Страница:
Олег Фокич Коряков
Странный генерал
ПРОЛОГ
ДВА ДРУГА
1
В двенадцати верстах от Екатеринбурга[1], в той стороне, откуда по утрам из-за невысоких лесистых увалов выкатывается на небо солнце, раскинулся старинный Березовский завод.
Таежных этих мест уже давно коснулась предприимчивая и недобрая человеческая рука. В 1745 году крестьянин Ерофей Марков, житель раскольничьего села Шарташ, что приткнулось у плоской чаши большого лесного озера, искал на берегах говорливой речушки Березовки хрусталь для украшения икон. Хрусталь попадался зряшный, плохой. Зато ждала бородатого раскольника другая находка. Под грубой лопатой блеснул тусклым светом золотой самородок.
Месторождение оказалось богатым. Через несколько лет здесь построили прииск.
С тех пор минуло почти полтора века. Расступились и поредели когда-то дремучие леса. Словно язвами, покрылись ближние увалы красновато-бурыми насыпями изрытой земли. Притихла, не журчит перехваченная плотиной Березовка. С обеих сторон ее облепил заводской поселок.
От большой и нарядной белокаменной церкви, мимо развалин старого острога главная улица поселка спускается к плотине. Здесь притулились деревянные горбатые корпуса золотопромывальной фабрики. За ними, на правом берегу Березовки, выставив напоказ высокие белые колонны, громоздится неуклюжий господский дом, выстроенный еще в аракчеевские времена. А дальше пестрыми потрепанными рядами раскинулись домишки заводских работных людей.
Благодатное майское солнце повисло над поселком. Воскресный день – и притих, не шумит, отдыхает завод. Безлюдны широкие, зеленеющие молодой травой улицы. Проплелась укутанная черной шалью ветхая старуха. Свалившийся у колодца пьяный работяга приподнялся и заорал непонятные слова, помолчал, бессмысленно оглядываясь, и бессильно уронил голову. Сипловатый женский голос позвал какого-то Ванюху, обозвал его разбойником и смолк.
Тихо… Бесшумно вьются над завалинкой трепетные бабочки-крапивницы. Большие сизые мухи вяло жужжат у мутных окон читальни, именуемой библиотекой.
В маленькой низкой комнате читальни жарко и душно. Библиотекарь, благообразный, еще не очень старый толстячок, дремлет над «Губернскими ведомостями» около полупустого книжного шкафа. За угловым столиком, под портретом царствующего Александра Третьего, листает дешевый юмористический журнал заводской конторщик Додонов. Ноги его в узких наутюженных брюках заложены одна на другую, корпус откинут на плюшевую спинку кресла. Мизинцем Додонов поглаживает сивые усики, спускающиеся короткими висюльками из-под тощего носа.
Додонову скучно. Он зашел сюда только ради того, чтобы показать свою «интеллигентность», но показывать-то ее некому. Все картинки в журнале просмотрены, и Додонов давно бы ушел из читальни, да стесняется разбудить библиотекаря. Окромя того, и дома делать все равно нечего.
У окна пристроился еще один посетитель. Большая мускулистая пятерня с въевшейся в кожу землей крепко ухватила темно-русую шевелюру, брови упрямо сведены к переносью, глаза медленно, внимательно бродят вдоль строк. Синяя, застегнутая на все пуговицы рубаха, пиджак из грубого сукна и простые, мазанные дегтем сапоги выдают рабочего и выглядят в этой комнате странно. Впрочем, здесь этого парня можно увидеть почти каждое воскресенье, и библиотекарь, выдавая ему книги, хотя и поджимает каждый раз губы и брезгливо предупреждает: «Не попачкайте», – уже привык и к этим почерневшим, с заусенцами рукам и к резкому запаху сапожного дегтя.
