Страница:
«… В Белоруссии „кикиморы — младенчески юные существа, загубленные до крещения, проклятые матерями еще в утробе“. На Украине таких умерших некрещеными младенцев называют мавками. Они обретаются в лесу либо „засылаются в людские дома с враждебною целью. По большей части скопляются в те дома, в которых произошло детоубийство, проклятие и вблизи которых был скрыт трупик… В те редкие мгновенья, когда кикиморы принимают телесный облик, их нетрудно поймать и рассмотреть. Если догадливый человек отнесет кикимору в церковь окрестить, она навсегда остается человеком и продолжает обычный рост дитяти. Непропорциональность форм, кривизна отдельных органов, косоглазие, немота, заикание, скудная память и ум — вот неизбежные недостатки бывшей кикиморы, которая с возрастом совершенно забывает о своей давней жизни“.
Вот это было сильно. Очень сильно это было. Дуся аж задохнулась. Косоглазие? Скудный ум? Остается человеком и все забывает? Обретаются в лесу?
Значит, рассказанная Соней история про косую Таню-санитара, которую сдобная Полина Степановна нашла на елке — правда? Значит, не зря Таня криком кричала день и ночь, пока догадливая Полинина бабка не свезла ее в Калугу крестить? Значит, это вовсе не синдром Дауна и отец-алкоголик ни при чем? Выходит, Таня действительно кикимор, как говорит Полина Степановна?
И тут Дуся поняла, откуда ей знакомы многие зеленинские истории — и про чертовку, и про русалок, которые косой режут непослушных детей… Это все она уже читала. Только не в этнографической литературе, а в заложновской криминальной хронике. Персонажами ее были и сумасшедший лесник, утверждавший, что его гражданская жена разорвала младенца на части, и бабка, зарезавшая косой семерых подростков, которые без разрешения отправились на танцы…
«Господи — снова подумала Дуся — Неужели все это может быть на самом деле?»
Слободская вышла на кухню покурить, заварила чаю покрепче, и задумалась. Но ничего умного в голову не шло. Оставалось одно: штудировать Зеленина дальше, и надеяться, что где-то там написано, как спастись от вреда, причиненного заложным покойником.
«Пермяки верят, — читала она — Что все умершие, забытые потомками, способны карать этих последних, насылая на них болезни. Людей и скот, на которых они прогневались, умершие наказывают сильным ужасом, причина которого необъяснима, разными наружными болезнями, преимущественно коростой, рожей».
Ужас? Кожные заболевания? Это все тоже сходится. Ужас испытала смелая Слободская и в лесу, неподалеку от того самого чертова кладбища, и потом, в больнице, когда заблудилась в коридорах и увидела за решеткой… Кого? Покойника? Пациента? Призрак? В больнице-то она, к слову, была как раз по поводу кожного заболевания. Именно коростой она покрылась после того, как в лесу на нее нахлынул необъяснимый ужас и туман лизнул руку.
«…На 13-й версте от губернии Глазова по Пермскому тракту, близ деревни Омутницы, есть ключ, на котором до сих пор живет заложный покойник. В вершине оврага, по которому побежал ручеек из этого ключа, место болотистое и покрыто не очень высокою зарослью. Здесь покойник стережет какой-то клад. В жаркие летние дни люди, а чаще лошади, подходя близко к вершине ключа, претерпевают известное болезненное впечатление. Как человеку, так и лошади становится трудно дышать, силы быстро падают, живот втягивается внутрь, начинается лихорадочная дрожь и затем является общее недомогание всего тела, которое продолжается несколько дней и иногда может привести животное или человека к смерти»…
Знаем и такое. Болото, ручей, поляна, застланная туманом, и вдруг становится нечем дышать, и слабость, и холодный пот по спине… Как же, очень хорошо Слободская все это помнила. Как вчера было… Иногда это все может привести к смерти? Что ж, может, ей повезло.
А вот чудная история про встречу с опойцами. «Я была еще девочкой, мы ходили жать в Каналейку (урочище). А в Каналейке много озер, а в те озера бросали опойцев. Пришла ночь, мы легли спать. Только лишь начнем засыпать, опойцы бегут, схватят из-под нас войлок и убегут. Мы остаемся на голой земле; встаем, посылаем мужиков искать войлок. Идут мужики, найдут войлок где-нибудь на берегу озера, принесут его. Только лишь мы опять ляжем, опять опойцы вытащат из-под нас войлок. Ох уж! много мучений причинили нам опойцы!»
Ах, милая… Знала бы ты, что такое настоящие мучения, которые могут причинить заложные покойники…
«…У якутов заложные покойники известны под именем ерь. Ерь наносит вред своим родственникам и друзьям, всегда вселяет страх. Все ери одинаково страшны: немые, глухие, слепые…»
«…По верованиям гагаузов, хобур (т. е. упырь, мертвяк) ест человечье мясо, высасывает кровь у овец; ему же приписывают появление в данной местности холеры»…
Мило. Очень мило. И что со всеми этими фольклорными персонажами прикажете делать? Погребать особым способом, как написано у Зеленина? За селом, на перекрестке, чтоб не нашел обратной дороги? На пустыре, где никто не ходит? В провале под землю, который считается наилучшей могилой для колдуна, из которой он точно уж выходить не будет?
В вятской легенде покойный, но не успокоившийся колдун говорит своему внучку: «Вот в эдаком-то месте стоит сухая груша. Коли соберутся семеро да выдернут ее с корнем — под ней провал окажется; после надо вырыть мой гроб, бросить в тот провал и посадить опять грушу: ну, внучек, тогда полно мне ходить!». Что ж, если у Дуси появится знакомый колдун, или кто-нибудь из редакционных сотрудников повесится в ванной, она будет знать, как поступить с телом. Она теперь хорошо подкована и лично проследит, чтобы несчастному трупу подрезали кожу на пятках и набили туда щетины.
А если вдруг наступят в Москве лютые морозы, случится засуха или пройдет цунами, Дуся немедленно побежит на кладбище, и выкинет какого-нибудь самоубийцу из могилы, поскольку народные рассказчики считают, что подобные бедствия вызывает нечистый покойник, похороненный вместе с чистыми.
Помимо этого она прочитала, что у древних русичей лучшим способом похоронить заложного так, чтобы потом не ходил, считалось сжечь его на погребальном костре. Но Дусе от этого не было никакой пользы. Равно как и от рекомендаций свистеть в свисток при встрече с живым мертвецом. Что она, милиционер, что ли, в свисток свистеть? Да и поздно: Соня со своим покойником (если, конечно, причина ее болезни именно в этом) уже где-то встретилась. А что теперь делать, Зеленин не писал.
