- Работайте! Всем перекур, - распорядился я.
   Слово не воробей - вылетит - не поймаешь. Ротный, замполит и присоединившийся к ним хатовец (представитель органов госбезопасности) отработали вопрос лихо, на моих глазах, за время, пока у меня горела сигарета. Смысл их работы состоял в том, что они построили публику в две шеренги, прежде всего выгнали из строя всех пожилых и изможденных. Остались все те же 50 с чем-то человек. Замполит обратился к ним с вопросом:
   - Душманы есть?
   Строй отрицательно затряс головами и загудел: "Не, где, мол, нам, дуракам, чай пить!"
   - Кто желает служить в Народной армии, два шага вперед- шагом марш!
   Строй, ни секунды не колеблясь, стремительно единодушно сделал два шага. Карманом за ручку не зацепился ни один! Взгляд у всех просветленный, готовность полнейшая, "энтузиазм" абсолютный!
   Ротный, замполит и хатовец расцвели улыбками. На их лицах читалось: "Вот это работа! Вот это класс! Есть о чем доложить!" Новообращенных правительственных солдат повернули направо, придали им пятерых сопровождающих, и они с воодушевлением потопали вниз по ущелью. Больше я их никогда и нигде не видел и ничего о них не слышал. Общая же практика подобного рода призыва была такова. Если "молодое" пополнение все-таки вливалось в ту или иную часть, переодевалось в соответствующую форму и получало оружие, то войско это было предельно ненадежным. Наиболее глупые, таковых было немного, бежали, захватив с собой оружие в первые же дни, когда бдительность отцов-командиров и хатовцев была высока. Таких, как правило, отлавливали. Поступали с ними по-разному, в зависимости от обстановки. Основная масса благоразумно выдерживала двухнедельную паузу, становилась "своими" и ловила конъюнктурку, тоже сообразуясь с обстановкой. Кормят, одетые, обутые, при оружии. Сегодня-завтра не воюем - почему бы не послужить? Если бой - основная масса отлынивала от него под всеми мыслимыми и немыслимыми предлогами. Определенная часть стремилась уйти, но не просто так, а прихватив с собой голову какого-нибудь прямого начальника типа командира роты, еще лучше голову и погоны советника - шурави. В любой банде - почет и уважение: парень не промах. Советники, работающие непосредственно в войсках, эту милую особенность части своей паствы знали и благоразумно старались ночевать вместе с земляками, чтобы не получилось, как в анекдоте: по коридору психбольницы бежит псих весь в крови, в руках окровавленный нож и заливается счастливым смехом. Отловили, нож отобрали: "В чем дело?" - Вот смеху-то будет: Ванька утром проснется, а голова - в тумбочке.
   Избавившись от неожиданной обузы, батальон возобновил движение вверх по ущелью и к вечеру благополучно достиг его верховьев. Я с управлением расположился в предпоследнем доме. В самом последнем сосредоточилась третья рота без взвода. Последний дом - выше него ни одного строения в ущелье не было.
   Первая, вторая роты мучились на склонах. От последнего дома вверх по резко суживающемуся ущелью уходила узкая извилистая тропа. Не успели мы до конца осознать и прочувствовать тот приятный факт, что вот - лезли и долезли наконец ("Если звезды зажигают, - как сказал поэт, - значит, это кому-то надо"). Если батальон посылают в ущелье с задачей добраться до самого его конца значит, это точно кому-то надо. Мы добрались. Надо - не надо, понятно - не понятно, но добрались - приятно.
   Так вот, не успели мы до конца сей приятный факт прочувствовать, как окончательно стемнело. И почти одновременно со стороны тропы по нашим домам прогулялись несколькими длинными очередями. Третья рота мгновенно ответила. Треску много, а толку никакого. Братья-душманы лупят наугад в темноте, наши наугад отвечают. Осветили местность. Но афганцы не те ребята, которых можно взять на такую дешевку. Склоны, тропа - все пусто, никого, ни души. Все успокоилось и затихло, но ненадолго. Стукнула короткая очередь. Вслед за ней высокий голос с характерным акцентом пролаял несколько матерных ругательств. К нему присоединились несколько других голосов тональностью пониже.
