Кууне Янис. Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

Тор,грозил привлечь буяна на княжеский суд. Но не тут-то было. Лучше бы варяг попытался сдвинуть городскую стену. Ольгерд стоял как вкопанный.
   Норманн пустил в ход кулаки, но и это не помогло. Какое-то время, пока Година пытался вразумить варяга словами, Олькша отмахивался от драчуна, как от бодливого козленка, лишь изредка кидая на толмача вопросительные взгляды. Наконец, поняв, что норманн не уймется, Година приказал своему помощнику валить возмутителя спокойствия наземь, а сам крикнул караул.
   Ольгерд выполнил приказ слово в слово. Он сгреб норманна в охапку, поднял над землей, а потом повалил его прямо в снег, смешанный с грязью. Чтобы варяг не рыпался, он сверху придавил его… задницей. Весь торговый ряд зашелся от хохота. И гости, и купцы, и даже другие варяги от смеха держались за животы. Подбежавшие нарядники не стали исключением.
   – Я убью твой! – хрипел придавленный норманн на ломаном венедском. – Я находил твой, где бы твой ни уходился. Если твой будел на рек биться в кулак, все viking буду убивал твой! Если нет, я плыл каждый река и находил твой и твояй семия. И убивал страшшно!
   Ольгерд, как и все вокруг, потешался над немощными угрозами варяга. Многие знали, что был он всего лишь толстым сварливым шеппаремнебольшого снекшипа,от которого ушла не только Удача и недовольная жена, но и половина команды.
   Однако чем ближе становился Ярилов день, тем больше Олькша сожалел о своей грубой шутке. Как бы варяги в своем кругу ни потешались над шеппарем снекшипа, за пределами его они были не прочь показать всем, что с viking шутки плохи. Истомленные зимним бездельем и беспробудным пьянством, они, как и их воинственный Один,жаждали действия, жаждали крови. Подговорить их на грязную месть оказалось для злополучного норманна куда проще, чем заставить их уважать себя.
   Словом, за день до кулачных боев даже Олькша, который порой выказывал полную нечувствительность к грозящей ему опасности, осознал, что над его головой сгущаются варяжские тучи…
   Именно эту угрозу, нависшую над головой закадычного приятеля, Волкан тоже вспоминал спустя много лет. Все эти злобные взгляды, это шушуканье у Олькши за спиной, эти кривые и однозначно угрожающие ухмылки, дескать, только попадись нам в кулачном бою, и мы научим тебя держать свою задницу при себе.
   И когда накануне Ярилова дня Олькша сказал Вольку, что хочет с ним потолковать, Годинович уже знал, о чем пойдет речь. Правда, он думал, что Ольгерд будет просить совета, но разговор пошел по другому руслу.
   – Волькша, – невнятно, как всегда бывало, когда Рыжему Люту предстояло сознаться в чем-то сокровенном, начал он, – братка, ну, тут, понимаешь, такое дело… что, похоже, за того толстяка, который… этого… то есть хотел… это… твоего отца побить, а я его… да ты знаешь… Только он, кажись, подговорил остальных варягов… ну, чтобы если я в кулачной стенке появлюсь, то они меня исподтишка всем варяжским миром бить будут…
   Волькша мог прервать эту словесную канитель приятеля почти сразу, но он дослушал ее до конца, потому как сам в это время лихорадочно соображал, чем помочь Ольгерду в его беде. Не выйти в стенку тот не мог. Никакие рассказы о кознях варягов не убедят князя в том, что на самом деле Олькша самый первый из всех, кого стоит позвать в дружину. У простого самоземца не было ни единой возможности оказаться с варягами в одной стенке и тем самым лишить супостатов возможности сплотиться против себя. Так уж повелось, что у Ярилова мыса на волховском льду сходились с княжеской стороны – от запада – белолюд: дворяне, дружинники, нарядники, гости и варяги, а с торговой стороны – от востока – чернолюд: купцы, ремесленники, самоземцы и прочие пришлые охотники до кулачной потехи.
