Крелин Юлий Зусманович. Хирург

   — Эти я законы не знаю. Я ж не юрист.
   — Ну разрешите, Марина Васильевна. Что надо для этого сделать?
   — Пиши рапорт на имя райздрава, что в связи с нехваткой хирургов прошу разрешить этим двум оглоедам дежурить до двух ставок. Оба подпишемся и пошлем в райздрав на утверждение. Все вместе тогда будем отвечать.
   — Ну вот и договорились. Хоть заплатят. А то ведь нет врачей. Можно, конечно, каких-нибудь совместителей на дежурство. Но неизвестные врачи… За наших больных еще не будут болеть как надо. Был же у нас печальный опыт. Ну спасибо, Марина Васильевна. Вот и спасибо.
   — Ух, ты и плут, Мишкин. Но ничего, доберемся и до тебя. Погоди.

ЗАПИСЬ ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

   — Алло.
   — Евгений Львович?
   — Я.
   — Здравствуйте, Евгений Львович. Женя, это Нина говорит.
   — Ага! Здравствуйте. Как жизнь?
   — Жизнь-то ничего. Я сразу к делу, Евгений Львович. У меня есть просьба к вам. В одной больнице, где работает ваша бывшая приятельница и сотрудница Майя Петровна Балдина и моя подруга тоже, сейчас лежит дальний родственник мой. У него обнаружен рак желудка. Заведующий их сейчас болен, а замещает его она. У меня большая просьба — очень хочу, чтобы его соперировали вы. И Майя Петровна просит.
   — Евгений Львович, здравствуй. Это Майя. Я присоединяюсь к просьбе.
   — Пожалуйста, присылайте.
   — Евгений Львович, ты меня прости, а не могли бы вы приехать и сделать это в нашей больнице? Он у меня лежать будет. А?
   — Можно и так. В пятницу, например, если ничего не случится. У нас плановых операций быть не должно.
   — Спасибо большое, Евгений Львович. Родственники заедут за вами на машине.
   — Нет, не надо. Сам доберусь, я знаю, где ваша больница.
   — Евгений Львович, а вы не могли бы захватить с собой и анестезиолога, у нас очень плохо с наркозом в больнице. А вот Нина давать наркоз ему не хочет. — Засмеялась. — Она ведь любит добро делать, но чужими руками. Захватишь?
   — Хорошо. Я ведь тоже люблю только со своим анестезиологом. Сейчас все от них зависит. Договорились. Только утром в пятницу позвоните в отделение. Вдруг у нас случится что. Если все в порядке, то я буду у вас что-нибудь около часа-двух. Ничего?
   — Спасибо большое, Женя, спасибо.
   Мишкин пошел в операционную. Вера Сергеевна возилась с наркозным аппаратом. Разбирала его, чинила там что-то.
   — Евгений Львович, ну хоть бы какого-нибудь техника, чтоб периодически следил за аппаратами. Я ж многого просто не умею и не понимаю.
   — Мне скажите. Может, я смогу. А техника где я вам возьму? Слушай, Вера, звонила Балдина Майя, помнишь, работала с нами?
   — Здрасьте. Конечно, помню Майку. Как я могу забыть.
   — Она только что звонила, просила нас с вами приехать к какому-то родственнику одного врача, который нам как-то помог операцию сделать. Желудок. Рак. У них и с наркозом плохо.
   — Сейчас?
   — Да нет. В пятницу.
   — А почему бы ей не перевести к нам?
   — Я предлагал. Но она, по-видимому, хочет сама за ним ухаживать, наблюдать. Живут там рядом. В общем, хочет.
   — А мы как наблюдать будем?
   — Никак! Съездим, если надо. Надо же помочь человеку.
   «Нам, врачам, в этом мире хорошо, лучше, чем кому бы то ни было другому. Мы можем оказывать благодеяния лично — вне зависимости от всяких организаций, учреждений, обществ. Так сказать, человеку человек. То есть все могут, но врачам это легче всего. Жизнь заставляет помогать другим, и, при прочих равных, мы, врачи, лучше становимся. Так сказать, по долгу, по образу службы», — Мишкин глядел в окно операционной и философствовал сам с собой. Он забыл, что ждет ответа. Да они не ждал. Он был уверен в нем. А вокруг лишь узор из слов.
   — Ну ладно. Хочет, так поедем туда.

