А впрочем, почему бы и нет? Я зайду, извинюсь, сниму чемодан с полки. Ничего он не заподозрит. Может быть, даже еще и сам поможет мне. Вот будет умора!
   А проводник? Если он увидит? Он же знает, что я не ехал в его вагоне.
   Нет, придется ждать до города. Там конечный пункт следования поезда. Выйдет Штейнерт, вагон опустеет, тогда и с проводником легче будет сладить. В крайнем случае, на вокзале работает один знакомый парень…
   Замелькали пестрые лоскутки пригородных деревень. Вот уже армейские склады… Старая лютеранская кирха, водокачка… Поезд начинает тормозить. Лязгают буфера.
   Мы подъезжаем к длинному серому зданию вокзала.
   Народ, заполнивший по пути вагон, устремляется к выходу. Пожилые крестьяне-латгальцы, усатые, худые, молчаливые — все как на подбор. Тетки с бидонами и корзинками — эти, наверное, на рынок.
   Мне торопиться некуда. Пусть схлынет волна пассажиров.
   Выглянул в приспущенное окно. Штейнерта встречали двое. Вон уже идут, неся его ружье и охотничьи трофеи — пару худых линялых весенних зайцев. Что-то рассказывают ему на ходу, размахивая руками.
   Вышел офицер, дама в трауре. Проводник выносит ее вещи, окликает носильщика:
   — Эй, кто там!
   Все! Время!
   Я быстро прошел через тормозную площадку в соседний вагон. Никого! Торопливо рванул дверь в первое купе.
   Вот он, мой чемодан. В самом углу. Кожаный, с медными замками. Но старенький, видавший уже виды, даже перевязан толстенной веревкой для верности. Не раз, видно, путешествовал туда и обратно.
   — Положь!
   В проеме двери вырос проводник. Как он успел?!
   — Видите ли… — Я полез в карман за деньгами: теперь только в них мое спасение! — Мой рижский приятель…
   — Положь, говорю! Не видишь, что деется!
   Он указывал пальцем в окно.
   У выхода в город столпотворение. Полицейские, шпики. Дядьки-латгальцы стоят, сбившись в кучу. Бабы мечутся растерянно со своими корзинками. Кто-то ругается, кто-то плачет. У кого-то просматривают документы, кого-то обыскивают, заставляя выворачивать карманы.
   Облава!
   И командует всем Штейнерт. Только приехал с воскресной охоты и сразу включился в дело! С охоты на охоту.
   — Что делать будем, а, парень? И ждать-то никак нельзя: сейчас состав отведут в тупик. Как потом потащишь в открытую, через все пути?
   А на вокзале по-прежнему шум, гам. Но, замечаю я, только на одном конце перрона. На другом — никого. Там находится второй выход в город. Для господ. Для тех, кто следует в вагонах второго и первого класса. Офицер и дама уже прошли, предъявив свои билеты кондуктору для контроля, и он стоит теперь без дела, сложив за спиной руки и поглядывая в сторону бурлящей толпы.
   — Билет лишний у вас найдется? — спрашиваю про водника.
   Надо ведь так ошибиться! Я его боялся, даже психологический портрет соответствующий нарисовал, а он оказался своим.
   — Билет? — Он смотрит то на меня, то сквозь окно на кондуктора, дежурящего у выхода. — А что? Здорово! Молодец — придумал!.. Скорей, скорей!
   Открыв другую дверь вагона, ту, которая была поближе к кондуктору, он выпустил меня, сошел сам. Не дал притронуться к чемодану:
   — Что вы, господин, что вы!
   И потащил его вслед за мной, как за важной персоной.
   На кондуктора у выхода это произвело впечатление. Даже не спросив билета, он распахнул передо мной дверь.
   — Извозчика изволите нанять?
   Проводник не спрашивал, он подсказывал мне, что делать. На привокзальной площади шла та же кутерьма. Облава на сей раз производилась с невиданным размахом.
   Почему вдруг?
