Страница:
Строго подчеркнув о «послушании сему указу», Петр требовал прислать в Вологду плотников и кузнецов в распоряжение и под надзор стольника Брянчанинова.
Город, окруженный вековыми лесами, не чувствовал нужды в строительных материалах. Но лес доброго качества нужно заготовить, подвезти на берег реки Вологды, распилить по размерам, потребным для судостроения. И сколько было нужно опытных плотников и кузнецов, чтобы за три-четыре месяца, к окончанию ледохода, построить 100 больших лодок-дощаников и 245 барок грузоподъемностью по четыре тысячи пудов.
У великого человека масштабы большие и темпы скорые. Таков был Петр.
Нет достоверных данных, но возможно полагать, что четыре тысячи преображенцев Петр заблаговременно отправил из Москвы в Вологду в помощь вологодским баржестроителям. Петр никогда не позволял солдатам томиться от безделья. Так или иначе, но к приезду Петра в Вологду, в конце апреля, огромная речная флотилия была почти в полной готовности принять на себя в дальний путь Преображенский полк с провиантом и военным снаряжением, а также и многолюдную свиту государя, состоявшую из 118 знатных персон, не считая обслуживающего люда.
Из приближенных Петра в этом походе назовем хотя бы основных его сподвижников: Андрей Голицын, Михайло Ромодановский, Федор Головин, Гавриил Головин, Никита Зотов, Юрий Трубецкой, Кирилл Нарышкин, Юрий Шаховской, польский резидент Кенигсек, разведчик Василий Корчмин, побывавший ранее, по заданию Петра, в Шлиссельбургской крепости, толмач Петр Павлович Шафиров – польский еврей, перекрестившийся в православную веру.
К царевичу Алексею были, ради его утехи, бережения и наставлений, приставлены: ближний человек Александр Меншиков, карлик Ермолай, учитель Кондратов, поп Побарский, князья: Жировой-Засекин да Кольцов-Массальский, Долгорукий, Троекуров, Урусов, Дашков, Барятинский, Чаадаев и прочие другие. Судя по составу свиты, Петр «оголил» в Москве руководство, намереваясь начинать задуманное большое дело на Севере.
Еще до этой поездки Петр заблаговременно, в январе 1702 года, ставя перед собой цель – завоевание невских берегов, находившемуся в Новгороде Шереметеву, основательно поколотившему тогда у Эресфера войска, предводимые генералом Шлиппенбахом, предписывал узнать:
«В Канцах и Орешке сколько людей?
Река Нева покрыта ль льдом и когда вскрывается?..
Намерение есть, при помощи божией, по льду Орешек доставать…
Послать для языка к Орешку или к Канцам, чтоб достать самого доброго языка из которого города.
Все сие приготовление зело, зело хранить тайно, как возможно, чтоб никто не дознался…»
Спустя несколько дней, 23 января 1702 года, Петр послал в Новгород указание: «построить для обороны и отпора шведам на Ладожском озере 6 военных 18-пушечных кораблей на реке Сяси или на реке Паше для полка П. Апраксина, под надзором стольника Ивана Татищева. Плотников взять из Олонецкого уезда, кузнецов из Устюжны-Железнопольской, по 120 человек к кораблю, деньги брать в Великом Новгороде у бурмистров…»
Скупа история Вологодчины.
Ленивые дьяки и подьячие не оставили сведений, сколько дней в тот приезд находился Петр в Вологде и чем он занимался. Но и без того ясно, что прежде всего Петр был озабочен состоянием боевого духа солдат и готовностью судов к погрузке и отправке на Север.
Задержки долгой ни в чем не было. Несокрушимая мужицкая спина и умелые руки древодельцев не обманули надежд государя.
29 июня, в день своего патрона, апостола Петра, в архиерейских палатах Петр отпраздновал свои именины. Меркантильная справка из архиерейских записей дает представление об этой государевой пирушке:
«Съедено 6 индеек, 5 гусей дворовых, 24 гуся диких, 21 баран, 11 живых лещей, 215 щук, 45 язей, 125 язей живых, 90 окуней, 13 фунтов черной икры. Выпито вина рейнского две бочки».
Да еще было отмечено, что в угоду царю епископ Гавриил подарил царскому наследнику Алексею кубок серебряный, чем Петр был весьма доволен, а кубок тот «позолоченный промеж поддоном и верхом персоня человечья, весу в нем фунт и два золотника».
Всеми обласканный юный наследник разъезжал с отцом в раскрашенном семерике по тихой и полноводной весенней реке – Вологде.
Вологжанам, и солдатам-преображенцам, и свите царской казалось дивом дивным, как под колокольный звон и пушечный рев вниз по течению реки выстроилась от Соборной горки до самого села Турундаева флотилия более трехсот судов и под крики «ура», при дружном взмахе гребных весел тронулась в дальний путь.
Плыли суда в солнечные дни и мутные весенние северные ночи.
Прошли село Шуйское, миновали Тотьму, всюду по берегам, от Сухонских низин начиная, густой стеной стояли бесконечные хвойные леса.
Изредка встречались на берегах деревни: избы из крепкого леса потемнели от времени. Узкие поперечные окна, вместо стекол тусклая слюда или до прозрачности высушенные бычьи пузыри. Деревянные дымоходы, резные коньки на крышах. Часовенки на возвышенных местах, иногда бревенчатые церквушки. И чаще всего без единого гвоздя, ибо грешно людям старой веры в святом деле гвоздь употреблять, если враги господни гвоздями Христа ко кресту прибивали.
Путь знаком Петру. Дважды он проходил здесь от Вологды к Архангельску и запомнил навсегда разноцветные радужные слои отвесных берегов, что тянутся полста верст не доходя до Великого Устюга. Местность эта испокон веков называется Опоки и отличается своей привлекательной красотой. Когда рано утром на четвертый день проходили этими местами, Петр, весело подшучивая, будил спавших с похмелья приближенных:
– Гей вы! друзья-приятели! Пьянчуги-лежебоки, очнитесь, не проспите прекрасные Опоки!..
На палубу царевой барки, зевая, выходил Меншиков, за ним, перекрестясь, поднимался по ступенькам лестницы Никита Зотов и другие ближние люди Петра. Все с восхищением взирали на берега.
– Чудное творение господне! – восторгался сопутствующий, единственный из всех бородатый, поп Побарский. – Вот где бы место доброму монастырю могло быть…
– А Сухона сколь быстра! Веслами шевелить не надо, несет и несет. Лишь бы рулем не сплоховать. Ребята, глядите в оба! – прикрикнул Петр в сторону двух солдат-преображенцев, стоявших у руля. – Блюдите кильватерную линию и промежутки. Не напоритесь на камни. В здешних бы местах мельницы строить пильные да мукомольные, сколько силушки водяной втуне пропадает…
Не бедны, не скудны по тем временам были города северные. Невелика тягость, особенно купечеству, оказать государю помощь с войском добраться от Вологды до Архангельска.