   Понять что-либо конкретное в этом хоре было затруднительно, но общий смысл был ясен: нам от всей мусульманской души желали всего самого-самого: провалиться, сгинуть, загнуться и т.д. И не только нам, но и всем нашим ближайшим родственникам. Все понятно: беднягам холодно сидеть в верховьях, и они развлекались и согревались, как могли. Заодно развлекали и нас. Изредка стучали очереди, перемежающиеся матерщиной и угрозами. Третья рота лениво отвечала. Патроны я приказал экономить и отмахиваться изредка, когда уж совсем назойливо будут себя вести. Вся эта канитель продолжалась до рассвета. С рассветом матерщинники благоразумно убрались. Где-то около 7.30 командир третьей роты доложил, что вниз по тропе движутся четыре старика. Кричат, чтобы не стреляли. Да я и сам уже эти вопли услышал. Я приказал доставить дедов ко мне. Аксакалы коротко и горестно поведали о том, что в верховьях ущелья находится большое количество женщин, детей, стариков. Забрались они туда от великого испуга, все замерзли, многие больны. Просьба: разрешить им спуститься вниз и пройти к своим домам. Душманов в этой толпе нету. Я хмыкнул: "Уважаемые отцы, а кто же мне всю ночь мозги сушил?" Деды дружно пожали плечами. Они шли сюда почти час, может быть, конечно, кто-нибудь там и есть, но они за них не в ответе, а наверху нет никого. Только женщины, дети, пожилые люди.
   - Значит так, уважаемые. Сюда вы шли почти час, назад я вам даю полтора. Еще полтора на то, чтобы спуститься толпе. Вы выходите последние. И когда вы мне доложите, что за вами никого нет, я найду возможность "прочесать" это пустое ущелье. Вопросы?
   Деды затребовали на всю эту операцию никак не менее шести часов. Я напомнил им, что все устали и замерзли. Расчет времени гуманный. На моих часах без пяти восемь - я их жду назад в одиннадцать. Мне непонятно, почему они тратят впустую драгоценное время.
   Деды откланялись и резво удалились. Я отдал необходимого распоряжения, наступило томительное ожидание. Но длилось оно недолго, около часа. В девять с минутами на связь вызвал командир полка:
   - Сидишь, ждешь?
   - Сижу, жду.
   - Ну вот что, бросай все, собирай батальон. Задача: как можно быстрее спуститься к технике, развернуть колонну и в полном составе прибыть в распоряжение начальника штаба армии. Штаб армии развернут... - Командир полка указал координаты. - Афганцев оставишь на развилке. Передашь им приказ поступить в распоряжение комбата-3. Выполняй!
   - Товарищ подполковник, да я же вам докладывал. Ультиматум. Время!
   - Плевать я хотел на твой ультиматум. Бросай все и сыпь к машинам!
   И мы посыпали. Представляю себе физиономии аксакалов, когда они явились к установленному времени и нашли окурки, банки от сухпайков, гильзы и никого. "Перегрелись, видать, шурави", - решили, надо думать, деды.
   За два с небольшим часа батальон добрался до машин. Колонна стояла построенная, готовая к движению. Предельно резво и удачно, без единого подрыва спустились к началу ущелья. Долгий и гнусный путь вверх при движении обратно показался до обидного коротким.
   Командир полка, пожалуй, зря и координаты указывал. Штаб армии был как на картинке. Масса штабных фургонов, развернутые окрест дивизионы, батареи, связисты, разведчики... Я выбрал более или менее свободную площадку, втянул на нее батальон, распорядился, чем заниматься, и убыл докладывать. "В бабочке", которую мне указали, начальника штаба армии не оказалось, и вообще никого не было, за исключением оперативного дежурного. Позевывая, полковник осведомился: "Комбат-один триста сорок пятого?
   Я подтвердил:
   - Комбат-один.
   - Начальник штаба приказал тебе технику обслуживать, людей накормить, отдых организовать. Перышки - почистить. Ждать! Задача будет поставлена позже!
   - Позже? Что значит позже? Чего я тогда впереди собственного визга летел!..
   - Капитан! Что ты пылишь? Сказано отдыхать - иди и отдыхай. Бороду сбрей. Был бы начальник штаба, он бы тебя уже отчистил по первое число. Иди, капитан, отдыхай и жди.
   Полковник с удовольствием до хруста в костях потянулся и со вкусом зевнул. Я вышел. Команда-то в общем приятная - отдыхать, правда, и ждать, но первое - отдыхать. Но все равно меня душила какая-то горькая злоба. Вспомнил, как постыдно и поспешно я ссыпался вниз по ущелью, и разозлился еще больше. Тут еще родной батальон под прикрытием армейской мощи расслабился. Беспробудным, тяжелым сном спали все без исключения, в том числе и часовые.
   Я поднял начальника штаба батальона и предельно жестко и резко высказал ему все, что я думаю по поводу службы войск в батальоне. Начальник штаба толкнул ротных, те - взводных. Минут через 30 батальон снова спал, только теперь уже за исключением часовых.