Дуся снова закурила. Темнота за окном сменилась серенькой утренней хмарью, а она так ничего толком и не узнала. Возможно, причиной болезни профессора Покровского и ее подруги Сони стала встреча с живым мертвецом. И что? И ничего. Внятных советов, как больного вылечить, Дуся у Зеленина не нашла. Все, что могло пригодиться, она выписывала на отдельный листок. Но получилось удручающе мало. Единственная внятная рекомендация — из Вятской губернии. Там при некоторых болезнях бросают на перекрестки трех дорог, где полагалось хоронить заложных покойников, деревянную куклу, со словами: «Не меня ешь, не грызи! ешь это!». Вроде бы иногда помогает.
Что же делать, что делать, что делать?
В сущности, Дуся прекрасно знала, что делать. Она знала, например, что ни в коем случае нельзя напрягать сейчас голову. Надо, чтобы информация переварилась, надо поставить себе задачу, и забыть про все. Если решение есть, через некоторое время оно всплывет на поверхность.
Все было хорошо, кроме того, что решения у Дуси в голове могло не оказаться. К тому же некоторое время — это иногда день, а иногда — три недели. И если коротенькое некоторое время — день, два, может — три, у нее было, то некоторого времени побольше, возможно, и не было.
Впрочем, ничего другого все равно не оставалось. Дуся прошаркала на кухню, выпила чаю, чмокнула Лерусю, буркнула нечто нечленораздельное в адрес Веселовского (он был тут как тут — свеженький, умытый, уплетал за обе щеки омлет с грибами), и отправилась спать. Только заснула — затрещал под ухом телефон. Звонил Андрей Петрович, фээсбэшный пресс-секретарь.
— Я тебе, дорогая, все нашел, — бодро забасил он в трубку — Можешь ко мне заехать?
Разумеется, Дуся могла. Сейчас она могла, как никогда. Через сорок минут Слободская уже сидела у фээсбэшного Андрея Петровича в кабинете и листала копии донесений тридцатилетней давности, которые он исключительно из чувства личной симпатии к Дусе отыскал в архиве бывшего комитета госбезопасности. По счастью, грифа «Совершенно секретно» на донесениях не было.
Разумеется, странной смертью знаменитого профессора органы заинтересовались. Тем более, что вдова его написала заявление. Тем более, что генералу Белову профессор перед смертью говорил об опасных экспериментах. Однако, расследование никаких результатов не дало. Иностранные резиденты и агенты мирового империализма, по всей видимости, к смерти профессора ни малейшего отношения не имели. Никаких опасных экспериментов в Заложном не проводилось. Паталогоанатом Прошин, которого профессор поминал перед смертью, тоже оказался на поверку лояльнейшим гражданином, ни в каких порочащих связях незамеченным. Предвидя, что дотошная мадам Слободская начнет копаться глубже, Андрей Петрович подготовил коротенький отчет о фигурантах этого старого дела. Всего около дюжины фамилий. Напротив большинства значилось «скончался». Ничего удивительного, тридцать лет прошло. Судя по отчету, в живых на сегодня оставалось только двое: старший лейтенант Андрей Качанов, наблюдавший за паталагоанатомом Прошиным в Заложном, и сам паталогоанатом.
Качанов уволился со службы сразу же по окончании дела, и в настоящий момент проживает в Святозалесском монастыре под именем брата Иннокентия. Валентин Васильевич Прошин, бывший патологоанатом Заложновской больницы, на сегодняшний день являющийся ее… Главврачом?!
Пламенная Слободская захлебнулась чаем, закашлялась, и коричневые брызги полетели на бумагу. Она еще раз лихорадочно пролистала отчеты. Вот оно! Записи генерала Белова о беседе с умирающим профессором Покровским. «… Говорил несвязно, некоторые слова невозможно расслышать…. Плошин… Заложново… Фамилия Плошин или Прошин. Может иметь отношение к делу».
Может иметь отношение. Может иметь. Да уж конечно может. Во всяком случае, к тому бреду, который произошел с ними в Заложном, Прошин отношение точно имел. Вот значит, как фамилия милейшего Валентина Васильевича. Вот оно что…
Слободская кинулась к сумке, и, чуть не с головой нырнув в ее недра, принялась рыться, как собака, отыскивающая спрятанную на черный день мозговую кость. Черт, да где же… Куда она ее дела…
В конце концов, Дуся из сумки вынырнула. В руке был зажат трофей: желтая бумажка с телефонами Валентина Васильевича, которую он всучил Дусе «на всякий случай» — если, к примеру, нога опять покроется коростой, или ее снова посетят галлюцинации. «Прошин Валентин Васильевич, — было написано на бумажке мелким кругленьким почерком — Главврач»
«Ладно, — подумала Дуся — Сейчас мы еще раз почитаем, что там про тебя, товарищ главный врач, пишут».
Однако ничего подозрительного вычитать не удалось. Прошин был чист, как младенец. Может, всевидящая госбезопасность что-то прошляпила? Нет, это вряд ли. Наверное, он действительно ни хрена не знает, что у него там в Заложном делается.
— Тоже мне, паталогоанатом, — хмыкнула Дуся.
Если ее теория верна, то этот паталагоанатом забралом щелкал, пока вокруг разгуливали живые трупы, насылая на окрестных жителей неведомые болезни. Наверное, ему и впрямь неизвестно, отчего умер Покровский, отчего умирает теперь Соня.
Слободская подумала. А потом подумала еще. Потом выпила кофе, и снова подумала. Но выходило все одно и то же: бредовые идеи и туманные предположения.
— Думай, Слободская, — приказала себе Дуся — Думай!
Значит так. Соня лежит в больнице и умирает (Дуся сглотнула), да, умирает, причем точно также, как профессор Покровский. Допустим (просто допустим, других предположений все равно нет), что профессор умер именно оттого, что тридцать лет назад встретился в Заложном с живым трупом. Встретился, и, как написано у Зеленина, вскоре умер. Потому что все, кто встречается с заложными покойниками, вскоре умирает.
— Все, кроме Прошина, — подумала Дуся.
Если предположить, что труп действительно был, Прошин его действительно видел, вскрывал, но потом отчего-то не признал, то милейший Валентин Васильевич тоже должен был умереть.
