Геомар Куликов
Юрьев день

Глава 1
ТРЕНЬКА

   Среди обширных вотчинных владении князя Петра Васильевича Боровского песчинкой малой затерялась деревня Ивантеевка.
   Два двора в ней. Две избы. Одна, вовсе ветхая, пуста. В другой, той, что покрепче, живет семья Поздневых, крестьян княжьих.
   Темно и тесно в избе. Сквозь маленькое окошко, затянутое мутным бычьим пузырем, едва сочится хмурый ноябрьский день. Потому с утра до вечера горит лучина, воткнутая в светец — железную палку, раздвоенную наверху. Под светцом — деревянная лохань с водой, куда падают и, шипя, гаснут угольки.
   Обшарпанная печь с широкими полатями занимает половину избы.
   Вдоль стен — лавки. Подле них — стол. Над столом — черные, закопченные иконы. Перед иконами висит плошка-лампада, которую зажигают по праздникам. Чуть поодаль стоит сундучок, где бережно хранится одежда, что получше.
   Пять человек топчутся в избе: дед с бабкой, отец с матерью и Тренька.
   Шныряют под ногами две курицы. Тычется мокрым носом теленок, выпрашивает поесть.
   И всем-то сегодня Тренька мешает.
   Принялся дед плести длинный пастуший кнут. Тренька к нему. Вроде хитрая ли вещь кнут? А это как поглядеть. У рукояти его надо сделать толщиной едва ли не с Тренькину руку, а чем далее, тем тоньше. Кончиться же кнут должен вовсе плетенкой из конского волоса. И без умения и сноровки здесь никак не обойтись.
   Медленно идет у деда работа. Пальцы не те, что в молодости, плохо слушаются. Да и мало для такого занятия в избе места. А тут еще Тренька крутится. Ворчит дед:
   — Ну, что за диво сыскал? Нетто кнута не видел? Шел бы лучше на волю, чем перед глазами-то мельтешить...
   Шмыгает Тренька носом. На волю! Он бы с превеликой радостью удрал из дому. Кто ж отпустит? Который день льет за окошком дождь. Во дворе грязь по колено.
   — Отлипнешь ли, смола! — кричит дед, которого Тренька ненароком толкнул под локоть. — Сейчас я тебя этим самым кнутом...
   Обиделся Тренька на деда. Подошел к отцу. Чинит тот лошадиную сбрую. Но и у него Тренька виноватый:
   — Куда шило дел?
   — Не брал я шило. Нужно оно мне больно!
   Сердится отец:
   — Сколько раз говорено: не трогай ничего без спросу!
   Одна бабушка Треньке защита:
   — И чего пристал к мальчонке? Сам куда ни то положил, а теперь ищешь прошлогодний снег.
   Тоскливо Треньке. Маетно. Забился в угол, где теленок понурившись стоял, — тоже прогнали, чтоб не мешал. Обнял теленка. Зашептал в самое ухо:
   — Никому мы с тобой не нужны. Уйдем бродить по белу свету, тогда небось спохватятся, пожалеют...
   Глядит теленок на Треньку большими влажными глазами, мотает головой. А про что думает, нешто угадаешь? Теленок ведь не человек.
   Садится бабушка за прялку. Трепаный и мятый лен-кудель скручивает в тонкую нить — пряжу. Потом из этой пряжи будет бабушка с матерью ткать полотно, на рубаху кому аль штаны. Может, ему же, Треньке.
   Приметила бабушка, что Тренька вовсе нос повесил, того гляди, заревет, позвала:
   — Подь-ка сюда, Тереня. Поможешь мне.
   Разом повеселел Тренька:
   — А сказку расскажешь?
   — Коли заработаешь...
   Нет в избе ни единой книги. Редкая и дорогая это штука. А когда и возьмет дед иную в соседней деревне и примется читать вслух, мало что разумеет Тренька. Начинает одолевать его такая зевота — скулы ломит.
   Другое дело сказки аль былины, что рассказывает бабушка. Тут ясно, почитай, все. А коли чего не поймет Тренька, терпеливо объясняет бабушка — не чета вспыльчивому, ровно порох, деду.
