Страница:
Рассказы
---------------------------------------------------------------------
Коваль Ю.И. Поздним вечером ранней весной: Рассказы, повести.
М.: Дет. лит., 1988.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Для старшего дошкольного и младшего школьного возраста.
По лесной дороге
Чистый Дор
Стожок
Весенний вечер
Фиолетовая птица
Под соснами
Около войны
Березовый пирожок
Лесовик
Железяка
Вишня
Колобок
Картофельный смысл
Кепка с карасями
Нюрка
Бунькины рога
Выстрел
Вода с закрытыми глазами
Клеенка
По-черному
Подснежники
Последний лист
Солнце пекло уже которую неделю.
Лесная дорога высохла и побелела от пыли.
В колеях, где стояли когда-то глубокие лужи, земля лопнула, и трещины
покрыли ее густой сетью. Там, в колеях, прыгали маленькие, сухие лягушки.
Издалека я увидел: в придорожной канаве в кустах малины мелькает белый
платочек. Небольшая старушка искала что-то в траве.
- Не иголку ли потеряли? - пошутил я, подойдя.
- Топор, батюшка. Вчера попрятала, да забыла, под каким кустом.
Я пошарил в малине. С коричневых мохнатых стеблей и с вялых листьев
сыпалась пыль. Топор блеснул в тени под кустами, как глубинная рыба.
- Вот он! - обрадовалась старушка. - А я-то думаю: не лесовик ли унес?
- Какой лесовик?
- А в лесу который живет. Страшный-то эдакий - бычьи бельмищи.
- Ну?
- Борода синяя, - подтвердила старушка, - а по ней пятнышки.
- А вы что, видели лесовика?
- Видела, батюшка, видела. Он к нам в магазин ходит сахар покупать.
- Откуда ж он деньги берет?
- Сам делает, - ответила старушка и пошла с дороги. Ее платочек сразу
пропал в высокой траве и выпорхнул только под елками.
"Ну и ну!.. - думал я, шагая дальше. - Что же это за лесовик - бычьи
бельмищи?"
Несмотря на солнечный день, темно было под елками. Где-нибудь в этой
темноте, подальше от дороги, и сидит, наверно, лесовик.
Вдруг лес кончился, и я увидел большое поле, подобное круглому озеру. В
самом центре его, как остров, стояла деревня.
Голубые масленые волны бродили по полю. Это цвел лен. Высокий небесный
купол упирался в лесные верхушки, окружавшие поле со всех сторон.
Я глядел на деревню и не знал, как она называется, и, уж конечно, не
думал, что стану жить здесь, снова увижу старушку в белом платочке и даже
лесовика.
Лесная дорога пошла через поле - стала полевой. Дошла до деревни -
превратилась в деревенскую улицу.
По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты
осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на
других была новой, золотилась под солнцем.
Пока я шел к журавлю-колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что
это, мол, за человек идет?
Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими
за стеклом.
Напившись, я присел на бревно у колодца.
В доме напротив раскрылось окно. Какая-то женщина поглядела на меня и
сказала внутрь комнаты:
- Напился и сидит.
И окно снова закрылось.
Подошли два гусака, хотели загоготать, но не осмелились: что это за
человек чужой?
Вдруг на дороге я увидел старушку, ту самую, что искала в лесу топор.
Теперь она тащила длинную березовую жердь.
- Давайте пособлю.
- Это ты мне топор-то нашел?
- Я.
- А я-то думала: не лесовик ли унес?
Я взял жердь и потащил ее следом за старушкой.
В пятиоконном доме распахнулось окно, и мохнатая голова высунулась
из-за горшка с лимоном.
- Пантелевна, - сказала голова, - это чей же парень?
- Мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашел.
Мы прошли еще немного. Все люди, которые встречались нам, удивлялись: с
кем это идет Пантелевна?
Какая-то женщина крикнула с огорода:
- Да это не племянник ли твой из Олюшина?
- Племянник! - крикнула в ответ Пантелевна. - Он топор мне нашел.
Тут я сильно удивился, что стал племянником, но виду не подал и молча
поспевал за Пантелевной.
Встретилась другая женщина, с девочкой на руках.
- Это кто березу-то везет? - спросила она.
- Племянник мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашел, а я думала:
не лесовик ли унес?
Так, пока мы шли по деревне, Пантелевна всем говорила, что я ей
племянник, и рассказывала про топор.
- А теперь он березу мне везет!
- А чего он молчит? - спросил кто-то.
- Как так молчу? - сказал я. - Я племянник ей. Она топор потеряла и
думает, не лесовик ли унес, а он в малине лежал. А я племянник ей.
- Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш.
Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые
и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так дом Пантелевны
стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят,
что они пирогом подперты, блином покрыты.
Я бросил березу на землю и присел на лавочку перед домом.
- Как называется ваша деревня? - спросил я.
- Чистый Дор.
- Чего Чистый?
- Дор.
Дор... Такого слова я раньше не слыхал.
- А что это такое - Чистый Дор?
- Это, батюшка, деревня наша, - толковала Пантелевна.
- Понятно, понятно. А что такое дор?
- А дор - это вот он весь, дор-то. Все, что вокруг деревни, - это все и
есть дор.
Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем - лес.
- Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой.
- Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это все дор, а уж там, где
елочки, - это все бор.
Так я и понял, что дор - это поле, но только не простое поле, а среди
леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки
повыдергивали. Дергали, дергали - получился дор.
- Ну ладно, - сказал я, - дор так дор, а мне надо дальше идти.
- Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю.
Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался
ночевать.
- Куда ж ты? - говорила Пантелевна и на следующее утро. - Живи-ка тут.
Места в избе хватит.
Я подумал-подумал, послал куда надо телеграмму и остался у Пантелевны.
Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у нее не день и не месяц, а
целый год.
Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую.
Эту-то я нишу в Москве.
Гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор.
У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй.
Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него все, что надо, - и
куры, и корова.
- Свиньи вот только нету, - говорил дядя Зуй. - А на что хорошему
человеку свинья?
Еще летом дядя Зуй накосил в лесу травы и сметал стожок сена, но не
просто сметал - хитро: поставил стог не на землю, как все делают, а прямо на
сани, чтоб сподручней было зимой сено из лесу вывезти.
А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл.
- Дед, - говорит Нюрка, - ты что ж сено-то из лесу не везешь? Ай
позабыл?
- Какое сено? - удивился дядя Зуй, а после хлопнул себя по лбу и
побежал к председателю лошадь просить.
Лошадь председатель дал хорошую, крепкую. На ней дядя Зуй скоро до
места добрался. Смотрит - стожок его снегом занесен.
Стал он снег вокруг саней ногой раскидывать, оглянулся потом - нет
лошади: ушла, проклятая!
Побежал вдогонку - догнал, а лошадь не идет к стогу, упирается.
"С чего бы это она, - думает дядя Зуй, - упирается-то?"