Как тогдашний главврач больницы. Как работницы кирпичного завода, наткнувшиеся на ожившего покойника по дороге на работу. Как корреспондент Известий, написавший о сбежавшем трупе искрометную статью. Как все, кто имел отношение к этой истории, включая дочь Покровского и сотрудников комитета госбезопасности, занимавшихся расследованием обстоятельств смерти профессора. Прошин — единственный, кто остался в живых тогда, тридцать лет назад. Есть еще, правда, бывший лейтенант Качанов, проживающий в монастыре под именем брата Иннокентия. С ним, бесспорно, надо побеседовать. «Но это — уже во вторую очередь. В конце концов, в монастырь я всегда успею» — подумала Дуся. Ее куда больше занимал милейший Валентин Васильевич, имевший непосредственное отношение не только к событиям тридцатилетней давности, но и к тому, что произошло две недели назад.
Две недели назад Вольский попал в Заложновскую больницу. И вскоре впал в кому. Если бы не Соня, он непременно умер бы… Она Вольского, считай, оживила. Зато сама заболела неизвестной болезнью, симптомы которой полностью совпадают с симптомами профессора Покровского.
К слову, сама Дуся чуть не погибла в автокатастрофе, убегая из этого самого Заложного… А может, Вольский умер? Может быть, он умер, а потом ожил, стал опасным заложным покойником, встреча с которым грозит смертью каждому? Что ж, такой вариант исключать нельзя. Но это — всего лишь очередное предположение. А вот то, что с главврачом Прошиным, с милейшим Валентином Васильевичем, все по-прежнему в порядке — факт. Бодр, весел, улыбается, румянец на щеках…
«Положим, все эти параллели между комой, последующим скоропостижным выздоровлением Вольского, и ожившим трупом тридцатилетней давности за уши притянуты, — рассуждала здравомыслящая Дуся — Но есть два четко повторяющихся момента. Непонятная болезнь — раз, и Валентин Васильевич Прошин — два».
Может статься, доктор знает что-то, что не помогло профессору, но поможет Соне? Может, он даже не в курсе, что знает нечто важное. Может, его в детстве приучили есть на завтрак сырой чеснок и запивать касторкой? Он всю жизнь ест и запивает, и ведать не ведает, что чеснок плюс касторка в семь утра — первейшее средство от вредоносного влияния заложных покойников… Все может быть. Может быть даже, что Дуся — полная идиотка, и никаких живых трупов не существует. Соня умирает от неизвестного науке вирусного заболевания, а Прошин не пьет никакой касторки по утрам. Может быть (и даже скорее всего) услышав об умных мыслях, который посетили Дусю сегодня ночью, все ее знакомые, включая Прошина, решат, что у Слободской случилось тяжкое психическое расстройство. Леруся вызовет бригаду санитаров и потом станет возить Дусе передачи в Кащенко. Но как бы глупо все ее идеи не выглядели, надо все же побеседовать с Валентином Васильевичем.
Дуся позвонила в Заложновскую больницу, но оказалось, что Прошин будет только завтра. А где он сегодня? Неизвестно. Скорее всего, уехал на дачу. Нет ли там случайно телефона? Нет, конечно нету. А если бы и был, вряд ли кто-то в больнице знал бы его.
— Ладно, — подумала Дуся — Завтра — значит завтра.
Она решила заскочить на работу, навестить Соню в больнице, а в Заложное ехать вечером, чтобы не по пробкам. К ночи она туда дотащится, немножко поспит, а рано утром пойдет с Прошиным беседы беседовать.
Виктору Николаевичу Дуся предложила совершить небольшую уфологическую экспедицию. Веселовский обрадовался, как младенец, решив, что его сидение на Чистопрудном сломило таки упрямство журналиста Слободской. Журналист же Слободская думала, что, может, все теории Виктора Николаевича — не такие уж и бредни. Если трупы безо всякой видимой причины оживают, а профессора — умирают, черт его знает, может, и вправду какие-нибудь злокозненные инопланетяне поселились в Заложновском лесу, разводят там кур и экспортируют на тарелках к себе на Ганимед, а заодно экспериментируют на местных покойниках, играя роль Бабы-яги (повелительницы мертвых). Нет ничего невозможного в этом лучшем из миров.
Глава 32
Глава 33
Глава 34
Вот это было сильно. Очень сильно это было. Дуся аж задохнулась. Косоглазие? Скудный ум? Остается человеком и все забывает? Обретаются в лесу?
Значит, рассказанная Соней история про косую Таню-санитара, которую сдобная Полина Степановна нашла на елке — правда? Значит, не зря Таня криком кричала день и ночь, пока догадливая Полинина бабка не свезла ее в Калугу крестить? Значит, это вовсе не синдром Дауна и отец-алкоголик ни при чем? Выходит, Таня действительно кикимор, как говорит Полина Степановна?
И тут Дуся поняла, откуда ей знакомы многие зеленинские истории — и про чертовку, и про русалок, которые косой режут непослушных детей… Это все она уже читала. Только не в этнографической литературе, а в заложновской криминальной хронике. Персонажами ее были и сумасшедший лесник, утверждавший, что его гражданская жена разорвала младенца на части, и бабка, зарезавшая косой семерых подростков, которые без разрешения отправились на танцы…
«Господи — снова подумала Дуся — Неужели все это может быть на самом деле?»
Слободская вышла на кухню покурить, заварила чаю покрепче, и задумалась. Но ничего умного в голову не шло. Оставалось одно: штудировать Зеленина дальше, и надеяться, что где-то там написано, как спастись от вреда, причиненного заложным покойником.
«Пермяки верят, — читала она — Что все умершие, забытые потомками, способны карать этих последних, насылая на них болезни. Людей и скот, на которых они прогневались, умершие наказывают сильным ужасом, причина которого необъяснима, разными наружными болезнями, преимущественно коростой, рожей».
Ужас? Кожные заболевания? Это все тоже сходится. Ужас испытала смелая Слободская и в лесу, неподалеку от того самого чертова кладбища, и потом, в больнице, когда заблудилась в коридорах и увидела за решеткой… Кого? Покойника? Пациента? Призрак? В больнице-то она, к слову, была как раз по поводу кожного заболевания. Именно коростой она покрылась после того, как в лесу на нее нахлынул необъяснимый ужас и туман лизнул руку.