   Пока думает, наморщив лоб, Тренька, о чем бы попросить бабушку, доносятся до него отцовы слова, обращенные к деду:
   — А Николка-то и впрямь на Юрьев день собирается уходить от князя.
   Плюнул в сердцах дед, на Тренькину мать зыркнул:
   — Известное дело, дурная голова ногам покою не дает.
   Потупилась мать. Словно она сама вместе с родным братом, дядькой Николой, в дедовых глазах виноватой оказалась. Однако на том, к великому Тренькиному разочарованию, разговор окончился.
   Придвинулся Тренька к бабушке. Потихоньку, чтобы дед не услышал, спросил:
   — Чего это ноне все, ровно сговорившись, Юрьев день поминают?
   — Не знаешь нешто?
   — Праздник вроде большой...
   — То не просто праздник — остатки былой воли. Прежде, сказывают, люди не то чтобы легче — посвободнее жили. А ноне привязаны мы к княжьей вотчине, ровно коза к хозяйскому плетню. Ни отойти от него, ни шагу лишнего ступить. Все кругом княжье. Леса, что вокруг стоят.
   Земля, что нас кормит. Двор, на котором живем...
   Засмеялся Тренька:
   — Про двор-то, поди, шутить?
   — Какие уж тут шутки, — вздохнула бабушка. — Изба, в которой отец твой и ты родились, и та княжья...
   Вытаращил глаза Тренька. Избу оглядел. Низкую, невзрачную, где каждое бревнышко, а в том бревнышке каждый сучок, каждую щелку знал.
   А бабушка продолжала:
   — Но можем мы, коли невмоготу придется, уйти от князя. Две недели во всем году на то даны. Одна — до Юрьева дня осеннего, другая — после. Вот, Тереня, какой он, Юрьев-то день, для нас, крестьян господских.
   Задумался Тренька. В диковинку ему бабушкины слова.
   — А отчего тот день Юрьевым кличут? — допытывается.
   — То сказ долгий.
   — Поведай! — молит Тренька.
   Кивает головой бабушка:
   — За густыми лесами, широкими полями, за синими морями, горами высокими в некотором царстве, некотором государстве жили-были царь с царицей...
   — И была у них дочь... — догадывается нетерпеливый Тренька.
   — Верно, — подтверждает бабушка. — И была та царевна красоты дивной...
   Размеренно двигаются бабушкины руки, быстро крутится веретено, споро вьется пряжа, неторопливо сказка сказывается. Про то, как поселился в далеком царстве страшный змей-дракон. И пришлось людям отдавать ему на съедение своих детей кровных. И как покорил змея-дракона отважный молодой воин но имени Юрий, или, что то же, Георгий, а среди простого народа — Егорий.
   — Оттого-то, Тереня, и празднуется каждый год Юрьев день.
   Понравился бабушкин рассказ Трепьке. И того не ведал он, что не было на свете никакого змея-дракона и воина Георгия-Юрия, его будто бы укротившего. А была церковная сказка-легенда, одна из многих, в которые верили — и напрасно — люди не чета ученостью и умом Треньке и родичам.
   Если бы мог прочитать Тренька нынешние книги, узнал бы, что пришел тот осенний праздник из глубокой древности. И вовсе ни при чем тут был выдуманный Георгий-Юрий. Просто, закончив тяжелые летние работы и собрав урожай, радовались люди отдыху, веселились, как могли.
   И когда спросил Тренька: «Почему можно уйти от князя на Юрьев день только?» — объяснила бабушка:
   — Урожай собран к той поре. Глядишь, может, кто и сумеет рассчитаться с князем.
   — Значит, дядька Никола...
   Стукнула дверь, у порога — легок на помине — мамкин брат. Только сумрачен, против обыкновения. Шайку скинул. Поклонился молчком.
   Не раздеваясь, на лавку возле двери сел.
   Тренька на деда с опаской глянул и — была не была! — выпалил:
   — А правда, будто ты от князя надумал уйти?
   Кивнул головой дядька Никола:
   — Правда.
   Дед кнут отбросил, со своего места вскочил:
   — Слыханное ли дело! Сам того не знаешь, чего хочешь!
