Слезы закипали в глазах юноши. Он сурово оттолкнул от себя проштрафившегося сотрудника и вынес суровый вердикт:
– С этого момента ты отстраняешься от дела на три дня. Пусть тебя мучают угрызения совести, но на слежку я тебя не возьму. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Костя вынес из дома новый ошейник, который уже давно справил в районе и хотел преподнести товарищу в торжественной обстановке. Достав из сарая длинную веревку, он привязал один конец ее к ошейнику, другой – к забору и не терпящим возражений голосом подозвал слабохарактерного напарника.
Мухтар доверчиво подошел к хозяину. Может, он не знал, что тот коварно задумал лишить его свободы, а может, в душе был вполне согласен с приговором старшего по должности.
Костя застегнул на покорно подставленной шее застежку, принес воды в миске и вышел за калитку.
– Лучше бы ты ел фантики, – донеслось до Мухтара.
Только сейчас Комаров вспомнил, какую он допустил ошибку.
Он поступил очень глупо, не объяснив Мухтару суть его проступка. Получается, что козел подвергся наказанию только за то, что съел предложенную хозяином сигарету! Надо было завести его в дом, указать на шкаф, потыкать носом, как шкодливого щенка, в разоренный чемодан.
«Эх, простофиля, – ругал себя Комаров, – а еще овчаренка хотел завести. Только испортил бы хорошего служебного пса. Тебе только на козлах тренироваться».
В этих грустных раздумиях он не заметил, как дошел до дома Елены. График дойки он раздобыл еще вчера, так что теперь мог приблизительно знать, когда хозяйка дома и сколько у нее в запасе свободного времени. По его расчетам, сейчас женщина должна была вернуться с дневной дойки. Значит, необходимо было срочно затаиться. Легко сказать! Довольно просто было затаиться в окрестностях дома Савской. Она жила немного на отшибе, а одна из сторон забора и вовсе заросла лебедой и крапивой. Федорчуки же жили почти в центре села, дом с двух сторон зажимали соседние дворы, напротив тоже стояли дома с неизменными дряхлыми старушенциями, не покидающими лавочки даже в ураганный ветер и палящий зной.
Хорошо в городе! Пристроился в неприметной «Ауди» с затененными стеклами на обочине, или просто занял скамейку в сквере с газеткой – и следи себе, хоть весь месяц. Никто не обратит на тебя внимания и даже не запомнит внешности. В крайнем случае, вполне подойдет подъезд или чердак соседнего дома. А здесь – попробуй попросись к кому оборудовать чердак его дома под наблюдательный пункт! Не успеешь приставить лестницу, как весь Но-Пасаран сбежится следить за слежкой за женой скрывающегося Федорчука. Жалко, что Смирнов живет далековато. Пожалуй, он единственный, кому Комаров мог бы хоть немного доверять. По крайней мере, все его советы до нынешнего момента попадали в точку и, кажется, Иван Васильевич не особо распространялся о своей дружбе с молодым участковым, а значит, умел держать язык за зубами.
Костя давно подумывал, что из начальника горохового цеха мог получится классный агент и помощник.
«Надо будет предложить ему сотрудничество», – окончательно решил он, лелея самодовольную мысль, что почти никто из великих сыщиков не обходился без помощи немного чудоковатых, но преданных помощников, не имеющих официального отношения к сыскному делу.
Итак, единственное место, с которого можно было вести наблюдение и не собрать вокруг себя пол-но-пасарана, это задняя часть двора Федорчуков или зады, как их называли в Но-Пасаране.
Зады Федорчуков выходили на заросшую ивами и непроходимыми зарослями каких-то неведомых науке растений Нахойку. Нахойка пересекала почти все село, проходила через гусятник, расположенный на окраине и, щедро сдобренная гусиным пометом, убегала дальше, неся к другим селам и городам бескрайней России частицу Но-Пасарана.
Картофельный огород Федорчуков вплотную упирался в эти самые заросли. Тонкий сетчатый забор увивали лианы хмеля, переплетенные толстыми и ветвистыми стеблями царицы ничейной территории-крапивы, мелкая, неизвестная Косте травка цеплялась за ноги, волочась длинным шлейфом, кусты акации и сирени, в других ситуациях выполняющие декоративную функцию, здесь играли роль тропических непроходимых мангровых зарослей.
Хорошо, что Комаров не поленился пойти на слежку в джинсах и ветровке! Было жарковато, но зато укусы крапивы и кровососущих насекомых не причиняли особого вреда сыщику, а ветки кустарников царапали только открытые участки кожи. Пробираться через эти заросли оказалось делом не легким. Хорошо, что Косте удалось нашупать собачью тропу, а то он потерял бы уйму времени, прежде чем добрался бы до заветного просвета в заборе. С наблюдательного пункта, который выбрал себе Комаров, неплохо просматривался двор и огород Федорчуков. Вот хозяйка вышла с ведром воды, зашла в какой-то сарай, потом вернулась туда же с охапкой сена. Спустя семнадцать минут Елена вышла из сарая с тем же самым ведром, судя по косвенным признакам, ведро было полным. Кстати сказать, выполняла домашнюю работу гражданка Федорчук в синем халате, на вороте которого, как увидел в захваченный полевой бинокль Костя, не хватало черной, предположительно с четырьмя дырочками, пуговицы.
«Корову доила», – подключил дедуктивный метод Костя.
Следующие манипуляции Елены Федорчук он определил как кормление кур, сбор яиц и прополку грядки лука-порея. Пока все было вполне невинно и законно. Но вот женщина зашла в дом и скоро появилась уже в чистом джинсовом сарафане. На ногах ее, вместо шлепок на платформе, в которых она ходила на работу, были полотняные закрытые тапочки, руки оттягивали два объемных пакета. То, что находилось в одном из них, по форме напоминало небольшую кастрюльку. Другой был просто набил до предела чем-то мягким и большим.
– Йес! – шепнул Комаров, – если она не понесла еду мужу-душегубцу, то я – Ильзе Лиепа.
Щеколда калитки между тем вызывающе и бестолково звякнула, возвестив о том, что ее хозяйка покинула родные пенаты.
– Черт, – выругался Костя.
Он рассчитывал, что Федор прячется где-то во дворе родного дома. То, что Елена скрывает его у знакомых, или, хуже того, где-то в лесу, явилось для него предсказуемой, но неприятной неожиданностью. И самое обидное в этой неожиданности было то, что судя по внешним признакам, Елена действительно понесла еду и теплую одежду супругу. И шанс поймать преступника таял в арифметической прогрессии относительно Костиного промедления.
