Кууне Янис. Каменный Кулак и охотница за Белой Смертью

   – Ты попади сначала, – пробурчал Волькша себе под нос.
   Самострел гавкнул хрипло, как матерый волкодав. Но даже Волькшина спина не помогла Олькше совладать с тряской в руках. Стрела полетела не туда, куда он целил, и вместо того, чтобы вонзиться зверю под лопатку и раскроить сердце, прошила навылет заднюю лапу.
   Однако недаром славился самострел Хорса – стрела ударила рысь с такой силой, что сбросила ее с ветки. Но зверь успел зацепиться за сук передними лапами. Через мгновение он должен был невесомо соскочить в сугроб и, оставляя кровавый след, броситься в чащу. Лют уже падал, по-кошачьи разворачиваясь четырьмя лапами к земле, когда из-за сугроба на опушке возник еще один охотник. Длинная оперенная стрела запела звонче самострельной и вошла зверю под ключицу.
   В снег рысь упала уже мертвой.
   Олькша и Волькша от изумления разинули рты. Произошедшее было настолько невероятным, что попросту не укладывалось в их разум.
   Тем временем лучник наложил на тетиву другую стрелу и осторожно двинулся к поверженному зверю. Всякому, кто видел, как стрела вошла в грудь рыси, как мешковато шлепнулось на снег тело, было ясно, что лют мертв, и все же стрелок держался настороже.
   – Это наша рысь, – не совсем уверенно сказал Волькша. Его огромный приятель не смог произнести даже этого.
   Стоило прозвучать словам, как охотник натянул лук, готовясь послать стрелу в любого, кто встанет между ним и добычей.
   – Мы его первые увидели, – еще менее настойчиво заявил Волькша права на шкуру стоимостью в два опоясных ножа.
   Охотничий лук угрожающе скрипнул, натягиваясь на три четверти полной силы.
   – Вот ведь, перркеле! – наконец вышел из оцепенения Олькша.
   Он вдел ногу в стремя самострелаи напряг могучую спину, дабы взвести тетиву. Но тут кровь отхлынула от его щек. И было с чего! В двух вершках от его рук, как раз возле спускового крюка, в приклад вонзилась охотничья стрела. Верзила отпустил самострельную жилу и поднял глаза. Прямо в лоб ему смотрел наконечник еще одной стрелы, готовой в следующее мгновение пробить его рыжую башку.
   – Если хочешь жить, лучше стой смирно, – сказал лучник на языке, который был более или менее понятен Волькше. В нем слышались корни, общие для всех лесных языков Ингрии, но звучал он иначе, чем наречие водей или весей. Голос стрелка, слишком высокий и звонкий, плохо сочетался с его воинственными замашками.
   – Это нехорошо, – по-водьски промямлил Волькша из-за спины приятеля.
   Услышав знакомые слова, охотник чуть отпустил тетиву.
   – Что «нехорошо», венед?
   – Плохо отнимать добыча, – ответил Олькша на языке, на котором иногда бурчал его дед по матери.
   – С каких это пор венеды выучили карельский?
   Лук охотника опустился еще ниже. Впрочем, это и не означало, что опасность быть подстреленными миновала.
   – Я мало венед, – ответил верзила, и его слова поразили Волькшу. Тоже, понимаешь, «венеды белые – суть Гардарики и гроза Ингрии», а стоило припугнуть, так уже и «мало венед».
   – Я – отец отцу – карела, – басил Олькша.
   – Ты хочешь сказать, что твой дед – карел? – поправил его лучник.
   – Да, мой дед – карел. Как и ты. Мы – народ, – радовался Рыжий Лют тому, что когда-то в детстве из шутовства учил с дедом слова «птичьего» языка. Старик не замечал подвоха и вполне серьезно наставлял внука в карельском. Но тот недолго сдерживал смех. Не заучив и пяти слов, Олькша выбегал из дома, гогоча как полоумный, после чего носился по городцу и перевирал каждому встречному услышанное от деда «пенькание».
