послушай-ка ты теперь, что я скажу, любить себя я никого не заставляю нисколько. От твоей нелюбви крыша мне на голову не обвалится и, например, канализация тоже не засорится! Понял? А он ничего не понял, речь потерял, рот разинул и на меня выпучился.
   А я ему и рта закрыть не дала. Ты, говорю, сукин сын, мне свою яркую картину нарисовал, теперь я тебе свою нарисую. Погляди, которая лучше! Ну и все ему разъяснила, что ему никакого ходу от меня нет и не будет.
   - А он так и скиснул? - сочувственно вздохнула Тоня.
   - Почему? Нет! Он определенное время не сдавался, нет, куда там! На стены кидался. Меня проклинал всякими словами, и на колени вставал, и кулаки кусал. Да ведь у меня на все это лекарство!
   - А-а-а! - со стоном втягивая воздух, в ужасе всплеснула руками Тоня, догадываясь. - Ты заявление?..
   - Точно. Да какое! Десять рублей одному из юридической консультации отдала, он мне подправил кое-чего. Мало на него, я и на нее написала.
   - У-уй... - простонала Тоня, точно ее замутило.
   Сафарова снисходительно хмыкнула.
   - Да я ведь не подала, только так, вслух прочитала, а на стол не положила. Так хватило. Теперь у нас нормальная обстановка. Да было-то все не вчера, уж годы идут.
   - И твой теперь ничего?
   - Ничего... Не жалуюсь... Да и я-то не сплю, приглядываюсь. Замечу, что у него это накипает, руки тянутся узлы развязать, я на него погляжу-погляжу, к шифоньеру подойду да пальцем, костяшкой по ящику и постучу, его всего со стороны в сторону так и перекосит, даже зубами заскрипит - в ящике у меня заявление лежит на хранении. Он и знает, скрипи не скрипи, а деваться некуда... Живем мирно, кого хочешь спроси, соседи даже в пример ставят.
   - Этого я еще даже не слыхала! Да ты укротитель! - Тоня вдруг захохотала. - Нет, хлеще! Это как в этих... ну как их, ну, такие автобиографии святых - к нему является какой-нибудь бес, а он на него крест: "Аминь, аминь, рассыпься!" Тот и рассыпался.
   Сафарова снисходительно посмеивалась, довольная успехом рассказа.
   - У меня колдовство обыкновенное. Хныкать не надо, бабы, вот что! Характер надо!
   - А если тебе охота пришла, чтоб муж тебя поцеловал, а его от тебя вроде как того беса от креста воротит, ты сейчас на комод надвинешься, он и кинется к тебе на шею обнимать-целовать?
   - Это у тебя на уме целоваться да обниматься... А мне очень-то нужно... Слюниться только...
   ..."Миленький папа-дедушка, я слоняюсь от одного окна к другому, и со всех сторон за стеклами один дождь. Сидишь вроде как в аквариуме с трехразовым питанием. Того гляди, заквакаешь.
   Одна соседка все делится жизненным опытом, пользуясь тем, что убежать от нее некуда. Ну и ну! Лучше бы квакала. Хорошо еще - тебя тут нет. Ты бы вознегодовал и стал обличать, а тебе это вредно... Хорошо бы очутиться дома. Ты бы на что-нибудь негодовал, а я бы слушала и соглашалась. Потом попили бы чаю и легли спать, но не спали бы, а читали, и ты бы через стенку негодовал, что я долго читаю, и не соглашался погасить свет, пока я не погашу, а я бы не соглашалась погасить, пока ты не погасишь, и было бы очень все приятно...
   Тут кончился дневной дождь и начался вечерний... А бок не болит...
   Родненький! Тут вот черта. Видишь? На ней кончилась мокрая полоса жизни! Это я дописываю на другой вечер! Дождя нет. Припекает солнце, на пляже я разулась, вошла в воду, и море мне было по колено, а дальше холодновато. Чайки топчутся по песку и, если им покрошить хлеба, обступают тебя, как цыплята, а на берегу сосны цветут, какие-то кусты, может быть, это черемуха? Или бузина? Я не знаю. Я и деревья-то знаю: сосна, елка. Береза. Остальные с листиками, - значит, не сосны. Вот их тут много разных, и это очень красиво и весело, когда солнце. И море ожило, посветлело, побежало барашками и зашумело. Но до того нестрашно, что взрослые едва успевают ловить своих голопузых малышей, когда те с визгом врываются в самое море.
