Страница:
Марина Васильевна. Вот-вот, а надо вычитывать обеденные часы.
Мишкин. А вы вычитываете?
Марина Васильевна. Из каждого дежурства, по полчаса в середине и в конце.
Мишкин смеется.
Марина Васильевна. Ладно зубоскалить. Так этого главного врача судили. Правда, она и себе приписывала за время работы на строительстве. Она с ними все время работала. По вечерам, что ли. Строители были довольны — говорят, здорово она помогла им, вернее, больнице. Так профсоюзы предъявили свой счет по поводу несоблюдения в больнице на дежурствах обеденных перерывов. Много чего там написано из твоих, так сказать, предложений.
Татьяна Васильевна. И чем кончилось?
Марина Васильевна. Чем! Получила год условно, с запрещением в течение какого-то времени работать администратором. Почитай, Мишкин, почитай. У меня газета есть. Может, поумнеешь. Ну, и хватит об этом. Что можно сделать — делаем, а что нельзя… Сколько времени мы из-за тебя сегодня потеряли. А у нас еще дело есть. Пришел приказ из горздрава. Нам надо включаться в работу. Прочтите приказ, Семен Аркадьевич.
Семен Аркадьевич (зам по АХЧ вынимает бумагу, надевает очки). Нам этот приказ велено проработать и начать выполнять: «Приказ по Горздравотделу „О проведении месячника по завершению подготовки к зиме лечебно-профилактических учреждений“. В целях завершения подготовки зданий и сооружений к зиме ПРИКАЗЫВАЮ: заведующим райздравами, главврачам лечпрофучреждений, руководителям хозорганизаций совместно с партийными, профсоюзными и комсомольскими организациями: а) провести в период общегородского месячника субботники и воскресники в лечпрофучреждениях; б) провести массово-разъяснительную и оргработу в коллективах работников здравоохранения по привлечению к активному участию в общегородском месячнике; в) разработать и утвердить конкретные оргмероприятия по завершению подготовки лечучреждений к зиме, сосредоточив основное внимание на следующих вопросах: устранение недостатков в системе отопления, котельных, центральных тепловых пунктах водопровода, теплотрассе; ремонт крыш, водосточных труб, подъездов, остекление и оклейка оконных переплетов, утепление лестничных клеток, проверка работы вентиляционных систем, состояние средств пожаротушения, исправность водопровода, электрическо-лифтового хозяйства, электрооборудования, проверка работ очистительных сооружений, проведение работ по очистке подвальных и чердачных помещений от мусора и неустановленного оборудования, по благоустройству территории, ликвидации мест разрытий и разработки строений, подлежащих сносу, озеленению скверов, садов и парковых зон; г) создать для организации и руководства проведения месячника постоянные штабы в количестве 3—5 человек. Обязать штабы обеспечить ежедневный учет выполненных работ, составление отчетов за неделю и представление этих отчетов в Горздравотдел». Ну и дальше подписи.
Марина Васильевна. Ясно? Все должны у себя в отделениях этим заняться.
Татьяна Васильевна. Да и местком в это включится. Мы выделим в штаб своего человека.
Мишкин. Как говорили древние индийцы: «Лучше не делай своего дела, чем делать чужие». Я пошел работать. У нас тяжелый кризис времени.
Марина Васильевна. Все пойдут работать, а ты останься на минутку, у меня дело к тебе.
Все ушли. Мишкин уселся в кресло поудобнее.
— Ругать будете?
— Да что тебя ругать. Я привыкла. Но я хочу тебя предупредить, что ты сходишь с катушек и я тебя защитить не смогу. Еще когда помоложе была, может, и смогла бы защитить. А эта месткомовская дива все твои взбрыки, всхлипы и разговоры по району ходит и так разносит, что предстаешь ты перед людьми совсем в другом свете. Ты как несносный ребенок. И меня подводишь. Если что можно сделать для твоих сестер и врачей, давай сядем подумаем вдвоем. Нет, тебе надо на трибуну влезть и устроить митинг. Ну что я могу тебе при всех сказать! А сейчас начни подготовку к субботнику. И я без тебя знаю, что хирургам не место ни на картошке, ни на другой подобной работе. Но надо, — значит, будем.
В дверь ворвалась анестезиологическая сестра.
— Ты не видишь, что мы заняты? Куда ж ты идешь?
— Извините, Марина Васильевна, я к Евгению Львовичу.
— Так сказать, товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану. Ну, валяй обращайся. Поговорить не дают.
— Евгений Львович, кислорода нет. Не можем к наркозу готовить.
— Ну, вот видите. Где наш Семен Аркадьевич! Хоть бы это он сделал до утепленческого месячника.
— Это дело не его. Он просто за этим следит.
— Кроме службы слежения должна быть служба кислородоношения. Средства пожаротушения — его дело?! Каждое утро я таскаю баллоны с кислородом, подключаю их. Хорошо, что я не индиец и могу спокойно делать чужое дело, в отличие от индийца Семена. А если б заведующий отделением был у вас баба…
— У меня нет, не может такого быть, — Марина Васильевна радостно засмеялась.
— А мне не смешно. Ну, скажем, если б я был бы, как Пушкин, ста пятидесяти четырех сантиметров от уровня моря?
— Это тоже исключено. Что не Пушкин — то не Пушкин. Иди, Мишкин, не греши, подключай свои кислороды. Когда я от тебя избавлюсь?!
Мишкин пошел на улицу, подключил к системе два баллона с кислородом, заглянул в послеоперационную палату и лишь после этого, уже в десятом часу, появился в ординаторской.
— Ну, начнем?
— Да мы уж доложились без вас, Евгений Львович. Ведь операцию пора начинать.
— Ладно, но только я вот хотел обсудить больного, который сегодня на операцию идет. Доложите, Наталья Максимовна.
Наталья Максимовна. Больной пятидесяти четырех лет. Почувствовал себя плохо около двух месяцев назад. Появились слабость, недомогание, неопределеннее боли, на которые он вначале не обращал внимания. Около недели назад появилась желтуха. Поступил к нам с диагнозом «Механическая желтуха». Обследование никаких особенностей не выявило, кроме повышенного билирубина и ускоренного РОЭ.
Онисов. А рентген желчных путей делали? Что он показывает?
Мишкин. Ох, Онисов, Онисов. Сколько тебя учить надо? При желтухе ты не получишь на снимке желчных путей, не будут они контрастироваться. Тут желтуха, и надо просто рассуждать: что это за желтуха. Для операции ли она? Не гепатит ли? Раз «механическая», значит, для операции. Это не гепатит, по-видимому, — два месяца человек болен. Функциональные пробы печени — тоже хорошие. Стало быть, на цирроз тоже мало шансов. Приступов сильных не было, — значит, камень маловероятен. Скорее всего, опухоль. Правда, желчный пузырь не увеличен. Скорее всего, это опухоль поджелудочной железы, головки ее. Короче, операция необходима, и она все уточнит до конца. Возможно, предстоит большая операция — резекция поджелудочной железы и желудка с двенадцатиперстной кишкой. Противопоказаний к операции нет.
