стены с бастионами и бойницами - нечто среднее между замком Иф из "Графа
Монте-Кристо" и Петропавловской крепостью. Вместо этого я увидел плоский
берег и чуть позже - провинциального вида скрипучую деревянную пристань, к
которой пришвартовался наш тихоход. Затем в компании таких же, как я,
новичков с тяжелым чемоданом в левой руке (было уже известно, что в
Кронштадте насчет приветствий - строго) прошагал по накаленным июльским
солнцем пустынным улицам до штаба флота. Улицы застроены домами
казарменного типа, много глухих заборов, пыльный булыжник мостовых и
непривычная тишина, лишь изредка нарушаемая согласным грохотом тяжелых
матросских башмаков. Ни в этот день, ни позже, приступив к работе в
бригадной многотиражке, я не ощутил поэзии Кронштадта; занятый с утра до
ночи редакционной текучкой, я почти не бывал на берегу, и легендарная
крепость казалась мне тихим заштатным городишком с суровыми крепостными
порядками.
Тишина взорвалась очень скоро - фронт приближался. В августе флот
оставил таллинскую базу, корабли пришли в Кронштадт. Начались "звездные"
налеты пикирующих бомбардировщиков на гавань и рейд, "юнкерсы" шли волнами
со всех сторон, и зенитные батареи Кронштадта помогали артиллерии кораблей
отражать атаки с воздуха. Затем войска фон Лееба прорвались к Финскому
заливу, и к бомбардировкам авиации прибавился артиллерийский обстрел.
Ночью, стоя на палубе плавбазы, где помещалась моя редакция, можно было
видеть пороховые вспышки на южном берегу, вражеские батареи стояли так
близко, что долетала даже шрапнель. Тяжелая артиллерия линкоров и
крейсеров била на два фронта - по северному и по южному берегу, когда
двенадцатидюймовые с "Марата" проносились над городом, на центральных
улицах сыпались стекла.
Кронштадт стал осажденной крепостью, дважды осажденной, потому что даже
в заблокированный фашистскими войсками Ленинград надо было прорываться
ночами под огнем, летом на катере или на притопленной по самую рубку
подводной лодке, зимой по льду. Крепость не только оборонялась. Стоявшие у
кронштадтских пирсов подводные лодки неожиданно оказывались в Данцигской
бухте или на меридиане Берлина и топили вражеские корабли.
Именно в те жаркие дни я впервые ощутил суровую красоту города, полюбил
небо Кронштадта, сиреневую дымку по утрам и оранжевый огонь закатов; во
время нечастых передышек я понял очарование Петровского парка, служившего
летним клубом для многих поколений военных моряков, и проникся почтением к
полутемным залам бывшего Офицерского собрания, где висели на стенах
большие картины в тяжелых рамах: картины изображали море и корабли, походы
и сражения. Для меня приобрели волнующий смысл старинные названия причалов
и маяков, и постепенно ко мне пришло радостное чувство сопричастности
славному прошлому города-крепости, то гордое чувство, которое великолепно
выражено даже в самом названии стяжавшего мировую известность фильма "Мы
из Кронштадта".
Маринеско был "из Кронштадта", настоящий балтийский моряк; то, что он
родился и вырос в Одессе, нисколько тому не противоречит. Кронштадтцы -
особое племя, в чем-то заметно отличающееся от ленинградцев. Тому есть
исторические причины. Исстари большая часть моряков Балтийского флота
вербовалась из южан, лучшими матросами считались уроженцы Николаева,
Одессы, Херсона и других портов юга. У балтийцев не редкость украинские
фамилии. Перенесенные с щедрой почвы Причерноморья на берега холодной
Балтики, растворившись среди коренных жителей, они сохранили свой южный
темперамент, но обрели внешнюю сдержанность северян. Получился
своеобразный сплав. Маринеско не был похож ни на ленинградца, ни на
одессита, он был именно балтиец. В отличие от большинства военных моряков,
успевавших за время службы побывать на всех флотах, Александр Иванович
знал только Балтику, и она окончательно сформировала его характер. В нем
угадывалась неостывшая лава, но под прочной корой.
В Кронштадте мы и познакомились. Уже после войны. Если не считать одной
мимолетной встречи в осажденном Ленинграде зимой 1942 года (о ней речь
впереди), во время войны мы не виделись, и, как потом выяснилось, я мало
что знал о нем.