   Ответ на этот вопрос я получил, когда пролетка с поднятым верхом — здесь тоже шел дождь, как и в Риге, — проехала по главной улице города. Дворники под надзором полицейских остервенело соскребали со стен лозунги, нанесенные красной краской с помощью самодельных трафаретов. Дело, видно, подавалось туго. Можно было легко прочитать лозунги:
   «Да здравствует Первое мая!»
   «Долой фашистскую диктатуру Ульманиса!»
   Превосходно!.. Я ликовал. Подпольщики провели первомайскую акцию раньше обычного и оставили охранку с носом. Вот она и бушует, нанося удары вслепую.
   Везти чемодан прямо к месту назначения в такой ситуации рискованно. Я придумал другое. Остановил извозчика возле дома, на одном из окон которого увидел прямоугольный белый листок. Он означал, что здесь сдается комната.
   Встретила меня совершенно высохшая древняя старуха, похожая на ожившую мумию. Голова у нее тряслась, руки дрожали, и вообще было непонятно, каким образом она еще держится на земле. Тем не менее мумия проявила вполне деловую хватку, содрав с меня пять латов в качестве задатка за клетушку, которую я вовсе не собирался снимать. Она словно почуяла, что мне нужно лишь на несколько часов оставить здесь свой чемодан, и извлекала из этого свою выгоду.
   Теперь, освободившись от опасной ноши, я обрел на время свободу действий.
   Прежде всего нужно было понюхать воздух возле домика сапожника Казимира Ковальского. Именно здесь помещалась явочная квартира, куда поступала нелегальная литература, прежде чем начать свой сложный извилистый путь в подпольные ячейки города.
   Пехотная улица, больше похожая на деревенскую, как обычно, пустовала. Здесь жила городская беднота, главным образом — сапожники, работавшие на дому для больших фирм, некоторые, в том числе Ковальский, подрабатывали еще и на починке обуви. Только клиентов у них было немного. Обитатели соседних улиц, экономя сантимы, чинили свои башмаки сами, а более состоятельным горожанам сюда было слишком далеко.
   Казимир Ковальский еще зимой отправил свое многочисленное семейство подкормиться на хутор к родственникам, а сам занялся домиком, отделав его как картинку. Мастером он был великим, работал с любовью, и неказистое, сколоченное из чего попало жилище преображалось с каждым днем. Резные ставенки, наличники, даже петушок на крыше… А когда он взялся за забор, старательно отделывая каждый колышек, и к его домику стала сбегаться падкая на зрелища ребятня со всей округи, неожиданно забеспокоился Пеликан.
   — Так не годится! У тебя явочная квартира, а не выставка.
   — Так что, по-твоему, я должен теперь жить как в конюшне?
   — Во всяком случае ты не должен привлекать к своему дому внимания.
   Разговор происходил при мне, на той неделе, когда мы договаривались о предстоящей поездке в Ригу. Но, видно, трудовой пыл Ковальского не охладился. За эти дни он приладил к своему новенькому ярко-зеленому, с гранеными пиками верхушек частоколу такую же ярко-зеленую калитку с замысловатой щеколдой.
   Калитка эта и успокоила меня окончательно. Я смело вошел в дом.
   И сразу, еще в сенях, понял, что попался.
   — Проходите, проходите, — ухмыльнулся носатый, с усиками под Гитлера, полицейский, появляясь из своего убежища за дверью. — Вас уже ждут — заждались!
   Мне не оставалось ничего другого, как подчиниться.
   В просторной комнате, которая служила Ковальским и мастерской, и кухней, и столовой, а по ночам еще и спальней для младшего поколения, на низких сапожных стульчиках с кожаными ремнями, приколоченными к раме крест-накрест, сидели двое в штатском. Густым облаком висел табачный дым, из чего я сделал заключение, что они здесь давно — сам Ковальский не курил.
   — Вот! — радостно доложил полицейский. Явился!
   И сразу вышел. Караулить следующего.
   — Ага! — Один из двоих, коренастый, с приплюснутым, как у боксера, носом, резво вскочил на ноги. — Кто такой? К кому? — Его маленькие невыразительные свиные глазки впились в меня злыми буравчиками. — Ну!