   Можно было упросить Годину сговориться с венедами из чернолюдной стенки, дабы те не дали парня в обиду. И эта мысль показалась Волькше самой дельной из всех. Он даже начал продумывать, как бы доходчивее донести ее до отца и своего бедового приятеля, когда Ольгерд спросил его:
   – Чё молчишь, братка? Думаешь, я испугался? Вот как есть тебе доложу, – продолжил он после неловкого молчания, – боюсь я. Будь это венедские самоземцы, ано еще можно было бы отмахаться. Но они же… у них же… у варягов… вся жизнь в драке. Они бранному делу сызмальства обучаются. Еще Година Евпатиевич о том сказывал… Не совладать мне с ними… пусть даже и в честной кулачной стенке…
   Ольгерд глубоко вздохнул, точно собираясь нырнуть, и на выдохе выдавил из себя слова, которые Волькша не слышал от него уже почти два года:
   – Пособи мне, Волькша. Родом-батюшкой тебя прошу.
   Волкан открыл было рот, дабы наконец рассказать о том, что надумал насчет уговора с прочими бойцами чернолюдской стенки, но Рыжий Лют ошеломил его словами:
   – Братка, пожалуйста, постой в стенке у меня за плечом, а как мне невмоготу станет, так ты им и врежешь, а?
   Такого поворота Годинович никак не ожидал. Ему и в голову не могла прийти мысль оказаться в кулачной стенке на Ярилов день. От отца он наслушался рассказов о том, как белолюд побивает чернолюд, точно детей малых. А оказаться в рядах покалеченных Волькше вовсе не хотелось. Однако напрасно Вольк живописал приятелю о том, как на защиту его от варяжского коварства Година подговорит встать весь чернолюд. Ольгерд слушал вполуха, согласно кивал головой, но каждый раз повторял:
   – Ано да, но ты все равно постой в стенке у меня за плечом.
   И добавлял трогательно:
   – Во имя Рода-батюшки прошу, братка.
   – Так ведь у меня же с собой нет нашей, ладонинской, земли, а ведь только она мне силу дает, – попытался Волькша уцепиться за последнюю соломинку. – А чем я без этой силы тебе в стенке помогу?
   Ольгерд точно ждал этих слов. Он вскочил и направился к своему дорожному коробу. После недолгого пыхтения он достал из его глубин пухлый кожаный мешочек, навроде тех, в которых иноземцы хранят свои серебряные и золотые монеты, только больше.
   – Вот, – сказал Олькша, расшнуровывая мешок и доставая оттуда горсть супеси. – А я взял… ну, это… так… на всякий случай…

Ярилов день

   Утро Ярилова дня выдалось ведренным, но морозным.
   Лавки никто не открывал. Товары никто не раскладывал, но от этого суеты и радостного возбуждения на торговой стороне было отнюдь не меньше, чем в дни торговли. И купцы, и гости разоделись кто во что горазд. Заморские пришлецы диву давались, когда им объясняли, что люди приоделись для участия в драке, в большой такой битве стенка на стенку, где с каждой из сторон выйдет по несколько сотен человек. При этом у бойцов был самый благодушный вид, который только можно вообразить. Те, кому предстояло биться в восточной стенке, радушно приветствовали тех, кто, придя на волховский лед, встанет с запада. Лица всех сияли в предвкушении потехи. И никого не смущало то, что в кулачном бою кому-то вышибут зубы, а кому-то поломают ребра. Настроение у всех было такое, точно все, кто ни на есть на торжище, направляются блины уплетать и хмельным медом упиваться.
   Дудочники и гусельники наяривали так, что сам Ярило отплясывал в небе, позабыв свою белую козу.Скоморохи кривлялись, кувыркались и прыгали повсеместно. Они то и дело награждали друг друга потешными тумаками и затрещинами, от чего валились в растоптанную снежную грязь, словом, делали все, чтобы веселье било через край, как пена из бражной чаши.
   С неторопливостью убежавшей опары радостная толпа стекала с восточного берега на волховский лед. Там уже разъезжали туда-сюда конные дружинники. Вид у них был суровый. Некоторые из них открыто негодовали на князя, повелевшего им распоряжаться кулачной потехой, а не участвовать в ней. Но даже намеренная грубость, с которой они разгоняли стенки друг от друга, не застила безоблачную радость кулачников.
   Кроме Ольгерда и упорно державшегося в его тени Волькши, в чернолюдском строю было еще много безбородых, краснощеких парней, мечтавших попасться на глаза князю или его десятникам. Они упорно вылезали за линию, прочерченную распорядителями, громко смеялись и вообще вели себя точно пьяные. Они не единожды получали тычки и даже удары копейными древками от разъезжавших вдоль строя всадников, но все равно лезли вперед.
   Незадолго до полудня поток охотников принять участие в кулачных игрищах или поглазеть на них иссяк. Стенки были выстроены. Только отроки и скоморохи потешали бойцов своей возней.