Произошло наше знакомство на ставшем традиционным сборе
ветеранов-подводников летом шестидесятого года. Традицией этих сборов мы
обязаны Евгению Гавриловичу Юнакову, во время войны боевому командиру
дивизиона подводных лодок, а затем командиру Кронштадтского учебного
отряда. Ему же мы обязаны тем, что на одном из первых сборов был заложен,
а на другом открыт построенный на общественных началах памятник на площади
Мартынова. О Евгении Гавриловиче Юнакове я должен рассказать еще и потому,
что в течение многих лет он был старшим другом и наставником Александра
Ивановича. Перед войной и в начале войны Юнаков командовал дивизионом
"малюток", куда входила и "М-96" Маринеско, а когда Александр Иванович
принял "С-13", он вновь попал под начало к Евгению Гавриловичу. Дружеские
отношения с Юнаковым Александр Иванович сохранил до конца своих дней, и,
пожалуй, никто не имел на него такого влияния, как этот властный, суровый,
беспощадно требовательный во всем, что касалось морской службы, человек.
Александра Ивановича это не пугало, в море он был такой же.
Мне рассказывал инженер Кронштадтского морзавода Василий Спиридонович
Пархоменко, служивший с Маринеско на "М-96", а затем на "С-13", человек,
душевно преданный Александру Ивановичу и сохранивший благодарную память о
своем комдиве:
"Помню, швартовалась наша "малютка" к борту "Иртыша". Я был матрос
второго года службы. Стоял наш дивизион тогда в порту Ханко. Я несколько
раз бросал тяжелый мокрый конец, все не попадаю. Ветер был отжимный, лодку
качало. Юнаков молча наблюдал. Потом сказал мне: "Вместо проворачивания
механизмов месяц будешь кидать конец, пока не выучишься". Через месяц
Ефременков (помощник командира "М-96") принял у меня экзамен. Я до того
наловчился, что при любой погоде стал попадать с первого раза. У
Александра Ивановича был такой же подход. Требовал точности и быстроты, у
кого не получается, непременно заставит повторить. Зато и дела у нас шли
отлично. На рубке звездочка - корабль первой линии. В июне нам, пятерым
отличникам боевой подготовки, в виде поощрения предоставили отпуск. Но не
пришлось поехать - началась война".
Маринеско отзывался о своем учителе всегда с глубочайшим уважением:
"Я прошел школу Юнакова и прямо скажу - мне повезло. Он сделал из меня
военного моряка. Научил главному - ни при каких обстоятельствах не
отступать и не теряться. Требовать с людей, но и понимать их. И сам
понимал душу подводника, суров бывал, но ханжества этого у него нисколько
не было, умел и прощать, знал, что служба наша нелегкая, а молодость свои
права имеет. И еще понимал, что хорош не тот командир, у которого ничего
не случается, а тот, кто из любого положения найдет выход".
Другая запись:
"На Ханко, где мы базировались до войны, обстановка была скучная. Но
скучать было некогда, прибывали новые лодки, отрабатывались задачи. К
началу войны лодок первой линии, было только две, моя и Саши Мыльникова;
надо было поторапливаться. Юнакова до войны считали шкуродером: он гонял
лодки в шторм, заставлял погружаться на волне, когда одна из лодок из-за
недостатка балласта не пошла на погружение, приказал принять воды в трюм.
Потом оценили и полюбили".
Маринеско был прав - Юнакова любили. Александра Ивановича уже не было в
живых, когда военные моряки торжественно отпраздновали в Кронштадте
шестидесятилетие Евгения Гавриловича. Я видел на своем веку много всяких
юбилеев, но чествование Юнакова поразило меня своей непринужденностью и
теплотой. Сотни подводников ощущали на себе его заботу, многие
прославленные командиры были его учениками: Маринеско, Гладилин,
Мыльников, Кабо, Лисин, Богорад...
Балтийские комдивы не отсиживались на берегу, они выводили корабли на
позиции и сами ходили в походы. Юнаков начал войну с неудачи - тральщик,
на котором он шел, взорвался на мине. Комдива подобрали и отправили в
госпиталь, где в течение многих месяцев его "собирали из частей".
Предстояла эвакуация в тыл, но Юнаков от эвакуации уклонился и в сорок
втором году вновь вышел в море. На этот раз он обеспечивал опасный переход
подводной лодки на позицию. Во время перехода командир лодки был убит.