В Вологде в ту пору было 2499 торговых людей. Торг вели с Архангельском, Сибирью и даже с Амстердамом, Гамбургом и Любеком.
Тысяча тотемских купцов торговала с Сибирью.
Тысяча и восемьсот устюжских купцов связаны были коммерческими делами с внутренней Россией и далекой Сибирью. А что касается Архангельска, так ему не было равных соперников в торге с заграницей: тюленьи и моржовые шкуры, дорогие меха, ворвань и сало, лес, деготь и смола, икра и хлеб – все это в изобилии покупали иноземцы…
В многоцерковном, бойком торговом Великом Устюге флотилия Петра запаслась печеным хлебом, квасом и даже хваленым пивом хмельным, какого в ту пору не умели варить ни в Вологде, ни в Архангельске.
Преображенцы закатывали на суда бочки с треской соленой, с мясом-солониной и таскали по сходням огромные кули рогожные с сухарями.
В Устюге, на противоположном берегу от города, Петр приказал поставить свою барку и там, в узком кругу приближенных, обдумывал и рассуждал, при каких обстоятельствах и как в это лето им быть подобает.
Еще десять лет назад Петром была установлена постоянная почтовая связь между Москвой и Архангельском. Через Переяславль-Залесский Ростов-Ярославский, Вологду и Вагу доходили письма за десять дней. Но была еще и своя почта царская, нарочная, которая при надобности достигала Петра в путях-дорогах всюду, где он находился. И путешествуя, Петр быстро узнавал, что происходило на боевых рубежах, занятых русскими войсками…
Прошли Сухону. Там, где Вычегда слилась с Малой и Большой Северной Двиной, развернулось на многоверстную ширь плёсо. Качаемый на волнах, при боковом ветре, со скрипом тянулся к северу петровский поднявший паруса караван. Петр стоял в высоких бредовых сапогах на дощатой смоленой палубе, прикидывал к правому глазу зрительную трубу и, глядя в сторону чуть видневшихся белокаменных сольвычегодских церквей, говорил своему наследнику и Меншикову:
– Отсель, от строгановских вотчин, начинал Ермак свое славное дело. Третий раз миновав проезжаю, а привернуть все недосуг. Сами-то Строгановы давно за Каменный уральский пояс перебрались. А город Сольвычегодск стоит как память о владельцах.
Вспомнив, что он дал за своей подписью проезжую грамоту в Китай здешнему купчине Ивану Саватееву, Петр подумал вслух:
– Где-то теперь, далече ли тот северный купчина топает, на колесах ли катится, а может, и по сибирским рекам плывет. Дай бог ему до Китая с моими и своими товарами сохранно добраться да с прибылью вернуться… – И, снова обращаясь к Меншикову, сказал: – Деньги нам, Александр Данилович, надобны, ох как нужны. Война пожрет немало. Знаю, народу нелегко: сошные, ямские, таможенные, поведерные, подушные и солдатские кормовые, и на корабельное строение, и каких только податей не собираем, а все мало… – Вздохнул широкой богатырской грудью, привалился к мачте, согнувшейся под надутым парусом, набил голландскую трубку табаком, высек огня зубильцем о кремень, дунул два-три раза на трут, попыхтел закуривая, и продолжал:
– Давно ведомо, деньги суть кровеносные сосуды войны, сиречь жилы, без коих война быть не может.
Не доходя городка Красноборского, барки, занятые солдатами и вооружением, стали отставать от петровской свиты, убыстрившей свое движение на более легких и ходких судах. Расстояние между головными судами и караваном преображенцев понемногу увеличивалось.
По весеннему разливу, под парусами и на веслах быстро шли петровские суда к Архангельску. Иногда они обгоняли груженые купеческие карбасы, шедшие с Вычегды и Сысолы, с Юга-реки из Устюга и Вятки и других далеких российских мест с пенькой и смолой, с хлебом и черной икрой.
Из Зырянского и Пермяцкого края больше чем откуда-либо везли в Архангельск купцы на ярмарку сотни сороков шкурок соболиных, сотни тысяч беличьих, заячьих, лисьих и кошачьих шкур. Вся эта дешево ценимая рухлядь охотно покупалась иноземцами и уходила через Архангельск в европейские страны. И рады были купцы, шедшие с товарами к городу, что такая масса судов под государственным флагом не с товарами, не соперничать с ними к ярмарке пробирается, а сам царь с гвардейским полком, с пушками будет оберегать Архангельск от шведов. Значит, без опаски торговать можно.
В попутном селе Топецком царская флотилия пристала к берегу. Около крайней избы крестьянин Степан Юринский рубил дрова из сухостоя и валежника. Петра среди вышедших на берег Степан сразу узнал. Всадил топор в чурбак, босоногий, в чем был – в синих полосатых портках, в домотканой рубахе, побежал навстречу Петру и, не робея, поздравил его:
– С благополучным прибытием, государь-батюшка, в наши края. Дай бог тебе здоровья и всякого добра. Третий раз, благодаря бога, наше село не обходишь. Милости просим! – и поклонился в пояс Петру.
– Как тебя звать? – спросил Петр.
– Степаном, ваше царское величество…
– Вот что, Степан, ты первый меня встретил и поздравил. Хочу обедать у тебя в избе.
– Милости прошу, коль не брезгуешь. Вон моя изба, за баней, крайняя…
Степан Юринский шел рядом с Петром, позади свита, а по сторонам, в отдалении, топецкие мужики робко и завистливо поглядывали на своего соседа, удостоившегося такой великой чести.
Около своей избы Степан вмиг изловил на изгороди петуха и отсадил ему топором голову.
– Это зачем же? – изумился Петр мужицкой ловкости.
– А больше, царь-батюшка, мне тебя угощать нечем. Коль бы знатьё, что пожалуешь, я и теленка не пожалел бы, кокнул…
Степан ударил трепыхавшегося безголового петуха об изгородь и швырнул стоявшей около избы хозяйке:
– На, Онисья, ощипли да поджарь для гостя дорогого.
– Не надобно, у нас и своего найдется, – сказал Петр. – Ты нам стол да угол дай, а там уж мой повар-пекарь кое-что соорудит.
В дверях согнувшись, Петр протиснулся в избу. Снял шапку, перекрестился на темный передний угол. За ним вошли в избу Меншиков с наследником Алексеем и хозяин.
