Страница:
Привет. Ваш Исаков.
P.S. Когда-нибудь для смеха расскажу, как я был подводником. Приписали
к "Рыси" и посадили учиться на курсах <...>. Был 1919 год. Меня арестовали
как бывшего офицера и хотя выпустили через 2 недели, я обиделся и ушел
воевать в Астрахань (вторично) на миноносцы. Так и не вышел из меня
подводник".
К концу сентября Иван Степанович уже не заблуждается насчет состояния
здоровья своего корреспондента. Тем ярче выступают его сердечность и такт.
Так не пишут приговоренным. Все письмо, включая постскриптум, имеет
совершенно ясный подтекст: все силы на борьбу с болезнью, главное - не
терять веры, не сосредоточиваться на прежних обидах, как видите, со мной
тоже всякое бывало, надо ценить каждый отпущенный нам день, читать и
размышлять о прочитанном.
Иван Степанович хлопочет о пенсии Маринеско, посылает ему книги и
лекарства, снабжает С.С.Смирнова материалами для будущей повести. Но книгу
надо ждать годы, а время не терпит. Существуют более оперативные жанры.
К тому времени С.С.Смирнов был уже признанным мастером еще только
зарождавшегося искусства прямого разговора с телезрителями. Искусство это
до сих пор не имеет точного названия, но существует и развивается. Это
искусство не чтецкое, не лекторское, не ораторское. Оно не похоже ни на
проповедь, ни на исповедь. Оно импровизационно и, как всякая импровизация,
- серьезное испытание на искренность. Телеэкран беспощаден к фальши. Ей
негде укрыться. В течение ряда лет из месяца в месяц Сергей Сергеевич вел
созданный им вскоре после войны и существующий поныне телевизионный
альманах "Подвиг". Одно из своих выступлений он целиком посвятил подвигу
"С-13". В Ленинград приходит телеграмма:
"Смотрите передачу телевизора Москвы 4 октября первой программы
двадцать сорок пятницу писателя Смирнова относительно героизма Исаков".
Я тоже был предупрежден, но передачи не видел. Не помню уже, почему.
Видел и слышал ее Маринеско, отпущенный на побывку домой, и вместе с ним
видели и слышали живой рассказ писателя миллионы телезрителей. Александр
Иванович был счастлив.
Из беседы с В.А.Филимоновой:
"Саше становилось все хуже. Не мог есть, пришлось делать другую
операцию, вывести пищевод, теперь у него в боку была трубка, через воронку
туда вливалась жидкая пища. Другая трубка служила ему искусственным
горлом. Каждые полчаса трубку надо было прочищать и промывать, она
засорялась, и Саша начинал задыхаться и кашлять. Приходилось это делать и
ночью. Саша день ото дня слабел. Надо было его мыть, на руках носить в
туалет. Ему стало трудно говорить, писал записки. Держал себя с
необыкновенным мужеством. Выпросился на несколько дней домой. Дома, лежа
на кровати, смотрел и слушал передачу Смирнова. Был рад, разволновался, но
глаза были сухие. А когда я везла его обратно в госпиталь, попросил
провезти его по набережной. При виде кораблей заплакал: "Больше я их
никогда не увижу".
Наконец-то о подвиге "С-13" было сказано в полном смысле слова во весь
голос, так, что этот голос был слышен от Балтики до Тихого океана и это
был голос человека, которого знала вся страна.
Выступление С.С.Смирнова по телевидению вызвало волну откликов. В
маленькую квартирку на улице Строителей полетели письма со всех концов
страны. Десятки, сотни, вскоре перевалило за тысячу. Не всякая книга
вызывает такую лавину. Я видел эти перевязанные шпагатом толстые пачки,
заполнившие все углы, нагроможденные на шкафы. Зачастили посетители -
молодежь, пионеры. У Александра Ивановича уже не было сил прочитать все
письма, встретиться со всеми, кто хотел его видеть. Дома он пробыл
недолго. Надо было возвращаться в госпиталь.
Что было в этих письмах? Нетрудно догадаться. Слова благодарности и
восхищения, недоуменные вопросы, горячие пожелания здоровья и долгих лет
жизни. И нечто совсем неожиданное - деньги, трешки и пятерки рядовых
советских тружеников. Сергей Сергеевич не скрыл от телезрителей, что герой
тяжело болен, не утаил правды о материальных затруднениях, и самые разные
люди немедленно откликнулись. Были и такие письма от совершенно
посторонних людей: "Приезжайте к нам, мы Вас выходим..." Когда я рассказал
об этом Сергею Сергеевичу, он был даже несколько испуган, он и не думал
призывать на помощь. Из денег, присланных телезрителями и собранных
моряками, образовалась порядочная сумма. Ее не успели истратить. Валентина
Александровна от этих денег отказалась, и по решению друзей они были
положены на сберкнижку до совершеннолетия младшей дочери Александра
Ивановича - Тани.
Переписка с Исаковым продолжалась. Самому Александру Ивановичу писать
было уже трудно, отвечала Валентина Александровна. Иван Степанович часто
болел, но о Маринеско не забывал. Ему хотелось еще при жизни Маринеско
написать о нем большую статью, и он просит Валентину Александровну
записать со слов Александра Ивановича ответы на ряд вопросов. Из-за
перегруженности основной работой и сильных болей в ампутированной ноге
статью пришлось отложить. Она появилась только в 1965 году в журнале
"Советский Союз". А в конце ноября 1963 года, за месяц до кончины
Маринеско, он пишет:
"Глубокоуважаемые Александр Иванович и Валентина Александровна!
Спасибо за письмо.
Сам только что вернулся из санатория, чувствую себя лучше, но не
особенно.
В свое время прошел через руки всех известных хирургов, почему знаю,
какое у Вас состояние.
Будем надеяться на улучшение.
С.С.Смирнов еще в Китае. Скоро возвращается, и мы уговорились совместно
написать Вам.
Пока посылаю 2 книги. На этот раз посылаю временно (можете держать
сколько угодно, так как в ближайшие месяцы буду занят другой темой).
Временно потому, что на обложке сделаны мои пометки и замечания, по
которым собирался написать статью, да так и, не собрался. Сейчас занят
<...>, это поручение сверху и на долгое время.
На днях выходит мой рассказ об Вел. От. войне на Черном море в журнале
"Москва" N_11. Я пришлю обязательно и буду ждать, как Вы оцените этот
рассказ, на 95% списанный из жизни.