Юнаков принял на себя командование, снял поврежденную лодку с мели и
привел ее на базу. В сорок втором он пошел в боевой поход на "С-13" с
неопытным командиром П.П.Маланченко, корабль вернулся с крупным боевым
успехом. Когда на смену Маланченко пришел на "С-13" Маринеско, Юнаков
всячески помогал ему, но идти "обеспечивать" даже в первом походе
отказался: "Ученого учить - только портить".
С Юнаковым у нас установились добрые отношения еще во время войны.
Поначалу он и мне показался суров: высокий, узколицый, хмуроватый и
немногословный; потребовалось некоторое время, чтобы разглядеть, каким
надежным другом был он для людей, сумевших завоевать его доверие.
В июне 1960 года я получил от него письмо. Евгений Гаврилович приглашал
меня в Кронштадт на второй сбор ветеранов-подводников. На первом,
состоявшемся годом раньше, я не был, тогда иногородних еще не приглашали.
Впоследствии я бывал почти на всех, но этот был самым волнующим. Волнующим
было все - и первые встречи на ленинградской пристани, где немолодые люди,
не видевшиеся по десять - пятнадцать лет, радостно обнимали друг друга, и
неторопливое движение катеров знакомым фарватером (в сорок втором здесь не
ходили, а прорывались), и торжественная встреча гостей в Петровском парке,
куда вплотную подошли катера. Гремел оркестр; весь учебный отряд,
выстроившись в две шеренги, встречал и провожал аплодисментами нестройно
шагающую толпу гостей до ворот береговой базы. Затем был митинг на площади
Мартынова и закладка памятника (на площадь сбежалось полгорода) и наконец
встреча ветеранов с курсантами в клубном зале. Началась она необычно.
Евгений Гаврилович взял на себя нелегкую задачу - представить молодым
морякам каждого из двухсот гостей; он называл их, не заглядывая в списки,
не по алфавиту и не по протоколу, а всех подряд слева направо, офицеров и
матросов, Героев Советского Союза и скромных береговиков, военнослужащих и
отставников. Всех он помнил, о каждом что-то знал. Аплодировали всем.
Конечно, именам широко известным, всенародно прославленным аплодировали
громче, но и тут были свои оттенки, невидимая стрелка не точно совпадала
со шкалой должностей и почетных званий. И особенно наглядно это стало,
когда Юнаков назвал имя Маринеско и неохотно привстал сидевший с краю
небольшого роста человек в поношенном, но опрятном костюме без орденов и
ленточек, с лицом немолодым, но сохранившим какие-то мальчишеские черты.
Молодежь азартно била в ладоши, в этом было нечто демонстративное, и
Маринеско чувствовал себя неловко, он хмурился и опустился на свое место
раньше, чем стихла овация.
- Это какой Маринеско? - спросил я соседа. - Тот, с "девяносто шестой"?
- Тот самый.
- А почему его так приветствуют?
- Как? Ты что же, не знаешь?..
К стыду своему, я ничего не знал. Не знал даже то го, что на
прошлогоднем сборе ветеранов были опубликованы уточненные по последним
послевоенным данным сведения о боевых успехах балтийских подводников. По
этим данным, первое место по тоннажу потопленных вражеских судов вне
всякого спора принадлежит Александру Ивановичу Маринеско. На втором - мой
старый друг Петр Денисович Грищенко. Его подводный минзаг "Л-3", ставший
впоследствии гвардейским, я знал хорошо, провожал в поход и встречал с
победой на этих самых кронштадтских пирсах. Почему же Петр мне ничего не
рассказал? Допустим, не было случая. Но все равно: почему же я,
проработавший больше двух лет в газете подводников и никогда не порывавший
связи с ними, ничего не знал о подвигах Маринеско? Некоторым объяснением
могло служить то, что эти подвиги относились к последнему году войны,
когда я уже ушел с бригады и в качестве военного корреспондента кочевал по
разным соединениям, и все-таки оставалось необъяснимым, почему же я,
внимательно следивший за печатью, упустил такие интересные сообщения.
