Страница:
Чапаева оказалось огромное число последователей и ничтожное -
подражателей.
Скоро минет двадцать лет с того хмурого зимнего дня, когда мы, друзья
покойного, проводили на Богословское кладбище Александра Ивановича
Маринеско, но я до сих пор ощущаю потерю как недавнюю. Для меня он -
такой, каким я его знал и запомнил, такой, каким он живет в воспоминаниях
его друзей и соратников, - самый любимый герой. Я счастлив, что судьба,
хоть и поздно, свела меня с ним, и не перестаю огорчаться, что наша
близость была такой недолгой. Мне никогда не приходило в голову подражать
Маринеско, подражать ему - задача в равной мере непосильная и ненужная
мне, но я не перестаю восхищаться его военным и гражданским мужеством,
широтой и силой характера и во многом меряю себя его мерой. И то, что я не
воспринимаю его как идеал, не отталкивает, а сближает меня с ним, будит
мою совесть, дает постоянно обновляющийся повод к размышлениям. Я берегу в
себе то, что было у нас общего, и преклоняюсь перед тем, что мне
недоступно. А его недостатки и срывы служат мне предупреждением.
Не так ли мы, читатели, обычно живем общей жизнью со своими любимыми (а
следовательно, положительными) героями?
Мои ночные записи и доставшиеся мне уже после кончины Александра
Ивановича его неоконченные автобиографические заметки стали в моей работе
лоцией. Достоверной, но с большими пробелами. Приступив к работе, я
убедился, что мои знания об одесском периоде жизни Маринеско, о его семье,
детстве и начале морской службы явно недостаточны.
И я поехал в Одессу.
"Я родился в городе тепла, красоты и веселья - Одессе".
Так начинаются беглые и оборванные в самом начале автобиографические
записки Александра Ивановича. Бесспорно, Маринеско любил свой родной
город, хотя прочно связал свою жизнь с холодной Балтикой и никогда не
пытался вернуться к теплому Черному морю. Все повороты в своей судьбе он
делал круто, давались они ему нелегко, с кровью, но что отрезано, то
отрезано, всякая двойственность ему была чужда. В Одессу он наезжал редко,
только чтобы повидаться с родными и с немногими старыми друзьями, и
одессита я в нем никогда не видел. Впрочем, и Одессы я почти не знал, а
довоенную - больше по литературе. Но, пожалуй, ярче всего Одесса первых
послереволюционных лет представала передо мной в устных рассказах друга
моей юности Миши Заца, коренного одессита, выходца из рабочей
революционной семьи, чье детство прошло в том же дворе, где жила семья
знаменитого налетчика Мишки Япончика, одного из прототипов бабелевского
Бени Крика. С Мишей (Михаилом Борисовичем Зацем) я познакомился, когда он,
несмотря на свою молодость, был уже известным кинодраматургом, автором
сценария популярного в то время фильма "Ночной извозчик", одной из первых
кинематографических работ гениального украинского актера Амвросия Бучмы.
Ставши киевлянином, а затем и москвичом, Миша сохранил характерную для
одесситов нежную и чуточку хвастливую привязанность к Одессе-маме, у него
была щедрая память и незаурядный дар рассказчика, и в моем сознании
навсегда запечатлелась карнавально-пестрая Одесса, в которой причудливо
сплелись говор и нравы нескольких наций, город отважных подпольщиков и
романтических бандитов, грубоватых, общительных, сердечных, насмешливых,
ленивых и страстных характеров. Миша погиб на фронте в первый год войны,
но у меня до сих пор звучит в ушах его мягкий, слегка пришепетывающий
голос, наливавшийся неожиданной мощью, когда он изображал своих любимых
героев - могучих одесских портовых грузчиков, рыбаков и биндюжников, их
невежественных, но мудрых и сильных духом старейшин, их чуточку
вульгарноватых, но цветущих, пылких и самоотверженных подруг. Вероятно, и
в послевоенной Одессе сохранились какие-то черты сложившейся в моем
воображении старой Одессы, но сегодня они уже не лежат на поверхности.
Впрочем, сестра Александра Ивановича, встретившая меня на вокзале,
оказалась настоящей одесситкой - темпераментной, говорливой, со знакомыми
по одесскому фольклору интонациями. Гостеприимству Валентины Ивановны, ее
страстному желанию помочь мне увидеть сквозь толщу десятилетий любимого
братика Сашу я обязан возможности подробнее рассказать о детстве моего
героя. Мы вместе рылись в картонке со старыми семейными фотографиями,
письмами и газетными вырезками, попутно делились воспоминаниями - она о
первых, а я о последних годах жизни Александра Ивановича. От нее я получил
немногие и оттого еще более драгоценные адреса почтенных ветеранов, бывших
некогда друзьями и сверстниками маленького Саши, с ее помощью мне удалось
больше узнать о семье.
Можно по-разному относиться к проблеме наследственности, но, на мой
взгляд, правильно поступают те биографы, которые начинают исследование
характера своего героя от корня, загодя, еще до его рождения. Значение
воспитания огромно, но не следует забывать и про гены. В том же томе
толкового словаря, где я штудировал обстоятельную статью о героях и
героизме, слово "ген" объясняется кратко: "Некий воображаемый носитель
наследственности, якобы обеспечивающий преемственность в потомстве тех или
иных неизменных признаков и свойств организма". Сегодня, когда существует
уже целая дисциплина, именуемая генной инженерией, определение можно
считать устаревшим, а мою попытку угадать в родителях черты, что-то
объясняющие в характере сына, - вполне законной. Об отце, скончавшемся в
конце войны, мне рассказывали и сын, и дочь; мать я видел сам.