Желаю я и Ольга Васильевна вам обоим здоровья и успехов в делах.
Ваш Исаков.
P.S. Правильно ли написал адрес? Могу ли чем помочь?"
Помочь Александру Ивановичу уже нельзя было, и Иван Степанович это
понимал. Но ему хотелось, чтобы больной поменьше про это думал и в то же
время твердо знал, что и после смерти не будет забыт. Очень существенно
упоминание о С.С.Смирнове. Желание взяться за эту тему самому и замысел
будущей книги в том виде, как он изложен в "проекте", появились позже,
когда ему стало ясно, что С.С. в обозримое время свою повесть не напишет.
Жить Александру Ивановичу оставалось недолго. Считанные дни. Свой конец
он видел трезво и бесстрашно. В.А.Филимонова рассказывала:
"За несколько дней до смерти Саша решил отпраздновать свой день
рождения. Пришли М.Ф.Вайнштейн и П.Н.Ветчинкин. Саша говорить уже не мог,
но был веселый. Ему было разрешено все, и я сама лила коньяк в его
воронку. Вскоре он умер".
Пишет доктор Кондратюк:
"С верой в улучшение он был выписан домой. Но спустя несколько месяцев
поступил вновь и тихо, мужественно терпя боли, ушел".
"Несколько месяцев", вероятно, ошибка памяти. Несколько недель. Но
образ Маринеско не изгладился в памяти старого хирурга, оперировавшего
сотни, если не тысячи больных. Удивительно хорошо в письме сказано - ушел.
Не "ушел из жизни", как пишется в официальных некрологах, а просто - ушел.
Так лучше потому, что из нашей жизни он не ушел.
Почему Александр Иванович захотел отпраздновать свой день рождения в
ноябре? Родился в феврале. Вероятно, не надеялся дожить до февраля. И чтоб
не называть этот день днем прощания.
Исаковы были искренне опечалены смертью Александра Ивановича. Переписка
с Валентиной Александровной не оборвалась.
"Прошу Вас помнить, что в лице моем и Ольги Васильевны Вы нашли
друзей", - пишет Иван Степанович после похорон Маринеско. И через год
вновь подтверждает: "...не ждите крайних случаев и пишите прямо мне. По
всем вопросам. Я Ваш надежный друг. (23.X.64 г.)".
На похоронах Александра Ивановича я был и помню их хорошо. Но больше
зрительно, как в немом кино. Помню полутемный клубный зал в здании
флотского экипажа, где состоялась гражданская панихида. Помню, как
сменялись в почетном карауле рабочие и моряки. А вот что говорилось у
гроба - не помню. Не помню, был ли оркестр. Кажется, был. Народу набилось
много.
Ехали на кладбище долго, в молчании. Шел мокрый снег. Запомнились на
кладбище деревья, - вероятно, когда-то на этом месте "была рощица. По
территории кладбища несли гроб на руках, тоже долго, в самый конец, и тоже
молча. У открытой могилы никто не говорил, опустили гроб молча. Заговорили
только на поминках.
Это были необыкновенные поминки. Я бывал на всяких. Помню поминки в
большом ресторанном зале с расставленными покоем, по-банкетному столами, с
неким подобием президиума за центральным столом. О покойном вспоминали с
микрофоном в руках. Помню и совсем тихие, приглушенно-семейные, где кроме
родственников только двое-трое старых друзей и какие-то пожилые женщины с
заплаканными глазами и без речей... На Васильевском острове все было
иначе. Стол был накрыт в самой большой и все-таки тесной комнате
коммунальной квартиры, и собралось помянуть Александра Ивановича более ста
человек.
Решение было найдено в духе Маринеско: хорош не тот командир, у
которого ничего не случается, а тот, кто в любом положении найдет выход.
Выход нашелся. Из комнаты пришлось вынести все лишнее. Стулья и посуду
призанять у соседей. Стульев все равно не хватило, пошли в ход табуреты и
гладильные доски. Поминки шли непрерывно до поздней ночи, в две или даже в
три очереди. Одни приходили, другие уходили. Только приехавшая из Одессы
Татьяна Михайловна, мать Маринеско, не трогалась с места весь вечер.
Ожидавшие своей очереди толпились на лестничных площадках, курили,
переговаривались. Препятствий им никто не чинил, все этажи знали, кого
поминают в тридцатой квартире.
А за столом шел непрерывный разговор. Все сидели вперемежку -
балтийские моряки и рабочие с Выборгской стороны. Не все знали друг друга,
но Маринеско знали все. Я сидел между контр-адмиралом и бывшим радистом с
"малютки". Никто ни у кого слова не просил, говорили негромко и
неторопливо, как в матросских кубриках после отбоя или у среза на
полубаке, никто никого не перебивал, но каждый мог вставить слово.
Прощаясь, не сразу уходили домой, а сливались с теми, кто стоял на
лестничной площадке, и опять находилось что сказать и что вспомнить...
Помню, постоял на лестнице и я. Трудно было оторваться. И расходились
тоже не поодиночке, а по двое, по трое. И все говорили, вспоминали...
Запись в моем дневнике от 6 декабря 1963 года:
"Вернулся из Ленинграда совершенно больной. Похороны были 29.XI.
Описывать их нет ни времени, ни сил, да и незачем. Забыть их нельзя. Завод
дал деньги на надгробие, оплатил расходы по похоронам, даже поминки.
Валентина Александровна, Татьяна Михайловна, друзья-подводники - все эти
люди вызывают глубокое уважение и укрепляют мою веру в неистребимость
доброго начала в человеке. И все-таки не могу отделаться от чувства
зияющей пустоты. И от чувства вины, хотя формально я как будто ни в чем не
виноват. Но я знаю, оно еще долго не оставит меня".
Эта небольшая глава возникла совершенно неожиданно, когда предыдущие
десять были уже вчерне написаны.
В десятой главе мы проводили гроб с телом Александра Ивановича
Маринеско к месту его последнего успокоения. Но его беспокойный дух не
перестает меня тревожить.
Пришло время оглянуться. Перечитать составленный Иваном Степановичем
Исаковым "проект". Сумел ли я хоть отчасти решить поставленную в нем
задачу - "рассказать о героической жизни и судьбе Александра Ивановича
Маринеско"?