Додонов закрыл журнал, поглядел на соседа и криво улыбнулся: «Эвон как старательно глаза в книгу таращит, а от сапожищ вонь на версту!» Конторщик знает этого парня, по фамилии Ковалев. Ходит он в неблагонадежных: строптив, непокладист, однако был слух, что за сметливость и знания прочат Ковалева в помощники штейгера[2], и потому конторщик решает переброситься с ним несколькими словами. «Меня от того не убудет, а наперед – кто знает! – может, и сгодится».
Додонов наклонился к соседу:
– Вижу, читаете нечто увлекающее?
Ковалев искоса, из-под руки, вопросительно взглянул на конторщика. Тот повторил:
– Говорю, изволите читать нечто увлекающее?
Не то от бьющего в глаза солнечного света, не то от какой-то вдруг вспыхнувшей мысли Ковалев прищурился, помолчал, потом ответил довольно охотно:
– Роман «Ледяной дом», сочинения господина Лажечникова. Жестокости описаны ужасные. Хоть и про царских слуг, а вот разрешили напечатать.
Додонов ерзнул в кресле: тема неприятная – и потянул к себе журнал:
– А я вот «Шута» почитываю. Могу рекомендовать-с. Смешно, а для нравственности полезно. Удивляюсь, откуда у них, этих писателей, талант сочинять берется!
Библиотекарь, проснувшись, торопливо поправил очки, глянул на беседующих и вновь уткнулся в «Ведомости», чтобы вернуться в сладкую дрему.
Но тут за дверью послышались тяжелые шаги, она отворилась, и на пороге появился еще один посетитель.
Это был парень громадного роста, могучий, широкогрудый. Из-под сидящего на макушке потрепанного картуза торчали светлые, слегка вьющиеся волосы. Ухватив картуз и сдернув его, вошедший неуклюже поклонился и, хотя очень старался говорить потише, прогудел, как из огромной пустой бочки:
– Прошу прощения… Здравствуйте.
Библиотекарь вздрогнул, опять поправил очки и с возмущением уставился на посетителя.
– Экой ты! Не в лесу ведь! В культурное заведение явился. Потише надо. И грязь вон на сапогах. Вернись, почисться.
– Да я… – начал было парень, но, глянув на Ковалева, только мотнул головой: выйди, мол, затем еще раз неловко поклонился библиотекарю и попятился в дверь.
Ковалев проворно встал, вернул книгу библиотекарю и поблагодарил.
Прикрывая за собой дверь, он услышал презрительный голос конторщика:
– С суконным рылом… тоже лезут…
Верзила, так неудачно вторгшийся в библиотеку, поджидал у крыльца.
– Ну, знаешь, Петро, заходить за тобой в эту книжную кладовку меня больше не затянешь! «Грязь на сапогах»! Да это разве грязь? Потоптаться бы ему у нас на фабрике – поглядел бы я, какой он чистый станет.
Ковалев озорно усмехнулся и надвинул картуз верзилы почти на нос ему:
– Что уж, Митьша, толковать! Неподходящая у тебя для библиотеки личность. И обуя, понятно, не та. Смотри на мои – блестят!
– И когда ты от этих книг отцепишься? – бурчал великан, возвращая картуз на вихрастую макушку. – Ишь ведь до чего человека страсть к учености заела!
Петр нахмурился:
– Вот что, Мить. Книг моих не тронь. Что делаю – знаю. Хочешь серым быть – будь, а мне не мешай. Ровно бы ведь договаривались… Ну ладно, двинулись, что ли?
Неторопливым, мерным шагом они пошли вдоль улицы к темнеющему впереди лесу.
2
Петр Ковалев и Дмитрий Бороздин слыли неразлучными дружками. Так оно и было. Дружили еще их отцы. У Алексея Бороздина, потомственного березовского старателя, рано умерла жена, веселая, неунывная певунья, оставив ему трехлетнего Митю. Затосковал, запил горькую Алексей, буянить начал, и кто знает, чем бы это кончилось для него и для сынишки, если бы не семья Ковалевых. Обогрели Ковалевы сердце сумрачного великана. Никита и Алексей стали работать вместе. И вместе играли и учились их маленькие сыновья. Вместе, еще мальчишками, пошли работать коногонами – подвозили руду к толчейной фабрике.