Отец Александра Ивановича, Иван Алексеевич Маринеско, был родом из
Румынии. Может быть, по-румынски он звался как-то иначе, но в семье не
сохранилось воспоминания ни о его прежнем имени, ни о том, когда и каким
образом фамилия Маринеску приобрела украинское окончание "о". Детство у
него было тяжелое, с семи лет остался сиротой, служил у помещика
пастушонком, когда подрос, стал кучером. Затем, будучи парнем трудолюбивым
и смышленым, возвысился до должности машиниста при сельскохозяйственных
машинах. Никакого систематического образования он не получил, но руки у
него, судя по всей его дальнейшей жизни, были золотые. В 1893 году его
призывают во флот, и он становится кочегаром на миноносце. О том, каково
быть кочегаром на "угольщике", современные матросы, знают разве что по
популярной песне "Раскинулось море широко..." - нужно было могучее
здоровье, чтобы выдерживать вахты у топок. Матрос Маринеску выдерживал,
пока его не допек возненавидевший его офицер. В штормовую погоду стоять
огненную вахту особенно тяжело, и когда спустившийся в кочегарку офицер
набросился на матроса с руганью и ударил по лицу, тот, по одной версии,
избил его, а по другой - швырнул в раскаленную топку. Для дальнейшей
судьбы матроса разница в версиях была не очень существенна - в обоих
случаях кочегару Маринеску грозил военный суд и смертная казнь. До суда
Иван Алексеевич содержался в карцере под вооруженной охраной. В одну из
ночей на пост у карцера был поставлен близкий друг Ивана, человек
решительный. Иван уговорил его бежать, и они бежали, переплыли Дунай, друг
остался где-то в Бессарабии, а Иван двинулся дальше, на Украину,
по-тогдашнему - Малороссию. Конечно, ни о каком "политическом убежите" в
царской России он и не помышлял, весь расчет был на то, что в такой
большой стране легче затеряться, раствориться, исчезнуть, и расчет
оказался правильным, до 1924 года он не оформлял своего гражданства, или,
как говорили в старину, подданства, и первые годы старался держаться
подальше от больших городов. Сохранилось предание, что во время своих
скитаний он встречался и беседовал с Алексеем Максимовичем Горьким.
Поначалу беглец тосковал по своей далекой родине и, прослышав о всеобщей
амнистии по поводу какого-то государственного события, сделал попытку
вернуться в Румынию, но очень скоро убедился, что для таких, как он,
амнистия - самая настоящая западня, и ему пришлось бежать вторично.
Кусок хлеба он находил везде - выручали умелые руки. Человек, знающий
толк в машинах, уже не бродяга, нужных людей обычно не спрашивают, откуда
они взялись. В 1911 году на Полтавщине Иван Алексеевич (так его звали уже
тогда) встретился с крестьянкой села Лохвицы Татьяной Михайловной Коваль и
вскоре на ней женился. Через некоторое время молодые переехали на
жительство в Одессу, где Иван Алексеевич нашел работу но специальности.
Там у них родились сын Александр и дочь Валентина.
Я видел старые фотографии Сашиных родителей: бравый матрос в цивильной
одежде, но с подкрученными вверх до тогдашней матросской моде усами и
красавица украинка, черноглазая, с пышными косами, пара как на подбор -
молодые, сильные, осанистые. Но свидетельству обоих детей, отец был
пожизненно влюблен в свою жену, полюбил ее родню, очень быстро усвоил язык
и обычаи своей новой родины, охотно ездил летом на Полтавщину и вообще
стал, как говорится, щирым украинцем. Татьяна Михайловна была ему
преданной женой, родителями они были заботливыми, но по-разному - бывший
бунтовщик и государственный преступник оказался очень мягким и
снисходительным отцом, мать была куда построже, и, по сохранившимся у
детей воспоминаниям, у Татьяны Михайловны была в свое время довольно
тяжелая ручка. Мать намного пережила сына, я видел ее в Ленинграде на
похоронах Александра Ивановича уже глубокой старухой. Держалась она прямо,
с большим достоинством и сразу завоевала почтительное уважение
многочисленных друзей покойного.
Человеческие характеры лучше всего познаются в критические для жизни
страны моменты. Одесса была одним из первых крупных городов,
оккупированных в 1941 году войсками противника. Незадолго до начала войны
Александр Иванович приезжал в отпуск, собирался пожить в Одессе, но был
срочно отозван на флот. В июле Татьяна Михайловна с дочерью Валентиной и
двумя ее детьми была эвакуирована в Мариуполь. Но вскоре Мариуполь
оказался под ударом, и семья Маринеско совершила пеший двухсоткилометровый
переход до Мелитополя. Мать и дочь по очереди толкали тачку со скарбом,
внучки всю дорогу шли пешком. У старшей девочки на ногах вздулись кровавые
волдыри, и Валентина Ивановна решилась самолично сделать операцию:
выстирала тряпочки, прокалила на огне острый ножик... Через короткое время
оказался занят врагами и Мелитополь, все пути на север были отрезаны, и
семья, продав на базаре тачку и остатки скарба, налегке двинулась в
обратный путь, на Одессу.
А Иван Алексеевич все это время оставался в Одессе. Свой отказ
эвакуироваться он объяснял как-то туманно: "Та куды я пиду, я вже старый,
хто меня зачепить..." - и, вероятно, у кого-то возникла мыслишка: уж не
ждет ли Иван Маринеско своих румын? В самом деле, после захвата Одессы
оккупационные власти быстро узнали о румынском происхождении Ивана
Алексеевича, его несколько раз таскали в сигуранцу и допрашивали, но, как
видно, никакого проку от того не имели, пользу имели одесские партизаны,
таково, по крайней мере, мнение всех близко знавших его. Старик - а
впрочем, не такой уж он был старик - явно придуривался, горбился, ходил,
опираясь на палочку; словом, всячески старался выглядеть более дряхлым и
больным, чем был на самом деле. С постоянной службы он сразу же уволился,
чтобы оккупационные власти не мобилизовали его для выполнения каких-то
военных работ, и жил случайным заработком, перебиваясь с хлеба на квас.
Зато он мог бывать в разных частях города, где замешивался в толпу и
заговаривал с людьми, с кем по-украински, а с кем и по-румынски. В
бомбоубежища спускался редко, на уговоры отшучивался: "Та чого я там не
бачив? Шо мени зробыть, та я ж "заговоренный"..." Как видно, заговор был
некрепок, незадолго до освобождения Одессы Иван Алексеевич получил тяжелую
контузию, значительно укоротившую его жизнь. Что делал Иван Алексеевич во
время воздушных тревог, мало кто знал, а сам он был неразговорчив. Бомб он
не боялся, гораздо страшнее было бы, если б этим вопросом заинтересовалась
сигуранца.
Вот из такого крепкого материала были сделаны родители Саши, и сегодня,
вспоминая Александра Ивановича, я угадываю в нем глубоко заложенные черты
и отца, и матери. Разные это были характеры, но по меньшей мере одна черта
была у них общая - ни кривить душой, ни отступать от своих решений они не
умели. Вот у таких родителей в 1913 году (по другой версии - годом раньше)
появился на свет будущий подводник N_1.