Отчасти - на большее я не претендую. В "проекте" эта основная задача
расчленялась надвое, и некоторые ее аспекты были по плечу только самому
Ивану Степановичу. Дать развернутый стратегический анализ последнего
периода войны на Балтике, создать на основе изучения всех имеющихся
материалов наиболее точную и доказательную версию атак Маринеско и оценить
их значение для окончательного разгрома врага мог только выдающийся
флотоводец и ученый-историк, каким был Исаков. Сознавая это, утешаюсь
мыслью, что моя повесть не единственная, а главное - не последняя книга,
где читатель встретится с Александром Маринеско. Необъятный простор - от
строго научного исследования до психологического романа. Но это дело
будущего, а пока - несколько слов о том, почему у меня появилась
потребность обсудить жизнь и судьбу моего друга с ученым-биологом,
представителем науки, изучающей жизнь и поведение человека современными
точными методами.
В числе наиболее спорных проблем, когда-либо стоявших перед
человечеством, и поныне остается проблема свободы воли и вытекающие из нее
вопросы о мере ответственности человека за свои деяния, о соотношении
социальных и биологических факторов в поведении индивидуума. Мы
сталкиваемся с этими вопросами повседневно как в великом, так и в малом -
и когда пытаемся проникнуть в судьбы цивилизации, и когда обсуждаем
проступок маленького ребенка. Изменился бы ход истории, будь у Клеопатры
другая форма носа, а у Цезаря или Марка Антония другой характер? В чем
причина злобной выходки пятилетнего мальчугана - в наследственности или в
воспитании, в физиологическом стрессе или в уже зреющей злой воле? Где
пролегает граница между злостным асоциальным поведением, невротическим
состоянием и психической невменяемостью? Нам свойственно искать на такие
вопросы простые ответы, и в своем стремлении ответить однозначно мы часто
скатываемся на крайние, полярные, взаимоисключающие позиции. Да или нет?
Черное или белое? А ведь жизнь бесконечно многообразнее, в жизни все
переплетено, и нет ничего, что существовало бы в беспримесном, химически
чистом виде. Понимать, рассуждать, иметь суждение - означает взвешивать, и
недаром древние изображали Правосудие с весами в руках.
Состязательность судебного процесса - одно из древнейших завоеваний
человеческой культуры; там, где этот принцип нарушен, властвует произвол.
Но состязательность присуща не только судилищу. Она вообще свойственна
процессу мышления. За последние годы я прочитал несколько отличных книг о
том, как рождались основополагающие идеи современной физики.
Увлекательнейшее чтение! Истина рождается в непрестанных спорах. Спорят
между собой ученые. Теория оспаривает эксперимент, эксперимент - теорию. И
наконец, спорит ученый сам с собой, сегодняшний с собой вчерашним. Так
приходят к открытиям или терпят крах.
Исторический парадокс: преступление зачастую взвешивается гораздо
тщательнее, чем подвиг. Судьба преступника, как правило, решается судом,
судьба героя - административным усмотрением. Научные методы гораздо чаще
применяются при расследовании преступлений, чем при анализе героического
деяния. Криминология уже давно наука, и на нее работают почти все
известные нам области точного знания. Героическими деяниями занимаются
преимущественно науки гуманитарные, не менее почтенные, чем физика или
химия, но неторопливые и более других подверженные субъективным веяниям.
Стало почти обязательным исследовать душевное состояние преступника до,
во время и после совершения преступления. В наше время суд, прежде чем
вынести приговор, редко обходится без технической или медицинской
экспертизы. Попытка прибегнуть к специальной экспертизе для дополнительной
характеристики героя непривычна и может показаться причудой. Мне такая
попытка представляется не лишенной интереса.
С членом-корреспондентом АМН СССР Георгием Николаевичем Крыжановским мы
знакомы много лет. В руководимой им лаборатории общей патологии нервной
системы я в свое время часто бывал, и с немалой пользой для романа, над
которым я тогда работал. Наши добрые отношения тянутся с тех пор, и вполне
естественно, что в одну из наших недавних встреч я поделился с ним тем,
что меня в последнее время больше всего занимает. Рассказал сначала в
общих чертах, а затем, почувствовав неподдельный интерес, вопреки своему
обычаю, дал прочитать незаконченную рукопись. Результат получился
неожиданный - Георгий Николаевич увлекся. Помимо всегдашнего дружеского
внимания к моей литературной работе у Георгия Николаевича был еще один
немаловажный мотив, чтобы живо заинтересоваться личностью и судьбой
Маринеско. Детские и юношеские годы ученого прошли в Одессе; оказалось,
что и ему не чужд столь свойственный одесситам городской патриотизм и
связанное с ним трогательно горделивое отношение к своим выдающимся
землякам. Выезжая в Одессу с научными целями, Георгий Николаевич нашел
время отправиться вместе с группой молодых сотрудников к зданию
мореходного училища, осмотреть и сфотографировать мемориальную доску, а в
другой раз навестить живущую в Одессе сестру героя Валентину Ивановну.
Расспрашивая ее о брате, Крыжановский особенно интересовался годами, когда
закладывались основы характера. Ну и, конечно, средой. Расспрашивал,
вероятно, как-то по-своему, ученые наверняка задают вопросы несколько
иначе, чем писатели.
И вот мы сидим друг против друга на террасе подмосковной дачи (мы к
тому же дачные соседи), разделенные игрушечным столиком. На столике
пепельница и блокнот. Для своих ученых степеней и званий Георгий
Николаевич поразительно молод и легок на подъем. Очки его не старят, а
синий тренировочный костюм только подчеркивает спортивность фигуры. Я без
большого усилия мог бы представить себе будущего членкора а дружной
компании Саши Маринеско, если б не одно обстоятельство - когда Саше
Маринеско было пятнадцать лет, Жоре Крыжановскому было пять.
Раньше чем ответить на мой первый вопрос, Крыжановский предупреждает:
- Вы обронили слово "экспертиза". К нашей беседе оно применимо лишь
весьма условно. Ни заочно, ни постфактум настоящая экспертиза невозможна.
Но я охотно поделюсь с вами некоторыми своими соображениями. Итак, с чего
мы начнем?
- Поговорим о характере Маринеско. Что такое в вашем понимании
героический характер?
- Здесь также необходима оговорка. Героический характер - понятие
социально окрашенное. Героическим деянием, или, проще говоря, подвигом, мы
с вами назовем только такой экстраординарный по своей смелости поступок,
который служит нравственно близкой нам цели. Героический характер
складывается под влиянием среды и в результате полученного воспитания. С
точки зрения биологической, можно говорить только о предрасположении, о
наличии определенных данных. Среда, в которой воспитывался Маринеско, была
несомненно здоровой. Характер его с юных лет складывался как волевой,
целеустремленный. При наличии общей одаренности такие характеры нередко
реализуются как героические. Вообще же человеческие характеры бесконечно
многообразны, никаких средних норм для них не существует.