Степан смекнул раздуть в загнете огонек и зажег у божницы два восковых свечных огарыша. Из обитого железными полосами сундука он вынул скатерть белей снега, с яркой вышивкой. В избе от свечей и скатерти посветлело. Петр осмотрелся вокруг. Вдоль прокопченных бревенчатых стен – широкие лавки. Над лавками – полавочники, на них деревянная посуда, пучки нечесаной кудели и расписная прялка, на лицевой ее стороне – солдат с девкой в санях катятся на тройке тонконогих лошадей.
Петру, бывавшему в путях-дорогах, видавшему всякие виды, ничего здесь удивительного не было. Все, как положено в крестьянстве: и ушат с водой и деревянным ковшом, и глиняный рукомойник над вонючей треногой лоханью, и саженное полотенце с петушками, а в закутке огромная печь, и уже пахнет палеными перьями ощипанного и жарящегося на сковороде петуха. Слуги царские принесли и расставили на скатерти походную серебряную посуду, тарелки, чарки, еду всякую, семгу длиной во весь стол и анисовку в графинах. Степан изловчился незаметно приодеться: натянул кропаные штаны, рубаху с вышивкой, пояс – кисти до полу.
– Не робей, Степан, будь хозяином, давай с нами по чарочке, за счастливую встречу с государем на Двинской земле.
Чокнулись звонкими чарками Петр с хозяином, с Меншиковым тоже. Налили по другой, закусили ломтями жирной нельмы, Петр спросил:
– Как тут живется, Степан, чем обижены?
– Ничем и никем, царь-государь. Двина под боком, рыба не переводится. Земля не плодовита, хлебов не хватает, прикупаем у устюжан. Дорогонько. Пуд ячменя по два алтына… Да ладно, как-нибудь, бога не гневим, пробиваемся.
– А что у вас семья-то, только двое с женой?
– Четверо нас, царь-государь, два сына как ушли с осени на всю зиму крепость Новодвинскую строить, так и не ворочались. Пашни у меня мало, я и без сыновей управился…
– Ну, Степан, давай по третьей за твоих сыновей. Дело они делают!..
Петр налил еще по чарке. И задержался, устремив острый взгляд на божницу. Там, рядом с Ильей Пророком, он увидел большой медный восьмиконечный крест. Подошел, снял с полки:
– Откуда такой староверский?
– Прадедко мой у сольвычегодских медяников на медвежью шкуру выменял, поди-ка годов сто назад.
– Аввакумовского толка и его поклонения, – заметил царь, – видишь, титло поверху: не «царь Иудейский» сказано, а «царь Славы». Патриарх Никон такие кресты запрещал. А по мне, все едино – сколько концов у креста и что написано. Молись любому. Я и сам грешный, читаю молитву пред богом, а в голове другие думы: как там наши солдатики – шведов побивают или их самих бьют? Но, слава богу, хорошие вести идут покамест с рубежа свейского. Так, Степан, и мужичкам поведай. Смотри, сколько их около твоей избы столпилось.
– Как же им не толпиться, царь-государь, всем на вас глянуть хочется, словцо услышать, милость наша…
Петр поставил крест на божницу:
– Молись этому, Степан, таких больше не будет. Запретил я изводить медь на кресты и складни. Медь нам на пушки надобна. От шведа, как от черта, ни крестом, ни пестом не отобьешься, с ним едино лишь пушками разговор вести. Ну, по чарочке…
– Погодите, родненькие, петуха несу! – выкрикнула хозяйка, румяная баба, держа на сковороднике сковороду, а на ней в клокочущей сметане изрезанное на куски пахучее жаркое. – Отец, приготовь место на столе, подложи доску.
– Кажись, смак есть, – понюхав жаркое, сказал Меншиков.
– Преотличная еда, – не пробуя, заметил Петр и протянул Анисье чарку водки.
Та взяла, прижала к груди чарку, задумалась.
– Пей, Онисья, грех такое угощение не принимать, пей, – настаивал Степан.
– Будьте здоровы…
За петуха и гостьбу у Степана Юринского Петр щедро расплатился. Подарил Степану две чарки серебряные, три тарелки, да перстенек – Анисье.
Преображенский полк, следовавший на барках на почтительном расстоянии за петровской свитой, получил приказ, не заходя в Холмогоры, двигаться в Архангельск, к Новодвинской крепости. Не всегда весело было солдатам. Их настроение отражалось в песнях, которые разносились над просторами Севера:
После обедни царь посетил архиепископа Афанасия. Встретились вдвоем, с глазу на глаз, в крестовой палате, служившей местом приема почетных гостей. Палата была украшена иконами в позолоченных окладах. Висели две большие парсуны – портреты Петра и Афанасия. Пол застлан заморскими коврами, шкафы наполнены печатными и рукописными книгами в кожаных переплетах. Около стен кованные железом сундуки… Сам архиепископ страдал одышкой, сетовал на свое здоровье и, как вскоре оказалось, доживал последний год.
Появление Петра в Холмогорах порадовало и оживило Афанасия. И, поскольку в донесениях не каждое слово в строку пишется, архиепископ, по просьбе государя, в подробностях поведал ему, как в прошлом году от Новодвинской крепости солдаты и мужики-строители, под командой стольника Иевлева, отбили шведов. Причем об Иване Рябове Афанасий говорил правдиво и доброжелательно.
– Подвигом своим Иван Рябов напомнил мне костромского крестьянина Ивана Сусанина. Рябов, не щадя живота своего, посадил на мель вражеское судно, подведя его под обстрел наших пушек. Дело, кажется, ясное, – рассудил Афанасий, – его затушевать нельзя и не подобает. Не будь Рябова, бог весть что могли бы натворить шведы, коль скоро на взморье собрались их главные силы на четырех многопушечных фрегатах. И наместо того, чтобы Рябову славу воздать, отличить его, Прозоровский, пристрастно и корыстно, заточил его в тюрьму, где он и по сей день томится…
– А что же новый воевода не догадается доискаться здесь правды? – строго спросил Петр.
– Говорено мною ему, да, видно, еще с должностью воевода не свыкся, а может статься, зазорно ему нарушать то, что содеяно до него предшественником Прозоровским…
– Разберусь! – пообещал Петр, выслушав Афанасия, и стал выспрашивать о делах архиерейских, о доходах монастырских, чем люди недовольны, на что свои обиды высказывают и покорны ли северяне властям мирским и духовным. Так и сыпал царь вопросами уставшему от жизни, немощному архиепископу.