   — Очень хорошо знаю, Григорий Тимофеевич, — тоже поднялся дядька Никола. — Хочу, чтобы не драли с меня три шкуры княжьи приказчики. Чтобы не пороли на княжьей конюшне безо всякой вины...
   — ... чтобы государь батюшка князь Петр Васильевич тебя низкими поклонами встречал... — ядовито продолжал дед.
   — Мне княжьи поклоны не надобны. Без них проживу. — Дядька Никола протянул заскорузлые свои ладони: — А вот он без них проживет ли?
   Сам князь не пашет, не сеет, не жнет. Кто его кормит?
   — Земля-матушка... — назидательно ответствовал дед. — Али по скудости ума не ведаешь?
   С дядьки Николы гнев сошел. Посмотрел на деда сожалеючи, на лавку опустился. Сказал спокойнее:
   — Ты,Григорий Тимофеевич, словно вчера на свет родился. Тебе ли не знать, что без крестьянских наших рук земля хлеба не даст? Семь потов на ней прольешь, тогда, может, и отблагодарит хлебушком в урожайный год. А ты тот хлебушек — князю...
   Дед тоже поутих.
   — Одно скажу, Никола: от добра добра не ищут. У князя крестьян и холопов много, оттого на каждого, глядишь, чуть поменьше тяжести ложится.
   — Я так думаю, Григорий Тимофеевич, что от множества холопов и крестьян он одного человека ни во что не ставит. Да и повинностей, что ни год, все более взваливает.
   — Найдешь ли лучшего, чем князь?
   — И искать не буду.
   — Как так?
   — На вольные земли пойду.
   — Эва! — изумился дед. — Где их теперь сыщешь?
   — Мудрено, верно. Ноне, почитай, вся земля на Руси под царем да царевыми людьми. Подамся на южные али на восточные окраины. Все полегче.
   — Стало быть, уходишь? — вставила робко Тренькина мамка.
   Поникла лохматая голова дядьки Николы.
   — Скопил небольшие деньги. Думал, откуплюсь. Куда там! Княжеские приказчики даром хлеба не едят. Ловко насчитали... Только упрямый я.
   Не в нынешний — в другой Юрьев день, а уйду.
   Встал дядька Никола. Шапку нахлобучил.
   — Прощайте.
   К двери шагнул, а она ему навстречу сама распахнулась. Не по щучьему велению, понятно. На пороге — тетка Настасья, жена дядьки Николы, с сыном, пятилетним Тишкой. Увидела мужа, перекрестилась:
   — Слава тебе господи! Ушел с утра раннего на княжью усадьбу и ровно в воду канул. Ну, горе мое, неужто отпустил князь?
   Более прежнего помрачнел дядька Никола:
   — Кабы так...
   Ушли дядька Никола с теткой Настасьей, дед неодобрительно, с укоризной бородой помотал:
   — Вовсе без понятия мужик. Князьюшке за все доброе, что людям делает, в ножки надобно кланяться, богу за него молиться.
   С дедом спорить никто не стал. Однако и согласия никто не выразил.
   Молча поужинали.
   Почитай, без слова единого спать легли.

Глава 2
ШЕСТАЯ ЛОЖКА

   Утром дед толкает Треньку:
   — Подниматься пора. Мамка печь топить будет.
   Спит Тренька, бормочет что-то невнятное, в ответ на дедовы слова.
   Дед свое:
   — Терентий, а Терентий! В который раз говорю: мать принимается печь топить, слышь?
   Иногда деду удается разбудить Треньку. А сегодня махнул рукой, полез с полатей.
   Посапывает Тренька, наслаждается сладким утренним сном. Только коротко Тренькино блаженство. Недаром толковал дед про печь, за которую принималась мать. Топится изба Якова Позднева по-черному. Нет в печи трубы. Оттого весь дым — в избу.
   Проходит малое время, начинает беспокойно ворочаться Тренька.
   И вдруг кубарем валится с полатей, кашляет, чихает, трет полные слез глаза. Сердится на деда:
   — Не мог разбудить!
   — Тебя пушкой надобно будить, а ее, как на грех, в избе нету.
   Смеются над Тренькой отец, мать, бабка. Дед в бороду улыбается.