Накокец-таки запряг ее дядя Зуй в сани.
- Но-о-о!..
Чмокает дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места - полозья к земле
крепко примерзли. Пришлось по ним топориком постукать - сани тронулись, а на
них стожок. Так и едет, как в лесу стоял.
Дядя Зуй сбоку идет, на лошадь губами чмокает.
К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать.
- Ты чего, Зуюшко, привез-то? - кричит ему Пантелевна.
- Сено, Пантелевна. Чего ж иное?
- А на возу у тебя что?
Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная какая-то,
кривая да мохнатая морда выставилась с воза - медведь!
"Р-ру-у-у!.."
Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег.
Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал.
- Стой! - закричал дядя Зуй. - Держи его, Пантелевна.
Рявкнул медведь и пропал в елочках.
Стал народ собираться.
Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем
медвежьи следы.
Паша-охотник говорит:
- Вон какую берлогу себе придумал - Зуев стожок.
А Пантелевна кричит-пугается:
- Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?..
- Да-а, - сказал дядя Зуй, - будет теперь сено медвежатиной разить.
Его, наверно, и корова-то в рот не возьмет.
Солнце повисело в осиновых ветках и пропало за лесом. Закат расплылся в
небе.
Низко, в половину березы, над просекой пролетел большой ястреб. Он
летел бесшумно, совсем не шевеля синими крыльями.
Я стоял на поляне, снега на которой почти не было. Только под высокими
деревьями еще холодели сугробы.
Дрозды-дерябы трещали и голосили на елках. Казалось, это еловые шишки
трутся друг о друга зазубренными боками.
Я почувствовал странный запах, который шел с земли. Из старой травы, из
прелых листьев торчали какие-то короткие стебли. На них распустились
небольшие сиреневые цветочки. Я хотел сорвать несколько, но стебли не
поддавались, гнулись в руках и наконец лопнули, переломившись. Они оказались
полыми - пустыми внутри.
От цветов пахло так приятно, что даже закружилась голова, но стебли их
будто зашевелились в руке. Показалось, они живые и ядовитые.
Стало неприятно, и я отложил цветы на пенек.
"Свис-с-с-с-с!.." - пронеслись над поляной чирки. Еле заметен в темном
небе их серебряный след.
Сумрак поднялся с земли, стемнело, и тогда послышался хриплый и
ласковый голос за березами:
"Хорх... хорх... хорх... хорх..."
Длинноклювая, с косыми крыльями птица вылетела из-за леса и пошла над
поляной - "хорх... хорх...", - то ныряя вниз, то вскидываясь, как бабочка.
Вальдшнеп! Вальдшнеп тянет!..
Совсем стемнело, и я пошел к дому.
Холодом тянуло по земле, хрустела под ногами корка льда, схватившая
лужи.
На опушке в лицо вдруг повеяло теплом. Земля оттаяла, согрелась за
день, теперь воздух греется об нее.
Я шел полем и вспоминал цветы, оставленные на пеньке. Снова показалось,
что стебли их шевелятся, шевелятся в руке.
Я не знал, как называются эти цветы.
Потом только узнал - волчье лыко.
Как-то в мае, когда снег уже потаял, я сидел на стуле, вынесенном из
дому, и чистил ружье.
Дядя Зуй сидел рядом на чурбаке и заворачивал махорочную самокрутку.
- Видишь ты, какие дела-то... - сказал он. - Куры у меня не ноские.
- Яиц не несут?
- Яйцо в неделю - разве ж это носкость?
Такого слова я вроде не слыхал. Чудное - сразу в нем и "нос" и "кость".
Сквозь ружейные стволы я глянул в небо. В них вспыхнули и нанизались
одно на другое светлые оранжевые кольца, где-то в конце стволов слились в
голубой пятачок - кусок неба.
- Я уж тут новую несушку купил, - толковал дядя Зуй. - У Витьки Белова.
У него все куры ноские.
Дочистив ружье, я пошел поглядеть на новую несушку.
Три курицы бродили у Зуюшки во дворе. Две-то были знакомые пеструшки, а
третья - необыкновенного фиолетового цвета. Но вела она себя нормально,
говорила "ко-ко-ко" и клевала намятую вареную картошку.
- Что это за масть у нее?
- Она белая, - сказал дядя Зуй. - Но, видишь ты, белые куры в каждом
дворе, так я ее чернилами приметил, чтоб не спутать.
- Гляди, станет она фиолетовые яйца носить.
Тут курица вдруг подошла ко мне и - хлоп! - клюнула в сапог.
- Пошла! - сказал я и махнул ногой.
Курица отскочила, но потом снова подбежала и - хлоп! - клюнула в сапог.
- Цыпа-цыпа, - сказал дядя Зуй, - ты что, холера, делаешь?
Тут я догадался, в чем дело. Сапоги были все облеплены весенней грязью.
С утра я ходил на конюшню, а там кто-то просыпал овес. Потом белил яблони,
обкапал сапоги известкой. Каждый сапог превратился теперь в глиняный пирог с
овсом и с известкой.
Фиолетовой несушке так понравились мои сапоги, что, когда я пошел
домой, она двинула следом.
На крыльце я снял сапоги и отдал ей на растерзание. Из окошка я видел,
что она обклевала весь овес и всю известку. Известка ей нужна, чтоб скорлупа
у яиц была прочнее.
Обклевав сапоги, курица опрокинула банку с червями, накопанными для
налимов, и принялась за них.
Тут я не выдержал, выскочил на крыльцо и схватил полено.
Взмахнув чернильными крыльями, она перелетела со страху весь двор и
уселась на березе.
На другой день, возвращаясь с охоты, я увидел на дороге фиолетовую
птицу. Издалека она узнала меня и подбежала, чтоб клюнуть в сапог.
Пока была на дорогах грязь, курица встречала и провожала меня. Но вот
весна кончилась, грязь на дорогах подсохла. Как-то я шел из леса и снова
увидел на дороге свою знакомую.
А она-то даже и не поглядела на меня, пошла прочь.
"Что такое?" - подумал я.
Глянул на свои сапоги и увидел - нету сапог. Иду я по траве босиком -
лето наступило.
Апрель превратился в май. Снега в лесу совсем не осталось, а солнце
грело и грело. Оно меня совсем разморило после бессонной ночи на глухарином
току.
Я шел по болоту и время от времени бухался на колени в моховую кочку -
собирал прошлогоднюю клюкву.
Перележав зиму под снегом, клюква стала синеватой и сладкой.
За болотом оказался бугор. Здесь росли десятка два сосен.
Я снял куртку, постелил ее и прилег под соснами.
Бугор сплошь был усыпан божьими коровками, как давешние болотные кочки
клюквой. Мне это понравилось, но скоро я понял, что клюква лучше божьих
коровок хотя бы потому, что она не двигается.
Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба - божьи коровки
ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощелкивал их, а
потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх.