Шанс таял, но он был. Улица длинная, если Елена будет идти по ней, то ее будет видно еще минут пять. Если Костя успеет за это время выбраться из ивово-крапивных зарослей, то вполне сможет проследить за ее передвижениями. Раздумывать больше было некогда. Костя двинулся напролом, не выбирая менее заросшие места и не ища собачьих тропинок. Но он не предусмотрел коварства и непредсказуемости российской природы. Цепкая травка, которая и раньше мешала Костиному передвижению, крокодильей хваткой вцепилась в его ноги. Хмель, как живой, увил пространство между ветками акации и сирени. Комары озверели, поняв, что человек попал в западню и потерял часть своей ловкости и свободы передвижения. Новый молодой но-пасаранский участковый бился в сетях, расставленных для него биофлорой Нахойки и не подозревал, что с высоты птичьего полета он выглядит как жалкая и никчемная муха в паутине.
Трудность борьбы с природой была еще и в том, что один из берегов Нахойки был пологий, песчаный, а тот, который прилегал к огородам – крутой, обрывистый. Из каждого огорода вела маленькая калиточка с вырубленным в земле спуском к речке. Заборы ставились обычно на самом краю обрыва: люди отвоевывали у природы каждый сантиметр плодородной почвы. Поэтому Косте приходилось балансировать на тонком карнизе, нахально заросшем вышеназванными растениями. То, что Елену он уже не догонит, было фактом, теперь перед ним стояла другая задача: выбраться из западни с наименьшими потерями.
Наконец Косте удалось сорвать с ног ворох травы и отцепить от себя лианы хмеля. Осталось только пройти обратным путем до соседнего спуска к воде, а там – берегом добраться до ближайшего мостика. Балансируя на краю заросшей пропасти, продвигался Комаров к заветной цели, цепляясь, подобно Тарзану, за тонкие стволы и надежные ветки кустарников. Наконец ему удалось добраться до невесть откуда взявшейся в этих местах липы. От прямого, надежного ствола дерева можно было рукой дотянуться до спуска к воде. Костя обнял заросший лишайником ствол и, зависая спиной над обрывом, сделал шаг.
Ствол липы только на вид оказался надежным. На деле это была еще одна злая шутка Нахойки. Как только Костя перенес на липу всю тяжесть своего тела, она легко, без треска, надломилась и рухнула вниз, не давая юноше никаких шансов к вызволению.
Обрыв был не очень высок, поэтому риска для жизни практически не было, но заросли мелких кустов, высохшие остовы прошлогодней лебеды, кусты чертогона завершили триумф природы над вооруженным человеком. Последним штрихом явилось внезапно оказавшееся илистым дно Нахойки. Костя и упал-то в каком-то метре от берега, и глубина была всего ничего – сантиметров пять, но этого было достаточно для того, чтобы вымазаться в тине, подобно черту в майскую ночь.
Костя встал. Ну как в таком виде идти за Еленой? И как добраться домой? Вязкая тина медленно стекала с его жалкой фигуры, ободранные руки и лицо горели от царапин и комариных укусов. Ладно бы, если это компенсировалось хоть каким-то результатом! А то вся добыча – это укрепившееся, но не доказанное подозрение Елены в пособничестве мужу.
Как ни ругал Костя деревню, но в данный момент особенность этого параллельного городу мира сыграла ему на руку. По крайней мере, Костя вспомнил, что и огород Анны Васильевны упирается в Нахойку. А через ее огород можно вполне удачно проскочить в свой двор. Дома-то смежные, не разделенные неприступными заборами!
Комаров уже не рисковал и двигался прямо по воде. Все равно ботинки пропали, а джинсы и куртка подлежали беспощаднейшей стирке.
Все плохое когда-нибудь заканчивается. Закончилось и Костино путешествие по побережью Нахойки. Проскользнуть незамеченным через огород Анны Васильевны ему удалось, двор тоже был свободен. Только Прапор монотонно клевал одному ему видимые продукты питания, да обиженный Мухтар горевал в своем углу. Тень легкого удовлетворения появилась на его физиономии, когда он увидел плачевный вид хозяина. А может, это Косте только показалось. Козлам обычно бывает безразличен внешний вид и одежда людей. Это только быки, по неподтвержденному преданию, симпатизируют людям в красном.
– Э-хе-хе, – раздалось с печки, как только Костя переступил порог родного дома, – это кто ж из твоих ухажерок тебя так уделал? Арька, Калерия или Василиска?
– Молчи, дед, – Костя был на грани нервного срыва, – а то ведь живо Анну Васильну крикну. Она тебя еще почище уделает.
– А я че? Я нече, – сбавил обороты дед, – у нас говорят: «Бьет – значит любит». Правда, это про мужиков обычно говорят, но твой случай – особый.
– Это в каком смысле? – начал звереть Комаров.
– В смысле, что одна Калерия семерых мужиков стоит, – не мог удержаться печной.
Смертоубийство предотвратил приход вышеобозначенной Анны Васильевны.
– Господи, Матерь Божия, Царица Небесная, – всплеснула руками она, – кто это вас так суродовал? Какой супостат на власть руку поднял? Да я сейчас Калерию позову, она вас живо ребелитирует!
– Не надо, Анн Васильн, – устало отмахнулся Костя, – это я на задании был, все нормально.
– А я-то и смотрю, время обедать, а тебя и след простыл. Я уж три раза рассольник грела, а тебя нет и нет. Я и чемодан проверила, не сбег ли в город. А то от нас все участковые бегут. Ну прямо как заколдован наш Но-Пасаран. Ты подожди, не садись обедать-то. Я как раз баньку с утра топила, горячая еще. Собирайся, а я все там приготовлю.
И Анна Васильевна, не слушая возражений, выскользнула за дверь.
Глава 9
– С этого момента ты отстраняешься от дела на три дня. Пусть тебя мучают угрызения совести, но на слежку я тебя не возьму. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит.
Костя вынес из дома новый ошейник, который уже давно справил в районе и хотел преподнести товарищу в торжественной обстановке. Достав из сарая длинную веревку, он привязал один конец ее к ошейнику, другой – к забору и не терпящим возражений голосом подозвал слабохарактерного напарника.
Мухтар доверчиво подошел к хозяину. Может, он не знал, что тот коварно задумал лишить его свободы, а может, в душе был вполне согласен с приговором старшего по должности.