***

   Как и было условлено, в пятницу звонит Майя Петровна снова:
   — Жень, у тебя все без изменения?
   — Да. Все в порядке. Скоро выезжаем с Верой Сергеевной, с Верой.
   — Ты учти, Евгений Львович, внизу тебя ждет машина. Брат больного на своей машине. В посетительской у вас ждет.
   — Ну и зря. И сами бы доехали. Сколько ж времени сидит уже? Зря ты это. Как он выглядит?
   — Ты как спустишься, он сразу и подойдет. Ведь вы, Евгений Львович, личность достаточно узнаваемая, заметная, с прекрасными двухметровыми особыми приметами, а дополнительно я сказала, что с добрыми глазами. Разберется. Нинка хотела заехать, но с утра занята.
   — Ну хорошо, хорошо.
   — Правда, глаз он не разглядит — он низенький.
   — Ну договорились. До встречи.
   Мишкин сел в кресло и задумался. Вошел Илющенко с историей болезни в руках.
   — Игорь, дай закурить.
   — Пожалуйста, Евгений Львович. — Закуривают оба. — Евгений Львович, вот этого больного можно готовить к операции на понедельник?
   — Давай посмотрим. Все ему сделано? Так. Анализы хорошие. Гемоглобин достаточный. Рентген есть. ЭКГ — приличная. Белки крови — тоже неплохо. Слушай, а почему у тебя нет реакции Вассермана? Ведь положено.
   — Ни к чему вроде, Евгений Львович.
   — Ну что за дурацкий разговор. Вчера родился, что ли? Положено. Закон такой. Как общий анализ крови — брать всем. Да это ведь и не прихоть пустая. Ведь на сифилис врач может наткнуться в любой ситуации, он же очень разнообразен. И самому заразиться можно.
   — Да мы, как правило, делаем, Евгений Львович. Мишкин усмехнулся и продолжал:
   — Будешь оперировать и уколешься. Ну ладно, назначай. A PB возьми.
   Мишкин потянулся, встал, облокотился о верх шкафа, сначала задумчиво, потом яростно где-то под потолком почесал затылок и наконец снял халат, взял книгу и вышел в коридор, где встретил Веру Сергеевну.
   — Вера! Ну? Нас же ждут!
   — Сейчас, сейчас, Евгений Львович, снимаю халат и бегу.
   — Я у главной буду. Будешь готова, забежишь. Мишкин вошел в кабинет к Марине Васильевне.
   — Ты что это, кум, в цивильном платье, без халата?
   — А вот зашел отпроситься. Нам с Верой надо съездить в одну больницу.
   — Что ж ты сначала подготовился к выходу, а потом пришел отпрашиваться? Да ладно, езжай. Я знаю про это.
   — А вы откуда знаете? Вот служба! Не успеешь повернуться, уже все знают.
   — Да ты не зазнавайся. Кому ты нужен? Кто про тебя докладывать будет?! Майка мне тоже звонила и просила разрешения. Она ж культурная, вежливая. Не то что ты — грубятина. Ладно, езжай.
 
   Майя Петровна встретила их у входа:
   — Здравствуйте, ребята. — С Верой поцеловались. — Женечка, посмотришь больного?
   Мишкин. Он же ждет, наверное. Надо ему решпект оказать. Конечно, пойдем к нему. Ну, а Вере надо вообще как следует его посмотреть. Наркоз давать — не операцию делать. Я, на худой конец, могу ограничиться снимками да анализами. — Они посмеялись.
   Вера Сергеевна. Но вот кому необходимо посмотреть, так это больному на хирурга. — Опять посмеялись.
   В кабинете надели халаты, затем…
   Через полчаса операция уже начиналась. Вера стояла у головы, давала наркоз. Мишкин справа от больного нетерпеливо ждал разрешения начинать. Ждал команды — здесь фальстарт запрещен. Помогали ему Майя и здешний молодой хирург.
   — Можно, Вера Сергеевна?
   — Начинайте. Начали.
   — А как вам тут работается, Майя Петровна?
   — Ничего. Как везде. Правда, мы не делаем таких больших операций, как вы там, но работать все равно интересно.
   — Да. Это верно. Оттяни крючком. Посмотреть здесь надо. Говоришь, интересно. Интересна-а-а.