   — Человек. Гражданин Латвийской республики. Звать Арвид Ванаг. Пришел к сапожнику. А вы кто такие?
   Он пропустил мои колкости, а заодно и вопрос, мимо ушей.
   — Зачем?.. Зачем пришел?
   Я пожал плечами:
   — Зачем ходят к сапожнику?
   Мне впервые приходилось сталкиваться с охранниками вот так, лицом к лицу. Но я давно готовил себя к такой встрече. В конце концов, почти каждому подпольщику, как бы он ни берегся, предстоит эта неприятность. Теперь все зависело от того, как я смогу выкрутиться. Ковальский, конечно, арестован, но он не проговорится, тут уж можно биться об заклад.
   — Да, зачем? — Охранник подступил ко мне вплотную, задирая вверх свой расплюснутый боксерский нос; он был много ниже меня. — Зачем ходят к сапожнику?
   — Не костюм же шить, ясное дело! Чинить обувь, наверное.
   — Ах, чинить обувь! Садись!
   — Спасибо, я лучше постою, если недолго.
   — Недолго?
   Он переглянулся со вторым, и оба, как по команде, оглушительно захохотали.
   — Ну, это еще как знать — долго-недолго! — Охранник толкнул меня в плечо: — Садись — кому сказано!
   Пришлось опуститься на низкий стул.
   — Я лично думаю, что меньше, чем пятью годами, ему никак не отделаться. Как считаешь, Таврис?
   — В лучшем случае! — пробасил второй охранник. — А то и все семь. Смотря какой судья попадется.
   — Скинь свои лапти! Раз, два! — скомандовал охранник с битым носом; он явно был здесь за старшего.
   — С какой стати?
   Раз уж начал, придется до конца играть роль серьезного, с чувством собственного достоинства парня.
   — Ты же сам говоришь: к сапожнику пришел. Вот мы и починим… А ну, без разговоров!
   Больше тянуть нельзя было. Я молча расшнуровал свои парадные черные туфли.
   — Проверь, Таврис!
   Второй охранник, длиннорукий и длинноногий, какой-то весь словно развинченный в суставах, брезгливо морщась, поднял туфли за задники и беглым взглядом окинул подошвы.
   — Целехоньки! Месяц как куплены, не больше.
   — Ну, что ты теперь скажешь? Зачем тебе вдруг понадобился Ковальский?
   Он резко замахнулся, но не ударил. Ему определенно не терпелось перейти от слов к делу. Однако пока я не подследственный, даже не арестован, нас еще разделяет невидимая грань, которую он не решается переступить. Вот позднее, в охранке, можно будет дать волю рукам.
   — Не понимаю, чего вы от меня добиваетесь?
   — Правды!
   — Я и говорю правду. На прошлой неделе я занес Ковальскому ботинки в починку: каблуки совсем стоптались. Он сказал: «Зайдешь после воскресенья». Сегодня понедельник, вот я и зашел. Не в туфлях же ходить по такой погоде? А тут… придрались ни с того ни с сего!
   Они, разумеется, не поверили — я на это, вот так сразу, и не рассчитывал. Старший из охранников отдернул занавеску на шкафчике с полками, куда Ковальский ставил принесенную клиентами обувь.
   — Которые твои?
   Я уверенно снял с полки пару коричневых ботинок:
   — Смотри-ка! И верно починил!
   — Надень!
   Ботинки пришлись мне впору. Иначе и не могло быть. Они на самом деле были моими и стояли здесь, на полке, уже чуть ли не полгода — как раз для такого случая.
   Однако охранников и это не убедило. Они были лишь слегка сбиты с толку. Факты говорили одно, а гончий нюх безошибочно подсказывал им, что со мной не все ладно.
   — Какой размер?.. Сорок первый?.. Самый распространенный номер! Они и мне впору, и ему. Верно, Таврис?
   Тот поспешно закивал, хотя сапожищи на его ходулях были по крайней мере сорок четвертого размера.
   — Где живешь?
   Я сказал.