Илющенко. Значит, если радикальная, — это панкреатодуоденальная резекция?
Мишкин. Да, наверное. Но, может быть, и тотальное удаление железы.
Илющенко. А можно разве?
Мишкин. Вы у нас недавно. Вообще это вроде бы раньше и не делали. Считалось, что больной не выдержит отсутствия железы и умрет от диабета. Хотя есть отдельные обнадеживающие сообщения. У нас есть три наблюдения. Одну больную мы наблюдаем уже около четырех лет. Да и технически она, пожалуй, легче резекции. Не надо соединять культю железы с кишкой. Ну ладно, анестезиологическая служба, берите больного и начинайте наркоз. Сегодня тяжелая работа. Крови достаточно заготовлено? Мне кажется, что здесь безусловно рак, и, по-моему, будет вполне операбельный. Игорь, дай закурить, пожалуйста.
Онисов. Нет, ты уникум. Ты думаешь делать радикальную операцию?!
Мишкин. Если удастся — конечно.
Онисов. Эта операция больше чем в половине случаев кончается смертью. И мужик неприятный. Бандит. Несколько раз сидел за воровство и бандитизм. До этого сам работал в охране, убил кого-то, за что и сел первый раз. Нигде не работает. Сейчас в отделении со всеми скандалит, и с больными, и с сестрами. Родственники к нему почти не ходят, а когда придут, тоже переругаются и с сестрами и с лечащим врачом. Зачем тебе надо! Нет, ты уникум!
Мишкин. У тебя «уникум» звучит как «идиот». Но если так, то уникум ты, безнравственное чучело. Подумай, что ты говоришь! Он больной! Каждый должен заниматься своим делом. А ты все время решаешь проблемы его и его родственников. Не всякий человек достоин уважения — но сострадания всякий. Он больной. Это ж элементарно. Ты похож на муравья, к которому приходит стрекоза и просит есть, с голоду подыхает. А он ей: «Ты все пела, так поди же попляши». Откуда ты такой на мою голову? Уникум. Уникум нравственных начал. Да я кого угодно буду лечить. Даже преступника, а потом пусть его судят те, кто призван на это дело. Никогда ты не станешь врачом. Певец линча — вот ты кто. Иди лучше оперируй, занимайся только своим делом.
— Евгений Львович, мыться.
— Пойдем, Илющенко. Переодевайся и пошли.
Игорь пошел за шкаф, где за простыней обычно переодевались врачи. А Мишкин пошел в свой кабинет, где переодевался вчера, У него нет определенного места. Где застанет его судьба, там и снимет халат. Может быть ординаторская, а может быть и его кабинет — какая разница!
Когда Мишкин пришел в операционную, больной уже спал, Он подошел, посмотрел на лицо. Лицо как лицо. Татуировка на руках, на ногах. Живот чистый — по татуировке резать не придется. На груди выколот знакомый двупрофильный рисунок. Бог юности нашей — и здесь не придется резать. А то еще проснется; и пришьет статью. Короче, операция началась и приблизительно часов через пять закончилась.
Как говорится, вышел он из операционной усталый, но довольный.
Онисов. Ну, сделал радикально?
Мишкин. Удалось. Опухоль занимала только ткань головки. Тело не затронуто. Метастазов тоже не было. Резекцию панкреатодуоденальную сделал.
Онисов. Знаю. Подходил. Вот только выживет ли?
Мишкин. Следить надо. Пойду посмотрю. В операционной больной лежал по-прежнему с трубкой в горле, по-прежнему продолжалось искусственное дыхание.
— Что, не раздышится никак?
— Плохо что-то, Евгений Львович.
Мишкин взял трубку и стал слушать легкие. Долго слушал:
— Справа в нижних отделах плохо прослушивается. Ослабленное дыхание. А попробуйте снять спонтанное дыхание. Переведите на насильственную, искусственную вентиляцию легких.
— Уже пробовали.
— Еще раз. Влажный он. Плохо с дыханием.
— Угу. Да и давление поднимается. Кислородная недостаточность.
Евгений Львович посмотрел на плечо. Из-под манжетки аппарата для измерения давления вылезал могильный холм и надпись: «Не забуду мать родную».
— Ну давайте, еще раз попробую. Валя, сделай еще листенон. Сестра ввела что-то в вену из шприца, который лежал на столике уже заполненным.
— Дыхание прекратилось. Начинаю вентилировать. А вы послушайте, Евгений Львович.
Мишкин стал слушать.
— Нет, все равно справа в нижних отделах плохо слышно. Давайте полчаса подышим за него, потом посмотрим. Наверное, ателектаз все же справа. Вся доля не дышит. А вы отсосали из легких?
— Конечно.
— Может, еще раз?
— Мы несколько раз уже отсасывали. Последний раз перед самым вашим приходом.
Мишкин опять вышел из операционной.
— Евгений Львович, вас главный врач вызывает.
— Вот черт! Ну что еще там! Пошел.
— Ну, что случилось? Мой рабочий день кончился.
— Нет, милый, до конца рабочего дня еще три минуты. Тут другое, Женя. Тебя вызывают в райздрав на совещание.
— Когда?
— Сейчас. Еще утром звонили, но ты был в операционной.
— Да ну их к черту. Мне некогда.
— Я им сказала, что ты на большой операции и, наверное, не успеешь, но они очень просили. По поводу нашей открывающейся поликлиники, ты им, как районный хирург, очень нужен.
— Да что я там! Зачем? Сделали — и пусть радуются.
— Там вопрос — можно ли в этой поликлинике открыть районный травмопункт.
— Все равно решат, как захотят.
— Да ты пойми и их положение. Им это решить на совещании надо с протоколом и в присутствии районного хирурга обязательно.
— Пусть напишут, что я был.
— А самоуважение? Да что ты ваньку ломаешь! Пойди.
— Не могу сейчас — больной тяжелый.
— Я тебе машину дам — делов-то на полчаса.
— Да что это за чертовня какая-то! На совещания никому не нужные гоняют, кислород бегать на улицу самому подключать, дыхательной аппаратуры нет. Да что это за издевательство! В табор уйду. Буду цыган лечить и бродить с ними. Подсчитайте, сколько у нас совещаний, семинаров, занятий, школ, то кого-то мы должны учить, то по гражданской обороне, то по линии санитарной грамотности, то по черт знает чему! А у меня больной тяжелый на столе лежит.