   – Может, карела тебе и народ, – с усмешкой сказал охотник, – только я не карела.
   – А кто ты? – подал голос Волькша. На карельском он говорил плоховато. Однако заданный Годиновичем вопрос лучник понял.
   – Я олонь, – был гордый ответ.
   – Олонь? – в один голос удивились приятели.
   – Карела в земле живет, – пояснил охотник, – а олонь на дереве.
   – Как белки, что ли? – не сдержался и хохотнул Олькша. Впрочем, эти слова он произнес по-венедски.
   – Сама твая белька, – выпалил лучник на ломаном венедском. И Олькша зажмурился, потому что стрела вновь нацелилась своим жалом ему в лоб.
   Сердце истошно прыгало у Волькши в груди. Вряд ли разгневанный олонь оставит его в живых. А убегать от его стрелы по глубокому снегу без снегоступов, которые они сняли, когда поползли к рыси, было бессмысленно.
   – Он не белка, – вякнул Годинович слабым голосом. И как только карельские слова не вылетели у него из головы. – Он хорек. Только очень большой и глупый.
   – Очень глупый, – со смешком согласился охотник и вновь ослабил тетиву. – Только он не хорек, он барсук толстозадый.
   Таких тонкостей карельского наречия Олькша уже не ведал и потому только настороженно косился на стрелка.
   Волькша хмыкнул. Хихикнул охотник. Хихикнул слишком задорно для человека, распоряжающегося жизнями двух незадачливых венедских парубков и готового убить всякого, кто вздумает ему перечить.
   – Ладно, хорьки-барсуки, ступайте отсюда, – сказал лучник примирительно. Однако, не увидев в глазах верзилы понимания, повторил те же слова попроще и для пущей доходчивости указывая жестом в направлении низовий реки: – Ты. Два. Иди домой. Быстро.
   До Олькши дошло. Он наконец вынул обучь из самострельного стремени и обернулся в поисках снегоступов.
   – Стрелу отдай, – потребовал охотник.
   Олькша вновь заморгал глазами. Чтобы не злить олонь, Волькша вытащил из самострельного приклада стрелу и с любопытством уставился на ее наконечник. Он был сделан из тонкого, как игла, осколка какого-то черного камня. Волькша не поленился и снял рукавицу. Наконечник оказался острее всего, что парнишке доводилось трогать в жизни. Капля крови немедленно проступила на месте укола.
   – Ну, кидай же, – поторопил его владелец стрелы.
   – Это что? – спросил Волькша, указывая на наконечник.
   Лучник назвал камень по-карельски, но прозвучавшее слово не прибавило ясности.
   Притязатели на шкуру убитой рыси стояли шагах в двадцати – двадцати пяти друг от друга. Низкое солнце светило приятелям в лицо, так что им все время приходилось щуриться, чтобы смотреть на стрелка. Брошенная Волькшей стрела упала возле самых ног охотника. Он нагнулся за ней и случайно сбил луком треух с головы.
   Позже, вспоминая этот день, Годинович не мог решить, какой миг потряс его больше: когда из ниоткуда возник чудо-охотник или когда с него свалилась шапка и под кудлатым волчьим треухом обнаружились ярко-желтые, как весенний одуванчик, девчоночьи косички. Сомнений быть не могло. Ни один варяг, будь то свей, норманн или данн, никогда не накручивал из своих кос барашков на висках. Так ходили только Вольские или весьские «соплюхи», как пренебрежительно называл Олькша молоденьких девушек.
   – Да ты что – девка?! – завопил верзила.
   Но вскинутый лук тут же отрезвил его. Теперь, когда шапка больше не скрывала лица, парни разглядели и алые с мороза щеки девчонки, и огромные серые глазищи, а в них ни тени страха или сомнения. Олоньская «белка» пристрелит любого «хорька-барсука» и даже не охнет.
   – Это как же… это как же… девка… рысь отняла… два опоясных ножа… – хрипел Олькша, точно схваченный петлей за шею.