Но пришла беда – в глубокой дудке[3] вывалился пудовый камень и размозжил голову Никиты Ковалева. А на той же неделе Алексею Бороздину привалил после времени его горький старательский фарт. Так зовут удачу золотоискатели.
Увесистый самородок в одночасье превратил Алексея в богача. Глаза золотом запорошит – ничего не увидишь. Зазвенела жизнь, понеслась, полетела в пропасть. От пережитого горя, от прошлых обид и нищеты, от всего, что тяготило и оскорбляло душу, бежал Алексей в призрачный и грязный мир бесшабашного пьяного разгула. Через месяц все богатство, как песок сквозь пальцы, ушло из рук. Морозной январской ночью удачливого березовского старателя нашли на одной из екатеринбургских улиц раздетым и мертвым…
Сиротская доля еще крепче спаяла Петра и Дмитрия. Дружбу свою они не делили ни с кем, и, хотя приятелей водилось много, друзей в числе не прибавлялось. Дмитрий принял в наследство от матери веселый и добродушный нрав, а от отца – богатырский рост и редкую, медвежью силу. Впрочем, в силе и Петр уступал ему мало, а в быстроте и увертливости всегда брал верх. Когда они уже подросли, не раз приходилось им биться в частых на заводе драках, и не было случая, чтобы два дружка выходили из схватки побитыми.
Нелепый, а в общем, обычный для старателей конец их отцов оттолкнул пареньков от старательства. Работали они на заводе. Так называлось все предприятие, объединяющее прииски, шахты и обогатительные фабрики. Работа была трудная, надсадная, но молодость ее терпела.
Петр пошел по горной части. Каждые полсуток проводил он под землей, в шахте, с киркой и лопатой. Когда умерла мать, он хотел уйти с завода; из родных никого не оставалось, только где-то в Усолье, тоже под землей, на соляных разработках, тянул свою лямку двоюродный дядя. Но уйти нетрудно, да где свою новую долю найдешь и какая она будет? «Уходить, так вместе, – сказал Дмитрий, – только никуда я не пойду».
Дмитрий трудился на промывке золота. Он застал еще толчею: огромный тяжеленный пест поднимали с помощью водяного колеса и затем бросали на куски породы, сгруженные в большое чугунное корыто. Вверх – вниз, вверх – вниз… порода крошилась в песок, песок шел на промывку. Потом установили паровую машину, пест заменили чугунными жерновами. Названием им было «бегуны». Так и к фабрике прилипло – бегунная.
Здесь все грохотало и скрежетало. В сырой полутьме потные, грязные мужики ворочали каменья и песок. Жидкая кварцевая каша ползла от бегунов по громадному вашгерду – широкому, с низкими перегородочками желобу. Чтобы дело шло побыстрее, к желобу приставляли шоркальщиков – перелопачивать, передвигать песок, отбрасывать камни. Таким вот шоркальщиком и стоял Дмитрий. Его тянуло к машинам, к хитростям механического дела, однако начальству нужна была не смекалка его, а бычья сила.
Шли годы. Парням исполнилось по двадцать два. Все было по-прежнему, но вот этой весной Дмитрий завел речь о том, чтобы перейти на старательскую работу – самим золото мыть.
– Надоело, Петро, мытарить за гроши. Авось пофартит?
Петр нахмурился:
– Будто фарту цену не знаешь?
Но дума попытать счастья не бросала Дмитрия. По воскресным дням он один уходил подальше в лес, бил шурфы, лазал по старым отвалам – искал тропку к золоту. И сыскал… Теперь надо было для верности показать место Петру, посоветоваться. Для того и повел сегодня друга.
Шли долго. Перевалили весь развороченный, покрытый выработками увал. В стороне остались потемневшие от времени копры, кирпичные трубы, сараи, беспорядочно разбросанные штабеля леса, высокие кучи пустой породы и ржавого кварца.
