– Година Евпатиевич, – взмолился Олькша, – а можно нам быстренько сбегать на него посмотреть?
   – Нечего просто так на Капище шляться, – посуровел Волькшин отец. – Тоже мне, нашли диво для пустого погляда. Будет нужда великая, сами сюда приедете или приплывете. А сейчас неча Громовержца почем зря зенками буравить. И еще вот что я тебе скажу, Олькша: Триглав– он повсюду. Все видит. Все слышит. Ни одно твое слово, ни одна мысль от него не скроется. Если хочешь о чем его попросить, проси там, где стоишь. Капища – они для волхвов. Там белобородые за всех людей молят. За то им и почет, и лучшие места за столом. Но если мы сами в душе своей не будем почитать Вышней, то никакие кудесники нам нашей Доли не вернут. Понял ты меня, Ольгерд Хорсович?
   – Понял, – покачал головой Олькша, и старая детская зависть шевельнулась в нем: Хорс никогда не разговаривал с сыном так, как Година с Волькшей; вся наука, которую могучий ягн преподал своему старшему сыну, состояла из тумаков да затрещин. И пусть колотушки сыпались на его рыжую голову по делу и из лучших побуждений, для Олькши это ничего не меняло. Он как был неучем, так им и остался.
   С этими мыслями Рыжий Лют отвернулся в сторону западного берега реки и замолчал до самого вечера.
   Година тоже призадумался и все меньше и меньше рассказывал о местах, мимо которых они проезжали. Волькше запомнилась речка со смешным названием Оломна. Слово это всколыхнуло в душе воспоминания о доме на деревьях. Может быть, ошибался Хатти, отец Кайи, и олонь жили не только на северо-востоке Ладоги. Уж больно названия похожи. Потом еще была река Затесень. Как есть венедское слово. А на другой стороне вепсская деревенька Киришье. Проехали впадение Тигоды с запада, а вскорости с востока набежала речушка Пчевжа.
   Странное дело, но после Скорой горы места шли в основном низинные, болотистые. Редко где попадались невысокие взгорки. Чем выше по реке продвигались сани, тем извилистее становилось русло. Все больше речек и затонов прорезали линию берега. Хорошо хоть накатанный за зиму санный путь указывал правильную дорогу среди этих ответвлений и проток.
   Теперь уже и Година задремал. Да и княжеский дворянин, похоже, спал под размеренное покачивание саней. Взбодрились только под вечер, когда солнце сквозь прореху низких туч уползало за горизонт. Собирались они доехать в тот день до Вергежа, а закат застал их возле Полисти. Маленький городец, чуть больше села. Но зато с частоколом. С воротами.
   Година с княжеским гонцом держали совет. Можно было взгреть конька и в сумерках долететь до Вергежа. Только стоило ли? Поскольку от Вергежа все равно до торжища полдня пути. Лучше пусть коняга на следующий день свою прыть покажет и наверстает то, что упустил сегодня, убаюкав седоков неторопливой рысью. Дворянин упрямился, хотел-таки гнать сани дальше. А вдруг как под самую ночь в Полисть заедет обоз из Влои? Что же тогда получится: княжеский гонец ползет, как купеческий поезд? Но Година убедил строптивца заночевать там, где застал их закат.
   На следующий день встали опять ни свет ни заря. Думали уехать втихомолку. Да куда там, купцы Полисти встали еще раньше и уже ждали их на волховском льду. Какое-то время их поезд попытался держаться за санями, на которых ехал ладонинский толмач. Но княжий человек ожег своего коня хлыстом, и тот резво умчал повозку от тяглового обоза.
   Невысокие холмы сменились унылыми болотами. Речка Сосинка, а за ней река Выбро промелькнули по восточному берегу. Потом миновали тот самый городец Вергежа. Останавливаться не стали. Солнце еще только-только оторвалось от горизонта.
   Опять пошли затоны и старые русла. Городки стали попадаться чаще. Но задор рассказчика уже угас в Године. Ехали молча. Оживился Евпатиевич только ближе к вечеру, когда Волхов разделился на два почти равных рукава. Один уходил на юго-запад, второй забирал к юго-востоку.
   – Езжай-ка, добрый человек, по Малому Волховцу, – сказал он княжескому гонцу, указывая налево.
   – Это почему? – возмутился служилый. Судя по всему, приближение княжеского двора пагубно действовало на его норов.
   – Да потому, что так мы как раз на торжище через восточные ворота и въедем, – пояснил Година.