Костя застегнул на покорно подставленной шее застежку, принес воды в миске и вышел за калитку.
– Лучше бы ты ел фантики, – донеслось до Мухтара.
* * *
«Все сходится, – грустно размышлял он, шагая по улице, – дверь я не запираю, да и дед мог оставить ее приоткрытой. Нюх у козлов, говорят, не слабее собачьего. А если он так западает по табаку, то легко мог найти чемодан с бычками. Жаль, конечно, но придется сегодня обойтись без помощи Мухтара. Пусть посидит наказанным, подумает над своим поведением».Только сейчас Комаров вспомнил, какую он допустил ошибку.
Он поступил очень глупо, не объяснив Мухтару суть его проступка. Получается, что козел подвергся наказанию только за то, что съел предложенную хозяином сигарету! Надо было завести его в дом, указать на шкаф, потыкать носом, как шкодливого щенка, в разоренный чемодан.
«Эх, простофиля, – ругал себя Комаров, – а еще овчаренка хотел завести. Только испортил бы хорошего служебного пса. Тебе только на козлах тренироваться».
В этих грустных раздумиях он не заметил, как дошел до дома Елены. График дойки он раздобыл еще вчера, так что теперь мог приблизительно знать, когда хозяйка дома и сколько у нее в запасе свободного времени. По его расчетам, сейчас женщина должна была вернуться с дневной дойки. Значит, необходимо было срочно затаиться. Легко сказать! Довольно просто было затаиться в окрестностях дома Савской. Она жила немного на отшибе, а одна из сторон забора и вовсе заросла лебедой и крапивой. Федорчуки же жили почти в центре села, дом с двух сторон зажимали соседние дворы, напротив тоже стояли дома с неизменными дряхлыми старушенциями, не покидающими лавочки даже в ураганный ветер и палящий зной.
Хорошо в городе! Пристроился в неприметной «Ауди» с затененными стеклами на обочине, или просто занял скамейку в сквере с газеткой – и следи себе, хоть весь месяц. Никто не обратит на тебя внимания и даже не запомнит внешности. В крайнем случае, вполне подойдет подъезд или чердак соседнего дома. А здесь – попробуй попросись к кому оборудовать чердак его дома под наблюдательный пункт! Не успеешь приставить лестницу, как весь Но-Пасаран сбежится следить за слежкой за женой скрывающегося Федорчука. Жалко, что Смирнов живет далековато. Пожалуй, он единственный, кому Комаров мог бы хоть немного доверять. По крайней мере, все его советы до нынешнего момента попадали в точку и, кажется, Иван Васильевич не особо распространялся о своей дружбе с молодым участковым, а значит, умел держать язык за зубами.
Костя давно подумывал, что из начальника горохового цеха мог получится классный агент и помощник.
«Надо будет предложить ему сотрудничество», – окончательно решил он, лелея самодовольную мысль, что почти никто из великих сыщиков не обходился без помощи немного чудоковатых, но преданных помощников, не имеющих официального отношения к сыскному делу.
Итак, единственное место, с которого можно было вести наблюдение и не собрать вокруг себя пол-но-пасарана, это задняя часть двора Федорчуков или зады, как их называли в Но-Пасаране.
Зады Федорчуков выходили на заросшую ивами и непроходимыми зарослями каких-то неведомых науке растений Нахойку. Нахойка пересекала почти все село, проходила через гусятник, расположенный на окраине и, щедро сдобренная гусиным пометом, убегала дальше, неся к другим селам и городам бескрайней России частицу Но-Пасарана.
Картофельный огород Федорчуков вплотную упирался в эти самые заросли. Тонкий сетчатый забор увивали лианы хмеля, переплетенные толстыми и ветвистыми стеблями царицы ничейной территории-крапивы, мелкая, неизвестная Косте травка цеплялась за ноги, волочась длинным шлейфом, кусты акации и сирени, в других ситуациях выполняющие декоративную функцию, здесь играли роль тропических непроходимых мангровых зарослей.
Хорошо, что Комаров не поленился пойти на слежку в джинсах и ветровке! Было жарковато, но зато укусы крапивы и кровососущих насекомых не причиняли особого вреда сыщику, а ветки кустарников царапали только открытые участки кожи. Пробираться через эти заросли оказалось делом не легким. Хорошо, что Косте удалось нашупать собачью тропу, а то он потерял бы уйму времени, прежде чем добрался бы до заветного просвета в заборе. С наблюдательного пункта, который выбрал себе Комаров, неплохо просматривался двор и огород Федорчуков. Вот хозяйка вышла с ведром воды, зашла в какой-то сарай, потом вернулась туда же с охапкой сена. Спустя семнадцать минут Елена вышла из сарая с тем же самым ведром, судя по косвенным признакам, ведро было полным. Кстати сказать, выполняла домашнюю работу гражданка Федорчук в синем халате, на вороте которого, как увидел в захваченный полевой бинокль Костя, не хватало черной, предположительно с четырьмя дырочками, пуговицы.
«Корову доила», – подключил дедуктивный метод Костя.
Следующие манипуляции Елены Федорчук он определил как кормление кур, сбор яиц и прополку грядки лука-порея. Пока все было вполне невинно и законно. Но вот женщина зашла в дом и скоро появилась уже в чистом джинсовом сарафане. На ногах ее, вместо шлепок на платформе, в которых она ходила на работу, были полотняные закрытые тапочки, руки оттягивали два объемных пакета. То, что находилось в одном из них, по форме напоминало небольшую кастрюльку. Другой был просто набил до предела чем-то мягким и большим.
– Йес! – шепнул Комаров, – если она не понесла еду мужу-душегубцу, то я – Ильзе Лиепа.
Щеколда калитки между тем вызывающе и бестолково звякнула, возвестив о том, что ее хозяйка покинула родные пенаты.
– Черт, – выругался Костя.
Он рассчитывал, что Федор прячется где-то во дворе родного дома. То, что Елена скрывает его у знакомых, или, хуже того, где-то в лесу, явилось для него предсказуемой, но неприятной неожиданностью. И самое обидное в этой неожиданности было то, что судя по внешним признакам, Елена действительно понесла еду и теплую одежду супругу. И шанс поймать преступника таял в арифметической прогрессии относительно Костиного промедления.