Сосны уходили в небо.
Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди.
Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между
стволов кирпичная и прозрачная точка.
Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку.
Шишка гулко ударилась о землю.
Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и
далеко бубнят-бормочут тетерева.
Послышался приглушенный звук трубы.
"Лось, что ли? - подумал я. - Да нет, гон у лосей осенью".
Труба была еле слышна, но играла отчетливо, с переливами.
Звук ее был медный, не лесной. Лось не умеет так трубить. У него голос
- стон, глухой, хриплый, а этот будто неживой.
Очень тихо, незаметно за первой трубой вступила вторая. Ее голос был
ниже. Он помогал, подпевал первой.
"Что это за трубы? - думал я. - Не лось это и не журавель".
Солнце припекало, и я дремал, а потом и вовсе заснул и во сне уже
сообразил, что звуки эти доносятся из земли, из бугра. А бугор похож на
огромный кривой барабан. Он ухает и глухо гудит, а совсем-совсем глубоко в
земле слышатся переливы, будто кто-то струны перебирает.
Мне снилось, что сосны - это и есть медные музыкальные трубы, только
корявые, обросшие ветками. Они трубят, медленно раскачиваясь надо мною.
Когда я проснулся, солнце опускалось. Ни звуков трубы, ни струнных
переборов не было теперь слышно. Только на нижних ветках сосны бил зяблик.
Я приложил ухо к сосновому стволу: слышался шум, далекий, как в морской
раковине.
Спустившись с бугра, я пошел к дому, а сам все думал, что же это за
звуки доносились из земли. Может быть, в бугре был подземный ручей - играл,
захлебывался весенней водой?
В тот день я добрался к дому под вечер, сразу пошел в баню и, конечно,
думать забыл о звуках, которые доносились из бугра.
Я бы и не вспомнил о них, если б не услышал вот какую историю.
Во время войны здесь, неподалеку от Чистого Дора, был бой.
Наши солдаты шли через лес и через болота, а немцы обстреливали их из
минометов. Вместе со всеми шел солдатский духовой оркестр.
Перед боем музыканты спрятали свои инструменты. На каком-то бугре среди
леса они закопали в землю трубы и валторны, флейты, барабаны и медные
тарелки. Чтоб не достались врагу.
Оркестр не достался врагу, но многие солдаты погибли в бою, а те, что
остались живы, не смогли потом разыскать в лесу этот бугор.
А я-то теперь думаю, что как раз спал на том самом месте.
До Чистого Дора немец не дошел.
Но был он близко.
За лесом слышался рев орудий и такой скрежет, будто танкетки грызлись
между собой. В серых облаках, висящих над деревней, иногда вдруг вспыхивали
ослепительные искры, а между вспышками сновали маленькие крестообразные
самолеты.
Все дома Чистого Дора стояли тогда пустые. Мужчины были на фронте,
женщины эвакуировались.
Только в одном доме жили люди: тетка Ксеня с двумя детьми и Пантелевна.
Они собрались жить вместе, чтобы не было так страшно.
Ночами, когда дети спали, женщины глядели в окно на снежное поле и лес.
Им казалось - немец подкрадывается, таясь за деревьями.
Как-то ночью в дверь им вдруг стукнул кто-то и крикнул:
- Открывай, что ли!
Женщины не стали открывать.
- Открывай! - снова крикнул человек с крыльца. - Я ведь замерз.
Тетка Ксеня подошла к двери и спросила:
- Кто?
Это был Мохов-безрукий из соседней деревни, из Олюшина. Его не взяли на
фронт.
- Что ж вы свечку не зажгете? - сказал Мохов, входя в избу. - Темень у
вас.
- Нету свечки, - сказала Пантелевна, - садись вот на сундук.
- Мохов, - сказала тетка Ксеня, - ты к нам жить перебирайся, страшно
без мужика.
- Куда я из дому? У меня там тоже бабы с детьми. Вы к нам
перебирайтесь.
- Нет, - сказала Ксеня, - тут наш дом.
Мохов достал из кармана горсть чернослива.
- Красноармейцы дали, - сказал он.
Тетка Ксеня повынимала из слив косточки и сунула спящим ребятам каждому
в рот по сливине. Они дальше спали и сосали чернослив.
- Вот что, - сказал Мохов, - сидеть мне с вами некогда, надо идти, а
завтра утром приходите ко мне. Я вам насыплю картошки. У меня еще осталась.
Мохов ушел, а женщины снова глядели в окно до самого свету.
Утром они подняли детей и пошли в Олюшино.
За лесом сегодня не скрежетало и не было слышно взрывов.
- Бой кончился, - сказала тетка Ксеня, - только не знаю, на чьей
стороне победа. Ладно бы на нашей.
- А вдруг на его? - сказала Пантелевна.
- Он бы тогда сюда пришел.
- Может быть, подкрадывается, - сказала Пантелевна.
Они поглядели за деревья, но никого не было видно - только снег лежал.
Просветлело.
Сизые перья протянулись по небу, и за лесом зажглась солнечная полоса.
И тут женщины увидели вдруг какой-то предмет. Он плыл над лесом
медленно-медленно. Ветки заслоняли его, и нельзя было разобрать, что это.
- Бежим! - сказала Пантелевна.
Ей стало страшно: что это летит по небу?
Темный предмет выплывал из-за деревьев. Восходящее солнце вдруг
осветило его, и они увидели, что это по небу летит человек. Только очень
большой.
- Мужик! - крикнула Пантелевна.
А тетка Ксеня заплакала и села в снег. Она не могла понять, как летит
человек, и плакала, и крепко держала детей.
Огромный человек плыл над лесом.
Огромный, больше деревьев, стоящих под ним.
Он плыл-летел, лежа на боку и поджав ноги.
Он был в солдатской шапке и в шинели. Полы шинели развевались, и слышно
было, как они трещат от ветра, дующего наверху.
Пантелевна побежала по снегу, чтобы спрятаться от этого страшного
летящего мужика, а он молча плыл над лесом, над Чистым Дором.
Бежать было некуда, и Пантелевна остановилась.
Она глядела, как висит над ней огромный солдат, поджавший ноги к
животу, и не могла понять, мертвый он или живой. И почему он такой большой?
И зачем по небу летит?
В шинели его были видны большие дыры. И еще была видна красная звезда,
только не на шапке, а на плече.
- Не бойся! - крикнула Пантелевна, увидев звезду. - Это наш!
Но тетка Ксеня боялась поднять голову и поглядела наверх, только когда
огромный солдат отплыл в сторону.
- Его, наверно, ранили, - сказала Пантелевна.
Она теперь думала, что у нас есть такие большие солдаты, которые умеют
летать.
Он отплывал в сторону, по-прежнему поджав колени и подложив под голову
ладонь.
Лицо его было совсем серым.
Солнце поднялось выше, и сильнее задул ветер, подхватил солдата, понес
его дальше.