За обедом, неторопливым, а под конец, когда началось хождение между
столами, даже несколько шумным, нас свели вместе общие друзья. Против
ожидания Маринеско заговорил со мной как со старым знакомым. Оказалось,
что он помнит раешники, которые я из номера в номер печатал в
многотиражке, видел на сцене мои пьесы. Я тоже знал о Маринеско, среди
малюточников он считался одним из самых лучших командиров, но встречались
ли мы когда-нибудь раньше? Лицо его показалось мне очень знакомым, и не
столько даже лицо - его я мог видеть на фотографии, - сколько улыбка,
дружелюбная и чуточку лукавая, как будто мой собеседник знает про меня
что-то забавное, но не спешит в этом признаться. Улыбка становилась все
откровеннее. Наконец Маринеско не выдержал:
- А ведь мы с вами встречались. Не помните? - И уже со смехом: - Ох и
хороши были у вас валенки!..
И тут я вспомнил, где я видел эту улыбку. Немудрено, что вспомнил не
сразу, - с той страшной блокадной зимы прошло почти двадцать лет.
Плавбазы и подводные лодки нашей бригады рассеяны по всей Неве и прочно
вмерзли в двенадцатидюймовый лед. Набережные превратились в сплошные
сугробы. Голод, холод. Бомбежки по сравнению с осенью стали реже, но
редкий день проходит без артобстрела. Морские заводы эвакуированы, однако
корабельный ремонт идет полным ходом, флот готовится к весенним боям. Все
работы, вплоть до корпусных, - руками военных моряков.
Маринеско - командир подводной лодки "М-96". Я - инструктор политотдела
бригады и редактор "Дозора" - краснофлотской многотиражки, призванной
освещать ход ремонта и боевой подготовки. Моя редакция вместе с наборной
кассой и плоской типографской машиной помещается в маленькой каюте на
плавбазе "Иртыш", стоящей на Неве у Летнего сада. "М-96" базируется на
"Аэгну", плавбазу "малюток", ошвартовавшуюся дальше всех других плавбаз -
у Тучкова моста.
Редактор - это звучит внушительно, если не знать, что подчиненных,
кроме наборщика (он же печатник), у меня не было и весь материал должен
был раздобывать я сам.
В январе сорок второго стояли убийственные морозы. Даже до соседних
плавбаз я добирался с трудом. Идти на "Аэгну" мне совсем не хотелось. А
идти было надо. По данным политотдела, на "малютках" успешно шел ремонт
механизмов, и лучше всех - у Маринеско.
К малюточникам в то время относились не очень серьезно. Не потому, что
они были плохими моряками. Малые лодки - превосходная школа для
подводника, многие прославленные командиры прошли эту школу. Но ставка
делалась на лодки среднего тоннажа. В условиях блокады с суши и с моря,
когда Финский залив перегорожен сетями и напичкан всеми видами мин, имело
смысл выпускать в море лодки, обладающие достаточной автономностью и
большим запасом торпед. Малые лодки для этой цели не годились, самые
большие тоже, их время наступило позже. В моем решении не откладывая
отправиться на лодку к Маринеско среди прочих соображений некоторую роль
сыграло одно, казалось бы, несущественное: всем работникам политотдела, в
том числе и мне, выдали валенки. Этот вид обуви не характерен для
флотского обмундирования, но, учитывая особые условия, в которых нам
приходилось работать, валенки пришлись очень кстати. И вот, поддевши под
черную флотскую шинель жилет на собачьем меху и сунув ноги в огромные,
выше колен, и чересчур просторные для моих ног валенки, я отправился в
путь. Шел я, вероятно, больше часа, увязая в сугробах, скользя по
обледеневшим настилам. Окаянные валенки, вопреки своему названию, явно не
были сваляны из шерсти, а отлиты или отштампованы из какого-то
необыкновенно твердого, немнущегося и упорно сохраняющего заданную форму
материала. Носы как у торпед, подошвы, вернее - днища, полукруглые, как у
бескилевых судов. Меня качало - и от слабости, но еще больше оттого, что я
почти не ощущал ногами земного притяжения, ощущение обманчивое, в любую
минуту я мог грохнуться на лед. Валенки шли как хотели, меня они почти не
слушались, а при малейшем сопротивлении с моей стороны жесткие края
голенищ больно били меня по поджилкам. Наконец, замерзший и обессилевший,
я ступил на палубу "Аэгны" и узнал от дежурного по кораблю, что комдива
нет, а капитан-лейтенант у себя на лодке.
Лодка стояла рядом, но нужно хоть немного представлять себе "малютку"
сороковых годов, чтобы понять, каково мне пришлось с моими валенками.
Сперва по шатким мосткам без перил я добрался до верхней палубы лодки.