   — Наверное, все становится интересным, когда чему-то научишься. Не пропадать же добру.
   Мишкин усмехнулся. Некоторое время работали молча.
   — Рачок-то небольшой. Можно хорошо убрать, чисто и соединить напрямую. По Бильрот первому. А?
   — Хорошо бы, если получится.
   — Только посмотрим еще, можно ли от поджелудочной отойти. Поставь сюда зеркало, пожалуйста… Да-а… Все в порядке. Отойдем. Начинаем мобилизацию. Вера Сергеевна, все в порядке. Радикальная будет операция. Резекция будет. Как вас зовут, коллега? Алексей Иванович? Алексей Иванович, мы с Майей Петровной кладем зажимы, вы сразу же рассекаете между ними. Чтоб время не терять. Поняли?
   Работали молча. Лишь вначале один раз он промурлыкал, что прохожим неясно, почему он в этот непогожий день веселый такой. В новом месте неудобно было особенно-то разговаривать. Еще подведешь Майю. И расспрашивать неловко — может, не хочет она при всех говорить. Хотя хотел спросить, придет ли Нина.
   Осложнений по ходу операции не было. И меньше чем через полтора часа операция была закончена. В конце, когда он пропел, что «к сожаленью, день рожденья только раз в году», — Майя ему сказала:
   — Идите, Евгений Львович, в кабинет. Мы зашьем сами. Идите, переодевайтесь.
   — Спасибо, — сказал всем Мишкин и ушел из операционной. В кабинете его ждал брат больного, который привез их в больницу.
   — Ну что вы нам скажете, Евгений Львович?
   — Пока все в порядке. Опухоль убрали всю. Желудок почти весь. Так операция прошла более или менее благополучно. Если послеоперационный период пройдет хорошо — тогда посмотрим, тогда гадать начнем.
   — Вы нас простите, Евгений Львович, мы вас вытащили в ваше свободное время, оторвали, так сказать. Нет слов, чтобы выразить вам благодарность, но все же… Извините нас, ради бога, — и он протянул конверт.
   — Да вы что! Нет, нет! Во-первых, я человек суеверный, а мы еще не знаем, как пойдут дела сегодня ночью или завтра. А во-вторых, есть же какая-то кастовая солидарность — как можно брать деньги у родственника врача, да еще с которым работал. Нет, нет. Прекратим разговор на эту тему. И в-третьих, вообще…
   Родственник смутился. Стоял, не зная, куда сунуть свой конверт.
   — Вы знаете, но нам так неловко. Если бы еще у вас в больнице, а то мы вас…
   — Прекратите, пожалуйста. Вы не подождете немножко в коридоре, чтоб я успел переодеться до прихода Майи Петровны?
   Этим, может быть, не слишком деликатным способом Мишкину удалось ликвидировать неловкую для них обоих ситуацию.
   Родственник вышел, а Мишкин стал переодеваться, и, как всегда, мысли его потекли в русле только что происшедшего:
   «Интересно, сколько там было. Неплохо бы мне их сейчас. Гале пальто надо зимнее. Да и за отпуск мы задолжали. Нам государство платит. Вообще-то после всякого большого нашего вмешательства, мало-мальски большого, ну хотя бы как сегодняшнее, человек этот государству уже не нужен. Он инвалид теперь. Мы фабрика инвалидов. В его жизни не заинтересовано производительное общество. Он же становится нагрузкой, обузой, пенсионером. Только потребителем, без какой-либо отдачи. Он может быть нужен только как человек, личность, а стало быть, нужен только близким, родственникам, друзьям, Нине, Майе. Хирургам надо платить только за аппендициты, грыжи, маленькие травмы, за операции при язве, а за эту, сегодняшнюю, можно много и не платить. А ведь этот мужик сегодняшний лег в больницу прямо с работы, наверное. А теперь уж на работу не выйдет. Во всяком случае, в более или менее ближайшее время. Конечно, в его жизни заинтересованы сейчас только его близкие. Действительно, вечно Нина благодеяния кому-то оказывает. Что-то я задумался не в ту степь. Небось просто жалко, что деньги не взял. Нет, нет. Нельзя».
   В дверь постучали.
   — Можно. Войдите.
   Вошла Нина.
   — Ну почему ты, Жень, не взял деньги?