– Бывает, ваше величество, приходится и дубьем и рублем ослушников в порядок приводить. Был тут грех один, раскольников двое, Андроник и Мемнон, не поддались моему увещеванию. Отдал их воеводе на расправу, тот их обоих с моего дозволения на костре спалил…
– Не ведаю, справедливо ли, но жестоко весьма. Ох уж эти мне раскольники! – заметил Петр. – И когда они ума наберутся…
– Из Соловков, ваше величество, были жалобы на упрямых староверцев, – продолжал Афанасий, – но тут я смилостивился и указал архимандриту соловецкому никого не пытать, в хомут не класть, кнутом не бить, на дыбу не поднимать, стрясок не давать, огнем не жечь, водою не пытать, гладом не морить, мразом в темницах мучительно не томить. За убийственные дела и содомские грехи прелюбодейные чинить розыски без крови и мук, а буде заслуживают осуждения, передавать их воеводе. Тот знает, что с ними делать… Противу грехопадений блудников и блудниц, ваше величество, строгость установил. Апостол Павел говорил в посланиях своих: брак должен быть честен и ложе не скверно… За блудный грех с женского и мужеского пола установил я подать штрафную брать: два рубля и восемь алтын и две деньги. А коль денег у кого из согрешивших нет, на тех епитимию налагаю, пусть горб погнут, дабы впредь не бесчинствовали…
– Но ведь такие прелюбодейные дела, владыко, скрытно делаются, как же дознаётесь?
– На исповеди.
– А подумай-ка, владыко, тоже ли такое против любовных и обоюдно согласных дел и подходит ли под заповедь? Все мы не без греха…
После этой беседы, длившейся не больше часу, Петр побыл в Холмогорском соборе на молебне и поспешил в Архангельск.
От архиерейского дома, провожаемый Афанасием, он ехал к пристани в закрытой карете, обитой снаружи кожей, а внутри бархатом.
– Годы уходят, – жаловался Петру Афанасий, – чувствую, ненадолго я жилец на сей земле. Подорвал север мои силы: длинные студеные зимы, поздние весны, ранние слякотные осени, ветры да сырость, все это не под силу мне стало… А жить еще хочется. Народ северный, ваше величество, крепкий, выносливый. Оно и понятно: на здешних промыслах не изнежишься, леностью не спасешься. Звериные и рыбные промыслы в ледовом море, судостроение, солеварение, смолокурение и всякое лесное дело пробуждают в людях дух трудолюбия и предприимчества. А какая неустрашимость и отвага перед врагом: будь на месте Рябова другой северянин, я верю, поступил бы так же.
– Крепись, владыко. А коль будет тяжко, не переусердствуй. Спасибо тебе за добрую службу на крепостном строении и за все твои деяния в здешнем крае. Все мы, увы, смертны. Загодя определи себе достойного преемника, что и как будущему архиерею делать надлежит, распоряжение твое напиши.
У пристани Петр вышел из кареты и, поддерживая Афанасия за руку, помог ему спуститься со ступени на мостовую.
– Благослови, владыко, на добрые дела!
– Счастливого пути, ваше величество, ветер вам в спину. Храни вас святая троица… Бог милует, буду во здравии, то на освящение нового храма в крепость приеду.
Суда с петровской свитой и государева барка с большим трехцветным флагом вышли от Холмогор на двинское русло, там соединились с подоспевшей флотилией Преображенского полка и в белую ночь, накануне троицына дня, подошли к пригородной деревне Уйме. Здесь встретил Петра новый воевода Ржевский. Он перешел со своего карбаса на царскую барку и, пока суда шли до Мосеева острова, мимо города, докладывал Петру:
– Крепость не закончена, но и в таком виде уже за себя постоять может. Церковь в крепости готова к освящению. Ожидаем большого прихода торговых судов из разных стран, гораздо больше, нежели в прошлое лето. Так что, ваше величество, шведы хотя и пустили в чужих странах слух о том, что повторят нападение на Архангельск, однако никого эти слухи не пугают. Уповаем на хороший торг и спокойствие с моря…
Место пребывания Петр снова, как и прежде, избрал на Мосеевом острове в скромных светлицах.
Свита разместилась поблизости, в Соломбале. Преображенский полк с вооружением и всеми припасами длинной вереницей барок и дощаников проследовал в сторону Новодвинской крепости.
Тогда же, без промедления, Петр приказал привести к нему из тюрьмы Ивана Рябова. Изнуренный тюремным режимом, взволнованный до слез вызовом к царю, Рябов упал на колени, взмолился:
– Прости, государь, виноват, вышел я в то утро на море, не ведая о запрете.
– Встань, Иван, встань. Я и вот все они, – Петр показал на своих приближенных и воеводу, – должны тебе в пояс поклониться да спасибо сказать. Я ведаю все о твоем поступке. И горестно мне, что несправедливость тебя обидела…
Петр обнял Рябова, поцеловал его и сказал:
– За верную и доблестную службу освобождаю тебя, Иван, от всех податей и повинностей, награжу деньгами, одеждой. Ты был ранен, зажила ли рана?
– Затянуло, ваше величество, только к погоде внутрях покалывает, терпимо, – ответил Рябов и снова упал на колени.
– Встань, встань. – И, обращаясь к свите, Петр сказал: – Он не знает историю Древнего Рима, а поступил, как Гораций Коклес!..
Едва ли кто из приближенных Петра имел представление об историческом подвиге Публия Горация Коклеса, который в 507 году, во время войны римлян с этрусками, защищал мост до тех пор, пока римляне не разобрали мост и не преградили путь врагу. Тогда спаситель Рима Гораций Коклес бросился в Тибр и переплыл к своим. Его героический подвиг вошел в историю. Римляне увековечили память о нем статуей…
Петр не был в Архангельске восемь лет. За это время в торговом порту и на корабельных верфях произошли большие перемены. В Соломбале, по поручению Петра, датчанин, адмиралтейский комиссар Елизарий Избрант построил для купечества шесть сосновых кораблей длиною до восемнадцати сажен, шириной – четыре, осадкой – полторы сажени. Все они были трехпалубные, трехмачтовые, на всякий случай вооруженные пушками и уже побывали в больших плаваниях. Каждый раз на этих кораблях кроме товаров отправлялись за границу архангельские матросы для «спознания морского ходу, корабельной оснастки и немецкого языка». Корабли те носили не только апостольские имена, некоторые назывались подражательно иноземным: «Зеленый дракон», «Рычард Энжен», «Меркуриус». А гораздо позднее были построены в Архангельске коммерческие суда, наименованные довольно романтично: «Белый теленок», «Серый заяц», «Молодая любовь», «Золоченая мельница» и «Московский ездок».