Александр Иванович говаривал, в шутку, конечно, что моряком он был с
тех пор, как себя помнит. И в самом деле, по отзывам всех знавших его,
пловцом и ныряльщиком он был превосходным. И сегодня, мысленно пробиваясь
через более чем полувековую временную толщу, мне легче всего представить
себе маленького Сашу Маринеско в воде. Плывущим, ныряющим, пляшущим в
ожидании набегающего вала, который через несколько секунд накроет его с
головой и, проволочив по шуршащему гравию, выбросит на берег. Или во время
короткого отдыха распростертым на нагретом солнцем песке, небольшого, но
очень складного, дочерна загоревшего, в выцветших от солнца и соленой воды
сатиновых трусиках, заряженного веселой энергией, как лейденская банка
электричеством, всегда в кругу таких же, как он, загорелых, переполненных
жаждой деятельности, ждущих только сигнала, чтобы самозабвенно включиться
в самую фантастическую авантюру.
Сохранилось несколько ранних фотографий, на которых легко узнать
будущего капитана 3-го ранга, грозу фашистских кораблей и личного врага
фюрера. Но фотографии - это статика, основой характера Маринеско всегда
была динамичность, его трудно представить себе иначе как в движении, в
действии. На помощь мне приходят немногие карандашные записи, сделанные
Александром Ивановичем уже в зрелые годы:
"Семи лет от роду я уже хорошо плавал и нырял, а лето, начиная с семи
часов утра, проводил с приятелями на море, основным нашим занятием была
ловля бычков, скумбрии, чируса и камбалы.
В Одессе за морским судоремонтным заводом было раньше кладбище старых
кораблей, и защищалось оно деревянными сваями без настила, они уходили
далеко в бухту и сверху напоминали букву "Г", взрослые туда не заглядывали
и по сваям не ходили, для этого надо было быть своего рода канатоходцами,
и вот там мы проводили целый день, купаясь, ловя рыбу, закусывая и даже
покуривая. Обратно возвращались поздно, имея "на кукане" килограммов по
пять живой рыбки. Больше половины своего улова мы продавали любителям, а
на вырученные деньги покупали папиросы и другие запасы. Наш распорядок
менялся редко и только для разнообразия впечатлений. Иногда мы гурьбой,
человек в десять, уходили на пассажирские пристани к приходу рейсовых
пароходов и просили бросать с борта в воду гривенники; когда кто-нибудь
бросал, мы ныряли в прозрачную воду и догоняли тонущие монеты; бывало, что
овладевали ими с бою, к удовольствию пассажиров, наблюдавших сверху за
нашими подводными схватками и восхищавшихся нашей ловкостью. Победитель,
всплывая, показывал монету и клал ее себе в рот".
Море, конечно, осталось морем. То грозное, то ласковое, оно и сегодня
шумит или тихонько плещет, облизывая пляжный гравий, как в дни юности Саши
Маринеско, но кладбища старых кораблей и свайного заграждения в форме
буквы "Г" давно уже не существует; неузнаваемо изменилась вся одетая в
бетон и гранит прибрежная полоса, и я даже не пытался пройти по местам,
где впервые породнился с морем будущий подводник. Зато дом номер
одиннадцать по улице Короленко, сохранившийся почти в первозданном виде, я
осмотрел очень внимательно, и хотя в нем уже нет никого, кто помнил бы
семью Маринеско, сразу понял, почему Валентине Ивановне так дорога память
об этом доме и об этой улице. "Когда мы жили на Короленко, одиннадцать..."
- с этой фразы начинались почти все ее рассказы о брате. Но впервые я
услышал этот адрес от Александра Ивановича. Он плохо помнил окраинный дом,
в котором родился, и гостиницу "Бристоль", где Иван Алексеевич ведал
котельным хозяйством; с переездом на Короленко, одиннадцать началась самая
яркая пора его юности - первые дружбы, первые увлечения, первые
самостоятельные решения...
Улица тихая, невдалеке от центра города. Дом четырехэтажный, с аркой,
ведущей во двор. В этом типично одесском дворике в самом деле есть что-то
увлекательное. Он квадратный, со всех четырех сторон открытые (летом,
конечно) окна квартир, соседки видят друг друга и перекликаются. В
середине двора дощатый стол для игр, простые скамейки и старый кривой
тополь, ветви его почти касаются окон второго этажа. Ловкий, как белка,
мальчишка в минуту взбирается на дерево и оказывается дома, минуя лестницу
и входную дверь; в дверь еще надо звонить, а позвонив, можно схлопотать
затрещину за опоздание. А если обойти весь двор, выясняется, что и кроме
тополя в нем много заманчивого - какие-то закоулочки, где можно прятаться,
а потом неожиданно выскакивать, таинственные лестнички, ведущие в
подвальные помещения, а может быть, и еще что-то, невидимое постороннему
взгляду, но ведомое Саше Маринеско.
"Короленко, одиннадцать" - это было нечто несравненно большее, чем
просто адрес. Это и семейные радости - семья была крепкая, дружная, - и
детские игры, и по-одесски свойские отношения с соседями, и привычный путь
в школу и из школы - туда молча и торопливо, оттуда шумной компанией, гоня
перед собой голыш или пустую консервную банку.
За последнее время часто и небезосновательно пишется о пагубном влиянии
улицы на неорганизованного подростка. Так почему же улица Короленко
вспоминается и самим Александром Ивановичем, и его сверстниками с такой
нежностью, с таким ощущением не развеянной с годами поэзии? Может быть,
это какая-то особенная улица?
В детстве все необыкновенно. Не надо забывать, что Короленко, бывшая
Софиевская, - улица южного города. Большую часть года солнце исправно
светит и греет, и вся жизнь одесских ребят, за вычетом сна и школьных
занятий, проходит под открытым небом. Двадцатые годы. Ни о каких высотных
домах в Одессе и не слыхивали, матросским рассказам об американских
небоскребах хотя и верили, но сильно сомневались, что в них можно жить: ни
с соседкой через окошко обменяться новостями, ни покурить с соседом во
дворе. Вся жизнь на виду, все друг друга знают, новый человек сразу будет
замечен и обсужден, у всех старожилов своя прочно сложившаяся и в
большинстве случаев справедливая репутация, распространяющаяся и на детей.
Парень с нашей улицы - это рекомендация. Трудовому населению одесской
улицы не чуждо понятие "своего круга", на улицах ребята знакомятся быстро
и беспрепятственно, но ввести незнакомого мальчика в дом на "Короленко,
одиннадцать" было посложнее: родители, предоставлявшие детям почти
неограниченную свободу, внимательно присматривались к их окружению, и
мнение родителей имело вес. И в своих записках, и в наших беседах,
вспоминая детство, Александр Иванович неизменно называл своими ближайшими
друзьями Колю Озерова и Сашу Зозулю. Александра Петровича Зозулю, ныне
юрисконсульта крупного универмага, я обнаружил во Львове и на его
свидетельства еще не раз буду ссылаться.