Затем, хватаясь варежками за железные скобы, на мостик. Оттуда, спустив
ноги в тесный рубочный люк и нащупав каменными носами моих валенок
скользкую никелированную перекладину отвесного трапа, я осторожно, чтобы
валенки не соскочили, сполз в центральный пост, протиснулся через круглый
люк в офицерский жилой отсек и увидел за столом хмурого парнишку в шапке и
ватнике, без каких-либо знаков различия. В отсеке было лишь немногим
теплее, чем на набережной, дизельное топливо берегли и в период зимнего
ремонта отапливали лодки камельками, толку от них было не много. У
Маринеско сидел гость, как я узнал потом, командир соседней "малютки", они
пили спирт, закусывая хлебной корочкой, и к моему приходу отнеслись
настороженно. Морское гостеприимство не миф и не литературный штамп, на
всех кораблях, где я бывал, меня встречали приветливо. Александр Иванович
тоже улыбался, но нельзя было поручиться, что за его усмешкой не прячется
вызов, он даже сделал широкий жест и сказал "присоединяйтесь", но таким
тоном, что я поспешил Отказаться. А впрочем, отказался бы в любом случае,
я был еще очень молодой политрук, к своим обязанностям относился со
свойственным новичкам священным трепетом и начинать свое посещение
незнакомого командира с выпивки не рискнул. Впоследствии я редко
отказывался от стопки спирта, пивал и неразведенный, и технический и не
вижу в том большого преступления. В годы блокады, особенно в зимние
месяцы, спирт был драгоценностью, воистину "водой жизни", им не
напивались, а согревались, и в том, что не вылезавший с утра до вечера из
своей насквозь промерзшей стальной коробки командир мог хлопнуть чарочку и
угостить товарища, я очень скоро перестал видеть что-либо
предосудительное. Недаром же "наркомовские" сто граммов входили в
официальный рацион воюющего флота.
Пишу это в разгар очередной антиалкогольной кампании и уже вижу руку
моего друга-редактора, занесенную, чтобы вычеркнуть эту апологию пьянства.
Не вычеркну. Мне ли не знать, какую трагическую роль в судьбе Александра
Ивановича сыграла водка, еще не раз мне придется коснуться этой темы, но в
то время Маринеско не имел даже замечаний на этот счет, и, вероятно, мой
отказ оба командира восприняли как чистоплюйство и ханжество.
Короче говоря, мы друг другу не понравились. Узнав о цели моего
прихода, командир вызвал кого-то из старшин и препоручил меня его заботам.
Больше на "М-96" я не был, а если и был, то не видел командира, вскоре мне
дали в помощь молодого сотрудника; и на "Аэгну" я гонял его. Листая
сегодня газетную подшивку за сорок второй год, вижу: заметки об отличниках
ремонта на "М-96" печатались регулярно, а в сентябре газета поместила
сообщение об успешном боевом походе и указ о награждении.
И вот почти через двадцать лет мы стоим в дружеском кругу, и нас все
больше разбирает смех:
- Уж очень вас некстати принесло. Только мы с Гладилиным расположились,
докладывают: прибыл какой-то из редакции. Убирать следы преступления
поздно, да и не подобает как-то суетиться. Ладно, говорю, проси. Вижу,
лезут в отсек преогромные валенки, а в них политрук, тощий, обмороженный и
ужас какой серьезный... Предлагаю разделить компанию - отказывается... Э,
думаю, плохо дело, как бы не стукнул по инстанции, надо его поскорее
сплавить... А вы небось подумали - ну и хамло командир, даже разговаривать
не стал...
Вероятно, так оно и было. Но теперь Маринеско мне нравился все больше и
больше. И я подумал: какая чепуха, какое случайное стечение обстоятельств
может стать основанием для стойкого предубеждения. Какие пустяки помешали
мне в свое время ощутить то магическое обаяние, которое излучал этот
невидный морячок, а между тем оно безошибочно действовало на всех - на
мужчин и на женщин, на начальников и подчиненных. Конечно, у него были и
враги, и завистники, но равнодушных среди людей, близко его знавших, я не
упомню. Все это я понял позже, а на сборе ветеранов передо мной стоял
дружелюбный, улыбающийся, но очень сдержанный человек. Ни одного из
вертевшихся у меня на языке вопросов я ему не задал, и правильно сделал.
Мы немного поговорили на всякие нейтральные темы, но я уже твердо решил
сегодня же расспросить о нем кое-кого из ветеранов, а завтра в Ленинграде
отправиться на Биржевую площадь в Центральный военно-морской музей и
разрешить там все мои недоумения.