Город, окруженный вековыми лесами, не чувствовал нужды в строительных материалах. Но лес доброго качества нужно заготовить, подвезти на берег реки Вологды, распилить по размерам, потребным для судостроения. И сколько было нужно опытных плотников и кузнецов, чтобы за три-четыре месяца, к окончанию ледохода, построить 100 больших лодок-дощаников и 245 барок грузоподъемностью по четыре тысячи пудов.
У великого человека масштабы большие и темпы скорые. Таков был Петр.
Нет достоверных данных, но возможно полагать, что четыре тысячи преображенцев Петр заблаговременно отправил из Москвы в Вологду в помощь вологодским баржестроителям. Петр никогда не позволял солдатам томиться от безделья. Так или иначе, но к приезду Петра в Вологду, в конце апреля, огромная речная флотилия была почти в полной готовности принять на себя в дальний путь Преображенский полк с провиантом и военным снаряжением, а также и многолюдную свиту государя, состоявшую из 118 знатных персон, не считая обслуживающего люда.
Из приближенных Петра в этом походе назовем хотя бы основных его сподвижников: Андрей Голицын, Михайло Ромодановский, Федор Головин, Гавриил Головин, Никита Зотов, Юрий Трубецкой, Кирилл Нарышкин, Юрий Шаховской, польский резидент Кенигсек, разведчик Василий Корчмин, побывавший ранее, по заданию Петра, в Шлиссельбургской крепости, толмач Петр Павлович Шафиров – польский еврей, перекрестившийся в православную веру.
К царевичу Алексею были, ради его утехи, бережения и наставлений, приставлены: ближний человек Александр Меншиков, карлик Ермолай, учитель Кондратов, поп Побарский, князья: Жировой-Засекин да Кольцов-Массальский, Долгорукий, Троекуров, Урусов, Дашков, Барятинский, Чаадаев и прочие другие. Судя по составу свиты, Петр «оголил» в Москве руководство, намереваясь начинать задуманное большое дело на Севере.
Еще до этой поездки Петр заблаговременно, в январе 1702 года, ставя перед собой цель – завоевание невских берегов, находившемуся в Новгороде Шереметеву, основательно поколотившему тогда у Эресфера войска, предводимые генералом Шлиппенбахом, предписывал узнать:
«В Канцах и Орешке сколько людей?
Река Нева покрыта ль льдом и когда вскрывается?..
Намерение есть, при помощи божией, по льду Орешек доставать…
Послать для языка к Орешку или к Канцам, чтоб достать самого доброго языка из которого города.
Все сие приготовление зело, зело хранить тайно, как возможно, чтоб никто не дознался…»
Спустя несколько дней, 23 января 1702 года, Петр послал в Новгород указание: «построить для обороны и отпора шведам на Ладожском озере 6 военных 18-пушечных кораблей на реке Сяси или на реке Паше для полка П. Апраксина, под надзором стольника Ивана Татищева. Плотников взять из Олонецкого уезда, кузнецов из Устюжны-Железнопольской, по 120 человек к кораблю, деньги брать в Великом Новгороде у бурмистров…»
Скупа история Вологодчины.
Ленивые дьяки и подьячие не оставили сведений, сколько дней в тот приезд находился Петр в Вологде и чем он занимался. Но и без того ясно, что прежде всего Петр был озабочен состоянием боевого духа солдат и готовностью судов к погрузке и отправке на Север.
Задержки долгой ни в чем не было. Несокрушимая мужицкая спина и умелые руки древодельцев не обманули надежд государя.
29 июня, в день своего патрона, апостола Петра, в архиерейских палатах Петр отпраздновал свои именины. Меркантильная справка из архиерейских записей дает представление об этой государевой пирушке:
«Съедено 6 индеек, 5 гусей дворовых, 24 гуся диких, 21 баран, 11 живых лещей, 215 щук, 45 язей, 125 язей живых, 90 окуней, 13 фунтов черной икры. Выпито вина рейнского две бочки».
Да еще было отмечено, что в угоду царю епископ Гавриил подарил царскому наследнику Алексею кубок серебряный, чем Петр был весьма доволен, а кубок тот «позолоченный промеж поддоном и верхом персоня человечья, весу в нем фунт и два золотника».
Всеми обласканный юный наследник разъезжал с отцом в раскрашенном семерике по тихой и полноводной весенней реке – Вологде.
Вологжанам, и солдатам-преображенцам, и свите царской казалось дивом дивным, как под колокольный звон и пушечный рев вниз по течению реки выстроилась от Соборной горки до самого села Турундаева флотилия более трехсот судов и под крики «ура», при дружном взмахе гребных весел тронулась в дальний путь.
Плыли суда в солнечные дни и мутные весенние северные ночи.
Прошли село Шуйское, миновали Тотьму, всюду по берегам, от Сухонских низин начиная, густой стеной стояли бесконечные хвойные леса.
Изредка встречались на берегах деревни: избы из крепкого леса потемнели от времени. Узкие поперечные окна, вместо стекол тусклая слюда или до прозрачности высушенные бычьи пузыри. Деревянные дымоходы, резные коньки на крышах. Часовенки на возвышенных местах, иногда бревенчатые церквушки. И чаще всего без единого гвоздя, ибо грешно людям старой веры в святом деле гвоздь употреблять, если враги господни гвоздями Христа ко кресту прибивали.
Путь знаком Петру. Дважды он проходил здесь от Вологды к Архангельску и запомнил навсегда разноцветные радужные слои отвесных берегов, что тянутся полста верст не доходя до Великого Устюга. Местность эта испокон веков называется Опоки и отличается своей привлекательной красотой. Когда рано утром на четвертый день проходили этими местами, Петр, весело подшучивая, будил спавших с похмелья приближенных:
– Гей вы! друзья-приятели! Пьянчуги-лежебоки, очнитесь, не проспите прекрасные Опоки!..
На палубу царевой барки, зевая, выходил Меншиков, за ним, перекрестясь, поднимался по ступенькам лестницы Никита Зотов и другие ближние люди Петра. Все с восхищением взирали на берега.
– Чудное творение господне! – восторгался сопутствующий, единственный из всех бородатый, поп Побарский. – Вот где бы место доброму монастырю могло быть…
– А Сухона сколь быстра! Веслами шевелить не надо, несет и несет. Лишь бы рулем не сплоховать. Ребята, глядите в оба! – прикрикнул Петр в сторону двух солдат-преображенцев, стоявших у руля. – Блюдите кильватерную линию и промежутки. Не напоритесь на камни. В здешних бы местах мельницы строить пильные да мукомольные, сколько силушки водяной втуне пропадает…
Не бедны, не скудны по тем временам были города северные. Невелика тягость, особенно купечеству, оказать государю помощь с войском добраться от Вологды до Архангельска.