Шанс таял, но он был. Улица длинная, если Елена будет идти по ней, то ее будет видно еще минут пять. Если Костя успеет за это время выбраться из ивово-крапивных зарослей, то вполне сможет проследить за ее передвижениями. Раздумывать больше было некогда. Костя двинулся напролом, не выбирая менее заросшие места и не ища собачьих тропинок. Но он не предусмотрел коварства и непредсказуемости российской природы. Цепкая травка, которая и раньше мешала Костиному передвижению, крокодильей хваткой вцепилась в его ноги. Хмель, как живой, увил пространство между ветками акации и сирени. Комары озверели, поняв, что человек попал в западню и потерял часть своей ловкости и свободы передвижения. Новый молодой но-пасаранский участковый бился в сетях, расставленных для него биофлорой Нахойки и не подозревал, что с высоты птичьего полета он выглядит как жалкая и никчемная муха в паутине.
Трудность борьбы с природой была еще и в том, что один из берегов Нахойки был пологий, песчаный, а тот, который прилегал к огородам – крутой, обрывистый. Из каждого огорода вела маленькая калиточка с вырубленным в земле спуском к речке. Заборы ставились обычно на самом краю обрыва: люди отвоевывали у природы каждый сантиметр плодородной почвы. Поэтому Косте приходилось балансировать на тонком карнизе, нахально заросшем вышеназванными растениями. То, что Елену он уже не догонит, было фактом, теперь перед ним стояла другая задача: выбраться из западни с наименьшими потерями.
Наконец Косте удалось сорвать с ног ворох травы и отцепить от себя лианы хмеля. Осталось только пройти обратным путем до соседнего спуска к воде, а там – берегом добраться до ближайшего мостика. Балансируя на краю заросшей пропасти, продвигался Комаров к заветной цели, цепляясь, подобно Тарзану, за тонкие стволы и надежные ветки кустарников. Наконец ему удалось добраться до невесть откуда взявшейся в этих местах липы. От прямого, надежного ствола дерева можно было рукой дотянуться до спуска к воде. Костя обнял заросший лишайником ствол и, зависая спиной над обрывом, сделал шаг.
Ствол липы только на вид оказался надежным. На деле это была еще одна злая шутка Нахойки. Как только Костя перенес на липу всю тяжесть своего тела, она легко, без треска, надломилась и рухнула вниз, не давая юноше никаких шансов к вызволению.
Обрыв был не очень высок, поэтому риска для жизни практически не было, но заросли мелких кустов, высохшие остовы прошлогодней лебеды, кусты чертогона завершили триумф природы над вооруженным человеком. Последним штрихом явилось внезапно оказавшееся илистым дно Нахойки. Костя и упал-то в каком-то метре от берега, и глубина была всего ничего – сантиметров пять, но этого было достаточно для того, чтобы вымазаться в тине, подобно черту в майскую ночь.
Костя встал. Ну как в таком виде идти за Еленой? И как добраться домой? Вязкая тина медленно стекала с его жалкой фигуры, ободранные руки и лицо горели от царапин и комариных укусов. Ладно бы, если это компенсировалось хоть каким-то результатом! А то вся добыча – это укрепившееся, но не доказанное подозрение Елены в пособничестве мужу.
Как ни ругал Костя деревню, но в данный момент особенность этого параллельного городу мира сыграла ему на руку. По крайней мере, Костя вспомнил, что и огород Анны Васильевны упирается в Нахойку. А через ее огород можно вполне удачно проскочить в свой двор. Дома-то смежные, не разделенные неприступными заборами!
Комаров уже не рисковал и двигался прямо по воде. Все равно ботинки пропали, а джинсы и куртка подлежали беспощаднейшей стирке.
Все плохое когда-нибудь заканчивается. Закончилось и Костино путешествие по побережью Нахойки. Проскользнуть незамеченным через огород Анны Васильевны ему удалось, двор тоже был свободен. Только Прапор монотонно клевал одному ему видимые продукты питания, да обиженный Мухтар горевал в своем углу. Тень легкого удовлетворения появилась на его физиономии, когда он увидел плачевный вид хозяина. А может, это Косте только показалось. Козлам обычно бывает безразличен внешний вид и одежда людей. Это только быки, по неподтвержденному преданию, симпатизируют людям в красном.
– Э-хе-хе, – раздалось с печки, как только Костя переступил порог родного дома, – это кто ж из твоих ухажерок тебя так уделал? Арька, Калерия или Василиска?
– Молчи, дед, – Костя был на грани нервного срыва, – а то ведь живо Анну Васильну крикну. Она тебя еще почище уделает.
– А я че? Я нече, – сбавил обороты дед, – у нас говорят: «Бьет – значит любит». Правда, это про мужиков обычно говорят, но твой случай – особый.
– Это в каком смысле? – начал звереть Комаров.
– В смысле, что одна Калерия семерых мужиков стоит, – не мог удержаться печной.
Смертоубийство предотвратил приход вышеобозначенной Анны Васильевны.
– Господи, Матерь Божия, Царица Небесная, – всплеснула руками она, – кто это вас так суродовал? Какой супостат на власть руку поднял? Да я сейчас Калерию позову, она вас живо ребелитирует!
– Не надо, Анн Васильн, – устало отмахнулся Костя, – это я на задании был, все нормально.
– А я-то и смотрю, время обедать, а тебя и след простыл. Я уж три раза рассольник грела, а тебя нет и нет. Я и чемодан проверила, не сбег ли в город. А то от нас все участковые бегут. Ну прямо как заколдован наш Но-Пасаран. Ты подожди, не садись обедать-то. Я как раз баньку с утра топила, горячая еще. Собирайся, а я все там приготовлю.
И Анна Васильевна, не слушая возражений, выскользнула за дверь.
Глава 9
Мухтар и эсмеральда
– Эх, сынок, – раздалось с печи, как только за Анной Васильевной захлопнулась дверь, – видать, опять проклятый Матерный Хат грядет, йети его через коромысло. Затравят тебя бабы, как есть затравят!
– Отстань, дед, и так плохо, – попросил Костя.
– Дык, я же со всей душой, – с печи свесились валенки, – нравишься ты мне. Другие участковые не нравились, я им даже не являлся. А вот тебе – явился.
– Тоже мне, Дева Мария, явился он мне, – фыркнул Комаров, стаскивая с себя словно приклеившиеся джинсы.
– Дева-то я не дева, это ты зря, а вот пользы от меня не меньше, чем от многодетной матери. Ты вот хорохоришься, а кто, кроме меня, тебя уму-разуму научит? Никто! Даже твой гороховый. Гороховый твой кто? Он телеагент, книжки читает, а обычаев наших сельских не знает.