Нет, он, видимо, был убит, этот огромный солдат, и уже не сопротивлялся
ветру. Скоро он ушел за лес на другой стороне Чистого Дора.
А женщины все никак не могли понять, откуда взялся этот большой
человек, зачем он летал по небу и как его убили. Они пошли дальше по дороге
в Олюшино и ждали, что по небу поплывут новые огромные люди. Но небо было
пусто.
А огромный солдат летел дальше, по-прежнему поджав ноги к животу. Потом
он стал медленно опускаться и наконец лег на верхушки елок.
Он сделался меньше и постепенно сползал с елок на землю.
Какие-то запутанные веревки протянулись от него по елочным верхушкам,
куски толстой материи нависли на ветках, ссыпали с них снег.
Это был аэростат воздушного заграждения. Немецкий самолет налетел на
него, переломил себе крыло и разбился об землю. От удара самолета аэростат
тоже получил пробоину, опустился к земле, выпустив через дырку часть газа.
Он перекрутился весь и превратился в солдата, в огромного человека, и
утреннее солнце призрачно осветило его. Ни тетка Ксеня, ни Пантелевна не
знали этого. Они сидели у Мохова в избе, варили картошку и рассказывали,
какие у нас есть огромные летающие солдаты.
- Как жалко-то его! - сказала Ксеня. - Такой был большой, а не
уберегся. Снаряд, наверно, в него попал.
- Ему бы затаиться, - сказала Пантелевна, - а он эвон куда - по небу
поплыл.
Братья Моховы с Нюркой пошли в лес по ягоды, а я так пошел, сам по
себе.
И хоть шел я сам по себе, а они по ягоды - все равно мы все время
оказывались рядом. Я иду, а сбоку то Нюрка выглянет, то какой-нибудь брат
Мохов.
Заверну в сторону, чтоб побыть в тишине, а уж из кустов другой брат
Мохов вылезает. Эти братья особенно надоедали - бидонами дрались, валуями
кидались или вдруг начинали кричать:
- Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
Нюрка была потише, но, как дело до свинки доходило, тоже кричала изо
всех сил:
- Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
- Эй! - крикнул я. - Кого вы там подкалываете?
- Свинку! - хором отозвались братья Моховы.
- Какую еще свинку? Тащите ее сюда!
Братья Моховы и Нюрка выскочили из кустов с бидонами в руках, никакой
свинки видно не было.
- А свинка где? - строго спросил я.
- Вот, - сказала Нюрка и протянула мне травинку, на которую нанизаны
были земляничины.
- Земляника, - сказал я.
- Земляника, - согласилась Нюрка. - Но только - свинка.
Я пригляделся и увидел, что ягоды, нанизанные на стебель, были особенно
крупные, особенно спелые, черные от густой красноты. Снял ягоду со стебля,
положил в рот и понял, что и вкус у нее особенный. У простой земляники -
солнечный вкус, а тут - лесной, болотный, сумрачный.
Долго, видно, зрела эта ягода, набиралась солнца и сока, сделалась
лучшей из земляничин.
Я нашел подходящую травинку, выдернул из нее стебель и вместе с
ребятами стал собирать ягоды и покрикивать:
- Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
Скоро травинка моя стала тяжелой от нанизанных на нее земляничин.
Приятно было нести ее, помахивать ею, разглядывать.
К обеду бидоны у ребят были полны, и я подколол свинки травинок пять.
Присели отдохнуть. Тут бы и перекусить, а никто из нас не взял в лес ни
сухаря, ни лепешки.
- Надо свинку рубануть! - кричали братья Моховы.
- Что собрали - домой понесем, - сказала Нюрка. - Погодите, я сейчас
пирожков напеку.
Она сорвала с березовой ветки листок, завернула в него пяток земляничин
и первому, как старшему, протянула мне.
- Что это? - спросил я.
- Березовый пирожок. Ешь.
Очень вкусным оказался березовый пирожок. Земляникой от него пахло и
солнцем, лесным летом, глухим лесом.
Я плыл по Ялме.
Сидел на корме лодки, помахивал веслом. Далеко уже отплыл от Чистого
Дора, вместе с речкой углубился в лес.
Вода под лодкой черная, настоялась на опавших листьях. Над нею синие
стрекозы перелетают.
Захотелось что-нибудь спеть, просто так, от хорошего настроения. А
вдруг, думаю, здесь какая-нибудь девушка малину собирает! Услышит, как я
хорошо пою, - выйдет на берег. Размечтался я и грянул:
Ой, когда мне было лет семнадцать,
Ходил я в Грешнево гулять...
Допел первый куплет и уже хотел за второй взяться - вдруг слышу:
- Ты чего орешь?
Вот тебе на! Оказался кто-то на берегу. Только не девушка. Голос
грубый, болотный.
Огляделся - не видно никого в берегах. Кусты.
- Чего головой крутишь? Ай не видишь?
- Не вижу чтой-то, дядя.
- А не видишь, так и не видь.
- Эй, дядя, - сказал я, - да ты кустиком пошевели!
Молчит.
Ну, глупое положение!
Отложил я весло, хотел закурить. Шарь-пошарь - нету махорки. Только что
в кармане шевелилась - теперь нету.
Вдруг стемнело над рекой. Солнце-то, солнце за тучку ушло!
Куда ж это я забрался? Лес кругом страшный, корявый, черный, вода в
реке черная, и стрекозы над ней черные. Какие тут девушки? Какая малина?
Ударил я веслом - и ходом к дому, в Чистый Дор, к Пантелевне.
- Ну, батюшка, - сказала Пантелевна, - спасибо, жив остался. Он бы тебя
в болото завел.
- Кто?
- Лесовик! Знаешь, как он Мирониху-то водил? Иди, говорит, сюда,
девушка, я тебе конфетку дам. А Мирониха по глупости идет за конфеткой. А он
---------------------------------------------------------------------
Коваль Ю.И. Поздним вечером ранней весной: Рассказы, повести.
М.: Дет. лит., 1988.
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 16 апреля 2003 года
---------------------------------------------------------------------
Для старшего дошкольного и младшего школьного возраста.
По лесной дороге
Чистый Дор
Стожок
Весенний вечер
Фиолетовая птица
Под соснами
Около войны
Березовый пирожок
Лесовик
Железяка
Вишня
Колобок
Картофельный смысл
Кепка с карасями
Нюрка
Бунькины рога
Выстрел
Вода с закрытыми глазами
Клеенка
По-черному
Подснежники
Последний лист
Солнце пекло уже которую неделю.
Лесная дорога высохла и побелела от пыли.
В колеях, где стояли когда-то глубокие лужи, земля лопнула, и трещины
покрыли ее густой сетью. Там, в колеях, прыгали маленькие, сухие лягушки.
Издалека я увидел: в придорожной канаве в кустах малины мелькает белый
платочек. Небольшая старушка искала что-то в траве.