   — Так то ж в самом центре! — снова придрался охранник. — Снес бы их Иосельсону! Или Римше! Нет взял да поперся в такую даль.
   И к этому я был готов:
   — Да дерут они там безбожно! Римша заломил целых два лата, А Ковальский взялся за пятьдесят сантимов — разница! Спросите у него самого, если не верите. Я и уплатил вперед.
   Но он не верил. Не хотел верить, не мог.
   — Кто может подтвердить, что ботинки твои?
   Пока все шло как по рельсам. Они клюнули на наш тщательно разработанный трюк с обувью, сданной в починку, и я, артачась и сопротивляясь, потихоньку увлекал их за собой в нужную для себя сторону.
   — Ковальский, разумеется.
   — А ты, я гляжу, умник! Шестилетку небось кончил?
   Сам-то он, по всему видать, проучился недолго.
   — Гимназию.
   — Вот! Значит, должен понимать, что Ковальский для тебя не свидетель.
   — А что с ним такое? Хоть сказали бы! А то жмете из меня сам не пойму что!
   — Кто еще? — продолжал напирать охранник к моей радости. — Кто еще может подтвердить насчет ботинок?
   — Ну кто? — я изобразил на лице сосредоточенность, хотя все уже было готово заранее. — Отец, мать, брат. Но они далековато.
   — Где?
   — На хуторе. Возле Ливанов.
   — Еще кто?
   Охранник начинал терять терпение. Пусть позлится, это тоже мне на руку. Я рискую в крайнем случае зуботычиной, а запутав его, увеличиваю свои шансы на выигрыш.
   — Еще квартирная хозяйка, — «вспомнил» я.
   — Кто такая?
   — Гриета Страздынь. Телефонистка с центральной. Я у нее снимаю комнату.
   — И она опознает?
   — Думаю, да. При ней были куплены.
   — Ну смотри! Если ты только вздумал водить меня за нос… — Он выразительно потряс мощным кулаком. — Таврис, беги в католический приют на Кавалерийской. Там телефон. Позвони нашим, пусть приведут.
   — Так начальник ее и отпустил! — подначил я. — Она ж на государственной работе.
   — Ничего! — Свиные глазки, оказывается, умели и улыбаться. — Мы одно слово знаем. Не только ее отпустит — сам, если понадобится, следом прибежит… Гимназию кончил, а не понимаешь простых вещей!
   Я промолчал, уставясь взглядом в стену. Он победно ухмыльнулся, сунул в рот тонкую папиросу с желтым мундштуком, закурил. «Леди», высший сорт. Десять штук в коробке. Жалованье в охранке платили, видно, побольше, чем у нас в типографии. Даже директор Кришьян Земзар мог позволить себе только второсортные «Треф».
   Украдкой я оглядел комнату. Да, обыск здесь учинили по всем правилам. Обои сорваны со стен, в двух местах вздыблены половицы. Только напрасно! Дома Ковальский ничего не держал. Тайник у него в необычном месте. За домиком в огороде колодец. Так вот там тайник, почти у самой воды. Хитроумное устройство в виде большого ящика на колесиках, которое заходило в стенку колодца и поднималось с помощью ворота.
   Таврис вернулся быстро. На таких ходулях дойти до приюта и обратно сущий пустяк.
   — Послали машину. Шеф сказал — не отпускать, — кивок в мою сторону. — Ни в коем случае!
   — Еще бы! — старший охранник почти с нежностью похлопал меня по плечу. — Пойдет у нас первым сортом.
   Машина примчалась через несколько минут, прямо как на пожар. Не замолк еще рокот мотора, а в комнату уже входила Гриета в сопровождении…
   Ого! Сам Гуго Штейнерт! Меня и впрямь считают важной птицей.
   — Бог в помощь, ребята!
   — Наше почтение, господин начальник. — Оба вытянулись во фронт.
   — Этот? — Штейнерт оглядел меня с головы до ног. — Где-то я его уже видел… Ваш квартирант? Узнаете?
   Гриета испуганно жалась к двери:
   — Что ты натворил, Арвид?