Александр Петрович хорошо помнит не только о первом знакомстве с Сашей
Маринеско во время традиционной встречи двух соседних школ, но и о первом
посещении "Короленко, одиннадцать", о простых, сердечных, но в чем-то и
строгих нравах семьи Маринеско, о том, как деликатно расспрашивал гостя
Иван Алексеевич: кто родители, с кем дружит, о чем мечтает? Много позже
Александр Петрович понял: это был экзамен. Экзамен Саша Зозуля выдержал,
через месяц-другой он становится своим человеком в семье, Ивана
Алексеевича зовет дядей Ваней, с Сашей Маринеско они неразлучны.
Сопоставляя воспоминания А.П.Зозули с записями самого Александра Ивановича
и с тем, что сохранила память их ныне здравствующих сверстников, прихожу к
убеждению, что буйная ватага мальчишек и девчонок с улицы Короленко при
всей своей пестроте обладала своими, вероятно, никем не сформулированными,
но незыблемыми принципами, несомненно повлиявшими на то, как складывались
характеры многих подростков, в том числе будущего командира "М-96" и
"С-13".
На улице Короленко высоко ценилась отвага. В это понятие входило и
умение постоять за себя, но только в оборонительном варианте. Отвага
понималась прежде всего как стремление к неизведанному. Считалось
постыдным бояться волны, глубины и высоты, жары и холода, напряжения и
усталости, темноты, змей, бандитов, привидений, - в общем, всего, что
может испугать труса и неженку. Мерилом отваги была готовность к самому
трудному, самому рискованному предприятию, к любой авантюре, если она
обещала яркие впечатления, приобретение новых навыков и умений, проверку
своих зреющих сил. В этом смысле девочки с улицы Короленко мало в чем
уступали мальчикам, традиционного мальчишеского презрения к девчонкам на
улице Короленко не знали.
Не надо пугаться слова "авантюра". Авантюристами ни Саша Маринеско, ни
его ближайшее окружение не были. Это не значит, что на улицу Короленко не
заглядывали всякие авантюристы, старавшиеся найти опору и среди
подростков. "Мосье Эйхбаум, - писал в своем изысканном стиле бабелевский
Беня Крик, - положите, прошу Вас, завтра утром под ворота на Софиевскую,
17, двадцать тысяч рублей. Если Вы этого не сделаете, так Вас ждет такое,
что это не слыхано, и вся Одесса будет о Вас говорить". Софиевскую,
семнадцать и Короленко, одиннадцать разделяют всего два дома, и в начале
двадцатых годов портовая Одесса еще таила в себе немало всякой нечисти,
унаследованной с описанных Бабелем времен. Авантюры, в которые пускались
Саша и его компания, были прежде всего бескорыстными и никому не угрожали.
Не менее чем отвага ценились в этом кругу честность, верность данному
слову. Обмануть родителей, когда нет надежды получить разрешение, и таким
образом выиграть время еще не считалось зазорным, но сознаваться надо
было, не дожидаясь разоблачения, не юлить и не выкручиваться, а
мужественно принимать заслуженную кару. Воровство считалось позором,
исключение делалось только для яблок и арбузов, но что поделаешь,
мальчишке Сашиных лет очень трудно представить себе, что все, что висит на
дереве или растет на земле, не принадлежит отчасти и ему. Но и тут
существовали строгие ограничения: ни в коем случае не с лотка и не из
ларька, а только из сада или баштана, и столько, сколько нужно самому, а
не для продажи, продавать можно только рыбу, которую наловил сам.
А.П.Зозуля вспоминает: одну из лучших квартир на Короленко, одиннадцать
занимала почтенная семья. Уезжая на лето из Одессы, эти люди поручали Саше
присмотреть за квартирой, и в течение всего лета квартира служила для
компании вечерним клубом - там играли, пели, читали книги, рассказывали
всякие занимательные истории, но никто не смел прикоснуться ни к одной
безделушке, а накануне возвращения хозяев Саша объявлял аврал,
производилась генеральная уборка квартиры, и при сдаче ключей Сашу
неизменно благодарили за чистоту и порядок.
Еще одна черта, характерная для Саши и его окружения, - ничем не
замутненный дух интернационализма. Впрочем, и все ближайшее окружение Саши
было интернациональным - украинец Саша Зозуля, русский Коля Озеров, еврей
Леня Зальцман... В те годы на Приморском бульваре существовал клуб
моряков, где бывали матросы с приходивших в Одессу иностранных судов. Саша
и его компания частенько околачивались поблизости в расчете посмотреть на
заморских гостей, а когда стали постарше, сумели проникнуть внутрь,
неразлучные Сашки стали членами организованного при клубе агитколлектива
"Моряк". Для Саши Маринеско участие в самодеятельности было трудным
испытанием, при несомненных задатках вожака он был застенчив. Но он умел
преодолевать себя, его тянуло в клуб не простое любопытство, а жадный
интерес к тому, как живут люди в других странах. В те годы молодежь жила в
ощущении, близости мировой революции, газеты были полны сообщений о
революционном брожении в Европе и освободительной борьбе колониальных
народов, и Саша рано освоился с мыслью, что совсем не похожие на него
люди, отличающиеся от него цветом кожи, одеждой и языком, на котором они
говорят, близки ему в самом главном - они такие же труженики, как его отец
и мать, любят море, умеют постоять за друзей, щедры и гостеприимны.
Я вспомнил об этом заложенном с самого детства духе интернационального
братства, слушая рассказ Матрены Михайловны, вдовы Сашиного друга Николая
Озерова, о том, как во время оккупации Одессы семья Озеровых с риском для
жизни укрывала в своем доме еврейскую семью, причем не близких друзей, а
людей малознакомых, случайных.
Сам Маринеско считал себя украинцем. Не только потому, что жил на
Украине, учился в украинской школе и родным языком считал украинский. Он
воспринимал как свою украинскую историю и неплохо ее знал. Любил петь
украинские песни и пел хорошо, пел в Ленинграде, Кронштадте и на Ханко.
Национальная гордость соединялась в нем с пристальным и уважительным
интересом к людям другого языка и культуры, но, в отличие от своего
любимого героя Миклухо-Маклая, считавшего себя потомком запорожцев,
подражателей.