- Не иголку ли потеряли? - пошутил я, подойдя.
- Топор, батюшка. Вчера попрятала, да забыла, под каким кустом.
Я пошарил в малине. С коричневых мохнатых стеблей и с вялых листьев
сыпалась пыль. Топор блеснул в тени под кустами, как глубинная рыба.
- Вот он! - обрадовалась старушка. - А я-то думаю: не лесовик ли унес?
- Какой лесовик?
- А в лесу который живет. Страшный-то эдакий - бычьи бельмищи.
- Ну?
- Борода синяя, - подтвердила старушка, - а по ней пятнышки.
- А вы что, видели лесовика?
- Видела, батюшка, видела. Он к нам в магазин ходит сахар покупать.
- Откуда ж он деньги берет?
- Сам делает, - ответила старушка и пошла с дороги. Ее платочек сразу
пропал в высокой траве и выпорхнул только под елками.
"Ну и ну!.. - думал я, шагая дальше. - Что же это за лесовик - бычьи
бельмищи?"
Несмотря на солнечный день, темно было под елками. Где-нибудь в этой
темноте, подальше от дороги, и сидит, наверно, лесовик.
Вдруг лес кончился, и я увидел большое поле, подобное круглому озеру. В
самом центре его, как остров, стояла деревня.
Голубые масленые волны бродили по полю. Это цвел лен. Высокий небесный
купол упирался в лесные верхушки, окружавшие поле со всех сторон.
Я глядел на деревню и не знал, как она называется, и, уж конечно, не
думал, что стану жить здесь, снова увижу старушку в белом платочке и даже
лесовика.
Лесная дорога пошла через поле - стала полевой. Дошла до деревни -
превратилась в деревенскую улицу.
По сторонам стояли высокие и крепкие дома. Их крыши были покрыты
осиновой щепой. На одних домах щепа стала от ветра и времени серой, а на
других была новой, золотилась под солнцем.
Пока я шел к журавлю-колодцу, во все окошки смотрели на меня люди: что
это, мол, за человек идет?
Я споткнулся и думал, в окошках засмеются, но все оставались строгими
за стеклом.
Напившись, я присел на бревно у колодца.
В доме напротив раскрылось окно. Какая-то женщина поглядела на меня и
сказала внутрь комнаты:
- Напился и сидит.
И окно снова закрылось.
Подошли два гусака, хотели загоготать, но не осмелились: что это за
человек чужой?
Вдруг на дороге я увидел старушку, ту самую, что искала в лесу топор.
Теперь она тащила длинную березовую жердь.
- Давайте пособлю.
- Это ты мне топор-то нашел?
- Я.
- А я-то думала: не лесовик ли унес?
Я взял жердь и потащил ее следом за старушкой.
В пятиоконном доме распахнулось окно, и мохнатая голова высунулась
из-за горшка с лимоном.
- Пантелевна, - сказала голова, - это чей же парень?
- Мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашел.
Мы прошли еще немного. Все люди, которые встречались нам, удивлялись: с
кем это идет Пантелевна?
Какая-то женщина крикнула с огорода:
- Да это не племянник ли твой из Олюшина?
- Племянник! - крикнула в ответ Пантелевна. - Он топор мне нашел.
Тут я сильно удивился, что стал племянником, но виду не подал и молча
поспевал за Пантелевной.
Встретилась другая женщина, с девочкой на руках.
- Это кто березу-то везет? - спросила она.
- Племянник мой, - ответила Пантелевна. - Он топор нашел, а я думала:
не лесовик ли унес?
Так, пока мы шли по деревне, Пантелевна всем говорила, что я ей
племянник, и рассказывала про топор.
- А теперь он березу мне везет!
- А чего он молчит? - спросил кто-то.
- Как так молчу? - сказал я. - Я племянник ей. Она топор потеряла и
думает, не лесовик ли унес, а он в малине лежал. А я племянник ей.
- Давай сюда, батюшка племянник. Вот дом наш.
Когда выстраивается шеренга солдат, то впереди становятся самые рослые
и бравые, а в конце всегда бывает маленький солдатик. Так дом Пантелевны
стоял в конце и был самый маленький, в три оконца. Про такие дома говорят,
что они пирогом подперты, блином покрыты.
Я бросил березу на землю и присел на лавочку перед домом.
- Как называется ваша деревня? - спросил я.
- Чистый Дор.
- Чего Чистый?
- Дор.
Дор... Такого слова я раньше не слыхал.
- А что это такое - Чистый Дор?
- Это, батюшка, деревня наша, - толковала Пантелевна.
- Понятно, понятно. А что такое дор?
- А дор - это вот он весь, дор-то. Все, что вокруг деревни, - это все и
есть дор.
Я глядел и видел поле вокруг деревни, а за полем - лес.
- Какой же это дор? Это поле, а вовсе не дор никакой.
- Это и есть дор. Чистый весь, глянь-ка. Это все дор, а уж там, где
елочки, - это все бор.
Так я и понял, что дор - это поле, но только не простое поле, а среди
леса. Здесь тоже раньше был лес, а потом деревья порубили, пеньки
повыдергивали. Дергали, дергали - получился дор.
- Ну ладно, - сказал я, - дор так дор, а мне надо дальше идти.
- Куда ты, батюшка племянник? Вот я самовар поставлю.
Ну что ж, я подождал самовара. А потом приблизился вечер, и я остался
ночевать.
- Куда ж ты? - говорила Пантелевна и на следующее утро. - Живи-ка тут.
Места в избе хватит.
Я подумал-подумал, послал куда надо телеграмму и остался у Пантелевны.
Уж не знаю, как получилось, но только прожил я у нее не день и не месяц, а
целый год.
Жил и писал свою книжку. Не эту, а другую.
Эту-то я нишу в Москве.
Гляжу в окошко на пасмурную пожарную каланчу и вспоминаю Чистый Дор.
У излучины реки Ялмы в старой баньке жил, между прочим, дядя Зуй.
Жил он не один, а с внучкою Нюркой, и было у него все, что надо, - и
куры, и корова.
- Свиньи вот только нету, - говорил дядя Зуй. - А на что хорошему
человеку свинья?
Еще летом дядя Зуй накосил в лесу травы и сметал стожок сена, но не
просто сметал - хитро: поставил стог не на землю, как все делают, а прямо на
сани, чтоб сподручней было зимой сено из лесу вывезти.
А когда наступила зима, дядя Зуй про то сено забыл.
- Дед, - говорит Нюрка, - ты что ж сено-то из лесу не везешь? Ай
позабыл?
- Какое сено? - удивился дядя Зуй, а после хлопнул себя по лбу и
побежал к председателю лошадь просить.
Лошадь председатель дал хорошую, крепкую. На ней дядя Зуй скоро до
места добрался. Смотрит - стожок его снегом занесен.