— Женечка, не ори. Я ж предлагала вам составить график по отделениям. В этом месяце на все совещания ходит ваше отделение, например. В следующем месяце другое. И внутри отделения график по врачам. Ходить за всех, и за меня, и за завов, и замов.
— Вы же первая и пойдете на свое совещание.
— Ну ладно. Иди переодевайся и на машине туда и обратно. Мишкин вошел в операционную.
— Ну как?
— Так же.
— Сколько вы его еще собираетесь вентилировать?
— Часа полтора, наверное.
— Вера Сергеевна, я сейчас в райздрав минут на тридцать — и приеду. А вы пока вентилируйте. Хорошо?
Мишкин переодевается. Вошел Онисов:
— Тебе звонили из поликлиники. Илющенко сказал, что ты на операции и на прием не успеешь.
Мишкин махнул рукой, — мол, правильно.
Он ходил совмещать на консультативный прием в соседнюю поликлинику, где ему платили около трети ставки. К его месячному бюджету, к его полутора ставкам в больнице, прибавка этих тридцати пяти рублей играла существенную роль. Но иногда, когда у него бывали длительные операции или тяжелые больные, он звонил и предупреждал, что на приеме не будет. Он был очень неудобен поликлинике, но это был Мишкин, в нем, конечно, были заинтересованы, а потому терпели.
Перед отъездом он договорился, чтобы через тридцать минут его вызвали с совещания в больницу и прислали за ним машину.
Прибыл он на совещание вовремя. Совещание началось с опозданием, и открыл его какой-то представитель районных властей и прежде всего поздравил врачей района с подарком, который им сделали строители, построив новую поликлинику.
— Вам, товарищи доктора, все дается, лечите только. Строители вам построили, сделали вам прекрасный подарок.
Мишкин (с места). Двери только не закрываются, а в подвале течет.
Представитель районной власти. Это по дефектной ведомости все исправят — вы работайте, главное.
Мишкин уже собрался было сказать, что подарок это не им, врачам, а им, всему населению, живущему в этом районе. Он хотел сказать, что это экономия времени не врачам, а больным. Он еще подбирал большое количество слов, которые считал уместными в подобном случае, но к нему подошли и сказали, что его срочно вызывают в больницу к тяжелому больному. Начальство милостиво согласилось на его уход, и, не дождавшись других сообщений о грядущих радостях врачей района, он уехал.
Легкое дышало плохо.
Мишкин вместе с Верой Сергеевной наложили трахеостому, то есть сделали отверстие в трахее, и оставили больного на искусственном дыхании. Около все время были Вера Сергеевна, Наталья Максимовна и сам Мишкин. Около десяти часов вечера все, кто находился в эти часы в отделении, — дежурные и оставшиеся с больным — принимали участие в работе. Надо было дышать за больного. Автоматического дыхательного аппарата в больнице не было. Все по очереди становились в головах больного и дышали: сжимали и разжимали дыхательный мяч, от которого отходила резиновая гофрированная трубка к аппарату, а от него другая трубка шла к дыхательному горлу больного. Все работали по очереди.
Мишкин. Наташа, иди домой. С ребятами кто?
Наталья Максимовна. Кто! Свекровь и муж. Не пропадут.
Мишкин. Иди, иди. Нет, я вам скажу, что в отделении должны работать мужики. Ну, иди, говорят. Хорошо, у вас нет детей, Вера Сергеевна.
Вера Сергеевна. Чего ж хорошего?
Мишкин. Да-а. И вы идите, Вера Сергеевна. Не бабское это дело — медицина.
(«Взяли сразу и столько пустили баб в медицину, — философствовал Мишкин, сжимая и отпуская мяч. — Это надо было постепенно. Потихоньку приучать жизнь к этому. Это как большую рану зашивать. Например, после удаления грудной железы. Хочется сразу наложить посредине швы. Сведешь края, а потом, думаешь, легко будет. Ан нет. Надо маленькими стежочками, прямо за краешки кожи, частенько-частенько, постепенненько, медленно зашивать, тогда больше шансов, что зашьется ровненько, без натяжения, и заживет хорошо. А тут сразу — хоп! — и столько баб в медицину».)
Вера Сергеевна. По-моему, вы устали, Евгений Львович. Идите в ординаторскую отдохните, а мы покачаем.
Мишкин. Нет. У меня все в порядке. Идите домой. Не бабское это дело. И жизнь пройдет. Идите домой, рожайте детей лучше. А это что за жизнь: семь дней — сняты швы, семь дней — сняты швы, а тут вдруг и жизнь кончается. Идите домой, Вера Сергеевна, идите. Слушайте меня, не возражайте. Главное — это научиться слушать, а не прислушиваться и искать получше возражения. Слушать надо других, понять их стараться. Слушать надо друг друга и стараться понять друг друга. А без этого князь Мышкин — идиот, а Ставрогин — душа общества.
Мишкин явно устал — он болтает, а это у него первый признак. Конечно, устал.
— Евгений Львович, идите отдохните. Ведь операция-то какая большая.
— Вот потому-то и не иду отдыхать. Уйдете домой, вот тогда я посижу в ординаторской. А девочки покачают. А потом опять я. А потом дежурные. А потом и вы придете, и Наталья Максимовна придет.
Вера Сергеевна и Евгений Львович уходят в ординаторскую.
ЗАПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Мишкин. А вы вычитываете?
Марина Васильевна. Из каждого дежурства, по полчаса в середине и в конце.
Мишкин смеется.
Марина Васильевна. Ладно зубоскалить. Так этого главного врача судили. Правда, она и себе приписывала за время работы на строительстве. Она с ними все время работала. По вечерам, что ли. Строители были довольны — говорят, здорово она помогла им, вернее, больнице. Так профсоюзы предъявили свой счет по поводу несоблюдения в больнице на дежурствах обеденных перерывов. Много чего там написано из твоих, так сказать, предложений.
Татьяна Васильевна. И чем кончилось?
Марина Васильевна. Чем! Получила год условно, с запрещением в течение какого-то времени работать администратором. Почитай, Мишкин, почитай. У меня газета есть. Может, поумнеешь. Ну, и хватит об этом. Что можно сделать — делаем, а что нельзя… Сколько времени мы из-за тебя сегодня потеряли. А у нас еще дело есть. Пришел приказ из горздрава. Нам надо включаться в работу. Прочтите приказ, Семен Аркадьевич.