   Ждали только князя.
   Гостомысл появился на волховском льду, когда Ярило поднялся на вершину полдня. Броня на князе блестела, как рыбья чешуя. Множество золотых цепей сияло у него на груди. Даже поручья на его запястьях были золочеными. По бокам его могучего коня шли двое рослых стремянных. За владыкой следовали отборные конные дружинники княжеской сотни. А за всадниками шествовала вереница величавых волхвов.
   Князь проследовал к северному крылу бело-людской стенки, обогнул ее и поехал между рядами противоборцев. Здравицы Ярилу и князю нестройным хором летели над Волховом, пока чинный строй держал путь к капищу на мыске, от которого распорядители и выстраивали обе стенки.
   Не доезжая до святилища, князь остановился.
   Княжеская сотня развернулась в линию, отсекая толпу от капища.
   Волхвы запели, застучали в бубны, загремели погремушками, в изобилии висевшими на их посохах, и двинулись к идолам.
   Обряд Ярилова дня был несложным, но красочным. Старцы водрузили на голову деревянного идола лучистую золотую коруну и двенадцать раз обошли его по ходу Сварожьего Колеса,затем обильно обмазали его белым маслом. После чего начали оплетать соломой и поливать черным маслом крест, лежавший у ног идола. Под ворожбу двух своих товарищей волхвы в двадцать рук споро справились с рукоделием.
   Чучело Мары поставили напротив Ярила, после чего волхвы снова встали в хоровод вокруг капища и описали еще двенадцать кругов противосолунь. Засим они сошлись к Чучелу и принялись высекать искры. Стоящие ближе к действу слышали, как кресала скрипят по кремню. Они первыми возвысили свои голоса во славу Лели-Весны, Ярила и Вышня. Те же, кто стоял поодаль, вторили им без должного усердия, пока не завидели маслянистый дым, который повалил от ненавистной Мары.
   Волькша и Ольгерд оказались на дальнем от капища крыле чернолюдской стенки. Хорошо Рыжему Люту – чуть привстал на цыпочки, и уже все видит. А вот Годинович весь извелся, стараясь хоть как-то разглядеть волхвование, которое прежде никогда не видел. Их Лада все праздники, конечно, чтила, но выходили они у нее какими-то слишком домашними и скромными. А здесь, в верховьях Волхова, действо поражало своим размахом. Казалось, дым от горящего чучела поднимается до самой небесной реки. Волкан даже был готов попросить Олькшу посадить себя на плечи, но вовремя сообразил, что в ряду кулачных бойцов это будет выглядеть нелепо.
   От расстройства он начал зыркать по сторонам, и взгляд его упал на белолюдскую стенку. То, что он там увидел, смело его радость от Ярилова дня, как зимний буран сметает первоцветы, поверившие ранней оттепели. Пока венеды и прочие жители Гардарики возносили хвалу Солнцу, в северном крыле белолюдской стенки, как раз напротив парней, собралось три десятка варягов. Их опухшие после беспробудной зимней пьянки лица горели жаждой расправы. Ну, станет ли венедский князь разбираться, если в кулачном бою насмерть убьется какой-то чернолюдин?
   Волькша дернул Ольгерда за рукав. Тот отмахнулся, ведь в это время Чучело Мары должно было догореть и упасть к ногам Ярила. Но Волкан был настойчив. Розовые от весеннего солнца и бойцовского ража щеки верзилы стали белее снега, стоило только Олькше посмотреть туда, куда показывал щуплый приятель.
   Не говоря ни слова, Ольгерд полез за пазуху и достал оттуда мешочек с ладонинской супесью.
   – Рано еще, – буркнул Волкан, убирая заветный кошель за пояс. – Сейчас будут смотреть, не спрятал ли кто в рукавице свинчатку или какую другую подлость.
   И действительно, стоило волхвам закончить обряд Ярилова дня, как распорядители спешились и начали осматривать бойцов обеих стенок.
   Пока они это делали, между рядами опять выскочили отроки и скоморохи. Они сошлись в потешной потасовке, которая местами выходила у них очень даже правдоподобной.
   Один за другим распорядители вспрыгивали на коней и ехали к князю с докладом о том, что проверенные ими бойцы готовы биться честь по чести. Теперь стенки никто не сдерживал, кроме разделявшей их потешной суматохи. Но и там скоморохи только и ждали взмаха княжеской руки, чтобы убежать прочь, очищая место для настоящих кулачников.