   — Да не буду я у твоих родственников деньги брать. Да еще неизвестно, выживет ли он, да и вообще…
   — Подумай, в какое неудобное положение поставил ты всех. Сколько неудобств и неловкостей. Я вообще в полном дерьме. Они люди состоятельные. У тебя денег, естественно, нет, наверное, и для чего-то именно сейчас они позарез нужны.
   — Интересно, а если б мне понадобилось и я б тебе позвонил, ты б не поехала, что ли? Ты-то нам помогала так.
   — Я на работе была, на своей. И ты не для себя. А ведь в том-то и дело, что для себя ты мне не позвонишь. А! Не занимайся демагогией. Я ж тебя знаю. Завтра ты наверняка приедешь. Захочешь посмотреть. А нам теперь даже неудобно за тобой машину послать. И мне неудобно будет заехать за тобой. Люди ж должны за помощь реваншироваться как-то.
   — Не надо.
   В конце Нининой тирады вошла Майя Петровна:
   — Все о себе только думаешь. Тебе так легче, а нам каково! А прислать за тобой машину — получится, что мы просто пьем, не думая, и твои силы и твое время. И в результате, завтра же,
   всеобщее неудобство. И потеря лишних сил, времени и денег, поскольку еще, наверно, такси возьмешь. Мишкин засмеялся:
   — Не морочь мне голову, Майка.
   — Если б я еще не знала, как ты живешь! Нина, ну не кретин?! Глупо все это, глупо…
   В дверь постучали. Вошел Алексей Иванович: «Запишем операцию?»
   Майя Петровна. Ладно, мы сами потом запишем, без Евгения Львовича.
   Мишкин. Хорошо было Швейцеру в стороне от всяких организаций и учреждений. Мог лечить и не писать ничего. Где на этой планете еще так можно?! Нигде. Ну, если запишете без меня, буду вам только благодарен. Страсть как не люблю эту часть нашей деятельности.
   Алексей Иванович. Тогда я пойду, помогу Вере Сергеевне.
   Мишкин. Пойдемте вместе. Я тоже зайду в операционную. Он еще там?
   Алексей Иванович. Да, конечно.
   Майя Петровна сняла трубку и стала набирать номер.
   — Девонька, главная у себя?.. Соедини, пожалуйста… Это я. Балдина. Хорошо, я вас еще застала. У меня к вам вот какое дело. Сегодня мы оперировали моего родственника… Приезжий доктор. Да… Он отказался у них взять деньги. Как мы ему можем оплатить по закону, по государственной линии?.. Только консультативные… Нет, не кандидат… И анестезиолог без степени… Это ж около шести рублей на двоих!.. Нет, уж лучше совсем не надо… Может, все-таки можно придумать что-то… Ну ладно, я на всякий случай спишу у них паспортные данные… Ладно… Ладно… Завтра поговорим. — Майя Петровна положила трубку, посмотрела на Нину: — Ну не идиот? Уникум.
   Вошли Мишкин и Вера Сергеевна.
   Мишкин. Он хорош. Если швы держаться будут — полный ажур. Собственно, как всегда: как анастомоз. Ну, мы поедем, Майя. Его уже перевели в палату.
   Нина. Я вас отвезу.
   Вера. Я там все написала, Майя, что как лить. Если что — позвоните утром в отделение. Дома-то у меня телефона нет. Впрочем, сама позвоню.
   Майя. Ребята, дайте мне ваши паспортные данные. Оформим ваш приезд как консультации.
   Женя. Да ладно.
   Майя. Ну зачем это-то? С какой стати!
   Женя. Ты думаешь, я помню все эти номера? А с собой у меня нет.
   Вера. У меня тоже нет. Завтра приедем — привезем.
   Женя. А я даже не знаю, где он у меня. Он ведь редко бывает нужен.
   Вера. Ну ладно. Поехали, Женя, домой.
   Майя. Ты их отвезешь?
   Нина. Разумеется. Я ж сказала.
   Женя. Меня в больницу.
   Майя. Вот видишь! Еще не сделал всего у себя. Как с тобой трудно. Удивляюсь, что не отказывался сейчас от машины: «Да мы сами доедем!» Ну чего ж ты? Ух, Женька, зла на тебя не хватает.
   Нина. Я б ему сказала «сами доедем». — Засмеялась. — Простите, Евгений Львович. Реваншируюсь, дорогой мой «волшебник в голубом вертолете».