   Самому Треньке не до смеху. Пулей вылетает из избы дыхнуть свежего воздуха.
   А на воле — Тренька сначала даже глазам не верит — дождя нет. Кончился дождь.
   Висят еще над деревенькой сизые рваные тучи. Пробивается сквозь них робкая заря. Но нет под ногами распроклятой грязи. Ломкая ледяная корочка студит босые Тренькины ноги.
   — Тятька! — летит сломя голову обратно Тренька. — Ночью земля, гляди-ка, подмерзла!
   Забыл вчерашние обиды. Рад, сказать невозможно.
   — Надоело в избе сидеть? — улыбается отец.
   — Спасу нет как...
   — По дружкам соскучился?
   — А как же! — с готовностью отвечает Тренька.
   Однако оба понимают: не об одних дружках речь.
   — Будет, мужики, попусту терять время. Идемте к столу, — зовет мать.
   Вздохнул втихомолку Тренька. Насупился отец. Пошли в избу.
   Расселись по своим местам. Посреди стола солонка. Хлеба полкаравая.
   Против каждого — ложка. Только что за диво? За столом пятеро сидят, а ложек — шесть...
   Понял Тренька: мать, забывшись, и для Митьки, старшего Тренькиного брата, ложку положила. В самый раз возле Треньки, где прежде Митька сидел.
   Не на шутку перепугался Тренька. А ну как дед заметит? Вытащила мать из печи подогретые вчерашние щи. Дед хлеб нарезал. Первым ложку взял. За ним остальные. И увидели все: лежит на столе лишняя, шестая ложка. Изменился дед в лице. Из-за стола молча встал. Грохнул в сенях дверью.
   Всхлипнула в подол мать.
   Сказал с укоризной отец:
   — Что ж ты, а?..
   — Не нарочно ведь, по привычке...
   Обнял ее отец за плечи:
   — Жив, здоров Митька. Поди, слаще нашего ест-пьет.
   Верно. Жив и здоров был Митька. И не хлебал пустые щи, как Тренька.
   Только та, шестая ложка и впрямь будто ждала хозяина. Или других с укором спрашивала: «Где он, мой хозяин-то, отчего не дома?»

Глава 3
ХОЛОП

 
   Жил Митька вовсе недалеко, верстах в трех от родной деревеньки. Только иной раз верно говорят: близок локоть, да не укусишь.
   А получилось так.
   И прежде в доме Якова Позднева лишнего не было, однако и голодом не сидели. А в этот год к весне, что ни обед или ужин — хлеба на столе все менее, а щи да каша все жиже.
   Треньке, как младшему, понятно, лучший кусок. Но не таков Тренька человек, чтобы тот кусок съесть в одиночку.
   Испечет бабка для него блины, Тренька сердится:
   — Отчего мне одному?
   — Тебе расти надо, — говорит бабушка.
   — А Митьке нетто не надо? — возражает Тренька. — Глянь, тощий какой.
   За обедом дед ворчит:
   — Разве ноне праздник, блинов напекли? Экий неразумный народ.
   Скоро не то что блинов — куска хлеба не будет.
   Прав оказался дед.
   Сели как-то раз обедать. Мать поставила на стол миску пшенной каши и виновато, будто она тому причиной, сказала:
   — Хлеба нету. Мука кончилась...
   Дед длинную седую бороду вперед выставил:
   — Другие не лучше живут. Авось и мы не помрем.
   Однако плохая еда без хлеба. Тренька из-за стола вылез, кажись, голоднее, чем был.
   Дальше — хуже.
   Гречу, пшено, овсянку — все подъели.
   Отощал Тренька. Бабкины блины во сне стали видеться.
   Митька принялся ставить силки на зайцев. Только не глупы они, зайцы-то. Редко возвращался Митька с добычей.
   Солнышко стало припекать. Снег сошел. Настало время пахать да сеять. А как пахать, коли лошадь прошлым летом еще околела? И что сеять, когда все зерно давным-давно перемололи на муку и съели?
   Однажды дед объявил:
   — Завтра пойдем на поклон к государю-батюшке князю Петру Васильевичу.