   – Но ведь она же ее и убила, – шептал за его спиной Волькша, стараясь утащить приятеля прочь. Видение золотоволосой лучницы казалось ему чем-то сказочным. Отец рассказывал, что венеды, живущие за Давной-рекой, верят в Девану-деву, которая посылает удачу в охоте. Может быть, это никакая не олонь, а та самая прекрасная охотница повстречалась им. И что с того, что она говорит по-карельски. От этого она не перестает быть повелительницей сил, с которыми лучше не ссориться.
   – Ну, убила, – кипятился Олькша. – Мы ж рысь первыми заметили.
   – Ой, не думаю, – возражал ему голос из-за спины. – Люта-то я увидел, а вот не подкрадывается ли кто к нему, даже не посмотрел. Пойдем отсюда. А? Ну ее, эту бешеную олонь. Нам еще барсучью нору раскапывать. А? Пошли. Пошли.
   Пятиться по глубокому снегу без снегоступов – затея не самая умная. Но ведь как-то надо было показать деве-охотнице, что на ее добычу никто не посягает. Любая оплошность могла стоить им жизни. Особенно Олькше.
   И это едва не произошло. Когда Рыжий Лют оступился и бухнулся в снег, подминая под себя Волькшу, олоньская девчонка залилась смехом. Олькша вспыхнул, как пук соломы. Он вскочил на ноги и, мыча, точно ополоумевший зубр, бросился на хохотушку. Стрела сбила с него меховую шапку, но мороз не сразу прихватил его за мясистые уши. Пока девушка накладывала стрелу на тетиву, Олькша успел сделать еще три прыжка по глубокому снегу и выхватить отцовский опоясный нож, который вполне мог сойти за короткий меч. Волькша в ужасе зажмурился, не в силах смотреть на то, как охотничья стрела хищно выискивает на тулове буйного венеда наиболее уязвимое место.
   – Ах ты, погань чухонская! – вопил Олькша. – Я тебе покажу, как надо мной потешаться!
   Его крик оборвался на полуслове. За мгновение до этого раздался внятный звук пробиваемой кости. Волькша не сомневался, что это стрела с каменным наконечником расколола конопатый лоб приятеля. Скрипнул под тяжестью Олькшиного тела снег. Следующая стрела вот-вот должна была вонзиться Годиновичу между ребер или выбить зажмуренный глаз. Страх стучал у Годиновича в висках. Долго. Слишком долго. Так долго, что Волкан, наверное, даже обрадовался бы, нырнув наконец в полынью жгучей, но окончательной боли.
   Но охотница почему-то не торопилась спускать натянутую тетиву.
   – Ну, что же ты? – спросил Волькша по-карельски.
   Ответа не последовало.
   Когда на смену красной, пульсирующей темноте закрытых век в глаза Волькши проник свет низкого солнца, снег показался ему белее белого, а небо голубее голубого.
   Однако больше, чем отсрочке собственной смерти, он удивился тому, что шагах в шести от олоньской лучницы на снегу сидел Олькша. Не лежал с пробитой башкой, а именно сидел, точно застигнутый врасплох каким-то невероятным прозрением или откровением.
   – Что здесь произошло? – спросил Волькша у девушки.
   В ответ Олькша показал ему опоясный нож своего отца. Точнее, не сам нож, а его роговую рукоять, расколотую стрелой надвое. Сама стрела со сломанным наконечником валялась рядом. Такое жесткое предупреждение отрезвит всякого. Даже берсерка.
   – Почему? – в третий раз задал вопрос Волькша.
   – Почему что? – переспросила олоньская девушка.
   – Почему ты его не убила?
   – Если тебе это надо, убей его сам, – язвительно ответила она.
   – Нет, я этого не хочу, но я… мне бы хотелось узнать, почему ты оставила ему жизнь? – Волькше редко доводилось разговаривать на языке карел, и потому его корявые речи вызывали у девушки улыбку.
   – Убить венеда – это как убить медведя, только наоборот, – последовал странный ответ.