ЗАПИСЬ ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

   — Этот больной тяжелый, и я хочу с ним поговорить у себя. — Мишкин вышел из ординаторской, пошел по коридору, но вернулся. — Игорь, как зовут его?
   — Сейчас посмотрю. Николай Михайлович.
   Мишкин вышел опять. Больной сидел в конце коридора на корточках и курил.
   — Николай Михайлович, можно вас на минуточку? Мне поговорить с вами надо. Выяснить кое-что.
   Зашли в кабинет.
   — Скажите, Николай Михайлович, вы сами-то считаете себя больным?
   — Вот я вам скажу, Евгений Львович, что все у меня хорошо. Но вот есть я как следует не могу, конечно. А так я совсем здоров.
   — Еще раз повторите мне, пожалуйста, когда вы все это почувствовали.
   — Я и не помню точно, но месяца три-четыре, как стало мешать есть.
   — И быстро эти ощущения у вас меняются?
   — Как меняются?
   — Вот появилось у вас ощущение препятствия при еде. Так?
   — Ну?
   — И вот так в одной поре или стало хуже, еще хуже глотать?
   — Менялось, конечно. Сначала просто мешало есть. Потом твердое перестало проходить — я запивать стал, конечно. Запиваю. Я есть стал меньше и похудел.
   — Есть стали меньше и поэтому похудели?
   — Ну да! Поэтому. Но я не больной, конечно. Есть все равно хочется. Бывает, когда грипп — есть не хочется. Но как начинаю, да каждый глоток запивать надо… я и меньше ем, конечно.
   — И вы все время работали, до последних дней?
   — Я вот отработал, к примеру, сегодня, а потом пошел к вам. И остался в больнице.
   Мишкин сжал руки между коленями: «Кто же мы в их глазах — спасители или фабрика инвалидов? Что он инвалидом был до больницы — не видно…»
   — Дома-то сказали?
   — Отсюда сыну на работу позвонил.
   — А я не видел никого. Не приходят?
   — Бывают. И сын бывает, и жена, конечно.
   — И вы давно работаете здесь, на этом заводе?
   — Да вроде бы с детства, и опять же недавно.
   — Это как?
   — Я до войны начал работать здесь. А потом в войну ушел — как все. Потом опять вернулся — работал здесь. А потом на целину уехал.
   — Вы! На целину? Это молодежь все больше уезжала!
   — А я с женой ругался тогда. Много не пил. Но гулял немного. Пришел как-то — она ругается, конечно. Я ж не маленький. Что такое! Пошел и подался с нашей молодежью. Три года. Вернулся вот. Работаю. Толстый был — приехал.
   — А толстый почему? Пил там?
   — Не очень. С получки пили. По праздникам. С получки всегда, конечно. Толстый был — похудел сейчас. Потом худеть стал.
   — Давно худеете?
   — Года два. Не меньше.
   — А сейчас еще больше похудел?
   — Не ем же. Мало.
   — А на войне? Ранения были?
   — Малость самую. В ногу вот — без кости. Живот еще — тоже не сильно, конечно.
   — Сколько вам сейчас?
   — Пятьдесят пять. Женина пенсия. Сейчас и пить не пью совсем. По праздникам с сыном. Как вот приехал — с получки не пьем. Работаю — это да.
   — И вы всегда в этом районе жили?
   — Родился тут — где вам корпус строят, дома наши стояли. Бараки такие, двухэтажные. Знаете?
   — Ну да.
   — Тут я родился. Рядом. А сейчас вот дом мой, девятиэтажный. Из окна виден. Видите? На седьмом этаже мы с женой. Квартира. Одна комната. Сын на пятом. У него двое. Дед я. Двое у него.
   — А у вас один?
   — Зачем! Дочь еще. Она у мужа, конечно, не здесь.
   — А что-нибудь болит сейчас?
   — Нет. Вот с едой только трудно, глотать. Сейчас жить ничего. И моя успокоилась. Раньше, бывало, соседи с ней заведутся, пойдет на кухню. Сейчас на пенсию вышла. Телевизор смотрит, конечно. Сейчас спокойно нам.
   — К сыну вниз ходит?