   — И мы с Митькой... — запросился Тренька.
   Дед с отцом переглянулись:
   — Митька пойдет. Ты дома останешься.
   — И я хочу... — заныл Тренька.
   Глянул на него дед черными запавшими глазами — осекся Тренька.
   Мать забеспокоилась:
   — Митеньку-то к чему? Чего попусту будет ноги бить?
   Не удостоил дед ответом.
   Проснулся наутро Тренька — печь не топится. И даром, что весна на дворе — студно в избе. Прислушался, а в углу будто дитя малое всхлипывает. Удивился Тренька: откуда в избе малому дитяте взяться?
   Подполз к краю полатей, видит, в красном углу перед иконами теплится желтый огонек. А на полу мать распласталась, земные поклоны бьет.
   Причитает сквозь слезы:
   — Господи, помоги...
   Тренька кувырком с полатей.
   — Ты чего, маманя? Аль обидел кто? Так мы его с Митькой...
   У матери слезы пуще прежнего. Обняла Треньку.
   — Заступник мой...
   Бабушка вошла. Дрова возле печи скинула. Сказала сурово:
   — Будет загодя убиваться. Может, обойдется. Печь затопи. Чай, не одно у тебя дитя-то.
   Поднялась тяжело мать. Взялась за дрова.
   Моргает белесыми ресницами Тренька. Понять не может:
   — Баба, иль случилось чего?
   — Погоди. Не до тебя ноне, — неприветливо ответила бабушка.
   Притих Тренька. Стал ждать, что дальше будет.
   Мать печь растопила, а сама то и дело во двор. Выйдет, постоит за воротами, поглядит на дорогу и обратно в избу.
   Смеркаться стало. Услышал Тренька чутким ухом — скрипнули ворота.
   — Кажись, тятька с дедом и Митькой! — крикнул.
   Впрямь, отворял отец ворота. А дед — застыл Тренька пораженный — вводил во двор лошадь, запряженную в телегу. И была та телега гружена мешками и кулями.
   — Маманя! Бабка! — пустился в пляс Тренька. — Глядите, сколько всего привезли!
   Закричала мать, залилась слезами:
   — Сыночка моего, ровно скотину, продали...
   Отец голову опустил. А дед твердо молвил:
   — Опомнись, Степанида! Верно, дали кабальную запись на Митрия — не помирать же всем с голоду. Однако обещал государь-батюшка Петр Васильевич по осени, когда разочтемся, ту кабальную запись порвать.
   — Так ведь холоп теперь сыночек мой. Холоп безответный...
   — Опять пустое мелешь, — оборвал дед. — Холоп холопу рознь. Один и сам всю жизнь господину своему служит, и дети его, и внуки служат.
   Митька — сказано же — до расчета с князем. А князь своему слову хозяин.
   — Известно, хозяин, — не унималась мать. — Захотел — слово дал.
   Захотел — взял обратно.
   Вовсе осерчал дед:
   — Цыц, баба! Про князя Петра Васильевича такие слова не дозволю!
   Понурилась мать. Замолчала. Слезы платком утирает.
   Тренька на мешки перестал глядеть. Эва, новость! Митьку в холопы отдали.
   Мать в тот вечер еду готовить не стала.
   — Не обессудьте, — сказала, — как вспомню, чем за все плачено, руки отнимаются...
   Пришлось бабушке самой тесто ставить, щи с кашей варить, на стол собирать.
   А Треиька не знает, чью сторону принять. Мать послушать — Митьку жалко. Дед вроде тоже прав: не привези они с отцом муки да всякой снеди — и впрямь хоть с голоду помирай.
   Так ничего не решив, жадно навалился Тренька на хлеб, щи да кашу, что подала бабушка.
   Осенью, как и боялась мать, не получилось с Митькой по-дедову. Собрали урожай. Уплатили приказчику за пользование господской землей, да за лошадь, что брали с господской конюшни, да еще за многое другое. И где там Митьку из холопьей кабалы вызволить. Самим только-только до весны оставшимся хлебом дожить.
   Мать деда во всем винила. Тот при каждом напоминании о Митьке гневался непомерно. Понимал: неладно вышло.