   – Почему?
   – Как много у тебя вопросов, – усмехнулась лучница.
   – Почему убить венеда – это как убить медведя, только наоборот? – не унимался Волькша. Его страх перед невероятными способностями охотницы превратился в свою противоположность. Волькше хотелось говорить и говорить с Деваной-девой. Спрашивать ее обо всем на свете. О наконечниках и оперении ее стрел. О дереве, из которого сделан ее лук Да мало ли еще о чем.
   – Разве венеды не верят, что, целясь в медведя, можно убить лесного Властелина?
   Все-таки дикие они, эти карелы, подумал Волькша. Убить медведя для венеда – это подвиг. Главное – не спутать обыкновенного лежебоку с Бером. Вот его смерть действительно может разозлить Святобора, поскольку тот является его слугой, а порой и обликом. Но отличить Вера от медведя может даже малолетка.
   – Целиться в медведя даже из самострела может только человек, который никогда не видел его ярости, – сказал Волькша в точности как его отец, когда делился охотничьим опытом, – его надо ловить в яму, а там уже забивать кольями.
   – То-то у венедов на торжище самые драные медвежьи шкуры. Ну, прямо дырка на дырке, – опять съязвила девушка. – Медведя в яму ловит тот, кто не знает, как убить его с одной стрелы.
   Волькша потупился. В словах олонецкой охотницы не было оскорбления, а лишь вопиющая истина. Никто в Ладони не мог похвастаться тем, что способен стрелять хотя бы вполовину так метко, как эта девушка. Пожалуй, ей и вправду под силу завалить косолапого с одного выстрела.
   – Так почему же убить венеда – это как убить медведя, только наоборот? – повторил Волькша свой вопрос.
   – Неужели ты такой тупой? – спросила девушка. – Ну ладно. Слушай. Когда ты убиваешь медведя, то рискуешь потерять благорасположение лесного духа и больше никогда не войти в лес. А убив венеда – рискуешь больше никогда не выйти из леса.
   – Ясно, – буркнул Волькша. Слово «тупой» изрядно его обидело, но в том, что сказала лесная дева, опять была горькая правда. Никто во всей Гардарике и Ингрии не мстил за своих убитых родичей так яростно, как венеды. Особенно ильменские словены. За одного сродника они могли выжечь целое подворье вместе с родом обидчика до седьмого колена.
   – Ну, раз ясно, так и идите отсюда, пока на своих ногах, – без особой угрозы сказала олоньская охотница. – Хватит болтать, а то и под вьюгу недолго попасть.
   – Какую вьюгу? – спросил Волькша, оглядывая чистый, как родниковая вода, горизонт.
   Вопрос остался без ответа.
   Девушка достала из-за спины карельские снегоступы – курносые досочки с петлями для ног, длиной в полтора локтя и шириной в две ладони, – встала на них и заскользила к своей добыче. Тушку рыси она закинула на плечи наподобие воротника и покатила по глубокому снегу в лес.
   – Как тебя зовут? – вдруг громко крикнул Олькша, до этого неподвижно торчавший из снега, как трухлявый пень. Крикнул на почти правильном карельском наречии.
   – Кайя, – отозвалась заснеженная лесная чаща. – Только не вздумай меня искать. Все равно не найдешь.
   «И с чего она решила, будто Олькша намерен ее искать?» – подумал Волкан. Но когда он встретился глазами с приятелем, то был готов рассмеяться во все горло. Рыжий Лют выглядел как дитятя, которого мамка первый раз оставила на краю поля, чтобы идти дергать лен или резать жито. Олькша только что не плакал и не тянул ручонки туда, где скрылась Кайя.
   – Ты чего? – спросил Волькша.
   – А ничего! – ответил гроза всего приладожского молодняка. – Найду – убью!
   «Ой, сдается мне, не убьешь», – едва не ляпнул Волькша, но сообразил, что гнев Олькши может перекинуться на него, и промолчал.

Белая Смерть

   Дальше к барсучьему городу парни топали молча.