- Как так не существует? А нормы общественного поведения?
- Это опять-таки область социальных отношений. А в плане биологическом
- норм нет. Существуют средние нормы для артериального давления, для
содержания сахара в крови, но не для характера и не для способностей. Наш
знаменитый психиатр профессор Ганушкин говорил, что, если б такие нормы
существовали, человечество погибло бы от застоя. Человек высокоодаренный,
волевой нередко кажется нарушением нормы. Но вернемся к Маринеско. По
своему характеру люди делятся на два основных психологических типа - на
экстравертов и интровертов. Экстраверты - люди открытые, общительные;
интроверты - замкнутые в себе. Судя по тому, что мне удалось о нем узнать,
Маринеско представлял собой не часто встречающееся соединение обоих этих
типов. Он был экстравертом для тех, с кем был близок по духу и кому
полностью доверял. Поэтому его так любили сверстники и команды кораблей.
Для всех остальных он был интровертом. Вспомним его упрямое молчание о
своих заслугах в течение ряда лет. Соединение этих качеств в одном лице -
свидетельство незаурядности их обладателя, нелегкое прежде всего для него
самого. Ему жилось бы легче, будь он только экстравертом или только
интровертом.
- Попробуем представить себе жизнь человека в виде некой гомограммы
вроде тех, какие вычерчивают на миллиметровой бумаге ваши самопишущие
приборы. Правильно ли будет предположить, что гомограмма человека
незаурядного будет отличаться от гомограммы человека посредственного
большим размахом колебаний?
- Ну, вы сами понимаете, что практически такая интегральная гомограмма
невозможна. Наши самопишущие приборы способны фиксировать колебания только
в ограниченных, заранее заданных параметрах. Но если вслед за вами
вступить в область фантазии, то применительно к Маринеско я отчетливо вижу
прерываемые спадами крутые подъемы, и в том числе три пика, три вершины,
свидетельствующие о необычайной нравственной силе.
- Какие же?
- Объективно они несоизмеримы и неравноценны, но сейчас нас с вами
больше занимает субъективная сторона. Первая вершина - добровольный отказ
от мечты стать капитаном дальнего плавания. Мне кажется, вы недооцениваете
глубину и страстность этой мечты. Мы, одесские мальчики, были влюблены в
Черное море, многие из нас мечтали стать моряками, но мечты Маринеско
простирались гораздо дальше, его манили океанские просторы, далекие,
неизведанные материки. Его сестра рассказывала мне: "Временами Саша
пропадал из дому, и только я знала, где он: сидит, обхватив руками колени,
на парапете там, где Торговая спускается к морю, и смотрит вдаль. Так он
мог сидеть часами". Бесспорно, решение перейти из мира своих мечтаний в
чуждый ему мир холодных глубин было осознанным, продиктованным сильным
патриотическим чувством. Но легким оно быть не могло. Вот почему я считаю
ломку сложившейся с самых ранних лет жизненной программы, жертву, которую
молодой Маринеско принес во имя своих гражданских идеалов, одной из вершин
в его биографии. Нужно было круто сменить то, что мы называем доминантой,
подавить прежние стремления и открыть дорогу новым. Добровольность решения
не исключает стресса; несомненно, это был стресс, и в преодолении этого
стресса сказались выдающиеся волевые качества Маринеско. Но вот в чем
сложность - наша нервная система так устроена, что в ней ничто полностью
не стирается. Случайный пример: человек, много лет назад бывший в немецком
плену и полностью забывший немецкий язык, заболев, в горячечном бреду
начинает говорить по-немецки. Мечта об океанских походах продолжала
подспудно жить в сознании Маринеско как некий фон, не мешавший в
нормальных условиях полностью отдаваться новому призванию. Но он
существовал, этот фон, и когда перед войной, пусть на короткое время,
Маринеско был изгнан из подводного флота, травма оказалась особенно
глубокой. Поставим себя на его место - мы приносим жертву, быть может,
самую большую из возможных: вы отказываетесь от литературы, я - от науди,
и вдруг оказывается, что она, эта жертва, никому не нужна! Для Маринеско
это был первый серьезный надлом. Появилась нужда в транквилизаторе. Самый
близлежащий и доступный транквилизатор - водка. Вспомните, раньше ее в
обиходе Маринеско не было. К счастью, ошибка была вскоре исправлена, и
хотя нервная система ничего не забывает, душевное здоровье помогло
Маринеско преодолеть все психологические трудности и подняться на новую
высоту.
- Этой второй вершиной вы считаете январский поход?
- Не только. И предыдущие тоже. Все атаки Маринеско требовали от него
высочайшего напряжения воли и ума. Не мое дело оценивать их объективную
значимость, моя задача - напомнить, что нервная система Маринеско
подвергалась чрезвычайным перегрузкам. Сегодня мы в своих лабораториях уже
умеем моделировать на животных механизм порождаемых перегрузками неврозов.
Постепенное усложнение поставленных задач и увеличение объема информации
при сокращении сроков на ее переработку и повышение ответственности
приводят к невротическим состояниям. Эта модель действительна и для
человека. Мы живем в мирное время, и все-таки современная медицина
разработала для подводного флота особые условия и целую фармакопею,
смягчающую перегрузки и во время плавания, и после возвращения из
длительного похода. В конце последней войны ничего такого и в помине не
было. Этим отчасти объясняются и некоторые срывы. Опять парадокс: человек
обычно срывается не в обстановке крайнего напряжения, а когда тормоза
отпущены. В мою задачу не входит ни обвинять, ни оправдывать Маринеско за
поразивший меня своей психологической достоверностью эпизод его загула в
Турку, но причины его мне понятны, - бессемейность, неприкаянность, скука,
следы недавних перегрузок. Если б этот эпизод произошел не в чужой,
недавно вышедшей из войны стране, весьма вероятно, он не сыграл бы такой
роковой роли в дальнейшей судьбе Маринеско. И если бы успешный январский
поход сорок пятого года принес ему полное прощение и признание, многое
сложилось бы иначе. Невротическое состояние, вошедшее в привычку
употребление алкоголя, первые признаки эпилепсии - все это, вместе взятое,
P.S. Когда-нибудь для смеха расскажу, как я был подводником. Приписали
к "Рыси" и посадили учиться на курсах <...>. Был 1919 год. Меня арестовали
как бывшего офицера и хотя выпустили через 2 недели, я обиделся и ушел
воевать в Астрахань (вторично) на миноносцы. Так и не вышел из меня
подводник".