В Вологде в ту пору было 2499 торговых людей. Торг вели с Архангельском, Сибирью и даже с Амстердамом, Гамбургом и Любеком.
Тысяча тотемских купцов торговала с Сибирью.
Тысяча и восемьсот устюжских купцов связаны были коммерческими делами с внутренней Россией и далекой Сибирью. А что касается Архангельска, так ему не было равных соперников в торге с заграницей: тюленьи и моржовые шкуры, дорогие меха, ворвань и сало, лес, деготь и смола, икра и хлеб – все это в изобилии покупали иноземцы…
В многоцерковном, бойком торговом Великом Устюге флотилия Петра запаслась печеным хлебом, квасом и даже хваленым пивом хмельным, какого в ту пору не умели варить ни в Вологде, ни в Архангельске.
Преображенцы закатывали на суда бочки с треской соленой, с мясом-солониной и таскали по сходням огромные кули рогожные с сухарями.
В Устюге, на противоположном берегу от города, Петр приказал поставить свою барку и там, в узком кругу приближенных, обдумывал и рассуждал, при каких обстоятельствах и как в это лето им быть подобает.
Еще десять лет назад Петром была установлена постоянная почтовая связь между Москвой и Архангельском. Через Переяславль-Залесский Ростов-Ярославский, Вологду и Вагу доходили письма за десять дней. Но была еще и своя почта царская, нарочная, которая при надобности достигала Петра в путях-дорогах всюду, где он находился. И путешествуя, Петр быстро узнавал, что происходило на боевых рубежах, занятых русскими войсками…
Прошли Сухону. Там, где Вычегда слилась с Малой и Большой Северной Двиной, развернулось на многоверстную ширь плёсо. Качаемый на волнах, при боковом ветре, со скрипом тянулся к северу петровский поднявший паруса караван. Петр стоял в высоких бредовых сапогах на дощатой смоленой палубе, прикидывал к правому глазу зрительную трубу и, глядя в сторону чуть видневшихся белокаменных сольвычегодских церквей, говорил своему наследнику и Меншикову:
– Отсель, от строгановских вотчин, начинал Ермак свое славное дело. Третий раз миновав проезжаю, а привернуть все недосуг. Сами-то Строгановы давно за Каменный уральский пояс перебрались. А город Сольвычегодск стоит как память о владельцах.
Вспомнив, что он дал за своей подписью проезжую грамоту в Китай здешнему купчине Ивану Саватееву, Петр подумал вслух:
– Где-то теперь, далече ли тот северный купчина топает, на колесах ли катится, а может, и по сибирским рекам плывет. Дай бог ему до Китая с моими и своими товарами сохранно добраться да с прибылью вернуться… – И, снова обращаясь к Меншикову, сказал: – Деньги нам, Александр Данилович, надобны, ох как нужны. Война пожрет немало. Знаю, народу нелегко: сошные, ямские, таможенные, поведерные, подушные и солдатские кормовые, и на корабельное строение, и каких только податей не собираем, а все мало… – Вздохнул широкой богатырской грудью, привалился к мачте, согнувшейся под надутым парусом, набил голландскую трубку табаком, высек огня зубильцем о кремень, дунул два-три раза на трут, попыхтел закуривая, и продолжал:
– Давно ведомо, деньги суть кровеносные сосуды войны, сиречь жилы, без коих война быть не может.
Не доходя городка Красноборского, барки, занятые солдатами и вооружением, стали отставать от петровской свиты, убыстрившей свое движение на более легких и ходких судах. Расстояние между головными судами и караваном преображенцев понемногу увеличивалось.
По весеннему разливу, под парусами и на веслах быстро шли петровские суда к Архангельску. Иногда они обгоняли груженые купеческие карбасы, шедшие с Вычегды и Сысолы, с Юга-реки из Устюга и Вятки и других далеких российских мест с пенькой и смолой, с хлебом и черной икрой.
Из Зырянского и Пермяцкого края больше чем откуда-либо везли в Архангельск купцы на ярмарку сотни сороков шкурок соболиных, сотни тысяч беличьих, заячьих, лисьих и кошачьих шкур. Вся эта дешево ценимая рухлядь охотно покупалась иноземцами и уходила через Архангельск в европейские страны. И рады были купцы, шедшие с товарами к городу, что такая масса судов под государственным флагом не с товарами, не соперничать с ними к ярмарке пробирается, а сам царь с гвардейским полком, с пушками будет оберегать Архангельск от шведов. Значит, без опаски торговать можно.
В попутном селе Топецком царская флотилия пристала к берегу. Около крайней избы крестьянин Степан Юринский рубил дрова из сухостоя и валежника. Петра среди вышедших на берег Степан сразу узнал. Всадил топор в чурбак, босоногий, в чем был – в синих полосатых портках, в домотканой рубахе, побежал навстречу Петру и, не робея, поздравил его:
– С благополучным прибытием, государь-батюшка, в наши края. Дай бог тебе здоровья и всякого добра. Третий раз, благодаря бога, наше село не обходишь. Милости просим! – и поклонился в пояс Петру.
– Как тебя звать? – спросил Петр.
– Степаном, ваше царское величество…
– Вот что, Степан, ты первый меня встретил и поздравил. Хочу обедать у тебя в избе.
– Милости прошу, коль не брезгуешь. Вон моя изба, за баней, крайняя…
Степан Юринский шел рядом с Петром, позади свита, а по сторонам, в отдалении, топецкие мужики робко и завистливо поглядывали на своего соседа, удостоившегося такой великой чести.
Около своей избы Степан вмиг изловил на изгороди петуха и отсадил ему топором голову.
– Это зачем же? – изумился Петр мужицкой ловкости.
– А больше, царь-батюшка, мне тебя угощать нечем. Коль бы знатьё, что пожалуешь, я и теленка не пожалел бы, кокнул…
Степан ударил трепыхавшегося безголового петуха об изгородь и швырнул стоявшей около избы хозяйке:
– На, Онисья, ощипли да поджарь для гостя дорогого.
– Не надобно, у нас и своего найдется, – сказал Петр. – Ты нам стол да угол дай, а там уж мой повар-пекарь кое-что соорудит.
В дверях согнувшись, Петр протиснулся в избу. Снял шапку, перекрестился на темный передний угол. За ним вошли в избу Меншиков с наследником Алексеем и хозяин.
Степан смекнул раздуть в загнете огонек и зажег у божницы два восковых свечных огарыша. Из обитого железными полосами сундука он вынул скатерть белей снега, с яркой вышивкой. В избе от свечей и скатерти посветлело. Петр осмотрелся вокруг. Вдоль прокопченных бревенчатых стен – широкие лавки. Над лавками – полавочники, на них деревянная посуда, пучки нечесаной кудели и расписная прялка, на лицевой ее стороне – солдат с девкой в санях катятся на тройке тонконогих лошадей.