   А потом я загорала, но еще не загорела.
   Бока как не было. Ах, если бы ты сегодня был тут - как бы тебе понравилось! Познакомилась с одной девушкой, Люкой.
   Целую, твоя самая младшая дочка Л.".
   Безоблачное солнечное утро на пляже, с горячим сыпучим песком белых дюн, поросших поверху соснами, со стайками чаек, заснувших вдали от берега, среди слепящих бликов на тихой воде.
   В ленивой тишине маленькие волны немолчно шуршат, перетирая мокрый песок.
   На дюнах под соснами дикий лагерь - беспорядочная "стоянка туристического человека" с потухшими кострами, закопченными котелками, пестрыми тряпками на ветках, с палатками на четверых, на двоих и даже едва на одного, и то очень узкого и плоского туриста.
   Под соломенной шляпой, брошенной на песок, бурчит и пощелкивает транзистор. Волейбольный мяч, побелевший на швах, усталый, отдыхает рядом с только что рухнувшими, разбросав руки, потными игроками в разноцветных плавках.
   - Люнька сюда шмаляет с какой-то забеглой чувихой! - натужно проскрипел Вася Клочков. Он весь извернулся, даже рот набок скривил, стараясь подальше достать почесаться меж лопаток.
   Улитин одним рывком привстал и сел по-турецки.
   - Оказать? - спросил со вздохом.
   - Окажи! - горестно согласился Артур.
   Вася Клочков спохватился, пискнул "не надо", но было уже поздно, Улитин повалил его на песок и, уперев колено в спину, взял за уши и бережно, но энергично стал возить носом по песку, точно до блеска начищал сковородку.
   Немного погодя Артур снисходительно спросил:
   - Так повтори, пожалуйста, что ты хотел выразить? Песок можешь выплюнуть. Ну? Коллектив тебя слушает!
   - Черт!.. Все уши песком забил! Постой, пусти, ну скажу. Значит, так: я хотел сказать... сюда, значит, приближается Люня. И совместно с ней одновременно сюда приближается какая-то девушка, которую я имею удовольствие не знать. Красиво сказал?
   - За что вы его тут терзали? - спросила подошедшая Люка, присаживаясь на песок рядом с теми, кто валялся и смеялся вокруг. - Вот это Лина из нашего дома, я ее привела, чтоб вырвать из дурного общества.
   - Присаживайтесь, - сказал Артур. - Видите ли, по уставу нашего лагеря запрещен жаргон, всякие там феньки, предки, чувихи и прочее. Нарушитель обязан тут же броситься мордой или если у него окажется лицо, то лицом в песок и вдумчиво, неторопливо потереться об него носом, обязательно испытывая при этом глубокий стыд и отвращение к самому себе...
   - А если ему не захочется? - улыбаясь, спросила Лина.
   - Тогда на него оказывается известное моральное давление. Это так помогает раскаянию.
   - А мой где? - оглядываясь по сторонам, спросила Люка.
   Кто-то, всматриваясь в море, показал рукой:
   - Вон там в красной шапочке кто-то старается утопить человека. Скорее всего, это твой. Любит он людей топить. По-видимому, это его как-то освежает.
   - Они друг друга топят, по-моему!.. - Люка, смеясь, обратилась к Лине: - Придумали, идивотики, сами же по десять раз в день в песок носом хлопались.
   - Только первые дни так получалось, - удивительно низко и гулко прогудел Улитин.
   - Первые дни... А морду мне натер, даже щеки горят... - буркнул Клочков.
   - Краска стыда проступила на его ланитах, - продекламировал один из лежащих.
   - Современник Пушкина, ты прав!.. Иначе ничего не поделаешь с людьми, которые краснеть умеют только в бане в парном отделении!
   - Ах, ужасти, ах, преступление! Подумаешь! Институт для благородных девиц! - саркастически подергивая плечами и морща нос, прокривлялся пискливо, как благородная девица, Вася Клочков.
   - Тягостное зрелище! Человек, уверенный, что материться нехорошо только в каком-то институте для благородных девиц, которого никто не видел.
   - И не матерился, не передергивай!