   — Это да. А сын говорит, плохо сейчас. Раньше, говорит, квартира общая когда была, веселее. Придешь с работы, к кому зайдешь, выпьешь вместе, поговоришь. Это правда. И телевизор смотришь вместе, в коллективе, конечно. А потом во двор выйдешь вместе. А теперь все сидят у себя, у телевизоров, — и не видишь никого. Летом лучше. Во дворе столы. Домино. А сыну все мало. Пройдет. У него свои растут.
   — Николай Михайлович, надо вам операцию делать.
   — Понимаю, понимаю, Евгений Львович. А что там у меня? Может, и само пройдет? Погодить?
   — Нет. Надо. У вас и не проходит еда поэтому.
   — А если запивать?
   — Вы запиваете. Вам же хуже становится.
   — Стало немного хуже. Но можно жить.
   — У вас, Николай Михайлович, доброкачественная опухоль, как жировик, но в пищеводе. Она закрывает ход. Ее надо убрать.
   — Жировик. Не рак, значит?
   — Не рак. Но оперировать все равно надо. Закроет совсем.
   — А не опасно?
   — Опасно. Но если будет очень опасно, то мы удалять не будем, а сделаем в желудке дырочку, и придется вам есть через трубочку.
   — Какая ж еда!
   — Временно. А поправитесь, наберете сил, тогда сделаем все как надо. Надо, Николай Михайлович.
   — А кто оперировать будет?
   — Я буду.
   — Ну ладно. А когда?
   — На той неделе. Скажем еще. Пусть только ко мне ваши зайдут до операции.
   — А жена, наверное, уж тут, ждет внизу, мы договорились, конечно.
   — Вот сейчас пусть и зайдет тогда.
   Мишкин остался в кабинете и стал рассматривать какую-то книгу. В дверь постучали.
   — Войдите.
   Жена полная. Трех надо сложить таких, как Николай Михайлович. Но он-то болен, он истощен. Он-то должен чувствовать полное отсутствие сил. Интересно, а до болезни какой он был. Раза в два, наверное, толще.
   Мишкин объясняет жене.
   — Да я и сама вижу, плохо. Тает мужик на глазах. Я ему говорила — пойди к врачу, может, рак, а он… Ну сейчас хоть не пьет. Сейчас хорошо все. Обязательно, товарищ доктор, операция? А то нам хорошо все сейчас. Сын рядом. А не умрет от операции, товарищ доктор?
   — От болезни он точно умрет. У него рак.
   — Я ему говорила. А он вот не ходил. А мне говорит — жировик там.
   — Он не знает. И вы ему не говорите.
   — Нет. Зачем? Не скажу. — Она вытерла глаза тылом кисти. — Не скажу. Сыну скажу.
   — Сыну скажите. Операция опасная. Есть, правда, небольшой шанс, что там жировик, но вряд ли.
   — Ну, если надо. Но он хороший сейчас. Вот худой только.
   — Операция очень опасная, даже если мы сумеем убрать все, если опухоль небольшая. А если нельзя, надо делать дырочку в желудке и кормить через трубку.
   — А нельзя без нее?
   — Он умрет от голода.
   — А как же сказать про дырочку?
   — Не надо ему говорить. Это я сам.
   — Значит, без этого нельзя?
   — Если удастся — сделаем без трубочки.
   — А без операции нельзя?
   — Нет.
   — А когда будет операция?
   — На той неделе. Мы в пятницу, завтра, скажем ему. А он вам.
   — Ну, раз надо. А то сейчас хорошо нам. И сын здесь, ниже. Внуки. Дочка бывает. Я на пенсии. Телевизор. А на сколько он здесь? Через сколько ему выписаться можно будет?

***

   МИШКИН:
   — Больной спит?
   — Да. Уже. Интубируем.
   — Ну, я моюсь тогда.
   И я начал мыться. Рядом моется Игорь. Мы перекидываемся, как всегда, словами, чаще всего ничего не значащими. Третий ассистент — молодой врач, интерн — первый год врачевания. Им хорошо сейчас, молодым. Пять лет учатся, потом шестой год доучиваются на какой-нибудь кафедре по избранной специальности, и еще седьмой год в больнице интерном, и лишь только потом уже выползают на самостоятельную работу. Семь лет. Хорошо. А нас выкидывали, катапультировали в работу. Меня, как щенка в воду, в деревню после пятого курса. Говорили, что это хорошо, быстрей, дескать, научусь. Про больных уж я не говорю. А вот что это нам стоило. Как говорится, нервные клетки не восстанавливаются. Если Сашка пойдет в медицинский, ему легче будет, когда кончит, если попадет. Если попадет. Куда мне сегодня идти надо? Не могу вспомнить. Хватит мыться.