К концу сентября Иван Степанович уже не заблуждается насчет состояния
здоровья своего корреспондента. Тем ярче выступают его сердечность и такт.
Так не пишут приговоренным. Все письмо, включая постскриптум, имеет
совершенно ясный подтекст: все силы на борьбу с болезнью, главное - не
терять веры, не сосредоточиваться на прежних обидах, как видите, со мной
тоже всякое бывало, надо ценить каждый отпущенный нам день, читать и
размышлять о прочитанном.
Иван Степанович хлопочет о пенсии Маринеско, посылает ему книги и
лекарства, снабжает С.С.Смирнова материалами для будущей повести. Но книгу
надо ждать годы, а время не терпит. Существуют более оперативные жанры.
К тому времени С.С.Смирнов был уже признанным мастером еще только
зарождавшегося искусства прямого разговора с телезрителями. Искусство это
до сих пор не имеет точного названия, но существует и развивается. Это
искусство не чтецкое, не лекторское, не ораторское. Оно не похоже ни на
проповедь, ни на исповедь. Оно импровизационно и, как всякая импровизация,
- серьезное испытание на искренность. Телеэкран беспощаден к фальши. Ей
негде укрыться. В течение ряда лет из месяца в месяц Сергей Сергеевич вел
созданный им вскоре после войны и существующий поныне телевизионный
альманах "Подвиг". Одно из своих выступлений он целиком посвятил подвигу
"С-13". В Ленинград приходит телеграмма:
"Смотрите передачу телевизора Москвы 4 октября первой программы
двадцать сорок пятницу писателя Смирнова относительно героизма Исаков".
Я тоже был предупрежден, но передачи не видел. Не помню уже, почему.
Видел и слышал ее Маринеско, отпущенный на побывку домой, и вместе с ним
видели и слышали живой рассказ писателя миллионы телезрителей. Александр
Иванович был счастлив.
Из беседы с В.А.Филимоновой:
"Саше становилось все хуже. Не мог есть, пришлось делать другую
операцию, вывести пищевод, теперь у него в боку была трубка, через воронку
туда вливалась жидкая пища. Другая трубка служила ему искусственным
горлом. Каждые полчаса трубку надо было прочищать и промывать, она
засорялась, и Саша начинал задыхаться и кашлять. Приходилось это делать и
ночью. Саша день ото дня слабел. Надо было его мыть, на руках носить в
туалет. Ему стало трудно говорить, писал записки. Держал себя с
необыкновенным мужеством. Выпросился на несколько дней домой. Дома, лежа
на кровати, смотрел и слушал передачу Смирнова. Был рад, разволновался, но
глаза были сухие. А когда я везла его обратно в госпиталь, попросил
провезти его по набережной. При виде кораблей заплакал: "Больше я их
никогда не увижу".
Наконец-то о подвиге "С-13" было сказано в полном смысле слова во весь
голос, так, что этот голос был слышен от Балтики до Тихого океана и это
был голос человека, которого знала вся страна.
Выступление С.С.Смирнова по телевидению вызвало волну откликов. В
маленькую квартирку на улице Строителей полетели письма со всех концов
страны. Десятки, сотни, вскоре перевалило за тысячу. Не всякая книга
вызывает такую лавину. Я видел эти перевязанные шпагатом толстые пачки,
заполнившие все углы, нагроможденные на шкафы. Зачастили посетители -
молодежь, пионеры. У Александра Ивановича уже не было сил прочитать все
письма, встретиться со всеми, кто хотел его видеть. Дома он пробыл
недолго. Надо было возвращаться в госпиталь.
Что было в этих письмах? Нетрудно догадаться. Слова благодарности и
восхищения, недоуменные вопросы, горячие пожелания здоровья и долгих лет
жизни. И нечто совсем неожиданное - деньги, трешки и пятерки рядовых
советских тружеников. Сергей Сергеевич не скрыл от телезрителей, что герой
тяжело болен, не утаил правды о материальных затруднениях, и самые разные
люди немедленно откликнулись. Были и такие письма от совершенно
посторонних людей: "Приезжайте к нам, мы Вас выходим..." Когда я рассказал
об этом Сергею Сергеевичу, он был даже несколько испуган, он и не думал
призывать на помощь. Из денег, присланных телезрителями и собранных
моряками, образовалась порядочная сумма. Ее не успели истратить. Валентина
Александровна от этих денег отказалась, и по решению друзей они были
положены на сберкнижку до совершеннолетия младшей дочери Александра
Ивановича - Тани.
Переписка с Исаковым продолжалась. Самому Александру Ивановичу писать
было уже трудно, отвечала Валентина Александровна. Иван Степанович часто
болел, но о Маринеско не забывал. Ему хотелось еще при жизни Маринеско
написать о нем большую статью, и он просит Валентину Александровну
записать со слов Александра Ивановича ответы на ряд вопросов. Из-за
перегруженности основной работой и сильных болей в ампутированной ноге
статью пришлось отложить. Она появилась только в 1965 году в журнале
"Советский Союз". А в конце ноября 1963 года, за месяц до кончины
Маринеско, он пишет:
"Глубокоуважаемые Александр Иванович и Валентина Александровна!
Спасибо за письмо.
Сам только что вернулся из санатория, чувствую себя лучше, но не
особенно.
В свое время прошел через руки всех известных хирургов, почему знаю,
какое у Вас состояние.
Будем надеяться на улучшение.
С.С.Смирнов еще в Китае. Скоро возвращается, и мы уговорились совместно
написать Вам.
Пока посылаю 2 книги. На этот раз посылаю временно (можете держать
сколько угодно, так как в ближайшие месяцы буду занят другой темой).
Временно потому, что на обложке сделаны мои пометки и замечания, по
которым собирался написать статью, да так и, не собрался. Сейчас занят
<...>, это поручение сверху и на долгое время.
На днях выходит мой рассказ об Вел. От. войне на Черном море в журнале
"Москва" N_11. Я пришлю обязательно и буду ждать, как Вы оцените этот
рассказ, на 95% списанный из жизни.