То были шахты.
В плотную черную глубь падают и расползаются подземные ходы, выдолбленные кирками таких, как Петр Ковалев. Десятки верст петляет под землей мрачный шахтный лабиринт. Там, в глубине, миллиарднопудовую толщу изверженных пород и сланцев прорезают березитовые дайки – тонкие полоски минерала, похожего на гранит. В дайках змеятся золотоносные жилы кварца. К ним и пробиваются люди – сквозь камень, воду, мрак и холод.
Однако здесь, над землей, сияло майское небо, и вовсе не хотелось думать о мрачной утробе шахт. Чуть шелестя игольчатой одеждой, в смолистом мареве легонько покачивались сосны. Березы кутались в зеленую дымку полураспустившейся листвы. Деловито и звонко щебетали пичуги, где-то в чаще раскуковалась взахлеб лесная вещунья.
– Слышь, как частит, – усмехнулся Дмитрий. – Который человек натощак ее услышит, долго жить будет.
– Так-то бы все бедняки до ста лет жили, – буркнул Петр. – Скоро, что ль, дойдем?
– Скоро уже. – Дмитрий взмахнул узелком. – Я картофи да луку прихватил, на месте подхарчимся. Вон за тем угором ложок будет – наш.
Вдруг он насторожился, тревожно глянул на друга. Из ложка вился дым костра. Кто же хозяйничает там? Дмитрий прибавил шагу.
Прыткий да хваткий всегда, опередит. Улыбнулся Дмитрию ложок – там уже старались другие. У вертлявого мелкоструйного ручья были выдолблены две ямины. Из одной, поглубже, мужик с молодухой выхаживали скрипучим воротом деревянную бадью с песком. Возле легкого, наскоро сколоченного вашгерда орудовали еще двое, старик и женщина, – промывали породу.
– Вот язви те!.. Ну, каторга, я вам сейчас все пораскидаю! – Дмитрий разгневался не на шутку.
– Погодь, – ухватил его Петр. – Чего шумишь? У тебя какие такие особые права?
– Дак мое же это место!
– А на нем написано?
Дмитрий растерянно взглянул на друга, но слушать дальше не стал – так и гнев схлынет, – скорым, напористым шагом ринулся в ложок. Однако Петр тут же догнал его и снова урезонил:
– Не наскакивай ты на людей, Митьша. «Пораскидаю»! Это, должно, Евсеич. Его семейство. У них, верняк, бумага есть. Не хитники. Наш старатель, березовский.
Ах, этот черт Петро! Знает: отходчив Дмитрий. Скажи ему несколько добрых слов – и оттает. Уже смиряясь, Дмитрий пробормотал:
– Дак обидно же!
– Обидно, когда твое, заработанное берут, а тут люди сами робят, не жир сгоняют.
– Ну идем, хоть квасу у них испить. А? Хорошо бы квасу-то…
Уже подойдя к старательскому стану, они заметили еще одного человека. Припрыгивая на деревянной ноге, у костра суетился над котлом с варевом Ефим Солодянкин, отставной солдат и бродяга.
Обосновалась здесь действительно семья Евсеича, известного на заводе под прозвищем Туман. Хитроват и скрытен был старик. Не поймешь: то ли водится у него золотишко, то ли гол как сокол. Умел прикинуться и чуть ли не нищим, и чуть ли не богачом. Пойди докопайся, что у него за душой. Однако в заводе жить – не в лесу. На людях. А люди неопределенности не любят. Решили они на свой лад: не нищ Евсеич и не богат. Просто хитер, «туман пущает», а живет, как все живут…
Завидя подходивших, Евсеич молвил что-то своим, а сам направился к костерку.
– Бог в помощь! – приветствовал его Дмитрий и все же не удержался, наскочил: -Мой ведь песок, Евсеич, моете.
– Может, был твой, теперь наш будет, – неласково покосился на него старик.