«…На 13-й версте от губернии Глазова по Пермскому тракту, близ деревни Омутницы, есть ключ, на котором до сих пор живет заложный покойник. В вершине оврага, по которому побежал ручеек из этого ключа, место болотистое и покрыто не очень высокою зарослью. Здесь покойник стережет какой-то клад. В жаркие летние дни люди, а чаще лошади, подходя близко к вершине ключа, претерпевают известное болезненное впечатление. Как человеку, так и лошади становится трудно дышать, силы быстро падают, живот втягивается внутрь, начинается лихорадочная дрожь и затем является общее недомогание всего тела, которое продолжается несколько дней и иногда может привести животное или человека к смерти»…
Знаем и такое. Болото, ручей, поляна, застланная туманом, и вдруг становится нечем дышать, и слабость, и холодный пот по спине… Как же, очень хорошо Слободская все это помнила. Как вчера было… Иногда это все может привести к смерти? Что ж, может, ей повезло.
А вот чудная история про встречу с опойцами. «Я была еще девочкой, мы ходили жать в Каналейку (урочище). А в Каналейке много озер, а в те озера бросали опойцев. Пришла ночь, мы легли спать. Только лишь начнем засыпать, опойцы бегут, схватят из-под нас войлок и убегут. Мы остаемся на голой земле; встаем, посылаем мужиков искать войлок. Идут мужики, найдут войлок где-нибудь на берегу озера, принесут его. Только лишь мы опять ляжем, опять опойцы вытащат из-под нас войлок. Ох уж! много мучений причинили нам опойцы!»
Ах, милая… Знала бы ты, что такое настоящие мучения, которые могут причинить заложные покойники…
«…У якутов заложные покойники известны под именем ерь. Ерь наносит вред своим родственникам и друзьям, всегда вселяет страх. Все ери одинаково страшны: немые, глухие, слепые…»
«…По верованиям гагаузов, хобур (т. е. упырь, мертвяк) ест человечье мясо, высасывает кровь у овец; ему же приписывают появление в данной местности холеры»…
Мило. Очень мило. И что со всеми этими фольклорными персонажами прикажете делать? Погребать особым способом, как написано у Зеленина? За селом, на перекрестке, чтоб не нашел обратной дороги? На пустыре, где никто не ходит? В провале под землю, который считается наилучшей могилой для колдуна, из которой он точно уж выходить не будет?
В вятской легенде покойный, но не успокоившийся колдун говорит своему внучку: «Вот в эдаком-то месте стоит сухая груша. Коли соберутся семеро да выдернут ее с корнем — под ней провал окажется; после надо вырыть мой гроб, бросить в тот провал и посадить опять грушу: ну, внучек, тогда полно мне ходить!». Что ж, если у Дуси появится знакомый колдун, или кто-нибудь из редакционных сотрудников повесится в ванной, она будет знать, как поступить с телом. Она теперь хорошо подкована и лично проследит, чтобы несчастному трупу подрезали кожу на пятках и набили туда щетины.
А если вдруг наступят в Москве лютые морозы, случится засуха или пройдет цунами, Дуся немедленно побежит на кладбище, и выкинет какого-нибудь самоубийцу из могилы, поскольку народные рассказчики считают, что подобные бедствия вызывает нечистый покойник, похороненный вместе с чистыми.
Помимо этого она прочитала, что у древних русичей лучшим способом похоронить заложного так, чтобы потом не ходил, считалось сжечь его на погребальном костре. Но Дусе от этого не было никакой пользы. Равно как и от рекомендаций свистеть в свисток при встрече с живым мертвецом. Что она, милиционер, что ли, в свисток свистеть? Да и поздно: Соня со своим покойником (если, конечно, причина ее болезни именно в этом) уже где-то встретилась. А что теперь делать, Зеленин не писал.
Дуся снова закурила. Темнота за окном сменилась серенькой утренней хмарью, а она так ничего толком и не узнала. Возможно, причиной болезни профессора Покровского и ее подруги Сони стала встреча с живым мертвецом. И что? И ничего. Внятных советов, как больного вылечить, Дуся у Зеленина не нашла. Все, что могло пригодиться, она выписывала на отдельный листок. Но получилось удручающе мало. Единственная внятная рекомендация — из Вятской губернии. Там при некоторых болезнях бросают на перекрестки трех дорог, где полагалось хоронить заложных покойников, деревянную куклу, со словами: «Не меня ешь, не грызи! ешь это!». Вроде бы иногда помогает.
Что же делать, что делать, что делать?
В сущности, Дуся прекрасно знала, что делать. Она знала, например, что ни в коем случае нельзя напрягать сейчас голову. Надо, чтобы информация переварилась, надо поставить себе задачу, и забыть про все. Если решение есть, через некоторое время оно всплывет на поверхность.
Все было хорошо, кроме того, что решения у Дуси в голове могло не оказаться. К тому же некоторое время — это иногда день, а иногда — три недели. И если коротенькое некоторое время — день, два, может — три, у нее было, то некоторого времени побольше, возможно, и не было.
Впрочем, ничего другого все равно не оставалось. Дуся прошаркала на кухню, выпила чаю, чмокнула Лерусю, буркнула нечто нечленораздельное в адрес Веселовского (он был тут как тут — свеженький, умытый, уплетал за обе щеки омлет с грибами), и отправилась спать. Только заснула — затрещал под ухом телефон. Звонил Андрей Петрович, фээсбэшный пресс-секретарь.
— Я тебе, дорогая, все нашел, — бодро забасил он в трубку — Можешь ко мне заехать?
Разумеется, Дуся могла. Сейчас она могла, как никогда. Через сорок минут Слободская уже сидела у фээсбэшного Андрея Петровича в кабинете и листала копии донесений тридцатилетней давности, которые он исключительно из чувства личной симпатии к Дусе отыскал в архиве бывшего комитета госбезопасности. По счастью, грифа «Совершенно секретно» на донесениях не было.
Разумеется, странной смертью знаменитого профессора органы заинтересовались. Тем более, что вдова его написала заявление. Тем более, что генералу Белову профессор перед смертью говорил об опасных экспериментах. Однако, расследование никаких результатов не дало. Иностранные резиденты и агенты мирового империализма, по всей видимости, к смерти профессора ни малейшего отношения не имели. Никаких опасных экспериментов в Заложном не проводилось. Паталогоанатом Прошин, которого профессор поминал перед смертью, тоже оказался на поверку лояльнейшим гражданином, ни в каких порочащих связях незамеченным. Предвидя, что дотошная мадам Слободская начнет копаться глубже, Андрей Петрович подготовил коротенький отчет о фигурантах этого старого дела. Всего около дюжины фамилий. Напротив большинства значилось «скончался». Ничего удивительного, тридцать лет прошло. Судя по отчету, в живых на сегодня оставалось только двое: старший лейтенант Андрей Качанов, наблюдавший за паталагоанатомом Прошиным в Заложном, и сам паталогоанатом.