Стал он снег вокруг саней ногой раскидывать, оглянулся потом - нет
лошади: ушла, проклятая!
Побежал вдогонку - догнал, а лошадь не идет к стогу, упирается.
"С чего бы это она, - думает дядя Зуй, - упирается-то?"
Накокец-таки запряг ее дядя Зуй в сани.
- Но-о-о!..
Чмокает дядя Зуй губами, кричит, а лошадь ни с места - полозья к земле
крепко примерзли. Пришлось по ним топориком постукать - сани тронулись, а на
них стожок. Так и едет, как в лесу стоял.
Дядя Зуй сбоку идет, на лошадь губами чмокает.
К обеду добрались до дому, дядя Зуй стал распрягать.
- Ты чего, Зуюшко, привез-то? - кричит ему Пантелевна.
- Сено, Пантелевна. Чего ж иное?
- А на возу у тебя что?
Глянул дядя Зуй и как стоял, так и сел в снег. Страшная какая-то,
кривая да мохнатая морда выставилась с воза - медведь!
"Р-ру-у-у!.."
Медведь зашевелился на возу, наклонил стог набок и вывалился в снег.
Тряхнул башкой, схватил в зубы снегу и в лес побежал.
- Стой! - закричал дядя Зуй. - Держи его, Пантелевна.
Рявкнул медведь и пропал в елочках.
Стал народ собираться.
Охотники пришли, и я, конечно, с ними. Толпимся мы, разглядываем
медвежьи следы.
Паша-охотник говорит:
- Вон какую берлогу себе придумал - Зуев стожок.
А Пантелевна кричит-пугается:
- Как же он тебя, Зуюшко, не укусил?..
- Да-а, - сказал дядя Зуй, - будет теперь сено медвежатиной разить.
Его, наверно, и корова-то в рот не возьмет.
Солнце повисело в осиновых ветках и пропало за лесом. Закат расплылся в
небе.
Низко, в половину березы, над просекой пролетел большой ястреб. Он
летел бесшумно, совсем не шевеля синими крыльями.
Я стоял на поляне, снега на которой почти не было. Только под высокими
деревьями еще холодели сугробы.
Дрозды-дерябы трещали и голосили на елках. Казалось, это еловые шишки
трутся друг о друга зазубренными боками.
Я почувствовал странный запах, который шел с земли. Из старой травы, из
прелых листьев торчали какие-то короткие стебли. На них распустились
небольшие сиреневые цветочки. Я хотел сорвать несколько, но стебли не
поддавались, гнулись в руках и наконец лопнули, переломившись. Они оказались
полыми - пустыми внутри.
От цветов пахло так приятно, что даже закружилась голова, но стебли их
будто зашевелились в руке. Показалось, они живые и ядовитые.
Стало неприятно, и я отложил цветы на пенек.
"Свис-с-с-с-с!.." - пронеслись над поляной чирки. Еле заметен в темном
небе их серебряный след.
Сумрак поднялся с земли, стемнело, и тогда послышался хриплый и
ласковый голос за березами:
"Хорх... хорх... хорх... хорх..."
Длинноклювая, с косыми крыльями птица вылетела из-за леса и пошла над
поляной - "хорх... хорх...", - то ныряя вниз, то вскидываясь, как бабочка.
Вальдшнеп! Вальдшнеп тянет!..
Совсем стемнело, и я пошел к дому.
Холодом тянуло по земле, хрустела под ногами корка льда, схватившая
лужи.
На опушке в лицо вдруг повеяло теплом. Земля оттаяла, согрелась за
день, теперь воздух греется об нее.
Я шел полем и вспоминал цветы, оставленные на пеньке. Снова показалось,
что стебли их шевелятся, шевелятся в руке.
Я не знал, как называются эти цветы.
Потом только узнал - волчье лыко.
Как-то в мае, когда снег уже потаял, я сидел на стуле, вынесенном из
дому, и чистил ружье.
Дядя Зуй сидел рядом на чурбаке и заворачивал махорочную самокрутку.
- Видишь ты, какие дела-то... - сказал он. - Куры у меня не ноские.
- Яиц не несут?
- Яйцо в неделю - разве ж это носкость?
Такого слова я вроде не слыхал. Чудное - сразу в нем и "нос" и "кость".
Сквозь ружейные стволы я глянул в небо. В них вспыхнули и нанизались
одно на другое светлые оранжевые кольца, где-то в конце стволов слились в
голубой пятачок - кусок неба.
- Я уж тут новую несушку купил, - толковал дядя Зуй. - У Витьки Белова.
У него все куры ноские.
Дочистив ружье, я пошел поглядеть на новую несушку.
Три курицы бродили у Зуюшки во дворе. Две-то были знакомые пеструшки, а
третья - необыкновенного фиолетового цвета. Но вела она себя нормально,
говорила "ко-ко-ко" и клевала намятую вареную картошку.
- Что это за масть у нее?
- Она белая, - сказал дядя Зуй. - Но, видишь ты, белые куры в каждом
дворе, так я ее чернилами приметил, чтоб не спутать.
- Гляди, станет она фиолетовые яйца носить.
Тут курица вдруг подошла ко мне и - хлоп! - клюнула в сапог.
- Пошла! - сказал я и махнул ногой.
Курица отскочила, но потом снова подбежала и - хлоп! - клюнула в сапог.
- Цыпа-цыпа, - сказал дядя Зуй, - ты что, холера, делаешь?
Тут я догадался, в чем дело. Сапоги были все облеплены весенней грязью.
С утра я ходил на конюшню, а там кто-то просыпал овес. Потом белил яблони,
обкапал сапоги известкой. Каждый сапог превратился теперь в глиняный пирог с
овсом и с известкой.
Фиолетовой несушке так понравились мои сапоги, что, когда я пошел
домой, она двинула следом.
На крыльце я снял сапоги и отдал ей на растерзание. Из окошка я видел,
что она обклевала весь овес и всю известку. Известка ей нужна, чтоб скорлупа
у яиц была прочнее.
Обклевав сапоги, курица опрокинула банку с червями, накопанными для
налимов, и принялась за них.
Тут я не выдержал, выскочил на крыльцо и схватил полено.
Взмахнув чернильными крыльями, она перелетела со страху весь двор и
уселась на березе.
На другой день, возвращаясь с охоты, я увидел на дороге фиолетовую
птицу. Издалека она узнала меня и подбежала, чтоб клюнуть в сапог.
Пока была на дорогах грязь, курица встречала и провожала меня. Но вот
весна кончилась, грязь на дорогах подсохла. Как-то я шел из леса и снова
увидел на дороге свою знакомую.
А она-то даже и не поглядела на меня, пошла прочь.
"Что такое?" - подумал я.
Глянул на свои сапоги и увидел - нету сапог. Иду я по траве босиком -
лето наступило.
Апрель превратился в май. Снега в лесу совсем не осталось, а солнце
грело и грело. Оно меня совсем разморило после бессонной ночи на глухарином
току.