   – А на что мне восточные, когда мне сподручнее вас через западные подвезти, а там я через Волхов перееду и на княжеской стороне окажусь.
   – Эх, служилый, – покачал головой Евпатиевич. – Сразу видно, что ты еще не поднаторел в делах торжища. Да в эту пору у западных ворот толчея такая, что невпроворот. Даром что до Масленой седмицы еще пять дней. Мы там с обозами прособачимся до самой ночи. Восточные ворота – они, конечно, не для заморских гостей строились, так ведь и мы не саксоны какие-нибудь. Уразумел?
   Княжеский гонец уразумел, но не сразу. Артачился он изрядно, даже когда уже ехал по Волховцу. Но, видать, у них, у дворовых, стезя такая – простого люда не слушать.
   Как бы там ни было, но солнце еще не закатилось, а Година с помощниками уже выгружал из княжеских саней свои короба у ворот Гостиного двора, где его уже ждала жарко натопленная светелка, в которой после немудрящей вечери путешественники и захрапели в шесть ноздрей.

Година и Гостомысл

   На следующее утро Волькша пробудился затемно. Сон треснул, как волховский лед под напором весенних вод, и рассыпался на груду громыхающих льдин. Годинович еще какое-то время ворочался с боку на бок, «прыгая со льдины на льдину», но не преуспел в этом занятии и бултыхнулся в обжигающую бодрость утра.
   Несмотря на кромешную рань, Гостиный двор уже гудел, точно улей в летнюю пору. Кто-то громко спорил. Хлопали двери. Фыркали лошади.
   Волкан торопливо оделся и выскользнул из светелки, оставив Годину и Олькшу досматривать утренние сны.
   Накануне он был так утомлен дорогой, что почти не разглядел Гостиного двора, который оказался похож на маленькую крепостицу. По трем сторонам его высились союзные терема в два прясла.Вровень с полом верхних светелок шло крытое гульбище,по которому можно было пройти из одной хоромины в другую, не спускаясь на двор. С четвертой стороны двор закрывал частокол с бранными воротами под стать городским.
   При свете факелов туда-сюда сновали люди в диковинных нарядах. Таких шапок и одежек Волькша и вообразить себе не мог. Даром что Година был рассказчиком, каких поискать, но и его цветастые былицы меркли перед тем, что он увидел.
   – Зев закрой, а не то крятунзале гит, – услышал Вольк за спиной голос отца и от неожиданности захлопнул рот так, что клацнули зубы.
   – Дивишься? – спросил Година, похлопывая сына по плечу.
   Волькша рассеянно кивнул.
   – Робеешь небось? – спросил Евпатиевич.
   Волкан пожал плечами.
   – Не робей. Какие ни есть, а все они люди. Хлебы едят, квас пьют, детей рожают, от болезней маются, – подбодрил отец. – Ты на лица-то особо не смотри, разные они. Зри в очи. Там все начертано словно руницей. То, что с языка непонятным слышится, то в глазах легко читается. Через то и слова неведомые познавать можно и нравы. Запомни это, сын. Однако уразумей и другое: лишний раз в зенки пялиться тоже не стоит. Не всяк иноземец это любит. Тем паче что до наших краев добираются только самые смелые да богатые гости. Приходят они сюда большими обозами, со слугами и ратарями. Посему гордые они все и сварливые. Чуть что, хорошо если криком разойдутся, а то сразу за железо хватаются и норовят спор сечей решить. Для такой надобности у них под дорогими одежами кольчуги плетеные имеются.
   Волькша слушал как зачарованный. Он и раньше знал, что не на легкие хлеба ездит Година на Ильменское торжище, но он и представить себе не мог, сколь несладок удел толмача. Тут не только за неверное слово можно было ответить животом, но и за косой взгляд и за слишком резко поднятую руку. Рассказать все тонкости того, чем им предстояло заниматься на Масленой седмице, Година все равно не успел бы, и потому он вздохнул и продолжил:
   – Все это я говорю тебе, сыне, для того, чтобы ты и сам крепко держал слово, что дал мне перед отъездом, и Олькшу-бедована, как мог, сдерживал. Его наипервейшая задача – до кулачных боев целому дожить. А там уж пусть дает волю своему норову. Обещал я Хорсу приглядеть за сорванцом и не хочу его с торжища назад в Ладонь порубленным везти. Уразумел?
   Волькша опять кивнул.