   — Да вот, снес ботинки в починку. Оказывается, нельзя.
   — Молчать! — пристукнул сапогом Штейнерт. — Вы должны только отвечать на вопросы.
   — Так она же спросила.
   Он не рассердился, наоборот, засмеялся.
   — На мои вопросы. Теперь понятно?
   — Теперь — да.
   — Доложите, Османис!
   Мой боксер стал объяснять, путано и бестолково. Но Штейнерт с лету ухватил суть.
   — Ясно!.. Подойдите, пожалуйста, сюда, госпожа Страздынь. Да не бойтесь вы, вас ни в чем не обвиняют, — успокоил он Гриету; у нее, бедной, от испуга зуб на зуб не попадал. — Вот смотрите: кругом полно всякой обуви. Есть здесь что-нибудь, принадлежащее вашему квартиранту?.. Не волнуйтесь, спокойно, неторопливо. Ошибетесь в одну сторону — нас подведете, ошибетесь в другую — своего квартиранта. А ведь какой приятный молодой человек…
   Он говорил, словно завораживал. Гриета и впрямь перестала дрожать, подошла несмело к столику, посмотрела. Потом к шкафчику, снова вернулась к столику. Уверенно взяла мои ботинки, стоявшие среди прочей обуви.
   — Вот.
   — Они? — спросил Штейнерт у Османиса.
   — Так точно! — подтвердил охранник без особого восторга.
   — Ну вот, все и выяснилось. — Штейнерт улыбнулся Гриете, она тоже ответила вымученной улыбкой. — Стоило ли так волноваться?

 
   — Извините… Значит, я могу идти?
   — Зачем идти? Вас доставят на машине.
   — Спасибо, уважаемый господин, спасибо!
   — Вот только еще вопрос. Совсем пустяк. Для формальности.
   Я снова насторожился. Что он пытается из нее выудить?
   — Вы по дороге сказали мне, что ваш квартирант… Ванаг, кажется?
   — Да, Ванаг он, Арвид Ванаг, — подтвердила Гриета.
   — Что он не пьет, не курит — словом, ведет себя во всех отношениях образцово. И что вы привязались к нему, как мать.
   — Не такая уж я старая! — неожиданно обиделась Гриета.
   — Пардон! — Штейнерт отвесил галантный поклон. — Я выразился фигурально, но, признаюсь, не слишком удачно… Как старшая сестра — так нас обоих, вероятно, больше устроит…
   Он явно раскидывал сети. Но какие? Что Гриета дорогой наболтала про меня? Ей, разумеется, ничего не известно о моей работе в подполье. Но Штейнерт ведь не просто собеседник, а опытный профессионал. Одно ее лишнее слово, один неосторожный намек, и я уже у него на крючке.
   — И вы очень-очень беспокоитесь, когда с ним что-нибудь случается, верно? Например, когда он болеет…
   — Ну да, я ведь его знаю вот с таких еще лет. — Простодушная Гриета сама лезла в ловушку… — Наши хутора рядом. У них «Ванаги», а наши — «Озоли».
   — Или когда он долго не является домой… — Штейнерт все ближе подбирался к сути; мне уже стало ясно, в чем смысл его маневрирования.
   — Вот сегодня ночью, например… Где же это вы проводили сегодня ночь, Ванаг? — резко поворачивается он ко мне. — Мадам Страздынь вся извелась… А? Что ж молчите? Теперь вы смело можете отвечать. Ведь спрашиваю я.
   Рано он торжествует, рано! У меня еще есть кое-что в запасе.
   — Ездил к отцу в Ливаны.
   Пусть проверяет, если охота терять время. Как раз перед моим отъездом в Ригу в городе побывал брат, и я его предупредил на всякий случай.
   — К отцу?
   — Да, на воскресенье. Господин Земзар разрешил сегодня выйти на работу позднее, к одиннадцати. Но я уже опаздываю. — Я выразительно посмотрел на стенные ходики. — Будет нагоняй. А то еще и удержат из жалованья.