Семен Аркадьевич (зам по АХЧ вынимает бумагу, надевает очки). Нам этот приказ велено проработать и начать выполнять: «Приказ по Горздравотделу „О проведении месячника по завершению подготовки к зиме лечебно-профилактических учреждений“. В целях завершения подготовки зданий и сооружений к зиме ПРИКАЗЫВАЮ: заведующим райздравами, главврачам лечпрофучреждений, руководителям хозорганизаций совместно с партийными, профсоюзными и комсомольскими организациями: а) провести в период общегородского месячника субботники и воскресники в лечпрофучреждениях; б) провести массово-разъяснительную и оргработу в коллективах работников здравоохранения по привлечению к активному участию в общегородском месячнике; в) разработать и утвердить конкретные оргмероприятия по завершению подготовки лечучреждений к зиме, сосредоточив основное внимание на следующих вопросах: устранение недостатков в системе отопления, котельных, центральных тепловых пунктах водопровода, теплотрассе; ремонт крыш, водосточных труб, подъездов, остекление и оклейка оконных переплетов, утепление лестничных клеток, проверка работы вентиляционных систем, состояние средств пожаротушения, исправность водопровода, электрическо-лифтового хозяйства, электрооборудования, проверка работ очистительных сооружений, проведение работ по очистке подвальных и чердачных помещений от мусора и неустановленного оборудования, по благоустройству территории, ликвидации мест разрытий и разработки строений, подлежащих сносу, озеленению скверов, садов и парковых зон; г) создать для организации и руководства проведения месячника постоянные штабы в количестве 3—5 человек. Обязать штабы обеспечить ежедневный учет выполненных работ, составление отчетов за неделю и представление этих отчетов в Горздравотдел». Ну и дальше подписи.
Марина Васильевна. Ясно? Все должны у себя в отделениях этим заняться.
Татьяна Васильевна. Да и местком в это включится. Мы выделим в штаб своего человека.
Мишкин. Как говорили древние индийцы: «Лучше не делай своего дела, чем делать чужие». Я пошел работать. У нас тяжелый кризис времени.
Марина Васильевна. Все пойдут работать, а ты останься на минутку, у меня дело к тебе.
Все ушли. Мишкин уселся в кресло поудобнее.
— Ругать будете?
— Да что тебя ругать. Я привыкла. Но я хочу тебя предупредить, что ты сходишь с катушек и я тебя защитить не смогу. Еще когда помоложе была, может, и смогла бы защитить. А эта месткомовская дива все твои взбрыки, всхлипы и разговоры по району ходит и так разносит, что предстаешь ты перед людьми совсем в другом свете. Ты как несносный ребенок. И меня подводишь. Если что можно сделать для твоих сестер и врачей, давай сядем подумаем вдвоем. Нет, тебе надо на трибуну влезть и устроить митинг. Ну что я могу тебе при всех сказать! А сейчас начни подготовку к субботнику. И я без тебя знаю, что хирургам не место ни на картошке, ни на другой подобной работе. Но надо, — значит, будем.
В дверь ворвалась анестезиологическая сестра.
— Ты не видишь, что мы заняты? Куда ж ты идешь?
— Извините, Марина Васильевна, я к Евгению Львовичу.
— Так сказать, товарищ майор, разрешите обратиться к товарищу капитану. Ну, валяй обращайся. Поговорить не дают.
— Евгений Львович, кислорода нет. Не можем к наркозу готовить.
— Ну, вот видите. Где наш Семен Аркадьевич! Хоть бы это он сделал до утепленческого месячника.
— Это дело не его. Он просто за этим следит.
— Кроме службы слежения должна быть служба кислородоношения. Средства пожаротушения — его дело?! Каждое утро я таскаю баллоны с кислородом, подключаю их. Хорошо, что я не индиец и могу спокойно делать чужое дело, в отличие от индийца Семена. А если б заведующий отделением был у вас баба…
— У меня нет, не может такого быть, — Марина Васильевна радостно засмеялась.
— А мне не смешно. Ну, скажем, если б я был бы, как Пушкин, ста пятидесяти четырех сантиметров от уровня моря?
— Это тоже исключено. Что не Пушкин — то не Пушкин. Иди, Мишкин, не греши, подключай свои кислороды. Когда я от тебя избавлюсь?!
Мишкин пошел на улицу, подключил к системе два баллона с кислородом, заглянул в послеоперационную палату и лишь после этого, уже в десятом часу, появился в ординаторской.
— Ну, начнем?
— Да мы уж доложились без вас, Евгений Львович. Ведь операцию пора начинать.
— Ладно, но только я вот хотел обсудить больного, который сегодня на операцию идет. Доложите, Наталья Максимовна.
Наталья Максимовна. Больной пятидесяти четырех лет. Почувствовал себя плохо около двух месяцев назад. Появились слабость, недомогание, неопределеннее боли, на которые он вначале не обращал внимания. Около недели назад появилась желтуха. Поступил к нам с диагнозом «Механическая желтуха». Обследование никаких особенностей не выявило, кроме повышенного билирубина и ускоренного РОЭ.
Онисов. А рентген желчных путей делали? Что он показывает?
Мишкин. Ох, Онисов, Онисов. Сколько тебя учить надо? При желтухе ты не получишь на снимке желчных путей, не будут они контрастироваться. Тут желтуха, и надо просто рассуждать: что это за желтуха. Для операции ли она? Не гепатит ли? Раз «механическая», значит, для операции. Это не гепатит, по-видимому, — два месяца человек болен. Функциональные пробы печени — тоже хорошие. Стало быть, на цирроз тоже мало шансов. Приступов сильных не было, — значит, камень маловероятен. Скорее всего, опухоль. Правда, желчный пузырь не увеличен. Скорее всего, это опухоль поджелудочной железы, головки ее. Короче, операция необходима, и она все уточнит до конца. Возможно, предстоит большая операция — резекция поджелудочной железы и желудка с двенадцатиперстной кишкой. Противопоказаний к операции нет.
Илющенко. Значит, если радикальная, — это панкреатодуоденальная резекция?
Мишкин. Да, наверное. Но, может быть, и тотальное удаление железы.
Илющенко. А можно разве?
Мишкин. Вы у нас недавно. Вообще это вроде бы раньше и не делали. Считалось, что больной не выдержит отсутствия железы и умрет от диабета. Хотя есть отдельные обнадеживающие сообщения. У нас есть три наблюдения. Одну больную мы наблюдаем уже около четырех лет. Да и технически она, пожалуй, легче резекции. Не надо соединять культю железы с кишкой. Ну ладно, анестезиологическая служба, берите больного и начинайте наркоз. Сегодня тяжелая работа. Крови достаточно заготовлено? Мне кажется, что здесь безусловно рак, и, по-моему, будет вполне операбельный. Игорь, дай закурить, пожалуйста.
Онисов. Нет, ты уникум. Ты думаешь делать радикальную операцию?!