   – Молодца, – похвалил его Година. – А посему давай так договоримся: я сейчас пойду по своей надобе, а вы с Ольгердом здесь, на Гостином дворе, сидите. Поспите. Поешьте. А когда надобность в вас появится, я за вами нарядника пришлю.
   Хуже этого уговора Волкан и представить себе ничего не мог: сидеть взаперти, когда крутом хороводит ярмарка! Однако свою клятву слушаться отца беспрекословно он помнил и нарушать не собирался.
   Но и Година не для того пускался на маленькие хитрости, после которых Ятва сама настояла, чтобы Волькшу взяли на торжище, дабы гнести его на Гостином дворе. Когда Евпатиевич величал сына помощником, он не красовался перед княжеским человеком, а изрекал истинную правду. Посему он быстрым шагом обошел старых знакомцев из венедских купцов и заморских гостей и явился чин по чину пред светлые очи князя.
   Тот был не в духе, поскольку до ярмарки было еще четыре дня, а торгового люда прибыло столько, что места в рядах на всех могло и не хватить. Народ же все ехал и ехал. Думцы да дворня предлагали выставить на подъезде к торжищу караулы и поворачивать купеческие обозы вспять. Но это могло привести к смуте. Слушая сетования князя, Година только головой качал.
   – А достаточно ли на дровяном дворе бревен да щепы? – спросил он у Гостомысла.
   Тот насупил брови и вопросительно посмотрел на своих людей. Один из них спешно подскочил к князю и пробубнил, что дровяной двор забит до отказа.
   – За три дня дельных лавок, конечно, не срубить, – начал Година, сразу ответив на укоризну, сквозившую в лице князя после вопроса о лесе. – Но о лавках и речи нет. А вот столы под навесами поставить можно успеть. За такой стол подать, конечно, надо поменьше брать, так ведь лучше полстолька, чем нисколько.
   Годинова присказка пришлась князю по сердцу. Любил старый вояка всякие красивые словечки. Но в речах толмача услышал он и явный толк.
   – К тому же, – продолжал Година, – по холоду-то и торговля бойчее пойдет. А то засядет купец в лавку, как карась в тину, и сидит на товаре, как петух на насесте. Глазами ворочает, бородой трясет, а разговору дельного не добьешься.
   – Ох и хитер же ты, Година Ладоженский, – крякнул князь, подкручивая седые усы. – Все-то ты рыбами да птицами толкуешь. И в какой же глуши ты живешь, что люди у тебя все на звериный лад поступают?!
   Челядь заржала, как застоявшиеся лошади. Дескать, получил, сиволапый, княжескую оплеуху. Но Гостомысл стрельнул на них глазами, и они смолкли.
   – Где же я тебе столько плотников найду за четыре-то дня до ярмарки? – серьезно спросил князь.
   – Так ты только повеление дай, они сами найдутся, – ответил толмач.
   – Откуда? – удивился правитель.
   – Так ты огласи, что всякий, кто будет помогать строить новые ряды, будет эту Масленую седмицу торговать на них беспошлинно.
   Думцы недовольно загалдели. Где это видано, чтобы на торжище торговали беспошлинно! Это же разор и порча на казну.
   Князь, подняв кудлатые седые брови, озирал свою дворню и вслушивался в их наветы.
   – Что скажешь? – спросил он у Годины, наперед зная, что у того уже готов ответ на всякий дворянский грай.
   – И то верно, – согласился толмач со своими ругателями. – Думаю, и правда лучше прогнать всех, на кого лавок не хватило. И пусть они ничего не заплатят. И пусть осенью, обиды не забыв, они в Торжок или на Псковское торжище едут. Тамошней казне от этого одна радость. Это вам на одной руке. А что на другой?
   Думцы притихли. Князь злорадно улыбался в усы. За то и любил он Годину, что мог он исподволь припечатать словом, точно железной булавой.
   – А на другой руке вот что. Буде найдутся охотники топором помахать, торговые столы возводя, навряд ли это будут все купцы, что на торжище приехали. Ну два, ну три десятка. Большей ватаге там делать нечего. Два десятка из нескольких сотен – велик убыток? Да иной урядник больше украдет за ярмарку. Так ведь после Масленой недели никуда эти столы не денутся. И год, и два, и три стоять будут и прибыток в казну княжескую приносить.
   Година замолчал.