   — Ничего, это я беру на себя… Значит, в Ливаны. Интересно! Очень интересно! А вернулись как?
   Клюнул!
   — Поездом, разумеется. Утренним рижским.
   — Так-так-так… И у вас сохранился билет?
   — Ну конечно же, нет! Отобрали при проверке. Там такое творилось, на вокзале.
   — Так-так-так… Теперь предположим, мы вам не поверили… А, господа? — обратился он к своим подчиненным.
   — Какое там поверили, господин начальник!
   — Сразу видно, что фрукт!
   — Нет, нет, это преждевременно, Османис! Я не сказал, что мы не поверили. Только в порядке предположения. Как вы сможете тогда доказать, что приехали в город сегодня утром? Билета у вас нет? Нет. Из попутчиков тоже, наверное, назвать по имени никого не сумеете. Случайные соседи, верно? Один в сером пальто, другой в фуражке, у третьего вот такой нос. И все. Ведь верно?
   И тут я пускаю в ход свой главный козырь:
   — Соседей я не запомнил, вы правы. Даже их носов. А вот другое помню хорошо. Как у вас в Ливанах сорвало ветром шляпу и как господин полицейский офицер несся за ней по перрону.
   Несколько секунд немого молчания. Двое охранников переглядываются удивленно. У Гриеты снова смертельный испуг в глазах. Штейнерт… У Штейнерта реакция смешанная. Разочарование. Злость. Удивление. И пожалуй даже уважение. Так смотрят на партнера по игре в шахматы, когда считают, что выигрыш уже в кармане, а он вдруг — шах и мат!
   — Да. Все правильно, — подтверждает наконец Штейнерт. — Теперь я тоже припоминаю, где вас видел. Вы бегали в буфет и вернулись с двумя бутербродами с колбасой. Поезд уже трогался, когда вы вскочили в свой вагон.
   Я счел нужным уточнить:
   — Не с колбасой — с ветчиной.
   — Возможно… Все свободны! Хотя нет! — тут же изменил он свое решение. — Османис! Таврис! Отвезите мадам Страздынь к месту службы — и сразу обратно.
   — Слушаюсь!
   — Будет сделано, господин начальник!
   — А вас, — обратился он ко мне, — я попросил бы задержаться ненадолго.
   — Зачем?
   — Я прошу.
   Штейнерт подождал, пока Османис и Таврис вместе с Гриетой вышли из комнаты, и окинул меня странным оценивающим взглядом. Он не был враждебным и вместе с тем вселял неясную тревогу.
   — Вы кажетесь мне достойным молодым человеком, господин Ванаг. Я решил поговорить с вами наедине, без свидетелей.
   Что еще за новый прием?
   — Мне бы хотелось видеть вас нашим другом.
   — А я и так не враг, — промямлил я, пытаясь сообразить, куда он клонит.
   — Очень хорошо! Как раз это мне и надо было услышать от вас. Знаете, какое сейчас сложное время. Смутьяны, бездельники всякие, анархисты… И особенно в рабочей среде. А вы как раз служите в типографии. Среди рабочих. Интеллигентный человек… Какой у вас заработок?
   — Пятьдесят латов.
   — Вот видите, не так уж и много. А мы бы могли вас поддержать материально. Да и по службе продвинулись бы побыстрее. А?.. От вас потребуется не так уж много. Подпишете обязательство…
   — Это как?
   Потянуть время, прикинуться олухом! Может, отвяжется?
   Но Штейнерт продолжал терпеливо разъяснять. По каким-то соображениям он делал вид, что не замечает моей грубой игры. Не заметить же он, умный человек, просто не мог.
   — «Я, такой-то и такой-то, принимаю на себя добровольное обязательство сотрудничать с политической полицией, информируя ее о любых подозрительных лицах и их действиях…» Ну и так далее. А мы, со своей стороны, тоже возьмем на себя обязательства и будем их точно выполнять. В части вашей безопасности, в части материального поощрения… Ну что?
   — Право, не знаю.
   Дело заходило слишком далеко. Надо решительно рвать липкую словесную паутину, которой он меня обволакивал.