   Под Махмудраками
   Маленько отоспались, обслужили технику, привели в порядок оружие, соскоблили щетину. Некоторые нахалы начали дерзко вслух мечтать о бане. Наступил вечер. Никто меня не вызывал. Я справедливо рассудил, что, поскольку стою на видном месте, вызвать меня проблемы нет, а раз не зовут значит, не нужен, и произвел в батальоне отбой.
   Прошла ночь. Утром часов в 9 меня вызвали к начальнику штаба армии. Его на месте почему-то опять не оказалось, зато меня встретил полковник, представившийся заместителем начальника оперативного отдела армии, и сказал, что ему поручено поставить мне задачу. Заключалась она в том, чтоб батальон, действуя в качестве передового отряда армии во взаимодействии с отрядом обеспечения движения, должен был обеспечить отход из ущелья армейских частей: - Когда выйдете вот на этот участок, - полковник сделал две отметки на карте, между которыми на глаз было километра четыре, - отряд обеспечения движения встретит и прикроет, - он назвал подразделение, - вы же займете оборону вдоль дороги и обеспечите отход колонны главных сил плюс ориентировочно 600 афганских колесных машин. Отойдете последними.
   - Кто будет отходить последним, - уточнил я, - и по каким признакам я их узнаю?
   - Что за глупый вопрос? Конечно, техническое замыкание и подразделение прикрытия, наше или афганское.
   Как я понимаю, полковнику на сей вопрос внятно ответить было нечего, поэтому он счел возможным разозлиться.
   - У вас в ВДВ что, все такие умные?.. Что ты мне такие идиотские вопросы задаешь? Хрен его знает, кто тут последний отойдет!.. Сориентируешься по обстановке.
   Но тут я уперся:
   - Я машины на дороге считать не буду. На то вы и штаб, чтобы спланировать, кто отойдет последним - афганцы, наши. Дать мне время. А то при таком подходе на этих четырех километрах можно рогами упираться до второго пришествия!
   Полковник снизу вверх (а он был примерно на полголовы ниже) свирепо уставился на меня. Мы скрестили взгляды. Я подумал: "Цезарь, ты сердишься, значит, ты не прав". Я придал лицу нагло-спокойно-уверенное выражение. Не добившись перевеса в дуэли взглядов, полковник сменил тон:
   - Может, ты, капитан, и задачу выполнять не будешь? Это прозвучало внешне смиренно, но за этим смирением таилась угроза.
   - Нет, почему, - ответил я, - буду. Но я дождусь начальника штаба армии, доложу ему, что постановкой задачи не удовлетворен, и попрошу уточнить некоторые моменты.
   Я даже сам почувствовал, какой наглостью и самоуверенностью веяло, от моей фигуры. Полковник сломался. Деловито взглянул на часы и произнес: "Прибудешь сюда же через полчаса".
   Через полчаса я получил частоты, позывные и даже порядок следования подразделения в хвосте как нашей, так и афганской колонны. Как ни старались позже мои связисты на указанных частотах с позывными выйти на связь, им это не удалось. Но "прихоть" мою полковник удовлетворил.
   - Теперь все понятно?
   - Все!
   - Ну, счастливо! Движение начать через час.
   В течение часа, пока батальон готовился к маршу, мы с начальником штаба уяснили задачу, довели ее до командиров рот. Энтузиазма, честно говоря, задача не вызвала. Есть там, под Баграмом, километрах в семи, населенный пункт под названием Махмудраки. Жили там исключительно крутые мужики, которые с фанатичным упорством, всеми доступными средствами долбили любые дерзнувшие проехать по священной земле любимого их кишлака колонны: не важно, был ли это танковый батальон или афганская пехотная рота на автомобилях.
   Долбили, прямо скажем, не без искусства. Творчества и инициативы у них было хоть отбавляй. Так вот, отмеренные мне четыре километра и перекрывали полностью эти самые Махмудраки. Компания обещала быть нескучной, общество радушным и гостеприимным.
   Мы встретились, познакомились, оговорили вопросы взаимодействия с подполковником-сапером, командиром отряда обеспечения движения, совместными усилиями построили колонну. Подполковнику, как выяснилось позже, был 41 год. Но смотрелся он на все шестьдесят. Что тому причиной - не знаю, но выглядел он форменным дедом и даже некоторая оторопь брала, как такой пожилой человек в армию попал?
   Подполковник определил позицию:
   - Ты, капитан, десантник?
   - Десантник!
   - Вот у вас там все резкие да резвые, а кто понял жизнь - тот не спешит. Понял, капитан?..