– Телеагент? – кольнуло незнакомое определение Комарова.
– Ну, так тех, кто душевному разговору газету предпочитает и ложкой картошку жареную есть не умеет называют.
– Интеллигент, что ли?
– А я как сказал? Слушай, не мешай, я тебе глаза открываю, а ты мне замечания делаешь, – надулся дед.
– Ладно, продолжай, – усмехнулся Комаров.
Печной был настолько колоритен и забавен, что пакостное настроение потихонечку стало таять.
– Так вот, про Матерный Хат.
– Матриархат, – машинально поправил Костя.
– Это ученые его так называют, а мы называем – как есть. По его губительной для мужика русского сути. Не мешай. Вот ты заметил, что в Но-Пасаране бабы давно этот Хат установили? Тебя эта швабра Палашка заставила петуха принять, как ты не крутился. У меня орденов ведро, а я вынужден на печи скрываться от Анки как от фашиста какого. Причем заметь, от фашистов я не скрывался. Я их крошил, как огурцы на окрошку, а вот от Анки скрываюсь. Потому как Терминатор перед любой бабой русской отдыхает. Ты не смотри, что они мягкие, да теплые. Это все наружность. Ты учись внутрь зреть, ты их как рентгеном просматривай.
– Дед, можно я в баню схожу, а потом ты продолжишь? – попросился Костя.
– А я про че? – сорвался на фальцет дед, и реденькая бороденка его задралась кверху, – я как раз про баню! Ты думаешь, тебя туда мыться зовут? Дудки! Проверять будут. Палашка тебя от имени старух приняла, теперь девками испытывать будут. Ты, как наивный, с тазиком зайдешь, а они – дверь на замок, а внутри пяток девок позабористее. Справишься – прошел испытание, не справишься – позор тебе на всю оставшуюся жизнь. Еще и кличку специальную такую дадут.
Дед придвинулся поближе к Косте и что-то шепнул ему на ухо. Костя побледнел.
– Врешь, – с надеждой пробормотал он.
– А почему последний участковый сбег? Он на четвертой сломался, его по имени-отчеству никто и звать не стал! Все этим самым словом! Ты думаешь, что только мужики словоблудить умеют? Да мы просто повторяем то, что бабы сочиняют! У их, гадюк, выдумка любого мужика за пояс заткнет. А ты говоришь: «мягкие».
– Господи, – обхватил Костя руками голову, – неужели в деревне сохранились еще такие варварские обычаи? Я думал, что буду бороться с преступностью, а здесь – козлы, крапива и женщины. Нет. Долго я так не выдержу.
– Вот и я говорю – слабо вам городским супротив нас, деревенских, – тихо поддакнул ему печной.
Костя задумался.
– Это будет последнее испытание?
– И не надейся. Еще мужики тебя проверять будут, ребятишки и деды. Ну, с дедами-то проще будет. Я словечко замолвлю. А вот с пацанятами – держись. Главное, меня слушай. Я тебе присоветую.
– А сейчас что делать?
– А это самое и делай. Ружо наперевес – и в бой. Могу пособить, ежели боишься не справиться.
«Не ходить? – думал Костя, – в тазике помыться? Все равно подловят. Идти? Нет. Это испытание не соответствует моим морально-нравственным принципам. Я понимаю, бороться с сильным противником, доказывать превосходство своего интеллекта, ловкости, логического мышления, гибкости, силы. Но это… Я не могу. Не в смысле, не могу, но не могу себе позволить. Сам себя уважать перестану. И если струшу, откажусь от испытания, тоже не смогу прямо смотреть себе в глаза. Ладно. Пойду. Люди же они, хоть и женщины, поймут. Попробую их убедить, что это испытание не может показать истиной мужской силы, сила мужчины в голове, мышцах и снисходительности к женским слабостям и недостаткам, а не… В общем, они должны меня понять».
Костя решительно схватил эмалированный, с розочками, тазик и зашагал на сторону хозяйки.
– Однако! – похвалил его дед и шустро забрался в свое снохоубежище.
Около бани хлопотала Анна Васильевна.
– Пришел? – зловеще улыбнулась она. Мыло и мочалку найдешь, пару умеешь поддавать?
– Нет, – растерялся Костик.
«Как зубы-то заговаривает, – восхитился он в душе, – и глазом не моргнет!»
– Там ковшик, как захочешь пожарче, плесни на камни. Квасок в предбаннике, веник я замочила.
– Спасибо, – сухо поблагодарил Комаров.
Он все еще не решался переступить порог бани, все искал слова, с помощью которых намеревался пройти испытание как никто до него. Он просто обязан был изменить мировоззрение сельчанок, иначе зачем учеба в школе милиции? Зачем увлечение Шопенгауэром и Платоном? Зачем все это предприятие под кодовым названием «Искоренение зла и насилия в отдельно взятом населенном пункте»?
– Иди уж, – гаденьким голосочком поторопила его хозяйка.
– Сколько их там? – не выдержал напряжения Костя.
– Кого? – вытращила глаза Анна Васильевна.
«Маскируется, интриганка», – с закипающей злостью подумал Комаров.
Злость – это было хорошо. Злость – это то, что делало из робковатого и деликатного Комарова человека решительного и бескомпромисного, смелого и безжалостного.
Он распахнул низкую дверь баньки и решительно шагнул в туман, мистически вырвавшийся наружу.
– Ударился, поди-ка, – всплеснула руками хозяйка, – надо бы к Ваньке-Пензяку за травкой какой сбегать.
Анна Васильевна сняла грязный замусоленный халат, под которым оказался новенький, хрустящий от крахмала, с голубыми цветочками, и, прихватив литровую банку сметаны, выскочила за калитку.
– Ошибся дед? Женщины должны подойти попозже и ворваться в баню неожиданно? Наверное, с тех пор, когда его самого испытывали таким образом, произошли изменения и порядок нарушился. И классно! Пока они собираются, я быстренько помоюсь и встречу их чистым и одетым. Пусть попробуют тогда противостоять моему интеллекту и силе убеждения.
Костя глянул в маленькое затуманенное окошко. За калиткой мелькнула косынка хозяйки.
– За женщинами побежала, – догадался Костя, – бегай, бегай, ты еще не знаешь, с кем связалась, – погрозил он кулаком.