– Правду говорю. Давно я это место заприметил.
– Ты заприметил, я прибрал.
– Бумагу-то оформили? – прищурился Петр.
– А ноне без бумаги разве можно?
Дмитрий усмехнулся увертливости старика, махнул рукой:
– Владайте!
Попросив разрешения воспользоваться костром, они взялись за узелок, животы подводило.
– Пристраивайтесь, ухи хлебнете с нами. Про картофь слышали, поди, староверы наши говорят: «Картоха проклята, чай двою проклят, табак да кофе трою». А ушица – еда благословенная.
– Хэ! – откликнулся Солодянкин, как раз набивавший трубку табаком. – Много твои староверы смыслят! Картошка хлебу присошка. А что кофия касается, скажу я вам, наипервейший напиток. Вот Ахметка его у нас готовил на Капказе. Выпил чашку – богатырь, выпил три – прям-таки царем себя ощущаешь.
– Оно по тебе видно. – Евсеич даже хохотнул.
Подошли его сыновья с женами.
Старший, только что выбравшийся из дудки, был весь мокрый.
– Вода долит – спасу нет, – сказал он. – Придется, батя, чуть поодаль бить.
– Вода не огнь, терпеть можно. – Старик со злостью прихлопнул на шее комара. – Готово у тебя, что ли, Иваныч?
– У меня ать-два – и произведено. Хлебово, скажу вам, чисто генеральское. Видите, – Солодянкин повернулся к Петру и Дмитрию, – фуражиром меня к себе приспособил приятель-то. Он, брат, знает, куда кого приспособить. Ну, и я свое дело знаю, солдат не промах. – Крутнув сивый ус, Солодянкин подмигнул и, запустив руку под обомшелый камень, вытащил штоф водки.
– Заметно, что не промах, – насупился Евсеич: бутылка была уже почата.
– Нога же, – сморщился солдат. – Нету ее, почитай, уже пятнадцать годов, под Карсом-крепостью в семьдесят седьмом оставил, а болит, стерва, и болит.
– Ну… – Евсеич двуперстием перекрестил нос и отхлебнул из кружки.
Ели истово и, не передохнув, опять ушли к дудке и вашгерду. У костра остались лишь старый солдат да два друга.
– Видать, подходящее золотишко-то, – задумчиво сказал Петр.
– Видать, – согласился Дмитрий. – И в воскресенье, в божий день, робят, и вода им «не огнь». Богатимое место. Как считаешь, дядя Ефим?
Солодянкин поскреб затылок, потянулся.
– Кто его знает. Туман он и есть туман. Он и сынам-то всего не кажет… А золотишко, я полагаю, такое: доль[4] десять на пуд.
– Ух, язви те!.. – Дмитрий поцокал. – Что ни десять пудов – золотник? Подходяще.
– А иначе бы он разве водочку разрешил?.. Только, скажу я вам, ребята, это тоже не золото. Вот есть такая страна – Африка. До нее я, правда, не доходил, врать не стану. Люди сказывали. За турецким морем она. И есть в ней город Египет. Вот там – просто ужас сколько золота. Ходят по нему, ногами ходят, а достать не умеют, толку нет. Известно – турки.
– Ну-у? – У Дмитрия округлился рот.
– В Африке, дядя Ефим, не турки – африканцы живут, негры, – сказал Петр.
– Яйца курицу не учат! – Солодянкин сердито полыхал трубкой. – Знаю, что африканцы. Арапы – прозвание. Ну, они, значит, навроде турков, одной веры. Алла бусмилла – слыхал? Магометаны. Ну, только не в них дело. Ты до сути дойди. Золото, говорю, неимоверное. Небывалое золото. Была бы нога у меня, дак я… Эх, что толковать! Вон вы бугаи какие, ноги бы в руки – да айда. И себе наковыряли бы – больше не хочу, и людей бы темных научили. Они прям-таки, говорю, по золоту ходят, а сами проживают в бедности.