Желаю я и Ольга Васильевна вам обоим здоровья и успехов в делах.
Ваш Исаков.
P.S. Правильно ли написал адрес? Могу ли чем помочь?"
Помочь Александру Ивановичу уже нельзя было, и Иван Степанович это
понимал. Но ему хотелось, чтобы больной поменьше про это думал и в то же
время твердо знал, что и после смерти не будет забыт. Очень существенно
упоминание о С.С.Смирнове. Желание взяться за эту тему самому и замысел
будущей книги в том виде, как он изложен в "проекте", появились позже,
когда ему стало ясно, что С.С. в обозримое время свою повесть не напишет.
Жить Александру Ивановичу оставалось недолго. Считанные дни. Свой конец
он видел трезво и бесстрашно. В.А.Филимонова рассказывала:
"За несколько дней до смерти Саша решил отпраздновать свой день
рождения. Пришли М.Ф.Вайнштейн и П.Н.Ветчинкин. Саша говорить уже не мог,
но был веселый. Ему было разрешено все, и я сама лила коньяк в его
воронку. Вскоре он умер".
Пишет доктор Кондратюк:
"С верой в улучшение он был выписан домой. Но спустя несколько месяцев
поступил вновь и тихо, мужественно терпя боли, ушел".
"Несколько месяцев", вероятно, ошибка памяти. Несколько недель. Но
образ Маринеско не изгладился в памяти старого хирурга, оперировавшего
сотни, если не тысячи больных. Удивительно хорошо в письме сказано - ушел.
Не "ушел из жизни", как пишется в официальных некрологах, а просто - ушел.
Так лучше потому, что из нашей жизни он не ушел.
Почему Александр Иванович захотел отпраздновать свой день рождения в
ноябре? Родился в феврале. Вероятно, не надеялся дожить до февраля. И чтоб
не называть этот день днем прощания.
Исаковы были искренне опечалены смертью Александра Ивановича. Переписка
с Валентиной Александровной не оборвалась.
"Прошу Вас помнить, что в лице моем и Ольги Васильевны Вы нашли
друзей", - пишет Иван Степанович после похорон Маринеско. И через год
вновь подтверждает: "...не ждите крайних случаев и пишите прямо мне. По
всем вопросам. Я Ваш надежный друг. (23.X.64 г.)".
На похоронах Александра Ивановича я был и помню их хорошо. Но больше
зрительно, как в немом кино. Помню полутемный клубный зал в здании
флотского экипажа, где состоялась гражданская панихида. Помню, как
сменялись в почетном карауле рабочие и моряки. А вот что говорилось у
гроба - не помню. Не помню, был ли оркестр. Кажется, был. Народу набилось
много.
Ехали на кладбище долго, в молчании. Шел мокрый снег. Запомнились на
кладбище деревья, - вероятно, когда-то на этом месте "была рощица. По
территории кладбища несли гроб на руках, тоже долго, в самый конец, и тоже
молча. У открытой могилы никто не говорил, опустили гроб молча. Заговорили
только на поминках.
Это были необыкновенные поминки. Я бывал на всяких. Помню поминки в
большом ресторанном зале с расставленными покоем, по-банкетному столами, с
неким подобием президиума за центральным столом. О покойном вспоминали с
микрофоном в руках. Помню и совсем тихие, приглушенно-семейные, где кроме
родственников только двое-трое старых друзей и какие-то пожилые женщины с
заплаканными глазами и без речей... На Васильевском острове все было
иначе. Стол был накрыт в самой большой и все-таки тесной комнате
коммунальной квартиры, и собралось помянуть Александра Ивановича более ста
человек.
Решение было найдено в духе Маринеско: хорош не тот командир, у
которого ничего не случается, а тот, кто в любом положении найдет выход.
Выход нашелся. Из комнаты пришлось вынести все лишнее. Стулья и посуду
призанять у соседей. Стульев все равно не хватило, пошли в ход табуреты и
гладильные доски. Поминки шли непрерывно до поздней ночи, в две или даже в
три очереди. Одни приходили, другие уходили. Только приехавшая из Одессы
Татьяна Михайловна, мать Маринеско, не трогалась с места весь вечер.
Ожидавшие своей очереди толпились на лестничных площадках, курили,
переговаривались. Препятствий им никто не чинил, все этажи знали, кого
поминают в тридцатой квартире.
А за столом шел непрерывный разговор. Все сидели вперемежку -
балтийские моряки и рабочие с Выборгской стороны. Не все знали друг друга,
но Маринеско знали все. Я сидел между контр-адмиралом и бывшим радистом с
"малютки". Никто ни у кого слова не просил, говорили негромко и
неторопливо, как в матросских кубриках после отбоя или у среза на
полубаке, никто никого не перебивал, но каждый мог вставить слово.
Прощаясь, не сразу уходили домой, а сливались с теми, кто стоял на
лестничной площадке, и опять находилось что сказать и что вспомнить...
Помню, постоял на лестнице и я. Трудно было оторваться. И расходились
тоже не поодиночке, а по двое, по трое. И все говорили, вспоминали...
Запись в моем дневнике от 6 декабря 1963 года:
"Вернулся из Ленинграда совершенно больной. Похороны были 29.XI.
Описывать их нет ни времени, ни сил, да и незачем. Забыть их нельзя. Завод
дал деньги на надгробие, оплатил расходы по похоронам, даже поминки.
Валентина Александровна, Татьяна Михайловна, друзья-подводники - все эти
люди вызывают глубокое уважение и укрепляют мою веру в неистребимость
доброго начала в человеке. И все-таки не могу отделаться от чувства
зияющей пустоты. И от чувства вины, хотя формально я как будто ни в чем не
виноват. Но я знаю, оно еще долго не оставит меня".
Эта небольшая глава возникла совершенно неожиданно, когда предыдущие
десять были уже вчерне написаны.
В десятой главе мы проводили гроб с телом Александра Ивановича
Маринеско к месту его последнего успокоения. Но его беспокойный дух не
перестает меня тревожить.
Пришло время оглянуться. Перечитать составленный Иваном Степановичем
Исаковым "проект". Сумел ли я хоть отчасти решить поставленную в нем
задачу - "рассказать о героической жизни и судьбе Александра Ивановича
Маринеско"?