Петру, бывавшему в путях-дорогах, видавшему всякие виды, ничего здесь удивительного не было. Все, как положено в крестьянстве: и ушат с водой и деревянным ковшом, и глиняный рукомойник над вонючей треногой лоханью, и саженное полотенце с петушками, а в закутке огромная печь, и уже пахнет палеными перьями ощипанного и жарящегося на сковороде петуха. Слуги царские принесли и расставили на скатерти походную серебряную посуду, тарелки, чарки, еду всякую, семгу длиной во весь стол и анисовку в графинах. Степан изловчился незаметно приодеться: натянул кропаные штаны, рубаху с вышивкой, пояс – кисти до полу.
– Не робей, Степан, будь хозяином, давай с нами по чарочке, за счастливую встречу с государем на Двинской земле.
Чокнулись звонкими чарками Петр с хозяином, с Меншиковым тоже. Налили по другой, закусили ломтями жирной нельмы, Петр спросил:
– Как тут живется, Степан, чем обижены?
– Ничем и никем, царь-государь. Двина под боком, рыба не переводится. Земля не плодовита, хлебов не хватает, прикупаем у устюжан. Дорогонько. Пуд ячменя по два алтына… Да ладно, как-нибудь, бога не гневим, пробиваемся.
– А что у вас семья-то, только двое с женой?
– Четверо нас, царь-государь, два сына как ушли с осени на всю зиму крепость Новодвинскую строить, так и не ворочались. Пашни у меня мало, я и без сыновей управился…
– Ну, Степан, давай по третьей за твоих сыновей. Дело они делают!..
Петр налил еще по чарке. И задержался, устремив острый взгляд на божницу. Там, рядом с Ильей Пророком, он увидел большой медный восьмиконечный крест. Подошел, снял с полки:
– Откуда такой староверский?
– Прадедко мой у сольвычегодских медяников на медвежью шкуру выменял, поди-ка годов сто назад.
– Аввакумовского толка и его поклонения, – заметил царь, – видишь, титло поверху: не «царь Иудейский» сказано, а «царь Славы». Патриарх Никон такие кресты запрещал. А по мне, все едино – сколько концов у креста и что написано. Молись любому. Я и сам грешный, читаю молитву пред богом, а в голове другие думы: как там наши солдатики – шведов побивают или их самих бьют? Но, слава богу, хорошие вести идут покамест с рубежа свейского. Так, Степан, и мужичкам поведай. Смотри, сколько их около твоей избы столпилось.
– Как же им не толпиться, царь-государь, всем на вас глянуть хочется, словцо услышать, милость наша…
Петр поставил крест на божницу:
– Молись этому, Степан, таких больше не будет. Запретил я изводить медь на кресты и складни. Медь нам на пушки надобна. От шведа, как от черта, ни крестом, ни пестом не отобьешься, с ним едино лишь пушками разговор вести. Ну, по чарочке…
– Погодите, родненькие, петуха несу! – выкрикнула хозяйка, румяная баба, держа на сковороднике сковороду, а на ней в клокочущей сметане изрезанное на куски пахучее жаркое. – Отец, приготовь место на столе, подложи доску.
– Кажись, смак есть, – понюхав жаркое, сказал Меншиков.
– Преотличная еда, – не пробуя, заметил Петр и протянул Анисье чарку водки.
Та взяла, прижала к груди чарку, задумалась.
– Пей, Онисья, грех такое угощение не принимать, пей, – настаивал Степан.
– Будьте здоровы…
За петуха и гостьбу у Степана Юринского Петр щедро расплатился. Подарил Степану две чарки серебряные, три тарелки, да перстенек – Анисье.
Преображенский полк, следовавший на барках на почтительном расстоянии за петровской свитой, получил приказ, не заходя в Холмогоры, двигаться в Архангельск, к Новодвинской крепости. Не всегда весело было солдатам. Их настроение отражалось в песнях, которые разносились над просторами Севера:
Петр и его близкие сподвижники с большого русла Двины свернули по протоке в Холмогоры.
Как ни светла зоря
занималася,
Да не солнце красное
поднималося,
Да показалося
знамя царское.
Да под тем-то
знаменем государевым
Сам царь идет
с большой силушкой.
Поперед идут
все охотнички,
А позадь идут
да невольнички.
Все передние
песню грянули,
А все задние
горько всплакали…
После обедни царь посетил архиепископа Афанасия. Встретились вдвоем, с глазу на глаз, в крестовой палате, служившей местом приема почетных гостей. Палата была украшена иконами в позолоченных окладах. Висели две большие парсуны – портреты Петра и Афанасия. Пол застлан заморскими коврами, шкафы наполнены печатными и рукописными книгами в кожаных переплетах. Около стен кованные железом сундуки… Сам архиепископ страдал одышкой, сетовал на свое здоровье и, как вскоре оказалось, доживал последний год.
Появление Петра в Холмогорах порадовало и оживило Афанасия. И, поскольку в донесениях не каждое слово в строку пишется, архиепископ, по просьбе государя, в подробностях поведал ему, как в прошлом году от Новодвинской крепости солдаты и мужики-строители, под командой стольника Иевлева, отбили шведов. Причем об Иване Рябове Афанасий говорил правдиво и доброжелательно.
– Подвигом своим Иван Рябов напомнил мне костромского крестьянина Ивана Сусанина. Рябов, не щадя живота своего, посадил на мель вражеское судно, подведя его под обстрел наших пушек. Дело, кажется, ясное, – рассудил Афанасий, – его затушевать нельзя и не подобает. Не будь Рябова, бог весть что могли бы натворить шведы, коль скоро на взморье собрались их главные силы на четырех многопушечных фрегатах. И наместо того, чтобы Рябову славу воздать, отличить его, Прозоровский, пристрастно и корыстно, заточил его в тюрьму, где он и по сей день томится…
– А что же новый воевода не догадается доискаться здесь правды? – строго спросил Петр.
– Говорено мною ему, да, видно, еще с должностью воевода не свыкся, а может статься, зазорно ему нарушать то, что содеяно до него предшественником Прозоровским…
– Разберусь! – пообещал Петр, выслушав Афанасия, и стал выспрашивать о делах архиерейских, о доходах монастырских, чем люди недовольны, на что свои обиды высказывают и покорны ли северяне властям мирским и духовным. Так и сыпал царь вопросами уставшему от жизни, немощному архиепископу.