   В прежние времена Волькша ни разу не жалел, что взрослые перестали считать его отроком. Когда же Гостомысл подал знак к началу боя, когда бросились наутек скоморохи, за которыми последовала еще разгоряченная возней ребятня, Годиновичу так сильно захотелось убежать вместе с ними, что он даже поморщился.
   Но уже летел над волховским льдом клич «Наших бьют!». И обоим ладонинским парням ничего не оставалось, как понадеяться на Стречу и двинуться навстречу кровожадным варягам.
   Даже по тому, как стенки сближались, можно было понять, кто есть кто. В то время как белолюд наступал ровным строем, чернолюдины двигались волнами: наиболее ретивые принимались бежать, но вдруг останавливались и пятились назад, пока их не нагоняли отставшие товарищи, так что сутолока возникала то тут, то там.
   Непослушными руками Волкан вытащил из-за пояса мешочек, дрожащими пальцами развязал его и черпнул оттуда пригоршню супеси.
   Стоило кулаку сжать горсть Родной Земли, все Волькшины страхи растаяли, как дурной сон. Воздух стал свежее, небеса выше, звуки звонче, а движения людей вокруг спокойнее, чтобы не сказать медленнее. Он шел за правым плечом Рыжего Люта и ни мгновения не сомневался, что вдвоем они справятся со всей этой сворой зарвавшихся иноземцев. Тем более что рядом были и другие бойцы чернолюда. которые шли вперед не для того, чтобы за просто так подставлять лоб под чужие кулаки.
   – Олькша! – проорал Волкан шагавшему впереди приятелю. – Когда крикну: «Мой!» – нагибайся. Понял?
   – Понял! – гаркнул Ольгерд, словно почувствовав исходящую из Волькши силу. – Только ты часто не кричи, дай и мне потешиться.
   Первый же удар едва не сбил Рыжего Люта с ног. Правда, наскочивший на него варяг пытался зашибить парня не кулаком, а плечом. Расчет был на скорую расправу. Мол, упавшего при сшибке бойца случайно, ну совершенно случайно затоптали. Не чужие, так свои. Но Ольгерд, вопреки чаяниям супостата, на ногах устоял. А вот его обидчик упал на карачки. По правилам кулачного боя бить его было нельзя. Олькша и не бил. Ему было куда направить свои кулаки. Он перешагнул через варяга, как через бревно, и оставил позади себя, принудив его тем самым бежать рысью в обход кулачек, дабы снова встать в свою стенку. Это тоже было правило – не нападать на противника со спины. За нарушение оного карали люто.
   А в это время, мешая друг другу, на Ольгерда напали сразу двое дюжих норманнов. От одного он отмахнулся, расквасив тому нос, но второй крепко приложился Рыжему Люту в глаз. Громилы не знали, что по сравнению с оплеухами Хорса их удары были чуть серьезнее детских шлепков.
   – Мой! – крикнул Волькша, но приятель точно не слышал его. Олькша взревел так, что вздрогнули даже те, кто был с ним в одной стенке. Он схватил обоих варягов за грудки и стукнул друг о друга. Этот прием был испытан в молодецких «походах» Рыжего Люта, но в этот раз перед ним были не сверстники, а варяги, прошедшие не одну битву.
   – Мой! – снова выкрикнул Волькша. На этот раз Ольгерд сделал, как договорились.
   От внезапного удара щуплого парнишки челюсть одного из норманнов выскочила из скулы. Он осел, как куль с зерном. И прежде чем закрыться, его глаза отразили непонимание, ужас и нечеловеческую боль…
   Сколько помнил себя Гостомысл, все кулачные бои на Ярилов день проходили одинаково. Наступая ровным шагом, белолюд встречал несуразный наскок чернолюда. Иногда белолюдская стенка даже делала несколько шагов назад, но потом возвращалась и принималась медленно теснить противников. Те прогибались в середине или на краях. И, наконец, силы чернолюдинов иссякали, их стенка рушилась, и они со всех ног бежали с волховского льда. После того как уносили покалеченных, стенки вновь сходились, но на этот раз чтобы побрататься. Так всегда было и всегда будет, поскольку Ярило всегда побеждает Мару.
   Но в этот год что-то пошло не так. Стенки сшиблись как обычно. Потоптались на месте как положено. В середине чернолюдского ряда начал набухать бугор – тоже ничего неожиданного. Как вдруг дальнее от князя крыло белолюда медленно загнулось внутрь, точно неведомый силач гнул едва посильный железный прут. Снег на дальнем краю боя был усеян телами лежащих людей. Слишком обильно усеян. Конники княжеской сотни порывались посмотреть, что там происходит, но Гостомысл не дал им на то соизволения.