Качанов уволился со службы сразу же по окончании дела, и в настоящий момент проживает в Святозалесском монастыре под именем брата Иннокентия. Валентин Васильевич Прошин, бывший патологоанатом Заложновской больницы, на сегодняшний день являющийся ее… Главврачом?!
Пламенная Слободская захлебнулась чаем, закашлялась, и коричневые брызги полетели на бумагу. Она еще раз лихорадочно пролистала отчеты. Вот оно! Записи генерала Белова о беседе с умирающим профессором Покровским. «… Говорил несвязно, некоторые слова невозможно расслышать…. Плошин… Заложново… Фамилия Плошин или Прошин. Может иметь отношение к делу».
Может иметь отношение. Может иметь. Да уж конечно может. Во всяком случае, к тому бреду, который произошел с ними в Заложном, Прошин отношение точно имел. Вот значит, как фамилия милейшего Валентина Васильевича. Вот оно что…
Слободская кинулась к сумке, и, чуть не с головой нырнув в ее недра, принялась рыться, как собака, отыскивающая спрятанную на черный день мозговую кость. Черт, да где же… Куда она ее дела…
В конце концов, Дуся из сумки вынырнула. В руке был зажат трофей: желтая бумажка с телефонами Валентина Васильевича, которую он всучил Дусе «на всякий случай» — если, к примеру, нога опять покроется коростой, или ее снова посетят галлюцинации. «Прошин Валентин Васильевич, — было написано на бумажке мелким кругленьким почерком — Главврач»
«Ладно, — подумала Дуся — Сейчас мы еще раз почитаем, что там про тебя, товарищ главный врач, пишут».
Однако ничего подозрительного вычитать не удалось. Прошин был чист, как младенец. Может, всевидящая госбезопасность что-то прошляпила? Нет, это вряд ли. Наверное, он действительно ни хрена не знает, что у него там в Заложном делается.
— Тоже мне, паталогоанатом, — хмыкнула Дуся.
Если ее теория верна, то этот паталагоанатом забралом щелкал, пока вокруг разгуливали живые трупы, насылая на окрестных жителей неведомые болезни. Наверное, ему и впрямь неизвестно, отчего умер Покровский, отчего умирает теперь Соня.
Слободская подумала. А потом подумала еще. Потом выпила кофе, и снова подумала. Но выходило все одно и то же: бредовые идеи и туманные предположения.
— Думай, Слободская, — приказала себе Дуся — Думай!
Значит так. Соня лежит в больнице и умирает (Дуся сглотнула), да, умирает, причем точно также, как профессор Покровский. Допустим (просто допустим, других предположений все равно нет), что профессор умер именно оттого, что тридцать лет назад встретился в Заложном с живым трупом. Встретился, и, как написано у Зеленина, вскоре умер. Потому что все, кто встречается с заложными покойниками, вскоре умирает.
— Все, кроме Прошина, — подумала Дуся.
Если предположить, что труп действительно был, Прошин его действительно видел, вскрывал, но потом отчего-то не признал, то милейший Валентин Васильевич тоже должен был умереть.
Как тогдашний главврач больницы. Как работницы кирпичного завода, наткнувшиеся на ожившего покойника по дороге на работу. Как корреспондент Известий, написавший о сбежавшем трупе искрометную статью. Как все, кто имел отношение к этой истории, включая дочь Покровского и сотрудников комитета госбезопасности, занимавшихся расследованием обстоятельств смерти профессора. Прошин — единственный, кто остался в живых тогда, тридцать лет назад. Есть еще, правда, бывший лейтенант Качанов, проживающий в монастыре под именем брата Иннокентия. С ним, бесспорно, надо побеседовать. «Но это — уже во вторую очередь. В конце концов, в монастырь я всегда успею» — подумала Дуся. Ее куда больше занимал милейший Валентин Васильевич, имевший непосредственное отношение не только к событиям тридцатилетней давности, но и к тому, что произошло две недели назад.
Две недели назад Вольский попал в Заложновскую больницу. И вскоре впал в кому. Если бы не Соня, он непременно умер бы… Она Вольского, считай, оживила. Зато сама заболела неизвестной болезнью, симптомы которой полностью совпадают с симптомами профессора Покровского.
К слову, сама Дуся чуть не погибла в автокатастрофе, убегая из этого самого Заложного… А может, Вольский умер? Может быть, он умер, а потом ожил, стал опасным заложным покойником, встреча с которым грозит смертью каждому? Что ж, такой вариант исключать нельзя. Но это — всего лишь очередное предположение. А вот то, что с главврачом Прошиным, с милейшим Валентином Васильевичем, все по-прежнему в порядке — факт. Бодр, весел, улыбается, румянец на щеках…
«Положим, все эти параллели между комой, последующим скоропостижным выздоровлением Вольского, и ожившим трупом тридцатилетней давности за уши притянуты, — рассуждала здравомыслящая Дуся — Но есть два четко повторяющихся момента. Непонятная болезнь — раз, и Валентин Васильевич Прошин — два».
Может статься, доктор знает что-то, что не помогло профессору, но поможет Соне? Может, он даже не в курсе, что знает нечто важное. Может, его в детстве приучили есть на завтрак сырой чеснок и запивать касторкой? Он всю жизнь ест и запивает, и ведать не ведает, что чеснок плюс касторка в семь утра — первейшее средство от вредоносного влияния заложных покойников… Все может быть. Может быть даже, что Дуся — полная идиотка, и никаких живых трупов не существует. Соня умирает от неизвестного науке вирусного заболевания, а Прошин не пьет никакой касторки по утрам. Может быть (и даже скорее всего) услышав об умных мыслях, который посетили Дусю сегодня ночью, все ее знакомые, включая Прошина, решат, что у Слободской случилось тяжкое психическое расстройство. Леруся вызовет бригаду санитаров и потом станет возить Дусе передачи в Кащенко. Но как бы глупо все ее идеи не выглядели, надо все же побеседовать с Валентином Васильевичем.