   Побелевшее небо затрусило колючей крупкой. И вскоре поземка превратилась в снегопад. Ветер усилился. Не успели венеды опомниться, как разгулялась метель. Нешуточная. Колядная. С посвистом.
   – Вот ведь, перркеле, – бубнил Олькша, закрывая от бурана лицо. – Накаркала, ведьма олонецкая.
   – Накаркала? А может, упредила нас, обучей сыромятных? – возразил Волькша. Чем дольше он об этом размышлял, тем больше убеждался в том, что в тот день они встретили на опушке леса не кого-нибудь, а Девану, деву-охотницу.
   Метель рассвирепела так, что едва не сбивала парней с ног. О том, чтобы раскапывать барсучью нору в такую пургу, не могло быть и речи. Пришлось укрыться в крошечной охотничьей землянке, чуть больше медвежьей берлоги. Слава Велесу, что предыдущим летом Година показал ее Волькше, а тот запомнил и сумел найти к ней дорогу сквозь бурю.
   Тепло от согревающей мази уже иссякло, и парни начали замерзать. Благо по охотничьему неписаному закону тот, кто был в зимовье до них, оставил там все, чтобы развести огонь и перекусить. Вяленая лосятина затвердела, как сосулька, но ее все равно можно было угрызть.
   Когда едкий дым, наполнявший зимовье, покуда дрова как следует не разгорелись, начал послушно уходить сквозь отдушину в крыше, ребята нашли в дальнем углу горшок с каким-то жиром. Гусиным и очень старым. Конечно, не змеиное снадобье Лады-волховы, но все же было чем поутру намазаться от лютого холода.
   Вечер прошел в молчании. Олькша даже ни разу не нагрубил Волкану. Рыжий Лют смотрел куда-то сквозь стены землянки и хлопал белесыми ресницами. По всему было видно, что его разум тонул в омуте мыслей. Волькша попытался рассказать «лесные байки» своего отца, но Ольгерд слушал вполуха и ни разу не засмеялся, хотя в другое время ржал бы как конь.
   – Да не переживай ты так, – попытался утешить его Волькша. – Утром отроем барсучиху и бегом в Ладонь. Хорс – мужик жилистый. Костлявой Маре такой не по зубам.
   – Угу, – соглашался Олькша, но Волькше почему-то казалось, что он угукает только для того, чтобы Годинович не мешал его раздумьям.
   Когда камни вокруг кострища накалились, как в бане, ребята перестали подбрасывать дрова в огонь и улеглись на ложа из еловых лап и мха.
   Утром парни вновь поблагодарили и того, кто соорудил эту землянку, и тех, кто не пожалел времени, заготавливая дрова «для кого придется». Камни очага были едва теплыми, хотя стены и покрывал иней от их дыхания. Приятели проснулись лишь слегка замерзшими, а не закоченелыми, как могло бы произойти, не окажись землянка такой теплой, а поленница такой высокой.
   Трудности начались у самой двери зимовья. За ночь снега навалило столько, что парням пришлось изрядно попыхтеть, прежде чем обитая шкурами створка хоть чуть-чуть приоткрылась. К тому моменту, когда в узкую щель, скинув зипун, смог просунуться щуплый Волькша, исподнее Ольгерда было насквозь мокрым от возни с дверью. Только безумец пошел бы на колядинский мороз в сырой одежде. Пришлось снова разводить огонь, сушиться, натираться жиром.
   Словом, когда приятели наконец выбрались из охотничьей землянки, зимнее солнце поднялось уже высоко.
   Как ни старались парни, но так и не смогли вспомнить, когда еще на их веку за одну ночь выпадало снега в половину человеческого роста. И это в лесу, где часть его задержалась на лапах елей. Сколько же его навалило в полях?! Снег был рыхлый, как овсяные отруби, и снегоступы почти не помогали. Особенно тяжело приходилось Ольгерду, который то и дело проваливался по колено и глубже.