Мишкин. Если удастся — конечно.
Онисов. Эта операция больше чем в половине случаев кончается смертью. И мужик неприятный. Бандит. Несколько раз сидел за воровство и бандитизм. До этого сам работал в охране, убил кого-то, за что и сел первый раз. Нигде не работает. Сейчас в отделении со всеми скандалит, и с больными, и с сестрами. Родственники к нему почти не ходят, а когда придут, тоже переругаются и с сестрами и с лечащим врачом. Зачем тебе надо! Нет, ты уникум!
Мишкин. У тебя «уникум» звучит как «идиот». Но если так, то уникум ты, безнравственное чучело. Подумай, что ты говоришь! Он больной! Каждый должен заниматься своим делом. А ты все время решаешь проблемы его и его родственников. Не всякий человек достоин уважения — но сострадания всякий. Он больной. Это ж элементарно. Ты похож на муравья, к которому приходит стрекоза и просит есть, с голоду подыхает. А он ей: «Ты все пела, так поди же попляши». Откуда ты такой на мою голову? Уникум. Уникум нравственных начал. Да я кого угодно буду лечить. Даже преступника, а потом пусть его судят те, кто призван на это дело. Никогда ты не станешь врачом. Певец линча — вот ты кто. Иди лучше оперируй, занимайся только своим делом.
— Евгений Львович, мыться.
— Пойдем, Илющенко. Переодевайся и пошли.
Игорь пошел за шкаф, где за простыней обычно переодевались врачи. А Мишкин пошел в свой кабинет, где переодевался вчера, У него нет определенного места. Где застанет его судьба, там и снимет халат. Может быть ординаторская, а может быть и его кабинет — какая разница!
Когда Мишкин пришел в операционную, больной уже спал, Он подошел, посмотрел на лицо. Лицо как лицо. Татуировка на руках, на ногах. Живот чистый — по татуировке резать не придется. На груди выколот знакомый двупрофильный рисунок. Бог юности нашей — и здесь не придется резать. А то еще проснется; и пришьет статью. Короче, операция началась и приблизительно часов через пять закончилась.
Как говорится, вышел он из операционной усталый, но довольный.
Онисов. Ну, сделал радикально?
Мишкин. Удалось. Опухоль занимала только ткань головки. Тело не затронуто. Метастазов тоже не было. Резекцию панкреатодуоденальную сделал.
Онисов. Знаю. Подходил. Вот только выживет ли?
Мишкин. Следить надо. Пойду посмотрю. В операционной больной лежал по-прежнему с трубкой в горле, по-прежнему продолжалось искусственное дыхание.
— Что, не раздышится никак?
— Плохо что-то, Евгений Львович.
Мишкин взял трубку и стал слушать легкие. Долго слушал:
— Справа в нижних отделах плохо прослушивается. Ослабленное дыхание. А попробуйте снять спонтанное дыхание. Переведите на насильственную, искусственную вентиляцию легких.
— Уже пробовали.
— Еще раз. Влажный он. Плохо с дыханием.
— Угу. Да и давление поднимается. Кислородная недостаточность.
Евгений Львович посмотрел на плечо. Из-под манжетки аппарата для измерения давления вылезал могильный холм и надпись: «Не забуду мать родную».
— Ну давайте, еще раз попробую. Валя, сделай еще листенон. Сестра ввела что-то в вену из шприца, который лежал на столике уже заполненным.
— Дыхание прекратилось. Начинаю вентилировать. А вы послушайте, Евгений Львович.
Мишкин стал слушать.
— Нет, все равно справа в нижних отделах плохо слышно. Давайте полчаса подышим за него, потом посмотрим. Наверное, ателектаз все же справа. Вся доля не дышит. А вы отсосали из легких?
— Конечно.
— Может, еще раз?
— Мы несколько раз уже отсасывали. Последний раз перед самым вашим приходом.
Мишкин опять вышел из операционной.
— Евгений Львович, вас главный врач вызывает.
— Вот черт! Ну что еще там! Пошел.
— Ну, что случилось? Мой рабочий день кончился.
— Нет, милый, до конца рабочего дня еще три минуты. Тут другое, Женя. Тебя вызывают в райздрав на совещание.
— Когда?
— Сейчас. Еще утром звонили, но ты был в операционной.
— Да ну их к черту. Мне некогда.
— Я им сказала, что ты на большой операции и, наверное, не успеешь, но они очень просили. По поводу нашей открывающейся поликлиники, ты им, как районный хирург, очень нужен.
— Да что я там! Зачем? Сделали — и пусть радуются.
— Там вопрос — можно ли в этой поликлинике открыть районный травмопункт.
— Все равно решат, как захотят.
— Да ты пойми и их положение. Им это решить на совещании надо с протоколом и в присутствии районного хирурга обязательно.
— Пусть напишут, что я был.
— А самоуважение? Да что ты ваньку ломаешь! Пойди.
— Не могу сейчас — больной тяжелый.
— Я тебе машину дам — делов-то на полчаса.
— Да что это за чертовня какая-то! На совещания никому не нужные гоняют, кислород бегать на улицу самому подключать, дыхательной аппаратуры нет. Да что это за издевательство! В табор уйду. Буду цыган лечить и бродить с ними. Подсчитайте, сколько у нас совещаний, семинаров, занятий, школ, то кого-то мы должны учить, то по гражданской обороне, то по линии санитарной грамотности, то по черт знает чему! А у меня больной тяжелый на столе лежит.
— Женечка, не ори. Я ж предлагала вам составить график по отделениям. В этом месяце на все совещания ходит ваше отделение, например. В следующем месяце другое. И внутри отделения график по врачам. Ходить за всех, и за меня, и за завов, и замов.
— Вы же первая и пойдете на свое совещание.
— Ну ладно. Иди переодевайся и на машине туда и обратно. Мишкин вошел в операционную.
— Ну как?
— Так же.
— Сколько вы его еще собираетесь вентилировать?
— Часа полтора, наверное.
— Вера Сергеевна, я сейчас в райздрав минут на тридцать — и приеду. А вы пока вентилируйте. Хорошо?
Мишкин переодевается. Вошел Онисов:
— Тебе звонили из поликлиники. Илющенко сказал, что ты на операции и на прием не успеешь.
Мишкин махнул рукой, — мол, правильно.
Он ходил совмещать на консультативный прием в соседнюю поликлинику, где ему платили около трети ставки. К его месячному бюджету, к его полутора ставкам в больнице, прибавка этих тридцати пяти рублей играла существенную роль. Но иногда, когда у него бывали длительные операции или тяжелые больные, он звонил и предупреждал, что на приеме не будет. Он был очень неудобен поликлинике, но это был Мишкин, в нем, конечно, были заинтересованы, а потому терпели.