Дуся позвонила в Заложновскую больницу, но оказалось, что Прошин будет только завтра. А где он сегодня? Неизвестно. Скорее всего, уехал на дачу. Нет ли там случайно телефона? Нет, конечно нету. А если бы и был, вряд ли кто-то в больнице знал бы его.
— Ладно, — подумала Дуся — Завтра — значит завтра.
Она решила заскочить на работу, навестить Соню в больнице, а в Заложное ехать вечером, чтобы не по пробкам. К ночи она туда дотащится, немножко поспит, а рано утром пойдет с Прошиным беседы беседовать.
Виктору Николаевичу Дуся предложила совершить небольшую уфологическую экспедицию. Веселовский обрадовался, как младенец, решив, что его сидение на Чистопрудном сломило таки упрямство журналиста Слободской. Журналист же Слободская думала, что, может, все теории Виктора Николаевича — не такие уж и бредни. Если трупы безо всякой видимой причины оживают, а профессора — умирают, черт его знает, может, и вправду какие-нибудь злокозненные инопланетяне поселились в Заложновском лесу, разводят там кур и экспортируют на тарелках к себе на Ганимед, а заодно экспериментируют на местных покойниках, играя роль Бабы-яги (повелительницы мертвых). Нет ничего невозможного в этом лучшем из миров.
Глава 32
В больнице Дусю ждал сюрприз. Возле Сониной кровати сидел Вольский. Сказать, что на нем не было лица — значило ничего не сказать. Едва доктор Кравченко успел вымолвить, в какой клинике Соня лежит, Вольский помчался туда. Сердце упало, когда он увидел ее — белую, почти неживую, обмотанную трубками и проводами. За ночь Соне стало много хуже. И становилось все хуже с каждым часом.
Когда Вольский сжал в ладони ее исхудавшие пальцы, Соня приоткрыла глаза и улыбнулась. Улыбка вышла слабенькая, жалобная. Но в глазах было такое счастье, что Вольский чуть не разревелся.
Он вошел в палату шесть часов назад, и с тех пор ни на секунду не выпустил Сонину руку. Сидел в кресле у постели, гладил ее по голове, шептал, как любит, как она нужна ему, и какая глупая, что уехала тогда, утром…
Когда приехала Дуся, Соня спала. Вольский поцеловал ее в лоб, ухватил пламенную Слободскую за локоть, выволок в коридор, и потребовал полного отчета о том, что с Соней произошло за это время. Ну, пламенная Слободская и выдала ему по полной программе. Рассказала про Покровского, про заложновские странности, про Таню — кикимора, живых мертвецов и кэгэбэшные отчеты тридцатилетней давности.
— Вечером я собираюсь в Заложное. Хочу поговорить с Прошиным, вдруг он что-то знает, — сказала Дуся — Вы не считаете меня сумасшедшей?
Нет. Вольский считал, что она молодец. Он бы сам поехал к Прошину, вот только Соню нельзя было оставлять здесь совсем одну. Он должен быть рядом с ней — все время, каждую минуту. Должен держать за руку, не давать уйти…
— Вы мне оставьте все эти бумаги, — попросил Вольский — Вдруг я что-нибудь вычитаю … Иногда неплохо свежим взглядом посмотреть.
Согласившись, что две головы бесспорно лучше, чем одна, Слободская отдала Вольскому кипу бумаг, и отправилась в Заложное.
Когда ближе к полуночи, забросив Виктора Николаевича домой, и договорившись встретиться с ним завтра днем, Дуся затормозила у заложновской гостиницы, у нее возникло ощущение де жавю. Та же девочка-администратор за стойкой, тот же коридор, то же номер…
Дуся попросила разбудить ее в шесть утра, и увалилась в койку — за последние трое суток она поспала в общей сложности хорошо, если пять часов. «Как там Богданова бедная?» — подумала Дуся, проваливаясь в сон.
Когда Вольский сжал в ладони ее исхудавшие пальцы, Соня приоткрыла глаза и улыбнулась. Улыбка вышла слабенькая, жалобная. Но в глазах было такое счастье, что Вольский чуть не разревелся.
Он вошел в палату шесть часов назад, и с тех пор ни на секунду не выпустил Сонину руку. Сидел в кресле у постели, гладил ее по голове, шептал, как любит, как она нужна ему, и какая глупая, что уехала тогда, утром…
Когда приехала Дуся, Соня спала. Вольский поцеловал ее в лоб, ухватил пламенную Слободскую за локоть, выволок в коридор, и потребовал полного отчета о том, что с Соней произошло за это время. Ну, пламенная Слободская и выдала ему по полной программе. Рассказала про Покровского, про заложновские странности, про Таню — кикимора, живых мертвецов и кэгэбэшные отчеты тридцатилетней давности.
— Вечером я собираюсь в Заложное. Хочу поговорить с Прошиным, вдруг он что-то знает, — сказала Дуся — Вы не считаете меня сумасшедшей?
Нет. Вольский считал, что она молодец. Он бы сам поехал к Прошину, вот только Соню нельзя было оставлять здесь совсем одну. Он должен быть рядом с ней — все время, каждую минуту. Должен держать за руку, не давать уйти…
— Вы мне оставьте все эти бумаги, — попросил Вольский — Вдруг я что-нибудь вычитаю … Иногда неплохо свежим взглядом посмотреть.
Согласившись, что две головы бесспорно лучше, чем одна, Слободская отдала Вольскому кипу бумаг, и отправилась в Заложное.
Когда ближе к полуночи, забросив Виктора Николаевича домой, и договорившись встретиться с ним завтра днем, Дуся затормозила у заложновской гостиницы, у нее возникло ощущение де жавю. Та же девочка-администратор за стойкой, тот же коридор, то же номер…
Дуся попросила разбудить ее в шесть утра, и увалилась в койку — за последние трое суток она поспала в общей сложности хорошо, если пять часов. «Как там Богданова бедная?» — подумала Дуся, проваливаясь в сон.