Музеи, так же как и театры, имеют свою закулисную часть, обычно
закрытую для посетителей, но столь же важную и жизненно необходимую, как
та, что открыта для обозрения. Прежде чем проникнуть за кулисы, я осмотрел
экспозицию, нашел там много знакомых лиц и фамилий, но никакого упоминания
о Маринеско. Висела большая, писанная маслом картина, изображающая
торпедированный подводной лодкой лайнер с огромной свастикой на трубе и -
на неправдоподобно близком расстоянии - самую лодку. Табличка на раме:
"Подвиг "С-13". Название лодки давно рассекречено - почему же засекречена
фамилия командира?
В поисках ответа захожу за кулисы - в научную часть. Знакомлюсь,
Вопросов у меня два. Что совершил в годы Великой Отечественной войны
капитан третьего ранга Маринеско и почему ни в экспозиции музея, ни в
печати действительно ничего не было, а в изданной в 1951-м и
перепечатанной без изменений в 1955 году статье Д.Корниенко и Н.Маильграма
о подвиге "С-13" говорилось глухо: "Одна из подводных лодок Балтийского
флота..."
На первый вопрос я получил сжатый, но исчерпывающий ответ. Мне была
показана официальная справка:
"Из хранящихся в Историческом отделении ГШ ВМФ документов следует, что
в боевых походах под командованием тов. Маринеско А.И. личный состав
действовал слаженно, умело и самоотверженно, а сам командир показал
высокое мастерство, решительность и храбрость в борьбе с
немецко-фашистскими захватчиками".
Далее в справке перечислялись победные атаки Маринеско. "Согласно
научно проверенным данным, - значилось в справке, - Маринеско А.И.,
командуя подводной лодкой "М-96", уничтожил 14 августа 1942 года вражеский
транспорт тоннажем 7000 брутто-тонн, а в 1944 году, командуя "С-13", еще
один транспорт водоизмещением 5000 брутто-тонн". Далее приводились данные
о потоплении в 1945 году "Густлова" и "Штойбена", уже известные читателю.
Справка убедительно доказывала, что в течение всей войны Маринеско показал
себя настоящим подводным асом, ни о какой случайности его успехов не может
быть и речи. Впоследствии эти научно проверенные данные еще уточнялись по
советским и иностранным источникам, но уже тогда распространился слух, что
взбешенный Гитлер приказал расстрелять начальника сопровождавшего
"Густлов" морского конвоя и объявил Маринеско врагом рейха N_1 и своим
личным врагом. Основания для ярости у Гитлера были: на "Густлове" удирали
из Данцига в Киль отборные палачи и, что еще существеннее, примерно три
тысячи только что закончивших обучение подводников - будущие командиры
семидесяти новых подводных лодок, предназначенных для морской блокады
Англии.
Удовлетворительного ответа на свой второй вопрос я так и не получил.
Никакими "научно проверенными данными" на сей счет работники музея не
располагали. То есть они знали, конечно, что вскоре после Победы капитан
третьего ранга Маринеско был снижен в звании до старшего лейтенанта, а
затем демобилизован, что "на гражданке" у него тоже были какие-то
неприятности, все это я знал уже вчера. Объяснить мне, почему Маринеско
никак не представлен в экспозиции, они не смогли или не захотели, но
любезно предоставили в мое распоряжение драгоценную справку. Справка эта
не заключала в себе ничего секретного, и это позволило мне целиком
включить ее в свой репортаж о сборе ветеранов, напечатанный в одном из
номеров "Литературной газеты".
Вероятно, редакция, направившая меня на сбор своим специальным
корреспондентом, не ожидала такого бурного читательского отклика. В газету
пришли десятки писем. Писали не только ветераны - живо откликнулась
флотская молодежь. Судьба героя взволновала даже людей, далеких от флота.
Обзор этих писем под общим заголовком "Он заслужил благодарность Родины"
появился в газете в ноябре и вызвал новую волну откликов.
Самое большое впечатление произвело на меня письмо секретаря заводской
партийной организации, членом которой состоял Александр Иванович. Письмо
это предварительно обсуждалось на партийном собрании и было единогласно
одобрено. "В течение семи лет работы в нашем коллективе, - писали
коммунисты завода, - товарищ Маринеско проявил лучшие черты мужественного,
деятельного работника, активного участника общественной жизни. Он имеет