Скоро минет двадцать лет с того хмурого зимнего дня, когда мы, друзья
покойного, проводили на Богословское кладбище Александра Ивановича
Маринеско, но я до сих пор ощущаю потерю как недавнюю. Для меня он -
такой, каким я его знал и запомнил, такой, каким он живет в воспоминаниях
его друзей и соратников, - самый любимый герой. Я счастлив, что судьба,
хоть и поздно, свела меня с ним, и не перестаю огорчаться, что наша
близость была такой недолгой. Мне никогда не приходило в голову подражать
Маринеско, подражать ему - задача в равной мере непосильная и ненужная
мне, но я не перестаю восхищаться его военным и гражданским мужеством,
широтой и силой характера и во многом меряю себя его мерой. И то, что я не
воспринимаю его как идеал, не отталкивает, а сближает меня с ним, будит
мою совесть, дает постоянно обновляющийся повод к размышлениям. Я берегу в
себе то, что было у нас общего, и преклоняюсь перед тем, что мне
недоступно. А его недостатки и срывы служат мне предупреждением.
Не так ли мы, читатели, обычно живем общей жизнью со своими любимыми (а
следовательно, положительными) героями?
Мои ночные записи и доставшиеся мне уже после кончины Александра
Ивановича его неоконченные автобиографические заметки стали в моей работе
лоцией. Достоверной, но с большими пробелами. Приступив к работе, я
убедился, что мои знания об одесском периоде жизни Маринеско, о его семье,
детстве и начале морской службы явно недостаточны.
И я поехал в Одессу.
"Я родился в городе тепла, красоты и веселья - Одессе".
Так начинаются беглые и оборванные в самом начале автобиографические
записки Александра Ивановича. Бесспорно, Маринеско любил свой родной
город, хотя прочно связал свою жизнь с холодной Балтикой и никогда не
пытался вернуться к теплому Черному морю. Все повороты в своей судьбе он
делал круто, давались они ему нелегко, с кровью, но что отрезано, то
отрезано, всякая двойственность ему была чужда. В Одессу он наезжал редко,
только чтобы повидаться с родными и с немногими старыми друзьями, и
одессита я в нем никогда не видел. Впрочем, и Одессы я почти не знал, а
довоенную - больше по литературе. Но, пожалуй, ярче всего Одесса первых
послереволюционных лет представала передо мной в устных рассказах друга
моей юности Миши Заца, коренного одессита, выходца из рабочей
революционной семьи, чье детство прошло в том же дворе, где жила семья
знаменитого налетчика Мишки Япончика, одного из прототипов бабелевского
Бени Крика. С Мишей (Михаилом Борисовичем Зацем) я познакомился, когда он,
несмотря на свою молодость, был уже известным кинодраматургом, автором
сценария популярного в то время фильма "Ночной извозчик", одной из первых
кинематографических работ гениального украинского актера Амвросия Бучмы.
Ставши киевлянином, а затем и москвичом, Миша сохранил характерную для
одесситов нежную и чуточку хвастливую привязанность к Одессе-маме, у него
была щедрая память и незаурядный дар рассказчика, и в моем сознании
навсегда запечатлелась карнавально-пестрая Одесса, в которой причудливо
сплелись говор и нравы нескольких наций, город отважных подпольщиков и
романтических бандитов, грубоватых, общительных, сердечных, насмешливых,
ленивых и страстных характеров. Миша погиб на фронте в первый год войны,
но у меня до сих пор звучит в ушах его мягкий, слегка пришепетывающий
голос, наливавшийся неожиданной мощью, когда он изображал своих любимых
героев - могучих одесских портовых грузчиков, рыбаков и биндюжников, их
невежественных, но мудрых и сильных духом старейшин, их чуточку
вульгарноватых, но цветущих, пылких и самоотверженных подруг. Вероятно, и
в послевоенной Одессе сохранились какие-то черты сложившейся в моем
воображении старой Одессы, но сегодня они уже не лежат на поверхности.
Впрочем, сестра Александра Ивановича, встретившая меня на вокзале,
оказалась настоящей одесситкой - темпераментной, говорливой, со знакомыми
по одесскому фольклору интонациями. Гостеприимству Валентины Ивановны, ее
страстному желанию помочь мне увидеть сквозь толщу десятилетий любимого
братика Сашу я обязан возможности подробнее рассказать о детстве моего
героя. Мы вместе рылись в картонке со старыми семейными фотографиями,
письмами и газетными вырезками, попутно делились воспоминаниями - она о
первых, а я о последних годах жизни Александра Ивановича. От нее я получил
немногие и оттого еще более драгоценные адреса почтенных ветеранов, бывших
некогда друзьями и сверстниками маленького Саши, с ее помощью мне удалось
больше узнать о семье.
Можно по-разному относиться к проблеме наследственности, но, на мой
взгляд, правильно поступают те биографы, которые начинают исследование
характера своего героя от корня, загодя, еще до его рождения. Значение
воспитания огромно, но не следует забывать и про гены. В том же томе
толкового словаря, где я штудировал обстоятельную статью о героях и
героизме, слово "ген" объясняется кратко: "Некий воображаемый носитель
наследственности, якобы обеспечивающий преемственность в потомстве тех или
иных неизменных признаков и свойств организма". Сегодня, когда существует
уже целая дисциплина, именуемая генной инженерией, определение можно
считать устаревшим, а мою попытку угадать в родителях черты, что-то
объясняющие в характере сына, - вполне законной. Об отце, скончавшемся в
конце войны, мне рассказывали и сын, и дочь; мать я видел сам.