Отчасти - на большее я не претендую. В "проекте" эта основная задача
расчленялась надвое, и некоторые ее аспекты были по плечу только самому
Ивану Степановичу. Дать развернутый стратегический анализ последнего
периода войны на Балтике, создать на основе изучения всех имеющихся
материалов наиболее точную и доказательную версию атак Маринеско и оценить
их значение для окончательного разгрома врага мог только выдающийся
флотоводец и ученый-историк, каким был Исаков. Сознавая это, утешаюсь
мыслью, что моя повесть не единственная, а главное - не последняя книга,
где читатель встретится с Александром Маринеско. Необъятный простор - от
строго научного исследования до психологического романа. Но это дело
будущего, а пока - несколько слов о том, почему у меня появилась
потребность обсудить жизнь и судьбу моего друга с ученым-биологом,
представителем науки, изучающей жизнь и поведение человека современными
точными методами.
В числе наиболее спорных проблем, когда-либо стоявших перед
человечеством, и поныне остается проблема свободы воли и вытекающие из нее
вопросы о мере ответственности человека за свои деяния, о соотношении
социальных и биологических факторов в поведении индивидуума. Мы
сталкиваемся с этими вопросами повседневно как в великом, так и в малом -
и когда пытаемся проникнуть в судьбы цивилизации, и когда обсуждаем
проступок маленького ребенка. Изменился бы ход истории, будь у Клеопатры
другая форма носа, а у Цезаря или Марка Антония другой характер? В чем
причина злобной выходки пятилетнего мальчугана - в наследственности или в
воспитании, в физиологическом стрессе или в уже зреющей злой воле? Где
пролегает граница между злостным асоциальным поведением, невротическим
состоянием и психической невменяемостью? Нам свойственно искать на такие
вопросы простые ответы, и в своем стремлении ответить однозначно мы часто
скатываемся на крайние, полярные, взаимоисключающие позиции. Да или нет?
Черное или белое? А ведь жизнь бесконечно многообразнее, в жизни все
переплетено, и нет ничего, что существовало бы в беспримесном, химически
чистом виде. Понимать, рассуждать, иметь суждение - означает взвешивать, и
недаром древние изображали Правосудие с весами в руках.
Состязательность судебного процесса - одно из древнейших завоеваний
человеческой культуры; там, где этот принцип нарушен, властвует произвол.
Но состязательность присуща не только судилищу. Она вообще свойственна
процессу мышления. За последние годы я прочитал несколько отличных книг о
том, как рождались основополагающие идеи современной физики.
Увлекательнейшее чтение! Истина рождается в непрестанных спорах. Спорят
между собой ученые. Теория оспаривает эксперимент, эксперимент - теорию. И
наконец, спорит ученый сам с собой, сегодняшний с собой вчерашним. Так
приходят к открытиям или терпят крах.
Исторический парадокс: преступление зачастую взвешивается гораздо
тщательнее, чем подвиг. Судьба преступника, как правило, решается судом,
судьба героя - административным усмотрением. Научные методы гораздо чаще
применяются при расследовании преступлений, чем при анализе героического
деяния. Криминология уже давно наука, и на нее работают почти все
известные нам области точного знания. Героическими деяниями занимаются
преимущественно науки гуманитарные, не менее почтенные, чем физика или
химия, но неторопливые и более других подверженные субъективным веяниям.
Стало почти обязательным исследовать душевное состояние преступника до,
во время и после совершения преступления. В наше время суд, прежде чем
вынести приговор, редко обходится без технической или медицинской
экспертизы. Попытка прибегнуть к специальной экспертизе для дополнительной
характеристики героя непривычна и может показаться причудой. Мне такая
попытка представляется не лишенной интереса.
С членом-корреспондентом АМН СССР Георгием Николаевичем Крыжановским мы
знакомы много лет. В руководимой им лаборатории общей патологии нервной
системы я в свое время часто бывал, и с немалой пользой для романа, над
которым я тогда работал. Наши добрые отношения тянутся с тех пор, и вполне
естественно, что в одну из наших недавних встреч я поделился с ним тем,
что меня в последнее время больше всего занимает. Рассказал сначала в
общих чертах, а затем, почувствовав неподдельный интерес, вопреки своему
обычаю, дал прочитать незаконченную рукопись. Результат получился
неожиданный - Георгий Николаевич увлекся. Помимо всегдашнего дружеского
внимания к моей литературной работе у Георгия Николаевича был еще один
немаловажный мотив, чтобы живо заинтересоваться личностью и судьбой
Маринеско. Детские и юношеские годы ученого прошли в Одессе; оказалось,
что и ему не чужд столь свойственный одесситам городской патриотизм и
связанное с ним трогательно горделивое отношение к своим выдающимся
землякам. Выезжая в Одессу с научными целями, Георгий Николаевич нашел
время отправиться вместе с группой молодых сотрудников к зданию
мореходного училища, осмотреть и сфотографировать мемориальную доску, а в
другой раз навестить живущую в Одессе сестру героя Валентину Ивановну.
Расспрашивая ее о брате, Крыжановский особенно интересовался годами, когда
закладывались основы характера. Ну и, конечно, средой. Расспрашивал,
вероятно, как-то по-своему, ученые наверняка задают вопросы несколько
иначе, чем писатели.
И вот мы сидим друг против друга на террасе подмосковной дачи (мы к
тому же дачные соседи), разделенные игрушечным столиком. На столике
пепельница и блокнот. Для своих ученых степеней и званий Георгий
Николаевич поразительно молод и легок на подъем. Очки его не старят, а
синий тренировочный костюм только подчеркивает спортивность фигуры. Я без
большого усилия мог бы представить себе будущего членкора а дружной
компании Саши Маринеско, если б не одно обстоятельство - когда Саше
Маринеско было пятнадцать лет, Жоре Крыжановскому было пять.
Раньше чем ответить на мой первый вопрос, Крыжановский предупреждает:
- Вы обронили слово "экспертиза". К нашей беседе оно применимо лишь
весьма условно. Ни заочно, ни постфактум настоящая экспертиза невозможна.
Но я охотно поделюсь с вами некоторыми своими соображениями. Итак, с чего
мы начнем?
- Поговорим о характере Маринеско. Что такое в вашем понимании
героический характер?
- Здесь также необходима оговорка. Героический характер - понятие
социально окрашенное. Героическим деянием, или, проще говоря, подвигом, мы
с вами назовем только такой экстраординарный по своей смелости поступок,
который служит нравственно близкой нам цели. Героический характер
складывается под влиянием среды и в результате полученного воспитания. С
точки зрения биологической, можно говорить только о предрасположении, о
наличии определенных данных. Среда, в которой воспитывался Маринеско, была
несомненно здоровой. Характер его с юных лет складывался как волевой,
целеустремленный. При наличии общей одаренности такие характеры нередко
реализуются как героические. Вообще же человеческие характеры бесконечно
многообразны, никаких средних норм для них не существует.