   – О, Святобор, отец леса, смилуйся… О, Коляда-батюшка, усмири Мороза свет Перуновича… О, мать-Лада, заступница… – причитал себе под нос рыжий увалень.
   – Ты еще Вышнякликни на помощь, – съязвил Волькша. – Вот ему самое дело с нами, сопляками, возиться.
   Олькша смолчал. Только злобно стрельнул в приятеля глазами снизу вверх, поскольку снегоступы Годиновича проваливались в снег не так глубоко и от этого он казался на голову выше Хорсовича.
   – Далеко еще до барсучьего города? – спросил Рыжий Лют через некоторое время.
   – Снега навалило… – промямлил Волькша.
   – А то я не вижу, – пропыхтел Ольгерд, в который раз проваливаясь выше колена. – И что с того?
   – Да то, что я мест не узнаю, – сознался приятель.
   – Перркеле! – выругался Олькша и сел на снег.
   Но он не успел высказать все, что он думал о своем закадычном друге и наперснике. Впереди, в паре сотен шагов от того места, где остановились парни, раздался волчий вой: тяжелый, хриплый, пробирающий до костей почище колядинских морозов. Вожак давал знак волкам-загонщикам к началу охоты. Любо им гнать зверя по такому снегу. Лось в нем вязнет по самое брюхо и быстро выбивается из сил.
   Раздался ответный вой. За ним еще и еще.
   Кровь застыла у парней в жилах, но в следующее мгновение бешено застучала в висках.
   «Обложили!» – прочитали парни в глазах друг друга. Нет, не лося или кабана загоняют сегодня волки, а двух незадачливых искателей барсучьих нор.
   – Перркеле! Перркеле! – зарычал Олькша, роясь за пазухой в поисках самострельной жилы. Но не жажда легкой поживы, как накануне, а суетливый животный страх заставлял его руки трястись.
   – Не глупи, – просипел Волькша. – Ты не успеешь перезарядить, как они бросятся на нас со всех сторон. Полезли лучше на дерево.
   – Конечно, и будем сидеть там, пока не окоченеем до хребта, – огрызнулся Рыжий Лют. – Лопату лучше возьми. Будет вместо дубины.
   – Много я ею намашу? – проскулил Волькша. – Их, поди, голов шесть или семь. На деревья надо лезть, пока не поздно.
   – Ну и полезай, сцыкун лапарьский. Только под ногами мешаться будешь, – рычал Олькша, наваливаясь всем телом на лучок самострела. Либо этот способ установки тетивы оказался сподобнее, либо верзила уже приноровился к грозному оружию отца, но на этот раз оснастка заняла пару мгновений. Ольгерд надсадно ахнул, одним движением закинув жилу на затворную собачку. Короткая стрела ощерилась зазубренным наконечником. Если с первого выстрела раскроить башку вожаку, стая может и отступиться.
   Руки Волькши поудобнее перехватили черенок лопаты. От Олькшиного проворства в нем затеплилась надежда, но тут же угасла: в стае оказалось не шесть и не семь волков. Почти два десятка серых теней осторожно приближались к своей добыче со всех сторон.
   Олькша попятился, наводя самострел то на одного, то на другого зверя. Который из них вожак? Такая большая стая вряд ли разбежится, если завалить старшего. Но потеряв его, она превратится в свору одиночек. А разогнать свору и распугать стаю – это две разные напасти.
   Самострельная жила громыхнула в морозном воздухе, как горшок о горшок. И в следующее мгновение один из волков отлетел в сторону и застыл. Даже лапы его не дергались в агонии. Смерть была мгновенной и страшной. Стрела прошила волка навылет и вонзилась в дерево позади жертвы. Похоже, самострел Хорса ошеломил своей мощью не только парней. Пара волков, по виду двухлетки, распластались по снегу и поползли прочь.
   – Йаааай! – завопил Олькша, победоносно глядя на приятеля. Еще один утробный рык, и уже вторая стрела изготовлена к стрельбе.
   – Ну, кто кого?! – свирепо вопрошал он у струхнувших волков.