– На сказку похоже, – недоверчиво сказал Дмитрий.
– Верно, Митя, – упер ему в грудь обрубок пальца Солодянкин, – так и люди говорят: истинно сказачно! Однако не только золото – всё там на особицу. Самоцветы, сказывают, ну вот просто как у нас галечка. Повсюдно. Ребятишки ими, как обнаковенно камешками, играются. Фрукты – там тебе яблоки, груши всякие, канпот – это и за фрукты не считают, просто в лесу растут, как у нас вон шишки. Истинно райская земля! А еще, скажу я вам, ребята…
– Иваныч! – сердито закричал от вашгерда старик Туман. – Где вторая банка с ртутью? Всё лясы точишь, а дело стоять будет?
– Сейчас! Ох, наклеит он мне! Куда я ее, проклятую, засунул?.. Сейчас! – Припадая на деревянную култышку, Солодянкин заспешил к Евсеичу.
Дмитрий проводил его все еще оторопелым, растревоженно-удивленным взглядом, крякнул:
– Горазд врать старик.
– А он ведь не все врет, – откликнулся Петр. – Одна половина – брехня, вторая – правда.
– Это которая же половина правда?
– Вот этого не знаю. Перемешано у него все.
– Н-да. – Дмитрий хмыкнул, зачем-то ощупал трубку, забытую солдатом, и задумчиво склонился над костром.
Петр отвалился на спину, заложил руки под голову. Трава пахла жизнью и привольем. Неторопко, плавно покачивались в небе над головой верхушки сосен, царапали высокие пушистые облака. Облака рвались, и тогда распахивалось яркое голубое бездонье. «А над Африкой – там какое небо?» – подумал Петр. Он прикрыл глаза, но облака продолжали ходить над ним и курчавиться, только теперь они сделались черными. «А море – какое?» Представить его он не мог. Вспоминалась лишь картинка из какой-то книжки, море на ней было игрушечно-лаковое. Море покачивалось. Оно было ласковое и теплое… Петр заснул…
3
Арсений Владимирович, инженер, выйдя из конторы, остановился на крыльце, лениво оглядывая заводскую улицу. Была суббота, впереди маячил пустой вечер, и Арсений Владимирович размышлял, пойти ли сегодня на преферанс к отцу Ипату или заложить лошадку да катануть в Екатеринбург.
– Дозвольте, господин инженер, если время есть, спросить вас кое о чем, – прозвучал совсем рядом звонкий, уверенный баритон.
Только тут Арсений Владимирович заметил у крыльца двух рабочих парней. Один, белобрысый гигант, смущенно мял в руках потрепанный картуз, второй, чуть пониже ростом, потемнее, сухопарый, смотрел прямо, чуть прищуренно. «Этот и обратился», – определил Арсений Владимирович и благосклонно кивнул:
– Спрашивай, что ж такого.
Парни шевельнулись.
– Вы человек образованный, должны знать… Есть такая страна Африка. Разговорились мы тут… Правда ли, что в той стране много золота, а заводов, приисков, как вот у нас, почти что и нет?
– В Африке? – Брови Арсения Владимировича полезли вверх. Он был и смущен вопросом врасплох, и позабавлен. – Эвон куда вы, братцы, удочку закинули! Как говорится, за тридевять земель. Что это она вас так заинтересовала?
– Да как сказать? Любопытствуем. А спросить не у кого. Вы уж на нас не обидьтесь.
– Какая обида!.. Право, не знаю, что и ответить. Африка – страна, конечно, богатейшая, это верно. И золото там, и алмазы, и даже львы и слоны. Как говорится, девственная, нетронутая природа. Дикость, однако… негры, тропики… – Арсений Владимирович соображал, что же еще он знает о том далеком континенте. – Вы грамотны ли?
– Грамотные.