Перед отъездом он договорился, чтобы через тридцать минут его вызвали с совещания в больницу и прислали за ним машину.
Прибыл он на совещание вовремя. Совещание началось с опозданием, и открыл его какой-то представитель районных властей и прежде всего поздравил врачей района с подарком, который им сделали строители, построив новую поликлинику.
— Вам, товарищи доктора, все дается, лечите только. Строители вам построили, сделали вам прекрасный подарок.
Мишкин (с места). Двери только не закрываются, а в подвале течет.
Представитель районной власти. Это по дефектной ведомости все исправят — вы работайте, главное.
Мишкин уже собрался было сказать, что подарок это не им, врачам, а им, всему населению, живущему в этом районе. Он хотел сказать, что это экономия времени не врачам, а больным. Он еще подбирал большое количество слов, которые считал уместными в подобном случае, но к нему подошли и сказали, что его срочно вызывают в больницу к тяжелому больному. Начальство милостиво согласилось на его уход, и, не дождавшись других сообщений о грядущих радостях врачей района, он уехал.
Легкое дышало плохо.
Мишкин вместе с Верой Сергеевной наложили трахеостому, то есть сделали отверстие в трахее, и оставили больного на искусственном дыхании. Около все время были Вера Сергеевна, Наталья Максимовна и сам Мишкин. Около десяти часов вечера все, кто находился в эти часы в отделении, — дежурные и оставшиеся с больным — принимали участие в работе. Надо было дышать за больного. Автоматического дыхательного аппарата в больнице не было. Все по очереди становились в головах больного и дышали: сжимали и разжимали дыхательный мяч, от которого отходила резиновая гофрированная трубка к аппарату, а от него другая трубка шла к дыхательному горлу больного. Все работали по очереди.
Мишкин. Наташа, иди домой. С ребятами кто?
Наталья Максимовна. Кто! Свекровь и муж. Не пропадут.
Мишкин. Иди, иди. Нет, я вам скажу, что в отделении должны работать мужики. Ну, иди, говорят. Хорошо, у вас нет детей, Вера Сергеевна.
Вера Сергеевна. Чего ж хорошего?
Мишкин. Да-а. И вы идите, Вера Сергеевна. Не бабское это дело — медицина.
(«Взяли сразу и столько пустили баб в медицину, — философствовал Мишкин, сжимая и отпуская мяч. — Это надо было постепенно. Потихоньку приучать жизнь к этому. Это как большую рану зашивать. Например, после удаления грудной железы. Хочется сразу наложить посредине швы. Сведешь края, а потом, думаешь, легко будет. Ан нет. Надо маленькими стежочками, прямо за краешки кожи, частенько-частенько, постепенненько, медленно зашивать, тогда больше шансов, что зашьется ровненько, без натяжения, и заживет хорошо. А тут сразу — хоп! — и столько баб в медицину».)
Вера Сергеевна. По-моему, вы устали, Евгений Львович. Идите в ординаторскую отдохните, а мы покачаем.
Мишкин. Нет. У меня все в порядке. Идите домой. Не бабское это дело. И жизнь пройдет. Идите домой, рожайте детей лучше. А это что за жизнь: семь дней — сняты швы, семь дней — сняты швы, а тут вдруг и жизнь кончается. Идите домой, Вера Сергеевна, идите. Слушайте меня, не возражайте. Главное — это научиться слушать, а не прислушиваться и искать получше возражения. Слушать надо других, понять их стараться. Слушать надо друг друга и стараться понять друг друга. А без этого князь Мышкин — идиот, а Ставрогин — душа общества.
Мишкин явно устал — он болтает, а это у него первый признак. Конечно, устал.
— Евгений Львович, идите отдохните. Ведь операция-то какая большая.
— Вот потому-то и не иду отдыхать. Уйдете домой, вот тогда я посижу в ординаторской. А девочки покачают. А потом опять я. А потом дежурные. А потом и вы придете, и Наталья Максимовна придет.
Вера Сергеевна и Евгений Львович уходят в ординаторскую.
ЗАПИСЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Кабинет главного врача. У главного врача, моложавой блондинки, лицо сегодня злое. Рядом стоит женщина невыразительной внешности, описать которую я затрудняюсь. Волосы, может быть, серые. Лицо со всеми присущими ему предметами, и все эти предметы даже правильны по форме. Ничего не могу найти характерного в ее внешности. Женщина что-то горячо объясняет главному врачу. Послушаем:
— Марина Васильевна, но он же опять сегодня не пришел на утреннюю конференцию. Так же нельзя.
— Вы, Татьяна Васильевна, хоть и председатель месткома, но должны понимать, что Мишкину я это простить могу. Он здесь и днем и ночью, его вызывают когда угодно. Он не отходит от больных сутками. Он делает операции, которые делают честь нашей больнице. И если мы дисциплину требуем от кого угодно, от себя в том числе, то Мишкину мы это можем и должны прощать.
— Но ведь остальные видят. Каков пример!
— Почему пример обязательно его опоздания, а не его великолепная и самоотверженная работа. Если бы все работали, как он, я согласилась бы и на некоторый подрыв нашей дисциплины и порядка.
— Как хотите, Марина Васильевна, но я считаю своим долгом, как предместкома, вам это сказать. В конце концов, мы, общественные организации, должны тоже следить и поддерживать труддисциплину. У нас порядок не для отдельных гениев, а для всех, и у всех должны быть условия для проявления своей гениальности. Всем одинаково.
— Всем все одинаково серо, и в работе и в дисциплине. Так? Ну хорошо, спасибо, Татьяна Васильевна. Я учту. У вас есть еще что ко мне? Нет? Тогда давайте начинать работу.
Стертая женщина вышла. Марина Васильевна кинула ручку на стол и со злостью схватила телефонную трубку.
— Кто?.. Мишкин в отделении?.. Срочно ко мне.
Марина Васильевна стала что-то писать, временами откидывая костяшки на счетах.
Стук в дверь. Дверь открывается, и где-то у притолоки повисает голова Мишкина. Он улыбается:
— Здравствуйте. Ругать будете.
— А ты думал. До каких пор это будет продолжаться?! Почему одни и те же разговоры длятся столько времени уже?
— Марина Васильевна, да я только ночью ушел отсюда.
— А я вам говорила уже, что время вашего ухода — ваше личное дело и вашей совести. Хоть вообще не уходите. Но ничто не снимает с вас обязанности приходить на работу вовремя. И никто вам не позволит манкировать утренней конференцией.
— Сашку накормить надо? Надо. Собаку прогулять надо? Надо. А Галя на дежурстве.