- Как так не существует? А нормы общественного поведения?
- Это опять-таки область социальных отношений. А в плане биологическом
- норм нет. Существуют средние нормы для артериального давления, для
содержания сахара в крови, но не для характера и не для способностей. Наш
знаменитый психиатр профессор Ганушкин говорил, что, если б такие нормы
существовали, человечество погибло бы от застоя. Человек высокоодаренный,
волевой нередко кажется нарушением нормы. Но вернемся к Маринеско. По
своему характеру люди делятся на два основных психологических типа - на
экстравертов и интровертов. Экстраверты - люди открытые, общительные;
интроверты - замкнутые в себе. Судя по тому, что мне удалось о нем узнать,
Маринеско представлял собой не часто встречающееся соединение обоих этих
типов. Он был экстравертом для тех, с кем был близок по духу и кому
полностью доверял. Поэтому его так любили сверстники и команды кораблей.
Для всех остальных он был интровертом. Вспомним его упрямое молчание о
своих заслугах в течение ряда лет. Соединение этих качеств в одном лице -
свидетельство незаурядности их обладателя, нелегкое прежде всего для него
самого. Ему жилось бы легче, будь он только экстравертом или только
интровертом.
- Попробуем представить себе жизнь человека в виде некой гомограммы
вроде тех, какие вычерчивают на миллиметровой бумаге ваши самопишущие
приборы. Правильно ли будет предположить, что гомограмма человека
незаурядного будет отличаться от гомограммы человека посредственного
большим размахом колебаний?
- Ну, вы сами понимаете, что практически такая интегральная гомограмма
невозможна. Наши самопишущие приборы способны фиксировать колебания только
в ограниченных, заранее заданных параметрах. Но если вслед за вами
вступить в область фантазии, то применительно к Маринеско я отчетливо вижу
прерываемые спадами крутые подъемы, и в том числе три пика, три вершины,
свидетельствующие о необычайной нравственной силе.
- Какие же?
- Объективно они несоизмеримы и неравноценны, но сейчас нас с вами
больше занимает субъективная сторона. Первая вершина - добровольный отказ
от мечты стать капитаном дальнего плавания. Мне кажется, вы недооцениваете
глубину и страстность этой мечты. Мы, одесские мальчики, были влюблены в
Черное море, многие из нас мечтали стать моряками, но мечты Маринеско
простирались гораздо дальше, его манили океанские просторы, далекие,
неизведанные материки. Его сестра рассказывала мне: "Временами Саша
пропадал из дому, и только я знала, где он: сидит, обхватив руками колени,
на парапете там, где Торговая спускается к морю, и смотрит вдаль. Так он
мог сидеть часами". Бесспорно, решение перейти из мира своих мечтаний в
чуждый ему мир холодных глубин было осознанным, продиктованным сильным
патриотическим чувством. Но легким оно быть не могло. Вот почему я считаю
ломку сложившейся с самых ранних лет жизненной программы, жертву, которую
молодой Маринеско принес во имя своих гражданских идеалов, одной из вершин
в его биографии. Нужно было круто сменить то, что мы называем доминантой,
подавить прежние стремления и открыть дорогу новым. Добровольность решения
не исключает стресса; несомненно, это был стресс, и в преодолении этого
стресса сказались выдающиеся волевые качества Маринеско. Но вот в чем
сложность - наша нервная система так устроена, что в ней ничто полностью
не стирается. Случайный пример: человек, много лет назад бывший в немецком
плену и полностью забывший немецкий язык, заболев, в горячечном бреду
начинает говорить по-немецки. Мечта об океанских походах продолжала
подспудно жить в сознании Маринеско как некий фон, не мешавший в
нормальных условиях полностью отдаваться новому призванию. Но он
существовал, этот фон, и когда перед войной, пусть на короткое время,
Маринеско был изгнан из подводного флота, травма оказалась особенно
глубокой. Поставим себя на его место - мы приносим жертву, быть может,
самую большую из возможных: вы отказываетесь от литературы, я - от науди,
и вдруг оказывается, что она, эта жертва, никому не нужна! Для Маринеско
это был первый серьезный надлом. Появилась нужда в транквилизаторе. Самый
близлежащий и доступный транквилизатор - водка. Вспомните, раньше ее в
обиходе Маринеско не было. К счастью, ошибка была вскоре исправлена, и
хотя нервная система ничего не забывает, душевное здоровье помогло
Маринеско преодолеть все психологические трудности и подняться на новую
высоту.
- Этой второй вершиной вы считаете январский поход?
- Не только. И предыдущие тоже. Все атаки Маринеско требовали от него
высочайшего напряжения воли и ума. Не мое дело оценивать их объективную
значимость, моя задача - напомнить, что нервная система Маринеско
подвергалась чрезвычайным перегрузкам. Сегодня мы в своих лабораториях уже
умеем моделировать на животных механизм порождаемых перегрузками неврозов.
Постепенное усложнение поставленных задач и увеличение объема информации
при сокращении сроков на ее переработку и повышение ответственности
приводят к невротическим состояниям. Эта модель действительна и для
человека. Мы живем в мирное время, и все-таки современная медицина
разработала для подводного флота особые условия и целую фармакопею,
смягчающую перегрузки и во время плавания, и после возвращения из
длительного похода. В конце последней войны ничего такого и в помине не
было. Этим отчасти объясняются и некоторые срывы. Опять парадокс: человек
обычно срывается не в обстановке крайнего напряжения, а когда тормоза
отпущены. В мою задачу не входит ни обвинять, ни оправдывать Маринеско за
поразивший меня своей психологической достоверностью эпизод его загула в
Турку, но причины его мне понятны, - бессемейность, неприкаянность, скука,
следы недавних перегрузок. Если б этот эпизод произошел не в чужой,
недавно вышедшей из войны стране, весьма вероятно, он не сыграл бы такой
роковой роли в дальнейшей судьбе Маринеско. И если бы успешный январский
поход сорок пятого года принес ему полное прощение и признание, многое
сложилось бы иначе. Невротическое состояние, вошедшее в привычку
употребление алкоголя, первые признаки эпилепсии - все это, вместе взятое,