   — Что же вас смущает?
   — Да как-то, знаете, некрасиво все это… К тому же я еще совсем молодой, малоопытный. Сделаешь что-нибудь не так, потом жалеть будешь. Словом, подумать надо. С людьми посоветоваться.
   Он сразу понял, что я выхожу из игры. Надул свои щеки в шрамах, обозленно подобрал губы.
   — С какими еще людьми?
   — С разными. С господином Земзаром, например. Он только на вид тюфяк, а так с головой. Или с Бизуном… Это рабочий у нас, старик, рядом со мной за наборной кассой стоит.
   — Хорошо, Ванаг, я вас понял… Ну, все! Смотрите только, не попадайтесь мне больше на дороге.
   — Можно идти?
   — Идите.
   Что ему еще оставалось делать? Задержать меня «по подозрению»? Были даны охранке такие права. Но даже для этого требовались хоть минимальные основания.
   Я направился к выходу. И чуть было не сделал ошибки. Он бы тогда получил необходимые основания. Меня стукнуло в самый последний момент, когда я открыл дверь и уже даже занес ногу через порог.
   Прикрыл дверь снова, обернулся. Штейнерт смотрел на меня в напряженном ожидании. Как он жаждал моего просчета!
   — Что еще?
   — Да ботинки мои! Совсем забыл о них со всей этой катавасией.
   Огляделся в поисках куска оберточной бумаги. Ничего не было — ни бумаги, ни газеты. Подошел к стене, оторвал клок обоев, аккуратно завернул ботинки.
   Штейнерт молча ждал.
   А я не торопился. Ничего охранке теперь мне не сделать. Пусть позлится, пусть себе злится! Пусть хоть лопнет от злости!
   …Три дня ходил я только одним маршрутом: квартира — типография, типография — квартира. На четвертый день рано-рано утром, когда еще спят даже шпики и собаки, приняв все меры предосторожности, пробрался к Пеликану и сообщил ему, где чемодан с листовками. К тому времени его по моему поручению уже забрал у мумии один верный человек из сочувствующих.
   Потом рассказал подробно, как меня вербовали.
   Угластое худое лицо Пеликана за те дни, что мы не виделись, пожелтело и осунулось еще больше. Под глазами синими крыльями залегли глубокие тени. Шли аресты, в организации возникала брешь за брешью. Латать их не хватало ни времени, ни сил.
   — Лисьи ходы! — Пеликан, озабоченно морща лоб, вышагивал из угла в угол. — Не так он прост, Штейнерт! Вербовать он тебя и не собирался, он знал, что ты не завербуешься, это ясно. Какой-то трюк. Но какой? Сбивал с толку? Запугивал, путал? Чтобы ты сказал нам — мне, другим? Внести смуту, беспокойство, неуверенность?.. А ты напугайся! — вдруг повернулся он ко мне, очевидно что-то надумав. — До смерти напугайся! Притаись! Рви все связи! Сразу! Все до единой! Ничего никому не объясняя!.. Понял?
   У меня екнуло сердце:
   — Надолго?
   — Надолго. Завязывается тут у нас один новый узелок…
   Так я попал в подпольную типографию, вновь организованную вместо прежней, провалившейся.
   А бывшие товарищи по ячейке стали от меня отворачиваться при встрече. Они считали, что я струсил и позорно отошел от борьбы.
   Даже Вера…
   Что поделаешь? Приказано было рубить все концы.



НА СЛЕДУЮЩИЙ ДЕНЬ


   я проснулся, по нашим понятиям, рано: часы на какой-то из ближайших колоколен били шесть. Что ж, начинаю привыкать понемногу к местным условиям. К тому времени, когда настанет пора уезжать из Вены, в четыре часа утра я уже свободно смогу садиться завтракать.
   Инга тоже не спала, и это удивило меня куда больше, чем собственное раннее пробуждение. В кабинете поскрипывал паркет, ко мне в спальню долетал шелест страниц. Инга, по всей вероятности, инспектировала богатую хозяйскую библиотеку.