Отец Александра Ивановича, Иван Алексеевич Маринеско, был родом из
Румынии. Может быть, по-румынски он звался как-то иначе, но в семье не
сохранилось воспоминания ни о его прежнем имени, ни о том, когда и каким
образом фамилия Маринеску приобрела украинское окончание "о". Детство у
него было тяжелое, с семи лет остался сиротой, служил у помещика
пастушонком, когда подрос, стал кучером. Затем, будучи парнем трудолюбивым
и смышленым, возвысился до должности машиниста при сельскохозяйственных
машинах. Никакого систематического образования он не получил, но руки у
него, судя по всей его дальнейшей жизни, были золотые. В 1893 году его
призывают во флот, и он становится кочегаром на миноносце. О том, каково
быть кочегаром на "угольщике", современные матросы, знают разве что по
популярной песне "Раскинулось море широко..." - нужно было могучее
здоровье, чтобы выдерживать вахты у топок. Матрос Маринеску выдерживал,
пока его не допек возненавидевший его офицер. В штормовую погоду стоять
огненную вахту особенно тяжело, и когда спустившийся в кочегарку офицер
набросился на матроса с руганью и ударил по лицу, тот, по одной версии,
избил его, а по другой - швырнул в раскаленную топку. Для дальнейшей
судьбы матроса разница в версиях была не очень существенна - в обоих
случаях кочегару Маринеску грозил военный суд и смертная казнь. До суда
Иван Алексеевич содержался в карцере под вооруженной охраной. В одну из
ночей на пост у карцера был поставлен близкий друг Ивана, человек
решительный. Иван уговорил его бежать, и они бежали, переплыли Дунай, друг
остался где-то в Бессарабии, а Иван двинулся дальше, на Украину,
по-тогдашнему - Малороссию. Конечно, ни о каком "политическом убежите" в
царской России он и не помышлял, весь расчет был на то, что в такой
большой стране легче затеряться, раствориться, исчезнуть, и расчет
оказался правильным, до 1924 года он не оформлял своего гражданства, или,
как говорили в старину, подданства, и первые годы старался держаться
подальше от больших городов. Сохранилось предание, что во время своих
скитаний он встречался и беседовал с Алексеем Максимовичем Горьким.
Поначалу беглец тосковал по своей далекой родине и, прослышав о всеобщей
амнистии по поводу какого-то государственного события, сделал попытку
вернуться в Румынию, но очень скоро убедился, что для таких, как он,
амнистия - самая настоящая западня, и ему пришлось бежать вторично.
Кусок хлеба он находил везде - выручали умелые руки. Человек, знающий
толк в машинах, уже не бродяга, нужных людей обычно не спрашивают, откуда
они взялись. В 1911 году на Полтавщине Иван Алексеевич (так его звали уже
тогда) встретился с крестьянкой села Лохвицы Татьяной Михайловной Коваль и
вскоре на ней женился. Через некоторое время молодые переехали на
жительство в Одессу, где Иван Алексеевич нашел работу но специальности.
Там у них родились сын Александр и дочь Валентина.
Я видел старые фотографии Сашиных родителей: бравый матрос в цивильной
одежде, но с подкрученными вверх до тогдашней матросской моде усами и
красавица украинка, черноглазая, с пышными косами, пара как на подбор -
молодые, сильные, осанистые. Но свидетельству обоих детей, отец был
пожизненно влюблен в свою жену, полюбил ее родню, очень быстро усвоил язык
и обычаи своей новой родины, охотно ездил летом на Полтавщину и вообще
стал, как говорится, щирым украинцем. Татьяна Михайловна была ему
преданной женой, родителями они были заботливыми, но по-разному - бывший
бунтовщик и государственный преступник оказался очень мягким и
снисходительным отцом, мать была куда построже, и, по сохранившимся у
детей воспоминаниям, у Татьяны Михайловны была в свое время довольно
тяжелая ручка. Мать намного пережила сына, я видел ее в Ленинграде на
похоронах Александра Ивановича уже глубокой старухой. Держалась она прямо,
с большим достоинством и сразу завоевала почтительное уважение
многочисленных друзей покойного.
Человеческие характеры лучше всего познаются в критические для жизни
страны моменты. Одесса была одним из первых крупных городов,
оккупированных в 1941 году войсками противника. Незадолго до начала войны
Александр Иванович приезжал в отпуск, собирался пожить в Одессе, но был
срочно отозван на флот. В июле Татьяна Михайловна с дочерью Валентиной и
двумя ее детьми была эвакуирована в Мариуполь. Но вскоре Мариуполь
оказался под ударом, и семья Маринеско совершила пеший двухсоткилометровый
переход до Мелитополя. Мать и дочь по очереди толкали тачку со скарбом,
внучки всю дорогу шли пешком. У старшей девочки на ногах вздулись кровавые
волдыри, и Валентина Ивановна решилась самолично сделать операцию:
выстирала тряпочки, прокалила на огне острый ножик... Через короткое время
оказался занят врагами и Мелитополь, все пути на север были отрезаны, и
семья, продав на базаре тачку и остатки скарба, налегке двинулась в
обратный путь, на Одессу.
А Иван Алексеевич все это время оставался в Одессе. Свой отказ
эвакуироваться он объяснял как-то туманно: "Та куды я пиду, я вже старый,
хто меня зачепить..." - и, вероятно, у кого-то возникла мыслишка: уж не
ждет ли Иван Маринеско своих румын? В самом деле, после захвата Одессы
оккупационные власти быстро узнали о румынском происхождении Ивана
Алексеевича, его несколько раз таскали в сигуранцу и допрашивали, но, как
видно, никакого проку от того не имели, пользу имели одесские партизаны,
таково, по крайней мере, мнение всех близко знавших его. Старик - а
впрочем, не такой уж он был старик - явно придуривался, горбился, ходил,
опираясь на палочку; словом, всячески старался выглядеть более дряхлым и
больным, чем был на самом деле. С постоянной службы он сразу же уволился,
чтобы оккупационные власти не мобилизовали его для выполнения каких-то
военных работ, и жил случайным заработком, перебиваясь с хлеба на квас.
Зато он мог бывать в разных частях города, где замешивался в толпу и
заговаривал с людьми, с кем по-украински, а с кем и по-румынски. В
бомбоубежища спускался редко, на уговоры отшучивался: "Та чого я там не
бачив? Шо мени зробыть, та я ж "заговоренный"..." Как видно, заговор был
некрепок, незадолго до освобождения Одессы Иван Алексеевич получил тяжелую
контузию, значительно укоротившую его жизнь. Что делал Иван Алексеевич во
время воздушных тревог, мало кто знал, а сам он был неразговорчив. Бомб он
не боялся, гораздо страшнее было бы, если б этим вопросом заинтересовалась
сигуранца.
Вот из такого крепкого материала были сделаны родители Саши, и сегодня,
вспоминая Александра Ивановича, я угадываю в нем глубоко заложенные черты
и отца, и матери. Разные это были характеры, но по меньшей мере одна черта
была у них общая - ни кривить душой, ни отступать от своих решений они не
умели. Вот у таких родителей в 1913 году (по другой версии - годом раньше)
появился на свет будущий подводник N_1.