   — Давай, Игорь, кончай. Не баня.
   Ну и халаты у нас. А мне и вовсе очень короток. Не на бал. Хорошо и так.
   — Можно йодом его?
   — Можно.
   Ровно закрасил. Полтела закрасил. Теперь ребра посчитать. Где разрез сделаем? Здесь спиртом надо. Наметим.
   — Дайте, пожалуйста!
   — Что?
   — Спирт!
   Вот как теперь. Когда они сами знают, что дать, — лучше.Накрываю простынями.
   — Я сверху. А ты снизу накрывай.
   — Свет направьте.
   Руками все приходится. А в институте кнопками свет направляют. Куда же я сегодня должен идти? Анестезиологи, по-моему, полностью готовы уже.
   — Можно начинать.
   Так. Сразу крючками, ребята. Правильно все. Кровь останавливать особенно не приходится. Ага, прошел.
   — Пневмоторакс.
   Если легкое не очень запаяно, к пищеводу подойдем быстро. Да. Вот. Потом. Темные простыни лучше. Сначала диафрагму рассеку. Шить надо. Дают, не спрашивая. Сейчас-то конечно. Почему каждая работа обезличена? У нас в душах, наверное, конвейер и комбинат. Раньше сестра играла большую роль. Операционная сестра. И сейчас большую, но не так. Личные качества не так уж важны. Важны, но не так, как раньше. Кто говорит, что очень важно, — это больше для форса треплются, наверное. Сестра нужна, чтобы стояла много и давала все, не спрашивая, что нужно. В маске она хорошенькая. Лучше, чем с открытым лицом. Лоб хороший. Здорова опухоль. Отойду ли?
   — Смотри какая. Наверное, не удалим. Тогда трубочку. Куда же я должен идти сегодня? Ух ты, и поджелудочная захвачена. И край печени. Узлы в клетчатке. Если здесь попробовать. И риск большой. Даже если удастся, работы часа на четыре минимум. Риск здоровый. И толстый кишечник, забрать участок придется. Это началось с желудка, потом на пищевод поползло. Работка! Я вам скажу! А! Конечно же с Ниной куда-то иду. Тот-то ее больной, родственник. Поправился. Позавчера звонила. Сейчас тридцать пять одиннадцатого. Она же говорила… Нет, ничего у меня здесь не выйдет. Трубочку поставим. А если отсюда попробовать подойти? Сплошняком все. Попробовать если? Смертельный риск. Смертельная вещь. Болезнь тоже смертельная. А здесь отойду? И здесь не подойти. Можно, конечно, но… Если аорта прихвачена — тогда все просто и говорить не о чем. Кто-то предлагал, не помню кто: пищевод с куском аорты забирать. А потом пластика аорты синтетикой. Где-то статья была. Или, как говорится, личное сообщение. Хм. Здесь кровит.
   — Дайте зажимчик. Теперь нитку. Вяжи. Ничего не выйдет у нас, наверное. Здесь давайте подсечем. Вяжи.
   Если здесь иссечь, интересно, удастся ее убрать полностью? Уходит. Риск большой. Работы на целый день. Не выдержит. Риск. Рака не выдержит тоже. Нет. Лучше не делать. Пищевод выделился хорошо. Отошли. И от аорты отошли. Помрет. Риск большой. И меня ругать будут со всех сторон. Но надо делать. Все-таки, если есть шапс, надо его использовать. Все, говорит, по своим квартирам у телевизоров. Еще пару лет, а может, больше посидит у телевизора. Но не работник он навсегда, это точно. За что же мне платить — поставщику инвалидов, — если только все хорошо будет. Может и сейчас умереть. Сразу после операции. И меня ругать будут. Вот и здесь мобилизовать удалось. Уберу здесь. Большой риск. Не сказал он — от дочери тоже есть внуки? Вся опухоль, пожалуй, уйдет. Узлы эти с клетчаткой уйдут. Ну, что буду делать? Да я уже делаю! Черт! Зачем. «Пусть бегут неуклюже пешеходы по лужам…» Зря я это. Может, поживет.