Я шел по болоту и время от времени бухался на колени в моховую кочку -
собирал прошлогоднюю клюкву.
Перележав зиму под снегом, клюква стала синеватой и сладкой.
За болотом оказался бугор. Здесь росли десятка два сосен.
Я снял куртку, постелил ее и прилег под соснами.
Бугор сплошь был усыпан божьими коровками, как давешние болотные кочки
клюквой. Мне это понравилось, но скоро я понял, что клюква лучше божьих
коровок хотя бы потому, что она не двигается.
Напрасно я просил их улететь на небо и принести хлеба - божьи коровки
ползали по лицу, забирались в волосы и за пазуху. Вначале я сощелкивал их, а
потом плюнул и, перевернувшись на спину, стал глядеть вверх.
Сосны уходили в небо.
Казалось, они растут прямо из меня, из моей груди.
Божьи коровки взлетали, и тогда было видно, как закручивается между
стволов кирпичная и прозрачная точка.
Вверху дунул ветер. Сосна уронила шишку.
Шишка гулко ударилась о землю.
Я прикрыл глаза и задремал. Было слышно, как шумят сосновые ветки и
далеко бубнят-бормочут тетерева.
Послышался приглушенный звук трубы.
"Лось, что ли? - подумал я. - Да нет, гон у лосей осенью".
Труба была еле слышна, но играла отчетливо, с переливами.
Звук ее был медный, не лесной. Лось не умеет так трубить. У него голос
- стон, глухой, хриплый, а этот будто неживой.
Очень тихо, незаметно за первой трубой вступила вторая. Ее голос был
ниже. Он помогал, подпевал первой.
"Что это за трубы? - думал я. - Не лось это и не журавель".
Солнце припекало, и я дремал, а потом и вовсе заснул и во сне уже
сообразил, что звуки эти доносятся из земли, из бугра. А бугор похож на
огромный кривой барабан. Он ухает и глухо гудит, а совсем-совсем глубоко в
земле слышатся переливы, будто кто-то струны перебирает.
Мне снилось, что сосны - это и есть медные музыкальные трубы, только
корявые, обросшие ветками. Они трубят, медленно раскачиваясь надо мною.
Когда я проснулся, солнце опускалось. Ни звуков трубы, ни струнных
переборов не было теперь слышно. Только на нижних ветках сосны бил зяблик.
Я приложил ухо к сосновому стволу: слышался шум, далекий, как в морской
раковине.
Спустившись с бугра, я пошел к дому, а сам все думал, что же это за
звуки доносились из земли. Может быть, в бугре был подземный ручей - играл,
захлебывался весенней водой?
В тот день я добрался к дому под вечер, сразу пошел в баню и, конечно,
думать забыл о звуках, которые доносились из бугра.
Я бы и не вспомнил о них, если б не услышал вот какую историю.
Во время войны здесь, неподалеку от Чистого Дора, был бой.
Наши солдаты шли через лес и через болота, а немцы обстреливали их из
минометов. Вместе со всеми шел солдатский духовой оркестр.
Перед боем музыканты спрятали свои инструменты. На каком-то бугре среди
леса они закопали в землю трубы и валторны, флейты, барабаны и медные
тарелки. Чтоб не достались врагу.
Оркестр не достался врагу, но многие солдаты погибли в бою, а те, что
остались живы, не смогли потом разыскать в лесу этот бугор.
А я-то теперь думаю, что как раз спал на том самом месте.
До Чистого Дора немец не дошел.
Но был он близко.
За лесом слышался рев орудий и такой скрежет, будто танкетки грызлись
между собой. В серых облаках, висящих над деревней, иногда вдруг вспыхивали
ослепительные искры, а между вспышками сновали маленькие крестообразные
самолеты.
Все дома Чистого Дора стояли тогда пустые. Мужчины были на фронте,
женщины эвакуировались.
Только в одном доме жили люди: тетка Ксеня с двумя детьми и Пантелевна.
Они собрались жить вместе, чтобы не было так страшно.
Ночами, когда дети спали, женщины глядели в окно на снежное поле и лес.
Им казалось - немец подкрадывается, таясь за деревьями.
Как-то ночью в дверь им вдруг стукнул кто-то и крикнул:
- Открывай, что ли!
Женщины не стали открывать.
- Открывай! - снова крикнул человек с крыльца. - Я ведь замерз.
Тетка Ксеня подошла к двери и спросила:
- Кто?
Это был Мохов-безрукий из соседней деревни, из Олюшина. Его не взяли на
фронт.
- Что ж вы свечку не зажгете? - сказал Мохов, входя в избу. - Темень у
вас.
- Нету свечки, - сказала Пантелевна, - садись вот на сундук.
- Мохов, - сказала тетка Ксеня, - ты к нам жить перебирайся, страшно
без мужика.
- Куда я из дому? У меня там тоже бабы с детьми. Вы к нам
перебирайтесь.
- Нет, - сказала Ксеня, - тут наш дом.
Мохов достал из кармана горсть чернослива.
- Красноармейцы дали, - сказал он.
Тетка Ксеня повынимала из слив косточки и сунула спящим ребятам каждому
в рот по сливине. Они дальше спали и сосали чернослив.
- Вот что, - сказал Мохов, - сидеть мне с вами некогда, надо идти, а
завтра утром приходите ко мне. Я вам насыплю картошки. У меня еще осталась.
Мохов ушел, а женщины снова глядели в окно до самого свету.
Утром они подняли детей и пошли в Олюшино.
За лесом сегодня не скрежетало и не было слышно взрывов.
- Бой кончился, - сказала тетка Ксеня, - только не знаю, на чьей
стороне победа. Ладно бы на нашей.
- А вдруг на его? - сказала Пантелевна.
- Он бы тогда сюда пришел.
- Может быть, подкрадывается, - сказала Пантелевна.
Они поглядели за деревья, но никого не было видно - только снег лежал.
Просветлело.
Сизые перья протянулись по небу, и за лесом зажглась солнечная полоса.
И тут женщины увидели вдруг какой-то предмет. Он плыл над лесом
медленно-медленно. Ветки заслоняли его, и нельзя было разобрать, что это.
- Бежим! - сказала Пантелевна.
Ей стало страшно: что это летит по небу?
Темный предмет выплывал из-за деревьев. Восходящее солнце вдруг
осветило его, и они увидели, что это по небу летит человек. Только очень
большой.
- Мужик! - крикнула Пантелевна.
А тетка Ксеня заплакала и села в снег. Она не могла понять, как летит
человек, и плакала, и крепко держала детей.
Огромный человек плыл над лесом.
Огромный, больше деревьев, стоящих под ним.
Он плыл-летел, лежа на боку и поджав ноги.
Он был в солдатской шапке и в шинели. Полы шинели развевались, и слышно
было, как они трещат от ветра, дующего наверху.