Глава 33
Бедная Богданова в это время чувствовала себя не лучшим образом. Она лежала на больничной койке, и перепуганная медсестра подключала к ее груди кардиостимулятор: без него Соня уже совсем было начала умирать. Вольский сидел у постели, гладил полупрозрачные, безжизненные пальцы, но сколько бы он их ни гладил, сколько бы ни рвал себе сердце, сколько бы ни повторял, что все будет хорошо, это не помогало — жизнь покидала ее, бестелесная рука становилась все холоднее. Вольский ничего не мог сделать. Он сходил с ума, орал на врачей, шептал ей в ухо, что не может остаться один. «Только не уходи, только не уходи, только не уходи от меня сейчас» — твердил он про себя. Но Соня уходила все дальше и дальше, будто бы ей было наплевать на Вольского. Один раз она вернулась, открывала глаза, и тоже попросила:
— Не уходи, посиди со мной…
Он и сидел. Пошли вторые сутки, как сидел. Несколько раз отходил ненадолго, курил, брызгал в лицо холодной водой. Как-то, подняв глаза к висящему над умывальником зеркалу, Вольский так явно ощутил свое сиротство, так отчетливо понял, что если она уйдет, он навсегда останется неприкаянным мальчиком, что разрыдался тяжело и глухо здесь же. Почему она?! Почему сейчас, когда они встретились, наконец?! Почему вместо того, чтобы жить и быть счастливой, каждый день, каждую минуту, Соня лежит без движения, белая, холодная?! Почему врачи ничего не могут поделать? К чертям всю эту медицину! Никуда эта медицина не годится! Сволочи!
Вольский мог сколько угодно ругаться и чертыхаться. Сделать же, напротив, ничего не мог. Сейчас, по крайней мере. Оставалось гладить ее прозрачные пальцы, и надеяться на лучшее. Больше сейчас не сделаешь.
В голову лезла всякая ерунда столетней давности. Вот мать снова уезжает на съемки, чемоданы в коридоре. Вольскому мучительно хочется, чтобы она остались. Но он никогда об этом не просил. Ни разу. Он гордый, очень. Потом он будет плакать, спрятавшись под подушкой. Рыдать до икоты. Но ни слова не скажет. Ему все однажды очень популярно объяснили. Вольскому тогда было пять лет. С тех пор он пытался жить без любви.
Со временем стало получаться. Почти перестало болеть внутри. Годами он не подпускал никого близко, и думал, что оброс толстой защитной коркой, под которой никто его, настоящего, не увидит, через которую никакая любовь к нему не пробьется, не доберется до бедного сердца. Но появилась Соня, положила прохладную ладонь на лоб, и всех этих лет как не бывало. Вольский снова был живым, уязвимым. Он хотел быть с ней, с ней одной, сегодня и всегда, хоть и боялся смертельно, что оттолкнет, что презрительно пожмет плечом… Он злился, пытался бороться с этим, но, в конце концов, сдался. Пусть… Пусть оттолкнет, пусть посмеется. Он все же рискнет. А вдруг?… И все было волшебно.
Она сказала, что тоже его… Что любит, да… И теперь, когда все было так прекрасно и ослепительно, она уходила, утекала сквозь пальцы. Она же не хочет уходить! Ей страшно, она там совсем одна, а Вольский ничего не может сделать… Господи!
С детства Вольский ничего ни у кого не просил. Но сейчас просил, умолял: пусть она останется. Пусть даже бросит его потом, плевать. Пусть только живет. Пусть ей будет хорошо, неважно, с Вольским, или без.
Он крепче сжал ее холодные пальцы. Невозможно просто так сидеть и смотреть, как она уходит. И Вольский сказал себе: «Хватит! Не думай, что она может уйти. Нельзя. Надо верить. И пытаться что-то сделать».
Что он может сделать? Может прочесть Дусины бумаги. Вольский открыл зеленую папку.
Он читал до утра. В половине пятого позвонил верному водителю Федору Ивановичу, и велел немедленно отправляться в Святозалесский монастырь. Теперь оставалось ждать.
К вечеру Вольский задремал в кресле, так и не выпустив Сониных пальцев, и тут раздался телефонный звонок. Федор вернулся в Москву. Еще через час Вольский читал письмо бывшего лейтенанта госбезопасности Андрея Качанова, ныне — брата Иннокентия. А еще через двадцать минут Федор мчал Вольского по Калужскому шоссе в сторону Заложного. Он должен успеть вытрясти из этого чертова доктора Прошина ответ: как вернуть Соню. Доктору Прошину известно, как ее вернуть, теперь Вольский знал это совершенно точно. Еще он знал, что ехать за ответами — лучше, чем сидеть рядом с Соней и беспомощно смотреть, как она уходит все дальше и дальше.
«Двенадцать часов, — просил он — Всего двенадцать часов. А потом я вернусь, и у нас все будет замечательно, удивительно и прекрасно. Так прекрасно, как не было ни у кого и никогда за всю историю человечества».
Вольский еще раз набрал Дусю, но телефон по-прежнему сообщал, что абонент временно недоступен. Он ругнулся на дырявую связь. Зря ругнулся. Дуся Слободская была временно недоступна вовсе не потому, что компания мобильных телесистем поленилась построить лишнюю вышку в калужской области.
В это самое время Дуся сидела в комнатушке без окон, и твердо знала, что отсюда ей уже никогда не выйти.
— Не уходи, посиди со мной…
Он и сидел. Пошли вторые сутки, как сидел. Несколько раз отходил ненадолго, курил, брызгал в лицо холодной водой. Как-то, подняв глаза к висящему над умывальником зеркалу, Вольский так явно ощутил свое сиротство, так отчетливо понял, что если она уйдет, он навсегда останется неприкаянным мальчиком, что разрыдался тяжело и глухо здесь же. Почему она?! Почему сейчас, когда они встретились, наконец?! Почему вместо того, чтобы жить и быть счастливой, каждый день, каждую минуту, Соня лежит без движения, белая, холодная?! Почему врачи ничего не могут поделать? К чертям всю эту медицину! Никуда эта медицина не годится! Сволочи!
Вольский мог сколько угодно ругаться и чертыхаться. Сделать же, напротив, ничего не мог. Сейчас, по крайней мере. Оставалось гладить ее прозрачные пальцы, и надеяться на лучшее. Больше сейчас не сделаешь.
В голову лезла всякая ерунда столетней давности. Вот мать снова уезжает на съемки, чемоданы в коридоре. Вольскому мучительно хочется, чтобы она остались. Но он никогда об этом не просил. Ни разу. Он гордый, очень. Потом он будет плакать, спрятавшись под подушкой. Рыдать до икоты. Но ни слова не скажет. Ему все однажды очень популярно объяснили. Вольскому тогда было пять лет. С тех пор он пытался жить без любви.