— Ох, Мишкин, Мишкин! Вот тут ты мне уже, — показала, где он у нее — в области шеи, так сказать. — Когда ж ты станешь человеком?
— Каким еще человеком? Вот как эти ваши со стертыми лицами, разговаривающие на птичьем языке: стацлечение, труддисциплина, статкарта, задействовать… Нет уж, Марина Васильевна…
— Ну ладно. Надоел ты мне. Как больной?
— Вы знаете, получше. Положительная динамика. Уже появились шансы. Но я вам скажу, Марина Васильевна, так дальше невозможно. Уже четвертый день все отделение по очереди качает мешок. Все уже без сил.
— Что ты мне это говоришь каждый раз! Ну нет у меня возможности помочь вам. Каждый день, что ли, звонить туда надо?
— Конечно. А вы когда последний раз звонили? Ну позвоните сейчас.
— Пожалуйста. — Снимает трубку, набирает телефон. — Адам Адамыч? Здравствуйте, дорогой. Как живете-можете? Что нам кинете ценного?.. Как ничего нет? Ну уж бросьте… Адам Адамыч, хирурги у меня уж просто падают… Да. Опять насчет РО. Нельзя работать при сегодняшнем уровне медицины без дыхательных автоматических аппаратов… Да как это можно потерпеть! Четыре дня назад они сделали большую операцию — резекцию поджелудочной железы. Вы понимаете, Адамыч, что это за операция?! И после операции начались неполадки с легкими. Они перевели больного на искусственное дыхание и вот уже четвертый день дышат за него руками. Руками четвертый день! Все отделение занято. Все по очереди: сестры, врачи. И Мишкин, конечно, уродуется со всеми… Как, как?.. Не могут же они прекратить, если есть хоть маленький шанс спасти. Вдруг удастся спасти. Кстати, это им, кажется, удается. Тьфу, тьфу, не сглазить бы. Ты подумай, Адамыч, каково это руками, без передышки, а? Может, можно все-таки достать дыхательный аппарат? Ведь это какой раз уже все отделение отключается на качание мешком. Да брось ты мне рассказывать, что там будет в следующем десятилетии. Людям-то помощь нужна сейчас… Да вот так! В отделении срывается вся работа, срывается график операций, удлиняется койко-день. За это тоже по головке не гладят в отечественном здравоохранении… А что Мишкин, с ним-то ничего не станется, мы, в конце концов, не о его личной усталости говорим или о нарушенном здоровье его, тут наша «охрана труда» молчит. А вот дело, Адамыч, дело страдает… Поезжай в центр, стучи кулаком, если взятку надо — дадим с удовольствием, в ресторан с кем-нибудь пойти надо — пойдем… Ну новый, когда это будет! Конец года хоть и не за горами, а все ж думать надо о сегодняшних больных и сегодняшних врачах… Кому ехать? Мишкину? Как районному хирургу? А с кем?.. Договорились, Адамыч. Так я тебя прошу.
— Ну вот, Женя. Что из этого получится, неясно пока. Тебе надо ехать насчет оборудования нового корпуса.
— Да что это за дело для хирурга — заниматься оборудованием!
— Господи! Ну давай все сначала. Ты хочешь, чтобы у тебя в новом корпусе были твои дыхательные аппараты? Если хочешь, тебе сегодня надо ехать.
— Да у меня больные.
— Когда ты уже уйдешь на пенсию? Или я. Ну не могу я больше с тобой. А ты еще и сына родил. Будет такой же. Сумасшедшим нельзя заводить детей.
Они засмеялись, но Евгений Львович вдруг смех оборвал и посерьезнел.
— А почему, собственно, сумасшедшим нельзя рожать? Это еще вопрос. Ведь в конце концов мир меняется и улучшается в том числе благодаря сумасшедшим. Только они ведь могут выйти за рамки известного, обычного, безопасного.
— Иди ты к черту.
— Нет, действительно, ведь безумие — это в конце концов выход за рамки безопасности.
— Слушай, иди, иди, не морочь мне голову. Мне еще вон табеля на зарплату проверять надо. Считать тут не пересчитать.
— Каждый занимается не своим делом. Отдайте бухгалтеру. Не доверяете небось — будете наказаны.
— Ты что?! С луны свалился?! Не знаешь, что ли, что бухгалтерию нам уже год как ликвидировали.
— Как, всю разве?
— Как это всю? Половину, что ли? Ну, мудрец ты, парень.
— Я думал, зарплату только централизованно дают, а бухгалтера все-таки оставили.
— Это ж надо! Как будто не работаешь здесь. Иди, Мишкин, иди. Не доводи до греха.
— Действительно, Марина Васильевна, а как все счета, кто все это делает?
— Кто, кто!! Я. Зам по АХЧ. Аптекарь. Старшая сестра. Диетсестра. Все делают, и все делают плохо, неквалифицированно. Поэтому и проверяю все сама, сижу считаю. Не потому, что лучше их, а просто еще одна проверка, чтобы не ошибиться.
— И так по всему району? И больницы и поликлиники?
— Вот именно. И ясли.
— А зачем?
— Централизованно чтоб все было. Экономия на штате, на аппарате.
— И что ж, стало лучше?
— Наверное, лучше. Теперь у них машина есть электронносчетная, сосчитает им. Ошибок не должно быть. А разве одна больница может нанять ЭВМ?
— Как единоличник, который не может нанять комбайн. — Мишкин радостно засмеялся.
— Чего смеешься? Чего обрадовался?
— Да так. А сколько медицинских учреждений в районе?.
— Двадцать одно.
— И в каждом бухгалтер был?
— И кассир. Иди, дай мне посчитать. Не успею.
— Марина Васильевна, но он же опять сегодня не пришел на утреннюю конференцию. Так же нельзя.
— Вы, Татьяна Васильевна, хоть и председатель месткома, но должны понимать, что Мишкину я это простить могу. Он здесь и днем и ночью, его вызывают когда угодно. Он не отходит от больных сутками. Он делает операции, которые делают честь нашей больнице. И если мы дисциплину требуем от кого угодно, от себя в том числе, то Мишкину мы это можем и должны прощать.
— Но ведь остальные видят. Каков пример!
— Почему пример обязательно его опоздания, а не его великолепная и самоотверженная работа. Если бы все работали, как он, я согласилась бы и на некоторый подрыв нашей дисциплины и порядка.
— Как хотите, Марина Васильевна, но я считаю своим долгом, как предместкома, вам это сказать. В конце концов, мы, общественные организации, должны тоже следить и поддерживать труддисциплину. У нас порядок не для отдельных гениев, а для всех, и у всех должны быть условия для проявления своей гениальности. Всем одинаково.