– Хм! – Инженер мизинцем почесал нос. – Вот есть, к примеру, книга Гончарова «Фрегат «Паллада», там Африка среди прочих стран, помнится, описана. Еще был такой путешественник Ливингстон, англичанин. Его книгу тоже можно найти… А больше, пожалуй, и не припомню ничего. – Он развел руками.
– И на том спасибо. Извините еще раз. – Поклонившись вежливо, парни отошли и двинулись вдоль улицы, неторопливые, большие, сильные.
Арсений Владимирович смотрел им вслед с улыбочкой.
На крыльцо выпорхнул конторщик Додонов. Инженер обернулся к нему:
– Милейший, не скажете ли, что это за люди?
– Это-с, Арсений Владимирович, рабочий наш с шахты, Ковалев фамилия. И дружок его Бороздин. А что-с?
– Да так… Чудаки! Интересовались, что за страна Африка и много ли там золота. Смех!
– Действительно-с, смешно. – Додонов захихикал. – Уж не желают ли некий променад до Африки совершить? – Он снова захихикал.
Не знал Додонов, куриная голова, что так оно на деле-то и было…
ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
ЧУЖЕДАЛЬНЯЯ ЗЕМЛЯ
ДОБРЫЙ КАТОРЖНИК
1
Августовское солнце лениво вползало на небо. Над холмистым разливом саванны[5] стоял нестихающий шелест сухих зимних трав. Редкие одиночные деревья, похожие на грибы с загнутыми кверху шляпками, выглядели уныло.
Впереди показался город. Издали он напоминал внезапно возникшую в степи рощу. Только вся она была испятнана красными крышами домов.
– Должно, изрядный городишко, – сказал Дмитрий.
– Тысяч десять жителей будет, – прикинул Петр. – С нашим заводом сходит.
Они глянули друг на друга и уже без слов решили, что в этот город зайдут. Что ни говори, за плечами полторы тысячи верст по этой странной, чужой африканской земле – по горам, диковинному лесу, через сплошняковые заросли кустарников, по степи. Правда, почти сутки ехали железной дорогой, но ведь все остальное – на своих двоих, лишь кое-где на медлительных фермерских повозках. Матросские робы, в которых парни бежали с французского парохода, превратились в лоскутья. Уже дважды меняли обувь, но и теперешние сапоги годились только на то, чтобы выбросить.
У пригородной фермы они помылись в оросительной канаве и, закинув тощие котомки за плечи, двинулись к городу.
– Батожки-то выбросить надо, – сказал Петр, и увесистые сучковатые палки, славные их помощники и защитники, полетели в траву.
Город показался им приятным. Среди вечнозеленых деревьев стояли красивые дома, светлые и легкие, крытые черепицей. Улицы были широченными, как площади, и малолюдными. Вялые, неторопливые быки тащили по мощеной дороге тяжелые фуры с кладью. Несколько негров несли громадные корзины с фруктами и овощами. Сообразив, что носильщики и упряжки движутся к базару, парни пошли за ними.
Базар был большой, оживленный. Меж длинными рядами повозок сновала пестрая и шумная, гомонливая толпа.
Им бы влезть в эту толкучку, затеряться в ней – и все, возможно, повернулось бы совсем по-иному. А они, остановившись у края базарной площади возле повозок, заспорили. Очень уж привлекла Дмитрия морковь.
– Ты погляди, Петро, морковка. А? Совсем как у нас в Березовском!
– Успеется, Мить. Одеться сначала надо, сапоги вот сменить.
У них еще оставались несколько серебряных рублей, царский золотой червонец да мелочь, подработанная в пути на плантациях.
– Только связочку одну, – не унимался Дмитрий. – Очень хочется морковки похрумкать.
Они не заметили, как совсем близко подошли два рослых полицейских во франтоватых мундирах и длинных рейтузах из темно-синей саржи. Полицейским давно уже примелькались многочисленные уитлендеры, чужеземцы, но эти русые бородатые гиганты с облупившейся от солнца кожей, обветренные и грязные, разговаривали на каком-то особом, ни разу не слышанном языке.