Жалкий крючочек на тяжелой двери не внушал доверия. Комаров припер дверь низенькой скамеечкой, быстро скинул с себя одежду, поддал, как учила Анна Васильевна, пара и стал лихорадочно тереть мочалкой тело.
С помывкой он управился за три минуты шестнадцать секунд. В бане было жарко, царапины и укусы ныли и зудели беспощадно, но ощущение чистого тела, запах дубового веника и дерева расслабляли и дарили душе умиротворение и желание растянуться на скобленом деревянном полке, подремать хоть пятнадцать минут. Блаженство! Недопустимое, недоступное блаженство!
Комаров понял, что если сейчас не оденется и не выскочит из бани, то может расслабиться, потерять бдительность и не успеет встретить гражданок с поднятым забралом. Борясь с искушением, юноша окатил себя холодной водой из бочки, стоящей в углу, и выскочил в предбанник. С трудом натягивая на распаренное, влажное тело чистые джинсы, Костя приметил в темном углу старый керамический кувшин.
– Квас, решил он.
Квас оказался потрясающим. Ледяным, с пузырьками газа и изюминками, с острым и пряным вкусом. Такого кваса Костя еще не пробовал. Такой квас не продавался в желтых городских бочках. Он залпом выпил одну кружку, потом – другую. Видимо, контраст между жаркой парной или катаклизмы сегодняшнего дня сыграли злую шутку с юношей. Предбанник вдруг наполнился мутноватым туманом, в ушах тоненько и противно зазвенело, вещи потеряли привычные очертания и стали растягиваться в самых немыслимых вариациях.
«Отравили», – успел подумать Костя и провалился в бездонную, мягкую темноту.
– Никуда не денется он от нас, голубчик, – долетел до Кости голос Калерии, – сейчас быстренько поставим на ноги и будет работать, как миленький. Уж этого-то участкового мы так просто не выпустим.
«Калерия, – констатировал Костик, – кто еще?»
– Да уж, – поддержал Калерию смутно знакомый голос, – уж больно хорошенький. Беленький такой, худенький. Обходительный опять же. Мне он тоже нравится.
– Женщины, – не раскрывая глаз начал Комаров, – вы сами не понимаете, какую глупость собираетесь совершить.
– Господи, никак очухивается, – обрадовался голос, – хорошо-то как! Давайте его на кровать перенесем. Там удобнее будет.
– Стойте! – Комаров открыл глаза.
Он лежал на травке возле бани, вокруг стояли три женщины: Калерия, Анна Васильевна и акушерка из ФАПа.
– Неужели и вы тоже? – обратился Комаров к Анне Васильевне, – неужели и вы собираетесь попрать законы высокой и романтической любви?
– Бредит, – констатировала Калерия.
– Это вы бредите, – завелся Костя, – погрязли здесь в средневековой дикости и пытаетесь заставить жить по своим законам всех остальных. А я не буду жить по вашим законам! Я сам установлю здесь свои законы!
– Точно, бредит, – утвердилась в своих мыслях Калерия.
Она присела, подсунула под еще вялое тело Комарова руки и легко подняла его.
– Пустите, – забился Костя, – я не хочу.
Злость прошла, а вместе с ней ушла и сила воли.
– Ничего, ничего, – баюкала его Калерия, – сейчас положу тебя на кроватку, напою отваром, будешь как огурчик.
– Не хочу… – прошептал обессиленный Костик.
Дверь за его спиной была открыта, Костин силуэт четко вырисовывался на фоне дверной коробки. Когда Комаров понял, что дед самым подлым образом обманул его, он первым делом хотел тут же выдать его Анне Васильевне. Потом Костя решил, что это наказание слишком мягкое: для начала неплохо было бы немного помучить вероломного старца, а потом уж и казнить, в лучших традициях святой инквизиции.
– Эй, печной, – уже громче повторил Костя, – ты живой?
– Да какое там, живой, – после недолгого молчания раздалось с печки, – немного мне уже осталось. Слетел сегодня ко мне во сне тихий ангел, сказал, что заждался меня Святой Петр у золотых врат рая.
– Ну, насчет рая ты размечтался, – успокоил его Комаров, – мне сегодня тоже слетел ангел, так он убедительно просил, чтобы я немного попридержал тебя на этом свете, пока они не подкупят служителей ада, чтобы те взяли тебя без очереди, да стерегли получше.
– Глумишься над старцем беззащитным? – не смутился печной, – знаешь, что ноги мои уже не те, да и руки не те, в словесных бабталиях тоже тягаться с тобой не могу. Вот и терзаешь старость мою беззащитную, седобородую.
– Я над тобой глумлюсь? Я?
Костя отошел от входа и стал медленно двигаться по направлению к снохоубежищу. Долгие десятилетия лежания на печи отточили слух печного до совершенства. Видимо, он прекрасно ориентировался в пространстве комнаты и узнавал по слуху обо всех передвижениях в ее пределах. По крайней мере, речь его стала быстрой, и характер ее немного изменился.
– Я так и знал, – торжественно, подобно радио эпохи Левитана, завещал он, – я знал, что ты меня не выдашь. Поздравляю, ты прошел проверку. Я нарочно не сказал тебе, что испытание на самом деле было на способность к предательству, а не на мужскую силу. Ты не предал меня, несмотря на то, что я поступил с тобой не по-товарищески. Хотя не по-товарищески я с тобой поступил не потому, что я плохой товарищ, а потому, что так надо было.
– Ох и хитрый ты, дед, – рассмеялся Костя, – знаешь, на какой струнке играть. И что теперь с тобой делать? Может, пожалеть и сразу отдать на растерзание Анны Васильевны? Не мучить предварительно.
Длинный, предсмертный стон был ему ответом.
– Да чего уж там, – прохрипел старик, – мучай.
– Слезай, – скомандовал Комаров.
Занавесочка дернулась и знакомые валенки с ногтями спустились с печи.
– Не поможешь? – робко попросил дед.
– Отстань, дед, и так плохо, – попросил Костя.
– Дык, я же со всей душой, – с печи свесились валенки, – нравишься ты мне. Другие участковые не нравились, я им даже не являлся. А вот тебе – явился.
– Тоже мне, Дева Мария, явился он мне, – фыркнул Комаров, стаскивая с себя словно приклеившиеся джинсы.
– Дева-то я не дева, это ты зря, а вот пользы от меня не меньше, чем от многодетной матери. Ты вот хорохоришься, а кто, кроме меня, тебя уму-разуму научит? Никто! Даже твой гороховый. Гороховый твой кто? Он телеагент, книжки читает, а обычаев наших сельских не знает.