Александр Иванович говаривал, в шутку, конечно, что моряком он был с
тех пор, как себя помнит. И в самом деле, по отзывам всех знавших его,
пловцом и ныряльщиком он был превосходным. И сегодня, мысленно пробиваясь
через более чем полувековую временную толщу, мне легче всего представить
себе маленького Сашу Маринеско в воде. Плывущим, ныряющим, пляшущим в
ожидании набегающего вала, который через несколько секунд накроет его с
головой и, проволочив по шуршащему гравию, выбросит на берег. Или во время
короткого отдыха распростертым на нагретом солнцем песке, небольшого, но
очень складного, дочерна загоревшего, в выцветших от солнца и соленой воды
сатиновых трусиках, заряженного веселой энергией, как лейденская банка
электричеством, всегда в кругу таких же, как он, загорелых, переполненных
жаждой деятельности, ждущих только сигнала, чтобы самозабвенно включиться
в самую фантастическую авантюру.
Сохранилось несколько ранних фотографий, на которых легко узнать
будущего капитана 3-го ранга, грозу фашистских кораблей и личного врага
фюрера. Но фотографии - это статика, основой характера Маринеско всегда
была динамичность, его трудно представить себе иначе как в движении, в
действии. На помощь мне приходят немногие карандашные записи, сделанные
Александром Ивановичем уже в зрелые годы:
"Семи лет от роду я уже хорошо плавал и нырял, а лето, начиная с семи
часов утра, проводил с приятелями на море, основным нашим занятием была
ловля бычков, скумбрии, чируса и камбалы.
В Одессе за морским судоремонтным заводом было раньше кладбище старых
кораблей, и защищалось оно деревянными сваями без настила, они уходили
далеко в бухту и сверху напоминали букву "Г", взрослые туда не заглядывали
и по сваям не ходили, для этого надо было быть своего рода канатоходцами,
и вот там мы проводили целый день, купаясь, ловя рыбу, закусывая и даже
покуривая. Обратно возвращались поздно, имея "на кукане" килограммов по
пять живой рыбки. Больше половины своего улова мы продавали любителям, а
на вырученные деньги покупали папиросы и другие запасы. Наш распорядок
менялся редко и только для разнообразия впечатлений. Иногда мы гурьбой,
человек в десять, уходили на пассажирские пристани к приходу рейсовых
пароходов и просили бросать с борта в воду гривенники; когда кто-нибудь
бросал, мы ныряли в прозрачную воду и догоняли тонущие монеты; бывало, что
овладевали ими с бою, к удовольствию пассажиров, наблюдавших сверху за
нашими подводными схватками и восхищавшихся нашей ловкостью. Победитель,
всплывая, показывал монету и клал ее себе в рот".
Море, конечно, осталось морем. То грозное, то ласковое, оно и сегодня
шумит или тихонько плещет, облизывая пляжный гравий, как в дни юности Саши
Маринеско, но кладбища старых кораблей и свайного заграждения в форме
буквы "Г" давно уже не существует; неузнаваемо изменилась вся одетая в
бетон и гранит прибрежная полоса, и я даже не пытался пройти по местам,
где впервые породнился с морем будущий подводник. Зато дом номер
одиннадцать по улице Короленко, сохранившийся почти в первозданном виде, я
осмотрел очень внимательно, и хотя в нем уже нет никого, кто помнил бы
семью Маринеско, сразу понял, почему Валентине Ивановне так дорога память
об этом доме и об этой улице. "Когда мы жили на Короленко, одиннадцать..."
- с этой фразы начинались почти все ее рассказы о брате. Но впервые я
услышал этот адрес от Александра Ивановича. Он плохо помнил окраинный дом,
в котором родился, и гостиницу "Бристоль", где Иван Алексеевич ведал
котельным хозяйством; с переездом на Короленко, одиннадцать началась самая
яркая пора его юности - первые дружбы, первые увлечения, первые
самостоятельные решения...
Улица тихая, невдалеке от центра города. Дом четырехэтажный, с аркой,
ведущей во двор. В этом типично одесском дворике в самом деле есть что-то
увлекательное. Он квадратный, со всех четырех сторон открытые (летом,
конечно) окна квартир, соседки видят друг друга и перекликаются. В
середине двора дощатый стол для игр, простые скамейки и старый кривой
тополь, ветви его почти касаются окон второго этажа. Ловкий, как белка,
мальчишка в минуту взбирается на дерево и оказывается дома, минуя лестницу
и входную дверь; в дверь еще надо звонить, а позвонив, можно схлопотать
затрещину за опоздание. А если обойти весь двор, выясняется, что и кроме
тополя в нем много заманчивого - какие-то закоулочки, где можно прятаться,
а потом неожиданно выскакивать, таинственные лестнички, ведущие в
подвальные помещения, а может быть, и еще что-то, невидимое постороннему
взгляду, но ведомое Саше Маринеско.
"Короленко, одиннадцать" - это было нечто несравненно большее, чем
просто адрес. Это и семейные радости - семья была крепкая, дружная, - и
детские игры, и по-одесски свойские отношения с соседями, и привычный путь
в школу и из школы - туда молча и торопливо, оттуда шумной компанией, гоня
перед собой голыш или пустую консервную банку.
За последнее время часто и небезосновательно пишется о пагубном влиянии
улицы на неорганизованного подростка. Так почему же улица Короленко
вспоминается и самим Александром Ивановичем, и его сверстниками с такой
нежностью, с таким ощущением не развеянной с годами поэзии? Может быть,
это какая-то особенная улица?
В детстве все необыкновенно. Не надо забывать, что Короленко, бывшая
Софиевская, - улица южного города. Большую часть года солнце исправно
светит и греет, и вся жизнь одесских ребят, за вычетом сна и школьных
занятий, проходит под открытым небом. Двадцатые годы. Ни о каких высотных
домах в Одессе и не слыхивали, матросским рассказам об американских
небоскребах хотя и верили, но сильно сомневались, что в них можно жить: ни
с соседкой через окошко обменяться новостями, ни покурить с соседом во
дворе. Вся жизнь на виду, все друг друга знают, новый человек сразу будет
замечен и обсужден, у всех старожилов своя прочно сложившаяся и в
большинстве случаев справедливая репутация, распространяющаяся и на детей.
Парень с нашей улицы - это рекомендация. Трудовому населению одесской
улицы не чуждо понятие "своего круга", на улицах ребята знакомятся быстро
и беспрепятственно, но ввести незнакомого мальчика в дом на "Короленко,
одиннадцать" было посложнее: родители, предоставлявшие детям почти
неограниченную свободу, внимательно присматривались к их окружению, и
мнение родителей имело вес. И в своих записках, и в наших беседах,
вспоминая детство, Александр Иванович неизменно называл своими ближайшими
друзьями Колю Озерова и Сашу Зозулю. Александра Петровича Зозулю, ныне
юрисконсульта крупного универмага, я обнаружил во Львове и на его
свидетельства еще не раз буду ссылаться.
