Владимир Козлов
Друг
Я должен положительно влиять на этого придурка. «Классная» совсем одурела со своим коммунизмом. Для нее главное – «сила коллектива». Даже учителя над ней смеются, и завуч нам сама сказала по секрету, что ее последний год держат в школе. Пришли новые времена, в стране перестройка, и таким как она пора на пенсию.
Можно, конечно, пересесть, но она мстительная, будет потом лажать и поведение занизит, да и сам Быра начнет лезть – что это ты не захотел со мной сидеть, контрольную дать списать пожадился?
До сих пор у меня с Бырой все нормально было: он никогда не приколупывался. Мы даже почти не разговаривали за те полгода, что он у нас в классе. Он тихий такой двоечник, хотя, на самом деле, хулиган еще тот: за район драться ездит, в детской комнате на учете стоит.
– Ну, что, – говорит он. – Меня специально к тебе посадили, чтоб ты мне помогал, Дохлый. Так что, давай, не жмись.
Я смотрю на него: волосы жирные, немытые, перхоть блестит, лицо все в шрамах от царапин. Отвратительный урод.
Я даю ему списать домашнюю по алгебре, а сам смотрю в учебник, типа повторяю. Он не разбирает моего почерка и каждую минуту переспрашивает – а это что за цифра, Дохлый? Швабра собирает тетради, он еще не все дописал, но я перед носом у Швабры захлопываю свою тетрадь и сдаю. Он недовольно глядит на меня и тоже сует ей свою тетрадь.
На следующий день Швабра раздает тетради. Мне «пять», ему – «единица» и приписка «Если уж списывать, то хотя бы полностью».
– Откуда она знает? – психует Быра.
– Ты же перед носом у нее писал.
– Она слепая, ничего не видит.
– Ну, увидела же.
– Это все ты.
Он бьет меня под партой кулаком в живот, несильно, но больно.
– Ты что?
– Ничего.
На следующем уроке, географии, никаких домашних нет. Учитель – полный дебил. Не знаю, где его нашли, в какой психбольнице, когда Иваныч попал по пьяни под машину, и ему оторвало ногу. Новый учитель все сидит за своим столом, смотрит в окно и рассказывает нам про то, как служил в молодости в Германии и как там было хорошо. Никто его не слушает, каждый занимается своим делом.
Мы с Бырой – на последней парте, и нам все равно ни черта не слышно из того, что он говорит: все болтают между собой или играют на бумаге в футбол или морской бой.
– Ты не обижайся, что я тебе ебнул на алгебре. Но ты, наверное, мне что-то не то списать дал.
– Нет, все то.
– А почему тогда «кол»?
– Она видела, что ты списал.
– Ничего она не видела, она слепая.
Некоторое время сидим молча.
– В футбол будешь? – спрашивает Быра.
– Нет, не хочу.
Мы вчера уже играли, и он все время мухлевал – неправильно отсчитывал клеточки для себя – больше, чем надо, а когда я говорил, что неправильно, делал вид, что не слышит. Ненавижу, когда мухлюют.
– Если будешь мне помогать, списывать давать, будешь мой друг, говорит Быра. – Ты можешь быть нормальным пацаном, а что отличник – это все херня. Выпьем вместе, и с блядями познакомлю. Школа – говно, и учителя – козлы. Главное – будь своим пацаном, и все будет нормально.
Дома мама говорит:
– Ты заранее предубежденно к нему относишься. Может быть, он хороший мальчик, хоть и хулиган. Ты ведь его не знаешь совсем. А он без отца рос, в трудной семье. Попробуй сблизиться с ним, найти точки соприкосновения. Можешь домой его пригласить.
С Бырой у нас одна точка соприкосновения – секс. Он знает про это гораздо больше меня и говорит, что у него уже было.
– Много раз, с шестого класса. А ты еще ни разу, я знаю. Но в классе почти все пацаны еще «мальчики», кроме меня и Кузнецова. Так что, не ссы.
* * *
– Нет бабы, которая не дает, есть пацан, который не умеет попросить, – объясняет мне Быра на уроке русского.
– А если целка?
– А что целка? Что, она всю жизнь целкой будет? Раньше, позже – неважно. Она тебе сегодня скажет – я не буду, потому что целка, а завтра другой хорошо попросит, и все – она больше не целка.
Быра хохочет.
– А ты когда-нибудь целку… это самое?
– Да. Один раз.
– И как?
– Обыкновенно, только море крови.
– А сколько ей лет было?