   А Тренька диву давался: чего по Митьке, как по покойнику, мамка убивается? Ведь его, Тренькина воля, он бы сам, с великой охотой и радостью, пошел на Митькино место.
   Отчего? Да оттого, что, по Тренькиному разумению, была у Митьки жизнь лучше не надо.
   И в то самое время, когда мать утирала слезы, Тренька, прихватив одежду, выскользнул и бегом, чтобы не вернули, припустился в Троицкое — княжью усадьбу, к Митьке.

Глава 4
СОБАЧЬЯ ЖИЗНЬ

   Только тогда поубавил Тренька шагу, когда нырнула дорога в лес и скрылась за поворотом деревенька. Нравилось Треньке в лесу.
   «Тук-тук-тук!..» — стучит дятел. Жуков и всякую другую мелкую живность выбирает из древесной коры. Дед говорил, полезная птица — лес бережет.
   «Пинь-пинь-тыбить!..» — синица-пухляк над самой головой засвистела. Чуть подалее другая отозвалась, потом третья. Тоже, по словам деда, нужная для леса птаха.
   Стайка веселых желтогрудых чижей кормится в кустах. Щеглы нарядные, чистое загляденье — расклевывают колючие репейные танки.
   С высокой березы возле самой дороги сорвалась большая птица и, тяжело хлопая крыльями, скрылась в чаще. За ней еще одна, и еще... Задрал Тренька голову, а на березе черными вороньими гнездами — тетерева.
   А когда поднялась дорога на лесной пригорок, огромный лось с ветвистыми рогами неторопливо вышел навстречу. Струхнул Тренька: а ну как такой на рога подденет — враз до смерти зашибет! Однако вспомнил дедовы слова: «Лось зверь безобидный. Его не тронь, и ему до тебя дела не будет». И верно, посмотрел лось на Треньку маленькими добрыми глазами, двинулся в глубь леса.
   Расступилась чащоба. Черные поля завиднелись. Речка блеснула небесной лазурью. А за ней — Троицкое, село большое, богатое. Посередке, сквозь голые ветки деревьев, светится маковка церкви.
   Зорко глядит по сторонам Тренька. Мальчишки в Троицком озорные, не любят чужих. Один на один хоть с кем готов драться Тренька. Ну, а как налетит ватага?
   Ученый Тренька. Где надобно, проскользнет неприметно. А где и огородами обойдет.
   Наконец оказался Тренька возле главных ворот господской усадьбы.
   Открывались они только для самого князя, домочадцев немногих его да почетных и знатных гостей.
   От ворот широкая, гладкая, во все времена года ухоженная и потому чистая дорога вела прямехонько к хоромам князя Петра Васильевича.
   Нарядны были хоромы, украшенные деревянным резным кружевом, с башенками и куполами над крышей. Золотом отливали слюдяные оконца.
   Миновал Тренька главные ворота усадьбы и направился к другим, называвшимся холопьими. Через те ворота въезжали и выезжали телеги, груженые и порожние, шли мужики, бабы, шныряли ребятишки.
   Треньке и тут задача. Не нараспашку и холопьи ворота. Стоит в них дюжий мужик, глядит строго: кто с чем на господский двор въезжает или входит, кто с чем двор покидает.
   Попроситься через калитку, что возле ворот? А ну как не пустит, прочь прогонит?
   Потому ждет Тренька удобного случая. Подъезжают мужики на телегах. С ними проскальзывает Тренька на княжью усадьбу и поворачивает сразу налево, туда, где сгрудились и теснятся амбары, сараи, погреба, поварня и другие хозяйственные службы. За ними — господская псарня.
   Велик псарный двор князя Петра Васильевича. Обнесен высоким — в два человеческих роста — тыном. Чтобы и самая резвая собака не могла перепрыгнуть. Таким же тыном перегорожен двор пополам. На одной стороне — гончие собаки, которым должно на охоте гнать зверя к охотникам.
   На другой — собаки борзые, которыми того зверя на охоте травят.
   По псарному двору тоже абы кому разгуливать не положено. Но здесь Тренька свой человек и весело кричит парню, что караулит ворота:
   — Здорово, Миня!