   Люка подгребла валик песка вместо подушки, сбросила платье и легла, вытянувшись и прикрыв глаза и раскинув руки, загорать. Покосилась, приоткрыв один глаз, на Лину:
   - А ты чего дожидаешься?
   - Сейчас, - сказала Лина. Сидя, стеснительно стащила через голову платье и, вся сжавшись, легла с открытыми глазами, изо всех сил скрывая, до чего неловко себя чувствует в своем давным-давно облюбованном купальнике, раздеваясь в первый раз среди этой "своей" компании, одна с такими незагорелыми, белыми ногами.
   Вылез из моря и, приветственно хохотнув, лег рядом с Люкой ее муж Ашот. Лина его уже видела, когда он из туристского лагеря заходил в дом отдыха и поджидал Люку после ужина, но никогда бы не подумала, что он такой волосатый.
   - Кто кого утопил? - спросила Люка.
   - Не знаю, - самодовольно захихикал Ашот, его волосатая грудь заколыхалась от смеха.
   - Был бы ты человек, а то ведь моржище волосатое, - отозвался, вероятно, тот, кого он топил.
   - Пирог будешь? - Люка бережно развернула на ладони бумажную салфетку, в которую был завернут кусок сладкого пирога, унесенного ею с завтрака.
   Ашот, зажмурясь от удовольствия, шутя проглотил пирог, протянул палец, погладил Люке ладонь, она сжала и не отпускала палец, они так и остались лежать рядом, с закрытыми глазами, и Лина с завистью подумала, что Люка, наверное, очень любит мужа. Даже не замечает или прощает ему, что он такой уж очень, просто до невозможности волосатый.
   Недолго все полежали молча, только впитывая всей кожей солнечное тепло. Мало-помалу пляж стал наполняться, отдыхающие и дачники отзавтракали, собрались, приразделись и в халатах, пижамах, в жокейских шапочках, в чалмах и трусах потянулись к морю.
   У самой кромки воды выстроились вразброд оголенные насколько можно бледные фигуры пузатых, тучных приезжих горожан.
   - Вот вы обратите внимание. Ритуальное моление начинается.
   Это Артур сказал Лине, и она почувствовала благодарность, что с ней заговаривают, она себя чувствовала как будто у порога чужой, очень интересной жизни этой компании. Приподнялась на локте и теперь вправду увидела, как люди воздевали руки к небу, униженно низко сгибались в трудных земных поклонах, с натугой раскачивались из стороны в сторону истово и старательно, точно и в самом деле возносили молитву божеству солнца или моря.
   - Человечество, - невозмутимо, лекторским тоном заговорил Артур, тысячелетиями боролось, чтоб освободиться от тяжелого физического труда. А освободившись, стало бодро вымирать от всяких сосудов и неврозов вследствие недостатка физического труда!
   Прямо перед вами во всем многообразии своего безобразия - типичные представители одутловатого, пузатого, ожирелого, пыхтящего человечества. Кладут земные поклоны, вскидывают и тянут к небу дряблые ручонки, тщатся согнуть то место, где у них когда-то была талия, в надежде за десять минут такого молебствия очиститься от всех грехов: всех выпитых бочек пива, гор слопанных масленых блинов.
   Почистят свою совесть и с облегченным сердцем вернутся к своим просиженным креслам у телевизоров и пирогам со свининой. Вы поглядите только!
   И Лина глядела, и ей действительно стали казаться смешными эти толстые, неуклюжие пожилые люди, и так приятно было сознавать, что она не такая, как они. Так приятно, что она среди других, не смешных, а тех, которые смеются.
   - Посмотрите на ту, в красных носках! - подхватил Улитин. - Ну, в детском картузике, вот приседает-приседает!.. Села! Все! Нет, поднялась! На соревнованиях по художественной гимнастике она даст жару, если бревно под ней не сломается!
   Никто не засмеялся, а Артур кротко, соболезнующе чмокнул губами.
   - Голос у тебя, Улитин, незаменим для траурных извещений, сообщений о стихийных бедствиях и проигранных матчах. Держись своего жанра. Не остри! А?
   Тут кое-кто засмеялся - голос был действительно гулкий и мрачновато-траурный какой-то... И Улитин слегка обиделся.
   - Вот сейчас я тебе как дам! Сам держись своего жанра!
   - Вот цепная реакция!
   - Чего-чего-чего? Цепная?