   А дальний край кулачек загибался все сильнее. По рядам чернолюда пронесся клич, который им не доводилось выкликать никогда прежде: «Наша берет! Наддай!» Бугор в середине боя спрямился, и теперь линия рукопашной напоминала туго натянутый лук.
   Белолюд усилил натиск на ближнем от князя краю, но было уже поздно: дальнее крыло рассыпалось и побежало!
   Гостомысл был огорошен! Нет, он был ошеломлен тем, что увидели его летовалые глаза!
   Однако поражение белолюда было не единственной новостью Ярилова дня. Когда распорядители доложили ему о том, сколько человек пришлось уносить с Волхова на руках, князь подумал, что дружинники оговорились и вместо тринадесяти, что и так было немыслимо много, сказали тридесять. Стремянной сбегал и пересчитал покалеченных. К величайшему изумлению Гостомысла, их и правда оказалось тридесять. Из них трое чернолюдинов, двадцать варягов и семь… служилых дружинников.
   В это князь отказался поверить напрочь. Если бы речь шла о гостях или о купцах, горячивших себе кровь кулачной потехой, можно было бы хоть как-то смириться с этим числом. Но чтобы на льду остались лежать драчливые варяги и, более того, заслуженные ратари князя, такого просто быть не могло. Не иначе как по случаю Ярилова дня княжеская дворня обпилась пенной браги и городит несусветь.
   Князь с трудом дождался, когда окончится братание, на которое высокомерный белолюд пришлось выгонять чуть ли не силой, хлестнул своего холеного жеребца и помчался в детинец лично посчитать и осмотреть пострадавших в кулачках.
   Даже в гуще самой кровавой сечи Гостомысл не приходил в такое смятение, как в тот миг, когда его глазам предстали тела двадцати варягов и семи дружинников. Знахарь утверждал, что все они живы, что кости их целы, но кто-то или что-то ошеломило их до обморока.
   Князь поднял веко одного из своих сотников. Зрак его беспорядочно блуждал по глазнице. Владыке уже доводилось видеть подобное. Такое случалось, когда его дружине противостояли варяги, вышедшие на разбой. Но удар такой силы можно было нанести только боевым молотом.
   Сотник застонал и открыл оба глаза. Не сразу узнал он князя, а узнав, попытался сесть. От этого движения лицо его посерело, глаза опять закатились, и содержимое утренней трапезы хлынуло у него изо рта.
   – Лежи, лежи, – запоздало повелел Гостомысл. – Скажи только, кто тебя так?
   Ратарь долго блевал, потом пил какой-то настой, который ему дал ведун. Потом опять заходился рвотой. И опять пил.
   Князь терпеливо ждал.
   И вот наконец, не двигаясь и не открывая глаз, сотник смог едва слышно промычать:
   – Рыжий такой верзила. А при нем какой-то неказистый малый… совсем парнишка…
   – При чем здесь парнишка? – вспылил князь, решив, что его дружинник бредит.
   – А при том… что я, княже, не помню, кто из них меня… одним ударом, как есть, отправил на лужайку возле ворот Ирия.

Сыск

   Первая мысль, которая пришла в голову князя после того, как его сотник вновь провалился в забытье, была беспощадна и быстра, точно свист клинка, покидающего ножны. Как посмел какой-то чернолюдин сотворить такое со знатным воином, который бок о бок с Гостомыслом прошел не одно сражение?! Не для того на Ярилов день сходятся белолюдская и чернолюдская стенки, чтобы всякий самоземец мог лишать дружину лучших ратарей! Негодяя надлежало немедленно изловить, заковать в железо, а после прилюдно обезручить, дабы прочим неповадно было!
   Князь уже поднялся, дабы кинуть клич своей дворне искать рыжего верзилу, когда его сотник вновь открыл глаза.
   – Князь, – едва слышно промолвил седой дружинник, – если… этот рыжий… будет проситься в дружину… определи его в мою сотню… С таким молодцом… я бы вдесятером против целого манскапа пошел… Мне его в сотню, княже… уж не пожалей… определи…
   В словах сотника Гостомысл не услышал даже намека на Мсту,которая переполняла его самого. Звучали в них лишь восхищение и восторг, точно речь шла не об обидчике и супостате, а о знатном коне или драгоценной броне, захваченной в походе. «Уж не пожалей, княже…» – так могли просить только о чем-то очень желанном.