– Телеагент? – кольнуло незнакомое определение Комарова.
– Ну, так тех, кто душевному разговору газету предпочитает и ложкой картошку жареную есть не умеет называют.
– Интеллигент, что ли?
– А я как сказал? Слушай, не мешай, я тебе глаза открываю, а ты мне замечания делаешь, – надулся дед.
– Ладно, продолжай, – усмехнулся Комаров.
Печной был настолько колоритен и забавен, что пакостное настроение потихонечку стало таять.
– Так вот, про Матерный Хат.
– Матриархат, – машинально поправил Костя.
– Это ученые его так называют, а мы называем – как есть. По его губительной для мужика русского сути. Не мешай. Вот ты заметил, что в Но-Пасаране бабы давно этот Хат установили? Тебя эта швабра Палашка заставила петуха принять, как ты не крутился. У меня орденов ведро, а я вынужден на печи скрываться от Анки как от фашиста какого. Причем заметь, от фашистов я не скрывался. Я их крошил, как огурцы на окрошку, а вот от Анки скрываюсь. Потому как Терминатор перед любой бабой русской отдыхает. Ты не смотри, что они мягкие, да теплые. Это все наружность. Ты учись внутрь зреть, ты их как рентгеном просматривай.
– Дед, можно я в баню схожу, а потом ты продолжишь? – попросился Костя.
– А я про че? – сорвался на фальцет дед, и реденькая бороденка его задралась кверху, – я как раз про баню! Ты думаешь, тебя туда мыться зовут? Дудки! Проверять будут. Палашка тебя от имени старух приняла, теперь девками испытывать будут. Ты, как наивный, с тазиком зайдешь, а они – дверь на замок, а внутри пяток девок позабористее. Справишься – прошел испытание, не справишься – позор тебе на всю оставшуюся жизнь. Еще и кличку специальную такую дадут.
Дед придвинулся поближе к Косте и что-то шепнул ему на ухо. Костя побледнел.
– Врешь, – с надеждой пробормотал он.
– А почему последний участковый сбег? Он на четвертой сломался, его по имени-отчеству никто и звать не стал! Все этим самым словом! Ты думаешь, что только мужики словоблудить умеют? Да мы просто повторяем то, что бабы сочиняют! У их, гадюк, выдумка любого мужика за пояс заткнет. А ты говоришь: «мягкие».
– Господи, – обхватил Костя руками голову, – неужели в деревне сохранились еще такие варварские обычаи? Я думал, что буду бороться с преступностью, а здесь – козлы, крапива и женщины. Нет. Долго я так не выдержу.
– Вот и я говорю – слабо вам городским супротив нас, деревенских, – тихо поддакнул ему печной.
Костя задумался.
– Это будет последнее испытание?
– И не надейся. Еще мужики тебя проверять будут, ребятишки и деды. Ну, с дедами-то проще будет. Я словечко замолвлю. А вот с пацанятами – держись. Главное, меня слушай. Я тебе присоветую.
– А сейчас что делать?
– А это самое и делай. Ружо наперевес – и в бой. Могу пособить, ежели боишься не справиться.
«Не ходить? – думал Костя, – в тазике помыться? Все равно подловят. Идти? Нет. Это испытание не соответствует моим морально-нравственным принципам. Я понимаю, бороться с сильным противником, доказывать превосходство своего интеллекта, ловкости, логического мышления, гибкости, силы. Но это… Я не могу. Не в смысле, не могу, но не могу себе позволить. Сам себя уважать перестану. И если струшу, откажусь от испытания, тоже не смогу прямо смотреть себе в глаза. Ладно. Пойду. Люди же они, хоть и женщины, поймут. Попробую их убедить, что это испытание не может показать истиной мужской силы, сила мужчины в голове, мышцах и снисходительности к женским слабостям и недостаткам, а не… В общем, они должны меня понять».
Костя решительно схватил эмалированный, с розочками, тазик и зашагал на сторону хозяйки.
– Однако! – похвалил его дед и шустро забрался в свое снохоубежище.
Около бани хлопотала Анна Васильевна.
– Пришел? – зловеще улыбнулась она. Мыло и мочалку найдешь, пару умеешь поддавать?
– Нет, – растерялся Костик.
«Как зубы-то заговаривает, – восхитился он в душе, – и глазом не моргнет!»
– Там ковшик, как захочешь пожарче, плесни на камни. Квасок в предбаннике, веник я замочила.
– Спасибо, – сухо поблагодарил Комаров.
Он все еще не решался переступить порог бани, все искал слова, с помощью которых намеревался пройти испытание как никто до него. Он просто обязан был изменить мировоззрение сельчанок, иначе зачем учеба в школе милиции? Зачем увлечение Шопенгауэром и Платоном? Зачем все это предприятие под кодовым названием «Искоренение зла и насилия в отдельно взятом населенном пункте»?
– Иди уж, – гаденьким голосочком поторопила его хозяйка.
– Сколько их там? – не выдержал напряжения Костя.
– Кого? – вытращила глаза Анна Васильевна.
«Маскируется, интриганка», – с закипающей злостью подумал Комаров.
Злость – это было хорошо. Злость – это то, что делало из робковатого и деликатного Комарова человека решительного и бескомпромисного, смелого и безжалостного.
Он распахнул низкую дверь баньки и решительно шагнул в туман, мистически вырвавшийся наружу.
– Ударился, поди-ка, – всплеснула руками хозяйка, – надо бы к Ваньке-Пензяку за травкой какой сбегать.
Анна Васильевна сняла грязный замусоленный халат, под которым оказался новенький, хрустящий от крахмала, с голубыми цветочками, и, прихватив литровую банку сметаны, выскочила за калитку.
* * *
Пар немного рассеялся. В бане никого не было. Костя заглянул под полок, погремел тазами, в бане действительно никого не было!– Ошибся дед? Женщины должны подойти попозже и ворваться в баню неожиданно? Наверное, с тех пор, когда его самого испытывали таким образом, произошли изменения и порядок нарушился. И классно! Пока они собираются, я быстренько помоюсь и встречу их чистым и одетым. Пусть попробуют тогда противостоять моему интеллекту и силе убеждения.
Костя глянул в маленькое затуманенное окошко. За калиткой мелькнула косынка хозяйки.
– За женщинами побежала, – догадался Костя, – бегай, бегай, ты еще не знаешь, с кем связалась, – погрозил он кулаком.