   Князь сидел, нахмурившись. Ведал он, что не чисты на руку его слуги, но каждый раз кручинился. Он их пригрел, нарядил, службой особо не маял, а они, точно волки в лес, все так и смотрели, как бы прибрать к рукам то, что плохо лежит. И почему на его двор приходят только воры да лжецы, глупцы да ленивцы, а вот такие башковитые и домовитые люди, как Година Ладонинский, ужом выкручиваются, а в княжескую челядь не идут?
   – Слушайте мою княжескую волю и передайте ее всем сущим на Ильменском торжище языкам, – наконец промолвил Гостомысл голосом, который в иные годы перекрывал грохот жаркой сечи. Воля князя была преисполнена государственной мудрости, и только полный болван посмел бы утверждать, что она зародилась в голове какого-то ладожинского простолюдина.
   – Верховодить постройкой торговых столов ставлю… – с этими словами князь обвел собравшихся тяжелым взором. Кто из думцев и дворян был поглупее, те приосанились, кто был похитрее, те, наоборот, попрятались за спины товарищей. Государь встал и прошелся по палате. Отойдя подальше от думцев, он сделал Године знак приблизиться. – Что, Евпатиевич, справишься? – спросил он вполголоса.
   – Мудрено будет справиться, владыка, – честно ответил толмач. – Мне же еще гостей заморских по лавкам рассаживать. А это ты же знаешь сколько хлопот. Одному никак не совладать.
   – Возьми помощников. Вон их сколько, нахлебников.
   – Да мне твоими дворянами не по чину командовать. Я, государь, со своими пособниками приехал, точно знал, что понадобятся. Только вот беда – молодые они больно.
   – Кого это ты на моих санях привез, Година? – прищурился князь.
   – Сына своего среднего и приятеля его. Тот приятель хочет после Ярилова дня проситься к тебе в дружинники.
   Гостомысл поморщился: замучили его доброхоты и челобитчики – этого возьми в дружинники, того в конюхи, а как до дела, так ни ратника храброго, ни работника толкового днем с огнем не найти.
   – Да, я знаю, владыка, знаю, что ты будущих дружинников на кулачных боях присматриваешь. Я ж и не прошу за него. Понравится он тебе в стенке – хорошо, не понравится – будет дома сидеть, поле пахать, детей плодить, – безразличным голосом сказал Година. Хотя и понимал он, что не будет Рыжий Лют дома сидеть и поле пахать, но и злобить лишний раз князя ему было без надобности.
   – Ладно… – умерил свое недовольство Гостомысл. – Так что, справишь за четыре дня торговые столы?
   – Повелишь – справлю. Только лучше ты головой над строительством поставь кого-нибудь из своих дворян поленивее да поглупее, а меня с парнями отдай ему в подручные. Он по лености особо мешать не будет, но в случае чего может пригодиться.
   – Ох ты и хитер, что твой бобер. Реку запрудил и концы в воде сгубил, – хохотнул князь. – Ладно, будь по-твоему. Кого из дворян над тобой поставить?
   – Да кого хочешь. Только бы на торговую сторону носа не совал.
   Гостомысл рассмеялся на всю палату.
   Засим он вернулся к думцам и назначил одного из них верховодить над возведением торговых столов. Если бы только челядин знал, за какие заслуги выбор пал на него, он бы так не кичился. Когда же князь наказал ему взять Годину с сыновьями в помощники, избранник и вовсе расплылся в довольной ухмылке, ведь теперь все провинности можно было свалить на толмача, а заслуги оставить себе.
   И вот, получив напутствие князя, Година приступил к своей нелегкой службе. Для чего и послал нарядника на Гостиный двор за Варглобом и Ольгердом.

Масленая неделя

   Если бы кто-нибудь спросил у Волькши, что из чудес ильменского торжища на Масленой седмице запомнилось ему больше всего, он бы надолго замолчал, перебирая в голове разноцветную вереницу тех дней.
   Вспомнил бы он, конечно, ту радость, с которой они с Олькшей встретили нарядника, пришедшего проводить их в распоряжение Годины Ладонинца. Рыжий верзила еще только продрал глаза и рыскал по светелке в поисках еды. Спросонья он еще не до конца понял, что Волькшин отец оставил их куковать на Гостином дворе, а сам ушел по делам.
   – Что ты гундишь? – недоумевал Ольгерд. – Твой отец, как есть, – важный человек. Вон, гляди какую нам светелку для постоя определили. Так что у него, поди, забот государственных полна торба. Он же сказал тебе, что, когда понадобимся, он нас кликнет. А пока прикинь, что бы нам такого сожрать, а то я когда голодный, то злой, как пес. Не посмотрю, что ты мне брат, съем тебя поедом.