— Всем все одинаково серо, и в работе и в дисциплине. Так? Ну хорошо, спасибо, Татьяна Васильевна. Я учту. У вас есть еще что ко мне? Нет? Тогда давайте начинать работу.
Стертая женщина вышла. Марина Васильевна кинула ручку на стол и со злостью схватила телефонную трубку.
— Кто?.. Мишкин в отделении?.. Срочно ко мне.
Марина Васильевна стала что-то писать, временами откидывая костяшки на счетах.
Стук в дверь. Дверь открывается, и где-то у притолоки повисает голова Мишкина. Он улыбается:
— Здравствуйте. Ругать будете.
— А ты думал. До каких пор это будет продолжаться?! Почему одни и те же разговоры длятся столько времени уже?
— Марина Васильевна, да я только ночью ушел отсюда.
— А я вам говорила уже, что время вашего ухода — ваше личное дело и вашей совести. Хоть вообще не уходите. Но ничто не снимает с вас обязанности приходить на работу вовремя. И никто вам не позволит манкировать утренней конференцией.
— Сашку накормить надо? Надо. Собаку прогулять надо? Надо. А Галя на дежурстве.
— Ох, Мишкин, Мишкин! Вот тут ты мне уже, — показала, где он у нее — в области шеи, так сказать. — Когда ж ты станешь человеком?
— Каким еще человеком? Вот как эти ваши со стертыми лицами, разговаривающие на птичьем языке: стацлечение, труддисциплина, статкарта, задействовать… Нет уж, Марина Васильевна…
— Ну ладно. Надоел ты мне. Как больной?
— Вы знаете, получше. Положительная динамика. Уже появились шансы. Но я вам скажу, Марина Васильевна, так дальше невозможно. Уже четвертый день все отделение по очереди качает мешок. Все уже без сил.
— Что ты мне это говоришь каждый раз! Ну нет у меня возможности помочь вам. Каждый день, что ли, звонить туда надо?
— Конечно. А вы когда последний раз звонили? Ну позвоните сейчас.
— Пожалуйста. — Снимает трубку, набирает телефон. — Адам Адамыч? Здравствуйте, дорогой. Как живете-можете? Что нам кинете ценного?.. Как ничего нет? Ну уж бросьте… Адам Адамыч, хирурги у меня уж просто падают… Да. Опять насчет РО. Нельзя работать при сегодняшнем уровне медицины без дыхательных автоматических аппаратов… Да как это можно потерпеть! Четыре дня назад они сделали большую операцию — резекцию поджелудочной железы. Вы понимаете, Адамыч, что это за операция?! И после операции начались неполадки с легкими. Они перевели больного на искусственное дыхание и вот уже четвертый день дышат за него руками. Руками четвертый день! Все отделение занято. Все по очереди: сестры, врачи. И Мишкин, конечно, уродуется со всеми… Как, как?.. Не могут же они прекратить, если есть хоть маленький шанс спасти. Вдруг удастся спасти. Кстати, это им, кажется, удается. Тьфу, тьфу, не сглазить бы. Ты подумай, Адамыч, каково это руками, без передышки, а? Может, можно все-таки достать дыхательный аппарат? Ведь это какой раз уже все отделение отключается на качание мешком. Да брось ты мне рассказывать, что там будет в следующем десятилетии. Людям-то помощь нужна сейчас… Да вот так! В отделении срывается вся работа, срывается график операций, удлиняется койко-день. За это тоже по головке не гладят в отечественном здравоохранении… А что Мишкин, с ним-то ничего не станется, мы, в конце концов, не о его личной усталости говорим или о нарушенном здоровье его, тут наша «охрана труда» молчит. А вот дело, Адамыч, дело страдает… Поезжай в центр, стучи кулаком, если взятку надо — дадим с удовольствием, в ресторан с кем-нибудь пойти надо — пойдем… Ну новый, когда это будет! Конец года хоть и не за горами, а все ж думать надо о сегодняшних больных и сегодняшних врачах… Кому ехать? Мишкину? Как районному хирургу? А с кем?.. Договорились, Адамыч. Так я тебя прошу.
— Ну вот, Женя. Что из этого получится, неясно пока. Тебе надо ехать насчет оборудования нового корпуса.
— Да что это за дело для хирурга — заниматься оборудованием!
— Господи! Ну давай все сначала. Ты хочешь, чтобы у тебя в новом корпусе были твои дыхательные аппараты? Если хочешь, тебе сегодня надо ехать.
— Да у меня больные.
— Когда ты уже уйдешь на пенсию? Или я. Ну не могу я больше с тобой. А ты еще и сына родил. Будет такой же. Сумасшедшим нельзя заводить детей.
Они засмеялись, но Евгений Львович вдруг смех оборвал и посерьезнел.
— А почему, собственно, сумасшедшим нельзя рожать? Это еще вопрос. Ведь в конце концов мир меняется и улучшается в том числе благодаря сумасшедшим. Только они ведь могут выйти за рамки известного, обычного, безопасного.
— Иди ты к черту.
— Нет, действительно, ведь безумие — это в конце концов выход за рамки безопасности.
— Слушай, иди, иди, не морочь мне голову. Мне еще вон табеля на зарплату проверять надо. Считать тут не пересчитать.
— Каждый занимается не своим делом. Отдайте бухгалтеру. Не доверяете небось — будете наказаны.
— Ты что?! С луны свалился?! Не знаешь, что ли, что бухгалтерию нам уже год как ликвидировали.
— Как, всю разве?
— Как это всю? Половину, что ли? Ну, мудрец ты, парень.
— Я думал, зарплату только централизованно дают, а бухгалтера все-таки оставили.
— Это ж надо! Как будто не работаешь здесь. Иди, Мишкин, иди. Не доводи до греха.
— Действительно, Марина Васильевна, а как все счета, кто все это делает?
— Кто, кто!! Я. Зам по АХЧ. Аптекарь. Старшая сестра. Диетсестра. Все делают, и все делают плохо, неквалифицированно. Поэтому и проверяю все сама, сижу считаю. Не потому, что лучше их, а просто еще одна проверка, чтобы не ошибиться.
— И так по всему району? И больницы и поликлиники?
— Вот именно. И ясли.
— А зачем?
— Централизованно чтоб все было. Экономия на штате, на аппарате.
— И что ж, стало лучше?
— Наверное, лучше. Теперь у них машина есть электронносчетная, сосчитает им. Ошибок не должно быть. А разве одна больница может нанять ЭВМ?
— Как единоличник, который не может нанять комбайн. — Мишкин радостно засмеялся.
— Чего смеешься? Чего обрадовался?
— Да так. А сколько медицинских учреждений в районе?.
— Двадцать одно.
— И в каждом бухгалтер был?
— И кассир. Иди, дай мне посчитать. Не успею.