Со временем стало получаться. Почти перестало болеть внутри. Годами он не подпускал никого близко, и думал, что оброс толстой защитной коркой, под которой никто его, настоящего, не увидит, через которую никакая любовь к нему не пробьется, не доберется до бедного сердца. Но появилась Соня, положила прохладную ладонь на лоб, и всех этих лет как не бывало. Вольский снова был живым, уязвимым. Он хотел быть с ней, с ней одной, сегодня и всегда, хоть и боялся смертельно, что оттолкнет, что презрительно пожмет плечом… Он злился, пытался бороться с этим, но, в конце концов, сдался. Пусть… Пусть оттолкнет, пусть посмеется. Он все же рискнет. А вдруг?… И все было волшебно.
Она сказала, что тоже его… Что любит, да… И теперь, когда все было так прекрасно и ослепительно, она уходила, утекала сквозь пальцы. Она же не хочет уходить! Ей страшно, она там совсем одна, а Вольский ничего не может сделать… Господи!
С детства Вольский ничего ни у кого не просил. Но сейчас просил, умолял: пусть она останется. Пусть даже бросит его потом, плевать. Пусть только живет. Пусть ей будет хорошо, неважно, с Вольским, или без.
Он крепче сжал ее холодные пальцы. Невозможно просто так сидеть и смотреть, как она уходит. И Вольский сказал себе: «Хватит! Не думай, что она может уйти. Нельзя. Надо верить. И пытаться что-то сделать».
Что он может сделать? Может прочесть Дусины бумаги. Вольский открыл зеленую папку.
Он читал до утра. В половине пятого позвонил верному водителю Федору Ивановичу, и велел немедленно отправляться в Святозалесский монастырь. Теперь оставалось ждать.
К вечеру Вольский задремал в кресле, так и не выпустив Сониных пальцев, и тут раздался телефонный звонок. Федор вернулся в Москву. Еще через час Вольский читал письмо бывшего лейтенанта госбезопасности Андрея Качанова, ныне — брата Иннокентия. А еще через двадцать минут Федор мчал Вольского по Калужскому шоссе в сторону Заложного. Он должен успеть вытрясти из этого чертова доктора Прошина ответ: как вернуть Соню. Доктору Прошину известно, как ее вернуть, теперь Вольский знал это совершенно точно. Еще он знал, что ехать за ответами — лучше, чем сидеть рядом с Соней и беспомощно смотреть, как она уходит все дальше и дальше.
«Двенадцать часов, — просил он — Всего двенадцать часов. А потом я вернусь, и у нас все будет замечательно, удивительно и прекрасно. Так прекрасно, как не было ни у кого и никогда за всю историю человечества».
Вольский еще раз набрал Дусю, но телефон по-прежнему сообщал, что абонент временно недоступен. Он ругнулся на дырявую связь. Зря ругнулся. Дуся Слободская была временно недоступна вовсе не потому, что компания мобильных телесистем поленилась построить лишнюю вышку в калужской области.
В это самое время Дуся сидела в комнатушке без окон, и твердо знала, что отсюда ей уже никогда не выйти.
Глава 34
В половине восьмого утра, когда Слободская поджидала Валентина Васильевича Прошина в ординаторской заложновской больницы, все еще было прекрасно и замечательно. Из-за туч выглянуло солнышко, погрело в окна, и Дуся, зажмурившись, представила себе, как на рождественские каникулы отправится греться куда-нибудь на Бали…
Пришел Прошин — румяный, вымытый, пахнущий одеколоном. Широко улыбнулся, потер пухлые ручки.
— Ну-с, дорогая моя, что вас привело? Как нога? Не беспокоит?
Дуся быстро растолковала ему, что нога вполне себе прекрасно, а привело ее сюда несчастье, случившееся с подругой.
Не вдаваясь в подробности из жизни заложных покойников, вычитанные у Зеленина, она обстоятельно изложила Валентину Васильевичу странную историю профессора Покровского, непостижимым образом связанную с историей болезни Сони.
— Видите ли, — объяснила Слободская — Симптомы очень похожи. Вот я и подумала: может, вы расскажете поподробнее, что именно происходило, когда профессор приехал в больницу. Знаете, бывает, что всплывают мелочи, на которые никто почему-то не обратил внимания. И часто эти мелочи оказываются очень важными… Вы расскажите, пожалуйста, все, что помните. Может, я пойму, что происходит с моей подругой. Соня в таком состоянии, что мы готовы уцепиться за соломинку…
— Дорогая моя, — покачал головой Валентин Васильевич — Увы… Столько лет прошло… Да и непосредственным участником событий я не был. Заболел, когда все это приключилось. Пострадал по незнанию от того же коварного растения, что и вы недавно. Не поверите, драгоценная Анна Афанасьевна: раздулся, как воздушный шар, в зеркале не узнавал себя, да —с… Так что когда этого … м-м-м.. необычного пациента привезли в больницу, я при осмотре не присутствовал. И с профессором Покровским также не имел счастья встречаться в тот день. Так что никакой ясности я внести не могу, при всем моем громадном желании помочь.
Пришел Прошин — румяный, вымытый, пахнущий одеколоном. Широко улыбнулся, потер пухлые ручки.
— Ну-с, дорогая моя, что вас привело? Как нога? Не беспокоит?
Дуся быстро растолковала ему, что нога вполне себе прекрасно, а привело ее сюда несчастье, случившееся с подругой.
Не вдаваясь в подробности из жизни заложных покойников, вычитанные у Зеленина, она обстоятельно изложила Валентину Васильевичу странную историю профессора Покровского, непостижимым образом связанную с историей болезни Сони.
— Видите ли, — объяснила Слободская — Симптомы очень похожи. Вот я и подумала: может, вы расскажете поподробнее, что именно происходило, когда профессор приехал в больницу. Знаете, бывает, что всплывают мелочи, на которые никто почему-то не обратил внимания. И часто эти мелочи оказываются очень важными… Вы расскажите, пожалуйста, все, что помните. Может, я пойму, что происходит с моей подругой. Соня в таком состоянии, что мы готовы уцепиться за соломинку…
— Дорогая моя, — покачал головой Валентин Васильевич — Увы… Столько лет прошло… Да и непосредственным участником событий я не был. Заболел, когда все это приключилось. Пострадал по незнанию от того же коварного растения, что и вы недавно. Не поверите, драгоценная Анна Афанасьевна: раздулся, как воздушный шар, в зеркале не узнавал себя, да —с… Так что когда этого … м-м-м.. необычного пациента привезли в больницу, я при осмотре не присутствовал. И с профессором Покровским также не имел счастья встречаться в тот день. Так что никакой ясности я внести не могу, при всем моем громадном желании помочь.