Жалкий крючочек на тяжелой двери не внушал доверия. Комаров припер дверь низенькой скамеечкой, быстро скинул с себя одежду, поддал, как учила Анна Васильевна, пара и стал лихорадочно тереть мочалкой тело.
С помывкой он управился за три минуты шестнадцать секунд. В бане было жарко, царапины и укусы ныли и зудели беспощадно, но ощущение чистого тела, запах дубового веника и дерева расслабляли и дарили душе умиротворение и желание растянуться на скобленом деревянном полке, подремать хоть пятнадцать минут. Блаженство! Недопустимое, недоступное блаженство!
Комаров понял, что если сейчас не оденется и не выскочит из бани, то может расслабиться, потерять бдительность и не успеет встретить гражданок с поднятым забралом. Борясь с искушением, юноша окатил себя холодной водой из бочки, стоящей в углу, и выскочил в предбанник. С трудом натягивая на распаренное, влажное тело чистые джинсы, Костя приметил в темном углу старый керамический кувшин.
– Квас, решил он.
Квас оказался потрясающим. Ледяным, с пузырьками газа и изюминками, с острым и пряным вкусом. Такого кваса Костя еще не пробовал. Такой квас не продавался в желтых городских бочках. Он залпом выпил одну кружку, потом – другую. Видимо, контраст между жаркой парной или катаклизмы сегодняшнего дня сыграли злую шутку с юношей. Предбанник вдруг наполнился мутноватым туманом, в ушах тоненько и противно зазвенело, вещи потеряли привычные очертания и стали растягиваться в самых немыслимых вариациях.
«Отравили», – успел подумать Костя и провалился в бездонную, мягкую темноту.
* * *
Омерзительный, похожий на что-то гадкое запах несанкционировано проник в ноздри, обжег дыхательные пути, заставил содрогнуться в ужасе деликатные легкие Костика. Сознание, вместе со своей составной частью – памятью – потихонечку возвращалось. После обоняния включился слух, тело стало обретать былую материальность, сквозь опущенные веки мягко проникал яркий до боли дневной свет.– Никуда не денется он от нас, голубчик, – долетел до Кости голос Калерии, – сейчас быстренько поставим на ноги и будет работать, как миленький. Уж этого-то участкового мы так просто не выпустим.
«Калерия, – констатировал Костик, – кто еще?»
– Да уж, – поддержал Калерию смутно знакомый голос, – уж больно хорошенький. Беленький такой, худенький. Обходительный опять же. Мне он тоже нравится.
– Женщины, – не раскрывая глаз начал Комаров, – вы сами не понимаете, какую глупость собираетесь совершить.
– Господи, никак очухивается, – обрадовался голос, – хорошо-то как! Давайте его на кровать перенесем. Там удобнее будет.
– Стойте! – Комаров открыл глаза.
Он лежал на травке возле бани, вокруг стояли три женщины: Калерия, Анна Васильевна и акушерка из ФАПа.
– Неужели и вы тоже? – обратился Комаров к Анне Васильевне, – неужели и вы собираетесь попрать законы высокой и романтической любви?
– Бредит, – констатировала Калерия.
– Это вы бредите, – завелся Костя, – погрязли здесь в средневековой дикости и пытаетесь заставить жить по своим законам всех остальных. А я не буду жить по вашим законам! Я сам установлю здесь свои законы!
– Точно, бредит, – утвердилась в своих мыслях Калерия.
Она присела, подсунула под еще вялое тело Комарова руки и легко подняла его.
– Пустите, – забился Костя, – я не хочу.
Злость прошла, а вместе с ней ушла и сила воли.
– Ничего, ничего, – баюкала его Калерия, – сейчас положу тебя на кроватку, напою отваром, будешь как огурчик.
– Не хочу… – прошептал обессиленный Костик.
* * *
– Дед, а, дед, – Костя стоял в дверях своего дома.Дверь за его спиной была открыта, Костин силуэт четко вырисовывался на фоне дверной коробки. Когда Комаров понял, что дед самым подлым образом обманул его, он первым делом хотел тут же выдать его Анне Васильевне. Потом Костя решил, что это наказание слишком мягкое: для начала неплохо было бы немного помучить вероломного старца, а потом уж и казнить, в лучших традициях святой инквизиции.
– Эй, печной, – уже громче повторил Костя, – ты живой?
– Да какое там, живой, – после недолгого молчания раздалось с печки, – немного мне уже осталось. Слетел сегодня ко мне во сне тихий ангел, сказал, что заждался меня Святой Петр у золотых врат рая.
– Ну, насчет рая ты размечтался, – успокоил его Комаров, – мне сегодня тоже слетел ангел, так он убедительно просил, чтобы я немного попридержал тебя на этом свете, пока они не подкупят служителей ада, чтобы те взяли тебя без очереди, да стерегли получше.
– Глумишься над старцем беззащитным? – не смутился печной, – знаешь, что ноги мои уже не те, да и руки не те, в словесных бабталиях тоже тягаться с тобой не могу. Вот и терзаешь старость мою беззащитную, седобородую.
– Я над тобой глумлюсь? Я?
Костя отошел от входа и стал медленно двигаться по направлению к снохоубежищу. Долгие десятилетия лежания на печи отточили слух печного до совершенства. Видимо, он прекрасно ориентировался в пространстве комнаты и узнавал по слуху обо всех передвижениях в ее пределах. По крайней мере, речь его стала быстрой, и характер ее немного изменился.
– Я так и знал, – торжественно, подобно радио эпохи Левитана, завещал он, – я знал, что ты меня не выдашь. Поздравляю, ты прошел проверку. Я нарочно не сказал тебе, что испытание на самом деле было на способность к предательству, а не на мужскую силу. Ты не предал меня, несмотря на то, что я поступил с тобой не по-товарищески. Хотя не по-товарищески я с тобой поступил не потому, что я плохой товарищ, а потому, что так надо было.
– Ох и хитрый ты, дед, – рассмеялся Костя, – знаешь, на какой струнке играть. И что теперь с тобой делать? Может, пожалеть и сразу отдать на растерзание Анны Васильевны? Не мучить предварительно.
Длинный, предсмертный стон был ему ответом.
– Да чего уж там, – прохрипел старик, – мучай.
– Слезай, – скомандовал Комаров.
Занавесочка дернулась и знакомые валенки с ногтями спустились с печи.
– Не поможешь? – робко попросил дед.