   Ответом ему было рычание. Негромкое, но такое осмысленное, что парням показалось, что вожак выговаривает своим собратьям за проявленную слабость. Дескать, стыдитесь, нас во много раз больше, чем этих увязших в снегу двуногих кабанов; остерегайтесь палок у них в руках и делайте все, как при охоте на большого зверя…
   Парни слышали властное ворчание вожака, но так и не смогли определить, кто же из волков – старший. Оставалось надеяться на удачу.
   – Вон он! – указал Волькша на самого крупного, кудлатого и, казалось, седого зверя. И точно, все в повадках волка выдавало его летовалость и башковитость. Он не просто приближался к своим жертвам, он крался к ним, большую часть времени оставаясь невидим для стрелка.
   Не иначе как в лихую минуту Велес смилостивился над Рыжим Лютом и дал ему мудрости не жать самострельную собачку в то же мгновение. Пока Хорсович выцеливал вожака, сзади к парням подобрался наглый двухлетка. Волькша обернулся почти случайно. Потом он говорил, что сам Святобор окликнул его. Но как бы то ни было, когда Годинович узрел зверя, тот был на расстоянии двух прыжков.
   Самострел не подвел и на этот раз. Стрела вошла хищнику в шею, вылетела вместе с кишками из его живота и исчезла в снегу.
   Вожак ответил на этот выстрел коротким и выразительным рыком. Парни могли поклясться, что он повелел своим охотникам нападать быстрее и напористее. По-человечески это прозвучало бы как «порвем их в клочья, и дело с концом».
   Волки побежали по кругу, едва заметно сужая петли вокруг своей добычи. От мелькания серых шкур у Волькши зарябило в глазах. А самострел Олькши все молчал и молчал. После третьего взвода тетивы Олькша никак не мог проморгаться – «глазные мальки» застили цель.
   – Волькш, а Волькш, – позвал он. – Я, кажись, перетужился. Возьми самострел… а то я смажу…
   Нет, не в такой переделке хотелось бы Волкану испробовать в деле Хорсов самострел. Ну да выбирать не приходилось. Оружие тяжело легло в руки. Не самострел – дубина. Таким и прицелиться не успеешь, как руки устанут и задрожат.
   Годинович и не стал долго выцеливать. Жила метнула стрелу почти наудачу. И Доля улыбнулась щуплому стрелку. Уж как смогла, так и улыбнулась: дрот сорвался с ложа и понесся прямиком в дерево. Но даже в него не попал, а лишь чиркнул кору и исчез за снежным увалом. И через мгновение лес содрогнулся от чудовищного воя. Отчаянный рык и жалобный скулеж слились воедино в недрах волчьего чрева. Стая замерла. Не иначе как Волькше удалось каким-то чудом подстрелить вожака.
   – Что! Получили? – завопил Ольгерд. – Дай сюда самострел. Сейчас мы им покажем!
   И тут из-за сугроба показался раненый зверь. Стрела пронзила насквозь волчьи ляжки, низ живота и, судя по всему, кобелиное достоинство. Ее оперенье торчало у него из одного бока, а наконечник из другого. Обезумев от жуткой боли, вожак крутился, как блохастый щенок, и силился зубами вырвать из тела злосчастный дрот.
   – Ну, что же ты?! – в запале орал Волькша. – Он ведь сейчас выдернет стрелу, и тогда нам конец…
   – Не могу, – пропыхтел Олькша. – Мощи моей нет…
   Годинович оглянулся. Рыжий Лют от напряжения весь дрожал, но тетива плясала в одном вершке от затворной собачки. Волкан подскочил к приятелю, но снаряжать самострел в четыре руки оказалось глупой затеей. Лишняя пара рук только мешала.
   – Бросай это, – посоветовал Волькша. – Пока они не опомнились, надо лезть на дерево. Там отдышишься и еще постреляешь.
   Олькша согласно кивнул, тем более что часть стаи, волков пять или шесть, невзирая на переполох, уже подобрались довольно близко к парням.