– Пятнадцать. Или четырнадцать. Не помню.
– Всего-то?
– А хули ты думал? Думаешь, у нас в классе все еще целки?
– Откуда я знаю?
– А я тебе скажу. Колдунова уже не целка и Хмельницкая.
– Откуда ты знаешь?
– Пацан один сказал. Он сам их…
– Кто?
– Не скажу.
– А ты?
– Что я?
– Ну, ты бы хотел Колдунову там или Хмельницкую?
– Ты что, дурной? В своем классе? А если привяжется потом?
Пишем контрольную по геометрии. Я уже сделал свой вариант и сейчас решаю три задания из пяти для Быры.
– Мне «пять» не надо или «четыре». Все равно не поверит, сука. Но ты мне смотри: чтоб три задания – правильно. Мне надо, чтоб «тройка» железно была.
На следующий день все, как надо: мне – «пять», Быре – «три».
– Молодец, Дохлый. Будешь нормальный пацан – научу тебя, как бабу «раскрутить». Баб вокруг море. Знакомишься, хуе-мое – в кино там, мороженое, ну, само собой. Потом проводить домой, зайти в подъезд – позажиматься, пососаться. И узнать, когда никого нет дома. Лучше, конечно, если сама в гости позовет, чтоб не набиваться. Ну, а потом само собой.
В классе мне никто не нравится, кроме Егоркиной. Она тоже отличница, но меня «не переваривает». Я уже несколько раз видел, как она разговаривает с Бырой. Какие у них могут быть общие интересы, блин? Перед историей она подходит к нашей парте:
– Ну, что, как насчет этого?
– Никак. Не получится.
– Жалко.
– Ну, и что, что жалко?
– Ну, ничего. Я думала, ты поможешь.
– Ладно, иди, мне надо еще историю почитать.
Она поворачивается, и он, сунув руку ей под платье, щипает ее за жопу.
– Ай. Ты что, дурной?
Она краснеет. Ей стыдно, потому что я все видел. Я размахиваюсь и бью Быру в нос. Он удивленно смотрит на меня. Остальные, кто видел, тоже. В класс входит «историца». Из Быриной ноздри вытекает струйка крови. Он встает и выходит из класса.
– Тебе пиздец, Дохлый, – шепчет Змей – «шестерка» Быры – и хихикает. – Все, считай себя коммунистом.
Быра возвращается минут через пять. Кровь смыта, но плохо: пятно под носом осталось. Он на меня не смотрит. Вырывает из тетрадки лист, рисует на нем могилу с надписью «Дохлый 1971–1987» и сует мне. Неправильно. Я 72-го года, а не 71-го. Это он 71-го, потому что сидел два года в первом классе.
Что делать? Отпроситься с урока, типа в туалет, и побежать домой? Нельзя. Все подумают, что соссал. Да и не поможет, все равно: завтра опять идти в школу. Вот, блин, влип.
От страха хочется срать. Я поднимаю руку: можно выйти? «Историца» кивает. Все смотрят на меня, кроме Быры. Он рисует в тетради каких-то автогонщиков. Он на всех уроках рисует автогонщиков или солдат.
В туалете никого. Все унитазы уже забиты говном, и я выбираю тот, который почище.
Потом долго мою руки холодной водой – горячей нет, – и они почти что синеют. Возвращаюсь в класс.
– Можно сесть?
«Историца» кивает. Все снова смотрят на меня.
Звенит звонок. Все встают, но «историца» остается сидеть. У нее, наверное, следующий урок в этом кабинете. Значит не сейчас. А когда? Выхожу в коридор. Подбегает Змей.
– Быра ждет тебя за школой, на заднем крыльце, где забитая дверь. Если не придешь, будет хуже.
Он хихикает.
Кладу портфель на подоконник и спускаюсь на первый этаж. Выхожу на улицу. С крыши капает, и светит солнце. Но холодно: еще ведь только конец февраля.
За углом, кроме Быры, стоят человек семь пацанов, Егоркина и еще две «бабы» из нашего класса. Быра снимает пиджак и отдает Змею. Подходит ко мне. Бьет в челюсть. В голове что-то встряхивается, и я падаю. Он ждет. Я притворяюсь, что не могу встать. Из разбитой губы на рубашку капает кровь.
– Кровь за кровь, – говорит Быра. – Мы в расчете.
Все уходят. Я встаю. Голова сначала кружится, потом перестает. Забираю портфель, потом одеваюсь в гардеробе и иду домой. Черт с ней, с геометрией.