   Да и что ему, Олькше, у него одна печаль: попасть в кулачную стенку да не пропасть там, а приглянуться князю, который после Ярилова дня новых нарядников набирать будет. Так что он мог преспокойно лодырничать всю седмицу. Волькша же, напротив, так мечтал поглазеть на ярмарочные диковины, что чуть не хныкал от расстройства, в Яви представляя себе, что проведет все эти дни за забором Гостиного двора.
   Нарядник, который был послан за ними, не вполне понимал, как его чин рядится со званием помощника княжеского толмача, и потому постучал в дверь, прежде чем войти. Однако, узрев отроческую ряшку Волькши, тут же напустил на себя важности поболее иного сотника и хотел уже взашей гнать парней к Године. Даром что был он самое большое на пару лет старше Ольгерда. Сечный ножна поясе и железный перначв руках застили ему взор и туманили разум.
   В первый миг даже Олькша струхнул перед княжеским человеком. Но стоило Рыжему Люту подняться из-за стола и оказаться на голову выше нарядничка, как тот сразу образумился. Когда же Ольгерд стал натягивать варяжские сапоги, ретивец и вовсе поник головой. Только что не начал прощения за дерзость просить…
   С замиранием сердца вспомнил бы Волькша и возведение торговых рядов. Иногда парню казалось, что затея его отца провалится с треском и будет стоить ему если не головы, то княжеского благоволения – всенепременно. Охотников беспошлинно торговать нашлась целая уйма. Склоки начались еще во время отбора плотников. Если бы не грозный вид Ольгерда, возвышавшегося за плечом Годины, быть бы Волькшиному отцу битому еще до начала ярмарки.
   Но и после того, как работы начались, хлопот у толмача не убавилось. Многие «работнички» норовили срубить «свою лавку» повыше да пошире других. А срубив, начинали они валять дурака. Дескать, для себя сделали, а на остальных наплевать. Таких «охотничков» приходилось сурово приструнять. И опять ор на все торжище.
   А ведь Године надо было еще и гостей по лавкам рассаживать. Тут уж Волкановы способности к языкам пригодились так, как его отец и не загадывал. Он объяснял сыну, где гостя найти, как опознать и, главное, что и каким образом ему сказать. Вначале Година растолковывал все подробно, но со временем его наставления становились все короче. Но даже с поручениями, дававшимися на бегу, Волкан справлялся превосходно, о чем Годину на Масленой седмице в один голос уведомили все иноземные знакомцы. Дескать, такого учтивого и сметливого юноши, как толмачев помощник, они отродясь не видели. Узнав же, что этот юноша – сын Годины, они даже цокали языками от восхищения…
   Даже спустя годы помнил Волкан, как в первый день ярмарки князь выехал осмотреть торговую сторону и дать добро к началу торгов. Накануне вечером новые ряды еще вовсю рубили. Горели костры из стружек и щепок. Стучали молотки по долотам. Хвала Радомыслу, хоть плотники наконец вняли словам Годины и работали на совесть. Убегавшись за день, Волькша едва держался на ногах. Так что, когда отец повелел ему идти на Гостиный двор спать, он противился лишь для вида, хотя и беспокоился за Годину всерьез.
   От этого беспокойства Волкан и спал плохо, и проснулся поздно. Отца с Олькшей уже не было или, не ровен час, еще не было. Наскоро одевшись, он выскочил из светелки на гульбище. Гостиный двор был пуст, зато из-за его частокола слышался многоголосый гомон.
   Князь с конной дружиною как раз объезжал ряды лавок и приветствовал гостей и купцов. Так что прошмыгнуть к новым торговым рядам и поглядеть, все ли там в порядке, Волькша не мог. Только юрод осмелился бы перебегать улицу поперек конного воинства, да и то была бы это последняя глупость в его жизни – раздавили бы, как клопа.
   Пришлось дожидаться, пока князь сам направится к новым рядам. Тревожные мысли бродили у Волькши в голове, когда он шел за всадниками.
   Внезапно дружина остановилась. Время текло, как теплый деготь: угарно и медленно. Не в силах больше бояться, Волкан начал пробираться вдоль конного строя. Народ возле лавок шикал и толкался. Лошади косились и храпели. Один из дружинников пнул парня сапогом в ухо. Но Волькша упорно протискивался вперед.