– Бывает, ваше величество, приходится и дубьем и рублем ослушников в порядок приводить. Был тут грех один, раскольников двое, Андроник и Мемнон, не поддались моему увещеванию. Отдал их воеводе на расправу, тот их обоих с моего дозволения на костре спалил…
– Не ведаю, справедливо ли, но жестоко весьма. Ох уж эти мне раскольники! – заметил Петр. – И когда они ума наберутся…
– Из Соловков, ваше величество, были жалобы на упрямых староверцев, – продолжал Афанасий, – но тут я смилостивился и указал архимандриту соловецкому никого не пытать, в хомут не класть, кнутом не бить, на дыбу не поднимать, стрясок не давать, огнем не жечь, водою не пытать, гладом не морить, мразом в темницах мучительно не томить. За убийственные дела и содомские грехи прелюбодейные чинить розыски без крови и мук, а буде заслуживают осуждения, передавать их воеводе. Тот знает, что с ними делать… Противу грехопадений блудников и блудниц, ваше величество, строгость установил. Апостол Павел говорил в посланиях своих: брак должен быть честен и ложе не скверно… За блудный грех с женского и мужеского пола установил я подать штрафную брать: два рубля и восемь алтын и две деньги. А коль денег у кого из согрешивших нет, на тех епитимию налагаю, пусть горб погнут, дабы впредь не бесчинствовали…
– Но ведь такие прелюбодейные дела, владыко, скрытно делаются, как же дознаётесь?
– На исповеди.
– А подумай-ка, владыко, тоже ли такое против любовных и обоюдно согласных дел и подходит ли под заповедь? Все мы не без греха…
После этой беседы, длившейся не больше часу, Петр побыл в Холмогорском соборе на молебне и поспешил в Архангельск.
От архиерейского дома, провожаемый Афанасием, он ехал к пристани в закрытой карете, обитой снаружи кожей, а внутри бархатом.
– Годы уходят, – жаловался Петру Афанасий, – чувствую, ненадолго я жилец на сей земле. Подорвал север мои силы: длинные студеные зимы, поздние весны, ранние слякотные осени, ветры да сырость, все это не под силу мне стало… А жить еще хочется. Народ северный, ваше величество, крепкий, выносливый. Оно и понятно: на здешних промыслах не изнежишься, леностью не спасешься. Звериные и рыбные промыслы в ледовом море, судостроение, солеварение, смолокурение и всякое лесное дело пробуждают в людях дух трудолюбия и предприимчества. А какая неустрашимость и отвага перед врагом: будь на месте Рябова другой северянин, я верю, поступил бы так же.
– Крепись, владыко. А коль будет тяжко, не переусердствуй. Спасибо тебе за добрую службу на крепостном строении и за все твои деяния в здешнем крае. Все мы, увы, смертны. Загодя определи себе достойного преемника, что и как будущему архиерею делать надлежит, распоряжение твое напиши.
У пристани Петр вышел из кареты и, поддерживая Афанасия за руку, помог ему спуститься со ступени на мостовую.
– Благослови, владыко, на добрые дела!
– Счастливого пути, ваше величество, ветер вам в спину. Храни вас святая троица… Бог милует, буду во здравии, то на освящение нового храма в крепость приеду.
Суда с петровской свитой и государева барка с большим трехцветным флагом вышли от Холмогор на двинское русло, там соединились с подоспевшей флотилией Преображенского полка и в белую ночь, накануне троицына дня, подошли к пригородной деревне Уйме. Здесь встретил Петра новый воевода Ржевский. Он перешел со своего карбаса на царскую барку и, пока суда шли до Мосеева острова, мимо города, докладывал Петру:
– Крепость не закончена, но и в таком виде уже за себя постоять может. Церковь в крепости готова к освящению. Ожидаем большого прихода торговых судов из разных стран, гораздо больше, нежели в прошлое лето. Так что, ваше величество, шведы хотя и пустили в чужих странах слух о том, что повторят нападение на Архангельск, однако никого эти слухи не пугают. Уповаем на хороший торг и спокойствие с моря…
Место пребывания Петр снова, как и прежде, избрал на Мосеевом острове в скромных светлицах.
Свита разместилась поблизости, в Соломбале. Преображенский полк с вооружением и всеми припасами длинной вереницей барок и дощаников проследовал в сторону Новодвинской крепости.
Тогда же, без промедления, Петр приказал привести к нему из тюрьмы Ивана Рябова. Изнуренный тюремным режимом, взволнованный до слез вызовом к царю, Рябов упал на колени, взмолился:
– Прости, государь, виноват, вышел я в то утро на море, не ведая о запрете.
– Встань, Иван, встань. Я и вот все они, – Петр показал на своих приближенных и воеводу, – должны тебе в пояс поклониться да спасибо сказать. Я ведаю все о твоем поступке. И горестно мне, что несправедливость тебя обидела…
Петр обнял Рябова, поцеловал его и сказал:
– За верную и доблестную службу освобождаю тебя, Иван, от всех податей и повинностей, награжу деньгами, одеждой. Ты был ранен, зажила ли рана?
– Затянуло, ваше величество, только к погоде внутрях покалывает, терпимо, – ответил Рябов и снова упал на колени.
– Встань, встань. – И, обращаясь к свите, Петр сказал: – Он не знает историю Древнего Рима, а поступил, как Гораций Коклес!..
Едва ли кто из приближенных Петра имел представление об историческом подвиге Публия Горация Коклеса, который в 507 году, во время войны римлян с этрусками, защищал мост до тех пор, пока римляне не разобрали мост и не преградили путь врагу. Тогда спаситель Рима Гораций Коклес бросился в Тибр и переплыл к своим. Его героический подвиг вошел в историю. Римляне увековечили память о нем статуей…
Петр не был в Архангельске восемь лет. За это время в торговом порту и на корабельных верфях произошли большие перемены. В Соломбале, по поручению Петра, датчанин, адмиралтейский комиссар Елизарий Избрант построил для купечества шесть сосновых кораблей длиною до восемнадцати сажен, шириной – четыре, осадкой – полторы сажени. Все они были трехпалубные, трехмачтовые, на всякий случай вооруженные пушками и уже побывали в больших плаваниях. Каждый раз на этих кораблях кроме товаров отправлялись за границу архангельские матросы для «спознания морского ходу, корабельной оснастки и немецкого языка». Корабли те носили не только апостольские имена, некоторые назывались подражательно иноземным: «Зеленый дракон», «Рычард Энжен», «Меркуриус». А гораздо позднее были построены в Архангельске коммерческие суда, наименованные довольно романтично: «Белый теленок», «Серый заяц», «Молодая любовь», «Золоченая мельница» и «Московский ездок».