   Сказанное сотником не умалило желания Гостомысла немедленно изловить того, кто в Ярилов день содеял небывалое и побил его лучших людей. А вот о том, чтобы взять проходимца в железо и обезручить, князь начал сомневаться. Он подозвал к себе стремянных и повелел разыскать и привести к нему «рыжего».
   Приближенные государя и рады были бы исполнить его приказ, но искать «рыжего» на торжище – это все равно что выискивать пятнистый боб в бобовой сусеке. Пусть среди жителей Гардарики рыжих было чуть меньше, чем среди варягов, но все равно предостаточно.
   – Ведите всех рыжих, кого найдете! – взвился было князь, но представил себе, что начнется на торговой стороне, если дружинники без разбора начнут хватать всех, кого природа наградила огненной шевелюрой, и отменил приказ.
   – Расспросите всех, кто был сегодня на северном крыле кулачной потехи. Пусть они расскажут, кто там ноне так люто кулаками помахал.
   Это повеление хотя и лишало княжескую дворню видов на праздничный пир вечером Ярилова дня, но было не в пример более ясным. Так что челядь поспешила его выполнять, пока государь в очередной раз не передумал…
   Нет слов, чтобы описать то, что творилось на торговой стороне после неожиданной победы чернолюда в кулачном бою. Если и раньше Квасураимел здесь немало поклонников, то вечер Ярилова дня стал его нескончаемой и развеселой службой. Не было на восточном берегу Волхова ни одного человека, который бы твердо стоял на ногах. Славили Ярилу, хвастались друг перед другом небывалой силою, бражничали и плясали все, кто мог. Недоумение иноземцев, даже тех, кто приезжал на ильменское торжище уже не в первый раз, не знало границ. Но как ни отнекивались заморские гости, первую чарку им вливали почти силком, вторую они выпивали с оглядкой, а вскоре и сами с трудом могли вспомнить слова родного наречия. Стоит ли говорить, что княжеская дворня, посланная выискивать «рыжего верзилу», потонула в этом веселом разгуле, как горстка камней в трясине.
   На княжеском пиру, напротив, было как-то скорбно. Не слышалась обычная бойцовая похвальба. Никто не потешался над бестолковыми чернолюдинами. Что толку выставлять напоказ свою удаль, если на поверку канула она в пучину общего поражения. Как ни крути, как ни пыжься, а белолюдская стенка сегодня опрокинулась. Все безрадостные разговоры шли за столом только об этом поражении. Искали причины. Лед ли был скользок? Или солнце светило в глаза? Нет. Так по какой же причине северное крыло начало загибаться?
   Вспомнили пировавшие, как на том злополучном крыле днесь собралось много варягов, точно они в набег собирались. Так ведь от такого норманнского «кулака» все должно было как раз другим боком выйти. Не могли северяне не пробить чернолюдской стенки, если только Удача не покинула их всех. Выходило, что покинула, раз уж два десятка их осталось лежать на волховском льду.
   С тяжелым сердцем и мутной головой ушел князь с пира. Одно только знал он, что не успокоится, пока не увидит того, кто был виною этому побоищу на Ярилов день.
   На следующее утро княжеская челядь пряталась по углам – государь гневался на всех, кто подворачивался под руку. Слуг, которые накануне не удосужились выведать ничего про рыжего верзилу, а упились до поросячьего визга на торговой стороне, выпороли на конюшне. Им всыпали так, что у остальных челядинов по спине бежал холодный пот, а кулаки сжимались от злости на того чернолюдина, из-за которого разгорелся весь сыр-бор.
   Понимая, что на торговой стороне рыжих парней найдется куда больше, чем один или два, князь решил подробнее опросить тех, кто отведал на своей морде его кулака. В светелке, где их давеча разместили, утром было куда как повеселее, чем накануне. И хотя многие из поверженных еще с трудом открывали глаза, а от еды их выворачивало наизнанку, разговаривать они уже могли.
   Удивительное дело, чем дольше расспрашивал князь своих покалеченных дружинников, тем более мутным становился образ «громилы». Он точно двоился, будучи одновременно и рыжим, и сивым, и огромным, и тщедушным.
   Настал черед хворых варягов держать ответ о том, кто же выбил их из строя. Толмач из думцов старался как мог, но ничего путного выведать у них не мог. Князь осерчал в очередной раз и велел звать Годину Ладонинца.