Пантелевна побежала по снегу, чтобы спрятаться от этого страшного
летящего мужика, а он молча плыл над лесом, над Чистым Дором.
Бежать было некуда, и Пантелевна остановилась.
Она глядела, как висит над ней огромный солдат, поджавший ноги к
животу, и не могла понять, мертвый он или живой. И почему он такой большой?
И зачем по небу летит?
В шинели его были видны большие дыры. И еще была видна красная звезда,
только не на шапке, а на плече.
- Не бойся! - крикнула Пантелевна, увидев звезду. - Это наш!
Но тетка Ксеня боялась поднять голову и поглядела наверх, только когда
огромный солдат отплыл в сторону.
- Его, наверно, ранили, - сказала Пантелевна.
Она теперь думала, что у нас есть такие большие солдаты, которые умеют
летать.
Он отплывал в сторону, по-прежнему поджав колени и подложив под голову
ладонь.
Лицо его было совсем серым.
Солнце поднялось выше, и сильнее задул ветер, подхватил солдата, понес
его дальше.
Нет, он, видимо, был убит, этот огромный солдат, и уже не сопротивлялся
ветру. Скоро он ушел за лес на другой стороне Чистого Дора.
А женщины все никак не могли понять, откуда взялся этот большой
человек, зачем он летал по небу и как его убили. Они пошли дальше по дороге
в Олюшино и ждали, что по небу поплывут новые огромные люди. Но небо было
пусто.
А огромный солдат летел дальше, по-прежнему поджав ноги к животу. Потом
он стал медленно опускаться и наконец лег на верхушки елок.
Он сделался меньше и постепенно сползал с елок на землю.
Какие-то запутанные веревки протянулись от него по елочным верхушкам,
куски толстой материи нависли на ветках, ссыпали с них снег.
Это был аэростат воздушного заграждения. Немецкий самолет налетел на
него, переломил себе крыло и разбился об землю. От удара самолета аэростат
тоже получил пробоину, опустился к земле, выпустив через дырку часть газа.
Он перекрутился весь и превратился в солдата, в огромного человека, и
утреннее солнце призрачно осветило его. Ни тетка Ксеня, ни Пантелевна не
знали этого. Они сидели у Мохова в избе, варили картошку и рассказывали,
какие у нас есть огромные летающие солдаты.
- Как жалко-то его! - сказала Ксеня. - Такой был большой, а не
уберегся. Снаряд, наверно, в него попал.
- Ему бы затаиться, - сказала Пантелевна, - а он эвон куда - по небу
поплыл.
Братья Моховы с Нюркой пошли в лес по ягоды, а я так пошел, сам по
себе.
И хоть шел я сам по себе, а они по ягоды - все равно мы все время
оказывались рядом. Я иду, а сбоку то Нюрка выглянет, то какой-нибудь брат
Мохов.
Заверну в сторону, чтоб побыть в тишине, а уж из кустов другой брат
Мохов вылезает. Эти братья особенно надоедали - бидонами дрались, валуями
кидались или вдруг начинали кричать:
- Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
Нюрка была потише, но, как дело до свинки доходило, тоже кричала изо
всех сил:
- Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
- Эй! - крикнул я. - Кого вы там подкалываете?
- Свинку! - хором отозвались братья Моховы.
- Какую еще свинку? Тащите ее сюда!
Братья Моховы и Нюрка выскочили из кустов с бидонами в руках, никакой
свинки видно не было.
- А свинка где? - строго спросил я.
- Вот, - сказала Нюрка и протянула мне травинку, на которую нанизаны
были земляничины.
- Земляника, - сказал я.
- Земляника, - согласилась Нюрка. - Но только - свинка.
Я пригляделся и увидел, что ягоды, нанизанные на стебель, были особенно
крупные, особенно спелые, черные от густой красноты. Снял ягоду со стебля,
положил в рот и понял, что и вкус у нее особенный. У простой земляники -
солнечный вкус, а тут - лесной, болотный, сумрачный.
Долго, видно, зрела эта ягода, набиралась солнца и сока, сделалась
лучшей из земляничин.
Я нашел подходящую травинку, выдернул из нее стебель и вместе с
ребятами стал собирать ягоды и покрикивать:
- Надо свинку подколоть! Надо свинку подколоть!
Скоро травинка моя стала тяжелой от нанизанных на нее земляничин.
Приятно было нести ее, помахивать ею, разглядывать.
К обеду бидоны у ребят были полны, и я подколол свинки травинок пять.
Присели отдохнуть. Тут бы и перекусить, а никто из нас не взял в лес ни
сухаря, ни лепешки.
- Надо свинку рубануть! - кричали братья Моховы.
- Что собрали - домой понесем, - сказала Нюрка. - Погодите, я сейчас
пирожков напеку.
Она сорвала с березовой ветки листок, завернула в него пяток земляничин
и первому, как старшему, протянула мне.
- Что это? - спросил я.
- Березовый пирожок. Ешь.
Очень вкусным оказался березовый пирожок. Земляникой от него пахло и
солнцем, лесным летом, глухим лесом.
Я плыл по Ялме.
Сидел на корме лодки, помахивал веслом. Далеко уже отплыл от Чистого
Дора, вместе с речкой углубился в лес.
Вода под лодкой черная, настоялась на опавших листьях. Над нею синие
стрекозы перелетают.
Захотелось что-нибудь спеть, просто так, от хорошего настроения. А
вдруг, думаю, здесь какая-нибудь девушка малину собирает! Услышит, как я
хорошо пою, - выйдет на берег. Размечтался я и грянул:
Ой, когда мне было лет семнадцать,
Ходил я в Грешнево гулять...
Допел первый куплет и уже хотел за второй взяться - вдруг слышу:
- Ты чего орешь?
Вот тебе на! Оказался кто-то на берегу. Только не девушка. Голос
грубый, болотный.
Огляделся - не видно никого в берегах. Кусты.
- Чего головой крутишь? Ай не видишь?
- Не вижу чтой-то, дядя.
- А не видишь, так и не видь.
- Эй, дядя, - сказал я, - да ты кустиком пошевели!
Молчит.
Ну, глупое положение!
Отложил я весло, хотел закурить. Шарь-пошарь - нету махорки. Только что
в кармане шевелилась - теперь нету.
Вдруг стемнело над рекой. Солнце-то, солнце за тучку ушло!
Куда ж это я забрался? Лес кругом страшный, корявый, черный, вода в
реке черная, и стрекозы над ней черные. Какие тут девушки? Какая малина?
Ударил я веслом - и ходом к дому, в Чистый Дор, к Пантелевне.
- Ну, батюшка, - сказала Пантелевна, - спасибо, жив остался. Он бы тебя
в болото завел.
- Кто?
- Лесовик! Знаешь, как он Мирониху-то водил? Иди, говорит, сюда,
девушка, я тебе конфетку дам. А Мирониха по глупости идет за конфеткой. А он