Дома мама спрашивает, что случилось.
– Подрался. Из-за девушки.
– Молодец. Правильно. Девушка – один из немногих достойных поводов для драки.
На следующий день иду в школу в поганейшем настроении. Мне стыдно. Но в классе никто не вспоминает про вчерашнее. С Бырой не сажусь, сажусь за пустую парту.
На перемене иду к «классной».
– Евгения Эдуардовна, я не хочу сидеть с Быркуновым.
– Почему?
– Ну, не хочу.
– Он что, к тебе пристает, мешает учиться?
– Ну… нет.
– А что тогда?
– Ну, не знаю… Не хочу просто.
– Володя, давай попробуем еще одну неделю. Коллектив – великая сила, и я искренне в это верю. Уже есть положительные результаты. По последней контрольной по геометрии ему «три», а до этого все время были «двойки».
Поворачиваюсь и ухожу. На геометрии снова сажусь один. Подходит Быра.
– Слушай, Дохлый садись к мне. Это же твое место.
– Не хочу.
– Ну, что ты как не пацан? Ты что, со своим пацаном разосраться хочешь из-за какой-то сучки? Я, конечно, ебнул тебе, но ты же сам первый. У меня с ней свои дела, насчет пацана одного. А ты зачем лез? Я думал, ты свой пацан, думал – ты друг будешь, а ты…
– Ладно.
Я пересаживаюсь.
На алгебре – самостоятельная работа, и я решаю за себя и за Быру.
– Молодец, – говорит он. – Свой пацан. Найду тебе бабу, с которой легко добазариться. Будешь уже не «мальчик», не то, что все эти дрочилы. А ты вообще дрочить пробовал?
– Нет.
– Не верю. Все пацаны пробовали. Даже я, пока не начал с бабами.
Прихожу домой – мамы нет. Сажусь в кресло, расстегиваю брюки и дрочу, представляя себе Егоркину.
По самостоятельной мне «четыре», Быре – «три». Я сделал у себя одну ошибку. Лучше бы у него. Или нет?
* * *
Егоркина подходит к Быре и дает ему записку.
Быра читает, она ждет.
– Сегодня в семь часов, – говорит он.
Егоркина улыбается и уходит. Я ничего не спрашиваю.
На этой неделе наш класс дежурит по школе. Нас с Бырой ставят в «хорошем» коридоре: там никаких «малых», только девятый и десятый классы. Быра все время рисует в своей тетрадке, положив ее на подоконник. Рисовать он не умеет вообще, и все получается уродливо и непохоже, но самому ему нравится, и я тоже говорю, что классно получилось, если он спрашивает.
Подходят двое десятиклассников – Вова-Таракан и Гриша-Туз.
– Слушай, малый, дай двадцать копеек, – говорит мне Таракан.
– У меня нет.
– Таракан, не лезь к нему, – Быра отрывается от своей тетрадки.
– Ты что-то сказал? Повтори.
– Не лезь к нему.
– Это что, твой друг?
– А если и друг.
– Слушай, Туз, Быра давно уже нарывается. Пора ему по рылу насовать. Как ты?
– Вообще, можно. Нет, давай лучше не так сделаем. Вот, ты говоришь – это твой друг. Если ты ему ебнешь, мы тебя прощаем. А если нет, то мы тебя вдвоем отработаем. Ну, как?
Быра тупо смотрит на меня.
Таракан хватает меня за пиджак.
– Я этого держу, чтоб не съебался.
– Ну, что? – спрашивает Туз у Быры.
Быра идет ко мне. Я жду, что он ударит меня как будто сильно, а на самом деле тихонько, а я притворюсь, типа сильно. Я так делал классе в пятом, когда у нас учился Гриб – его потом в спецшколу забрали. Он был самый сильный и мог к любым двоим пацанам подойти и сказать «Вот ты ебни его, а то я тебя». Все боялись Гриба, и некоторые били по-настоящему, а я нет, чтобы потом, когда случится наоборот, тот, другой, тоже не ударил бы со всей силы.
Быра бьет по-настоящему и прямо в «солнышко». Таракан отпускает мой воротник. Они уходят. Быра сует свою тетрадку в сумку и тоже уходит. Я сижу на корточках, потом приседаю несколько раз, как меня учили, и иду в класс. Сажусь один.
На следующий день – первой марта. Все серо. Тает. Первый урок – история. До звонка минут пять. Подхожу к Быре. Он смотрит на меня. Я улыбаюсь.
– Привет.
– Привет.
#