   — И ты, Тренька, здоров будь! Давненько не виделись!
   — Тятька с мамкой не пускали!
   — Понятное дело, — улыбается парень.
   — Митька тут ли? — спрашивает Тренька.
   — А ты туда вон гляди, — указывает Миня в сторону псарни.
   Поворачивает Тренька голову. Видит, шагает по двору высокий, статный малый в алом кафтане, такой же шапке, мехом опушенной, и в зеленых новеньких сапожках, должно, из княжеской родни аль из гостей кто.
   — Не признаешь? — спрашивает Миня.
   — А чего признавать, — пожимает плечами Тренька, — впервой вижу.
   За живот хватается Миня. Хохочет до слез.
   — Ну и дела! Родного брата... — и опять закатывается от хохота.
   Оглядывается малый в алом кафтане, столбенеет Тренька, глазам своим не верит.
   — Неужто Митька...
   Сворачивает малый к Треньке и Мине и, подойдя, кланяется Треньке земным поклоном:
   — Здравствуй, государь Терентий Яковлевич!
   — Митька! — оправившись от изумления, возглашает на весь двор Тренька. — Митька! — и пускается в пляс вокруг старшего брата.
   А Митька руки в боки, каблучками зеленых сапожек притоптывает — чем не молодой сын боярский?!
   Сколько себя помнил Тренька, видел он всегда Митьку в латаной одежонке, босиком или в лаптях. Мудрено ли, что не узнал?
   Останавливается Тренька дух перевести:
   — Эва, какой красивый да гладкий! А по тебе мамка нынче плакала.
   Перестал Митька каблуками стукать.
   — С чего бы?
   Рассказал Тренька про лишнюю, шестую ложку, что мать ненароком положила на стол. Нахмурился Митька.
   — Ладно, — сказал. — Аида на псарню.
   Бежит Тренька вприпрыжку рядом с Митькой, любопытствует:
   — Кем же ты теперь будешь?
   — Стремянным княжьим.
   — Ларька как же?
   — Ларька ногу повредил. Меня вместо него взяли.
   — А как выздоровеет?
   — Тогда поглядим.
   — Поди, недоволен Ларька-то?
   — Еще бы, — усмехается Митька, — злобствует, спасу нет. Грозится: изведу, мол, со свету сживу. Только еще бабушка надвое сказала — чей верх будет!
   Понятно Треньке: завидная должность быть княжьим стремянным.
   На охоте всегда возле князя со сворой борзых. Того же Ларьку взять: молод, чуть старше Митьки, а высокие при охоте люди заискивают. Не приведи господь, князю нашепчет чего, оправдывайся потом. Уверен Тренька — Митька ни на кого наговаривать не станет. Однако, глядишь, и его, под княжьей защитой, никто не тронет.
   Вошел Тренька следом за Митькой в сени псарного двора — просторно, светло. Глиняный пол подметен и посыпан свежим песком. Посередке стоит длинное, добела выскобленное и вымытое корыто, из которого два раза в день, утром и вечером, кормят собак.
   Увидел Тренька корыто, слюну проглотил, потянул Митьку за рукав:
   — Слышь, я не евши сегодня...
   — Оно и кстати. Ноне как раз остался лишний горшок каши.
   — С мясом ли? — забеспокоился Тренька.
   — Того сказать не могу, не знаю.
   Прорублены в стене три двери. Одна — к гончим собакам, другая — к борзым. А третья — в избу старшего борзятника Федора Богдановича.
   Толкает Митька третью дверь и, к великому Тренькиному изумлению, входит в борзятникову избу, ровно в собственный дом.
   — Ты куда? — пугается Тренька.
   — Куда надобно, Терентий Яковлевич, — отвечает Митька. — Живу теперь тут.
   — Верно?
   — Чего ж вернее!
   Робко идет Тренька в избу старшего борзятника, где отродясь прежде не бывал. Чисто в избе. Пол деревянный, дощатый. По стенкам широкие лавки застелены зеленым сукном. На столе — скатерть белая. Лари у стенки добрые, расписаны узорчатым рисунком. И диво дивное: в углу сложена печь с трубою, отчего в избе ни грязи, ни копоти.