Александр Петрович хорошо помнит не только о первом знакомстве с Сашей
Маринеско во время традиционной встречи двух соседних школ, но и о первом
посещении "Короленко, одиннадцать", о простых, сердечных, но в чем-то и
строгих нравах семьи Маринеско, о том, как деликатно расспрашивал гостя
Иван Алексеевич: кто родители, с кем дружит, о чем мечтает? Много позже
Александр Петрович понял: это был экзамен. Экзамен Саша Зозуля выдержал,
через месяц-другой он становится своим человеком в семье, Ивана
Алексеевича зовет дядей Ваней, с Сашей Маринеско они неразлучны.
Сопоставляя воспоминания А.П.Зозули с записями самого Александра Ивановича
и с тем, что сохранила память их ныне здравствующих сверстников, прихожу к
убеждению, что буйная ватага мальчишек и девчонок с улицы Короленко при
всей своей пестроте обладала своими, вероятно, никем не сформулированными,
но незыблемыми принципами, несомненно повлиявшими на то, как складывались
характеры многих подростков, в том числе будущего командира "М-96" и
"С-13".
На улице Короленко высоко ценилась отвага. В это понятие входило и
умение постоять за себя, но только в оборонительном варианте. Отвага
понималась прежде всего как стремление к неизведанному. Считалось
постыдным бояться волны, глубины и высоты, жары и холода, напряжения и
усталости, темноты, змей, бандитов, привидений, - в общем, всего, что
может испугать труса и неженку. Мерилом отваги была готовность к самому
трудному, самому рискованному предприятию, к любой авантюре, если она
обещала яркие впечатления, приобретение новых навыков и умений, проверку
своих зреющих сил. В этом смысле девочки с улицы Короленко мало в чем
уступали мальчикам, традиционного мальчишеского презрения к девчонкам на
улице Короленко не знали.
Не надо пугаться слова "авантюра". Авантюристами ни Саша Маринеско, ни
его ближайшее окружение не были. Это не значит, что на улицу Короленко не
заглядывали всякие авантюристы, старавшиеся найти опору и среди
подростков. "Мосье Эйхбаум, - писал в своем изысканном стиле бабелевский
Беня Крик, - положите, прошу Вас, завтра утром под ворота на Софиевскую,
17, двадцать тысяч рублей. Если Вы этого не сделаете, так Вас ждет такое,
что это не слыхано, и вся Одесса будет о Вас говорить". Софиевскую,
семнадцать и Короленко, одиннадцать разделяют всего два дома, и в начале
двадцатых годов портовая Одесса еще таила в себе немало всякой нечисти,
унаследованной с описанных Бабелем времен. Авантюры, в которые пускались
Саша и его компания, были прежде всего бескорыстными и никому не угрожали.
Не менее чем отвага ценились в этом кругу честность, верность данному
слову. Обмануть родителей, когда нет надежды получить разрешение, и таким
образом выиграть время еще не считалось зазорным, но сознаваться надо
было, не дожидаясь разоблачения, не юлить и не выкручиваться, а
мужественно принимать заслуженную кару. Воровство считалось позором,
исключение делалось только для яблок и арбузов, но что поделаешь,
мальчишке Сашиных лет очень трудно представить себе, что все, что висит на
дереве или растет на земле, не принадлежит отчасти и ему. Но и тут
существовали строгие ограничения: ни в коем случае не с лотка и не из
ларька, а только из сада или баштана, и столько, сколько нужно самому, а
не для продажи, продавать можно только рыбу, которую наловил сам.
А.П.Зозуля вспоминает: одну из лучших квартир на Короленко, одиннадцать
занимала почтенная семья. Уезжая на лето из Одессы, эти люди поручали Саше
присмотреть за квартирой, и в течение всего лета квартира служила для
компании вечерним клубом - там играли, пели, читали книги, рассказывали
всякие занимательные истории, но никто не смел прикоснуться ни к одной
безделушке, а накануне возвращения хозяев Саша объявлял аврал,
производилась генеральная уборка квартиры, и при сдаче ключей Сашу
неизменно благодарили за чистоту и порядок.
Еще одна черта, характерная для Саши и его окружения, - ничем не
замутненный дух интернационализма. Впрочем, и все ближайшее окружение Саши
было интернациональным - украинец Саша Зозуля, русский Коля Озеров, еврей
Леня Зальцман... В те годы на Приморском бульваре существовал клуб
моряков, где бывали матросы с приходивших в Одессу иностранных судов. Саша
и его компания частенько околачивались поблизости в расчете посмотреть на
заморских гостей, а когда стали постарше, сумели проникнуть внутрь,
неразлучные Сашки стали членами организованного при клубе агитколлектива
"Моряк". Для Саши Маринеско участие в самодеятельности было трудным
испытанием, при несомненных задатках вожака он был застенчив. Но он умел
преодолевать себя, его тянуло в клуб не простое любопытство, а жадный
интерес к тому, как живут люди в других странах. В те годы молодежь жила в
ощущении, близости мировой революции, газеты были полны сообщений о
революционном брожении в Европе и освободительной борьбе колониальных
народов, и Саша рано освоился с мыслью, что совсем не похожие на него
люди, отличающиеся от него цветом кожи, одеждой и языком, на котором они
говорят, близки ему в самом главном - они такие же труженики, как его отец
и мать, любят море, умеют постоять за друзей, щедры и гостеприимны.
Я вспомнил об этом заложенном с самого детства духе интернационального
братства, слушая рассказ Матрены Михайловны, вдовы Сашиного друга Николая
Озерова, о том, как во время оккупации Одессы семья Озеровых с риском для
жизни укрывала в своем доме еврейскую семью, причем не близких друзей, а
людей малознакомых, случайных.
Сам Маринеско считал себя украинцем. Не только потому, что жил на
Украине, учился в украинской школе и родным языком считал украинский. Он
воспринимал как свою украинскую историю и неплохо ее знал. Любил петь
украинские песни и пел хорошо, пел в Ленинграде, Кронштадте и на Ханко.
Национальная гордость соединялась в нем с пристальным и уважительным
интересом к людям другого языка и культуры, но, в отличие от своего
любимого героя Миклухо-Маклая, считавшего себя потомком запорожцев,