   И вот они – новые ряды. Как игрушечные. Нарядные. Ровные, как по струнке. Заставленные все до единого купеческими товарами.
   Точно железные тиски отпустили сердце Волкана. Но длилось его благодушие недолго. Не успел он порадоваться тому, что затея Годины так ладно обустроилась, как вопиющее недоумение ворвалось в его душу. На его глазах Гостомысл хлопал по плечу и хвалил какого-то пузатого дворянина, которого на стройке никто и в глаза не видел.
   – Это тот думец, который сии ряды возвел, – объяснил один дружинник другому.
   «Как возвел?!» – чуть не закричал Волкан, но вспомнил, что отец учил его никому при дворе на слово не верить, кроме князя, да и тому с оглядкой.
   Недоразумение разъяснилось само собой. Народ ведь не крот, он правду видит. Уже в первый день торгов все венеды именовали новые торговые лавки не иначе как Годиновыми рядами, а под вечер постельничий князя принес Волькшиному отцу в дар соболью шапку, которая еще утром украшала голову Гостомысла…
   Погружаясь в воспоминания о тех днях, Волкан непременно вспомнил бы разноголосье дудок, гуделок, гуслей и бубнов, которое взвилось над ярмаркой, стоило только князю зыкнуть:
   – Торгуйтесь, люди добрые!
   В Ладони были, конечно, и дудки и трещотки – какая же свадьба без песен и плясок Но то, как тренькали и гудели на праздниках ладонинские мужики, показалось Волькше ребячьим баловством, если не срамным убожеством в сравнении с наигрышами ярмарочных дудочников.
   Оказалось, что не только купцы стремились на ильменское торжище со всех сторон Гардарики и других венедских земель, но и баянысо скоморохами слетались сюда, как слепни на корову. За потеху, за веселую плясовую, от которой ноги сами принимались притоптывать, а плечи ходить лебедушкой, иной купец мог одарить по-княжески. Мог, конечно, и поколотить за назойливость. Да скоморохам не привыкать. Удел у них такой: за одной щекой пряник, на другой щеке – синяк. Знай поворачивайся.
   Если бы Година не гонял Волькшу по торжищу, как лайка белку, парнишка дни напролет торчал бы возле скоморошьих балаганов да слушал былины баянов. Уж так его тронула песнь про Велеса и Азовушку, что он даже промедлил с отцовским поручением, за что бит он, конечно, не был, но хмурился Година долго и выговаривал сыну сурово…
   Никогда прежде и, наверное, никогда после Волькша не испытывал такого щенячьего восторга. Он носился по торжищу, точно стриж по небу. Скоро его стали узнавать и привечать купцы и гости. С его помощью торговля шла как по маслу. Помогая гостям торговаться, он иной раз толковал с одного иноземного языка на другой. Свей через него объяснялся с карелой, а ягн – с латвином, и уже не знаками, как в прежние времена, а по-людски. За умелое пособничество и пригожий нрав парня щедро одаривали обе стороны, отчего отцово толмачевское дело казалось ему слаще и слаще день ото дня.
   Восторг его был столь полным, что даже несколько крупных свар с мордобоем и поножовщиной не смогли его умалить. Во всех драках, что омрачили Масленую седмицу, были виновны зимовалые варяги. Злые на всех и вся, они ходили по торжищу, пытаясь оговором или нахрапом скупить что-нибудь вполдорога. Иногда им это удавалось, и тогда они принимались, не сходя с места, продавать этот же товар втридорога. И горе было тому, кто осмеливался уличить их в неправедном барыше.
   Волькша при сем не присутствовал, но Године как-то чуть не досталось на орехи. Норманн уже поднял было кулаки на толмача, но тут между ними встал Ольгерд. Верзила, всюду следовавший за толмачом, тоже был у купцов в почете. Даже его «соленый» язык пришелся весьма кстати. Многие кривичи и вятичи пытались тягаться с ним в сквернословии, но неизменно проигрывали поединок, о чем свидетельствовал более дружный и долгий гогот, которым зрители встречали каждое Олькшино словцо. Однако стоило делу принять серьезный оборот, Година цыкал на Рыжего Люта, и тот хоть и с трудом, но все же прятал свой язык за щербатые зубы.
   Обычно суровый вид рыжего помощника толмача утихомиривал бузотеров, но норманн, чьи дела, видимо, шли из рук вон плохо, явно шагнул за грань разумного. Он попытался отпихнуть Олькшу и добраться-таки до толмача, который никак не хотел принимать его сторону и даже, разрази его