   - Понял!
   - Ну, давай, докладывай, будем трогаться.
   - Я доложил, и мы поползли. Именно поползли. Саперы " во главе с подполковником действовали неторопливо, плавно, размеренно. Это было нечто напоминающее замедленную киносъемку. Я начал злиться: "Такими темпами мы до маковкина заговения до Махмудрак добираться будем!" Но злился я недолго. Уже на третьем километре подполковник доказал, что был прав, откопав на повороте дороги "итальяшку". Когда вышли к серпантину, дело пошло еще бойчее. На подступах к нему, на самом серпантине, было снято еще шесть мин.
   Оставил автограф на афганской земле механик-водитель первой роты рядовой Идрисов. Машины еле ползли по серпантину. Такой темп движения действует убаюкивающе. Идрисов вздремнул, машину вовремя не довернул, а когда проснулся, было поздно. Перепад высот между петлями серпантина был метров 70, крутизна склона 60 градусов. По всем законам физики и тактико-техническим характеристикам машина должна была перевернуться, скатиться по этому склону (не исключено, что и еще ниже), явив собой в конечной точке падения коллективный гроб для Идрисова и еще трех находящихся в машине человек. Что делал Идрисов, и делал ли он вообще что-нибудь, неизвестно. Позже он ничего так и не смог вспомнить. Но БМД выписала на склоне какую-то весьма замысловатую ижицу, обрушив на дорогу град камней, и удивительно мягко, под острым углом, соскользнула на нижнюю петлю серпантина. Проехала еще метров пять - семь и остановилась. Когда я подоспел к месту происшествия, Идрисов стоял у машины, глядя безумными глазами на оставленный им след. Потом как-то медленно и вяло опустился на колени и рухнул ничком на камни, разбив лицо. Остальные трое в машине, по их словам, даже испугаться не успели. Идрисова привели в чувство, перебинтовали разбитый лоб. Я торжественно объявил его лучшим механиком-водителем воздушно-десантных войск. И колонна продолжила путь. Я в чудеса не верю, но смею настаивать: то, что Идрисов удержал машину на склоне - чудо! То, что под обрушенный им камнепад не попал ни один человек, и ни одна машина чудо! В рассуждениях о чудесах и превратностях судьбы прошло минут десять. На грешную землю всех вернул мощный взрыв сзади нас. На дороге, по которой прошло уже более 10 машин, при всей плавной тщательности работы саперов, следовавший 13-м или 14-м "Урал" отыскал правым задним колесом мину и теперь стоял некрасиво, противоестественно, вздыбив левое переднее колесо. Рядом на собственных ногах (что положительно) стоял и неостановимо часто икал (что отрицательно) бледный водитель. Импровизированная комиссия в составе старика подполковника, меня и еще трех офицеров-саперов поставила "Уралу" смертельный диагноз: восстановлению не подлежит. Машину разгрузили, водитель и пришедшие ему на помощь братья по совместной борьбе с бездорожьем резво открутили с двигателя все, что можно открутить, слили солярку, а машину столкнули в пропасть. Она тяжело и косо покатилась, дробясь на мириады бывших своих составляющих. Двигаться нам было не скучно!
   Пока мы преодолевали всяческие объективные и субъективные трудности, погода как-то незаметно испортилась, и пошел сначала мелкий, а потом все усиливающийся дождь. Казавшаяся прямой родней бетону дорога прямо на глазах начала стремительно раскисать. Жидкая грязь покрыла сначала подошвы сапог, потом носки, а через два часа все ходили в ней уже по щиколотку. Машины, люди - все представляли из себя комья сплошной грязи. Побольше ком - машина, поменьше - человек. Конец февраля, март, отчасти начало апреля - самое гнусное время в Афганистане. Грунт, который обычно поддается усилиям человека предельно неохотно (отрыть и оборудовать окоп для стрельбы лежа проблема) , чудовищно раскисает. Грунтовые дороги перестают быть доступными для любого вида колесного транспорта, даже танки и БМП зачастую пасуют перед так называемой дорогой. Сапоги вызывают тоску и уныние. Надел их с утра пораньше, ступил за порог - сразу по щиколотку. Прошел тридцать метров, уже и сапог не видно, и не понятно, во что ты обут. Помоешь их - они раскиснут. К раскисшим сапогам грязь пристает еще более прочно, и так бесконечно. Счастливцы, умудрившиеся каким-то путем обзавестись резиновыми сапогами, вызывают поголовную зависть и частично раздражение. Кому-то может показаться смешным, что предметом зависти могут быть самые примитивные резиновые литые сапоги. Чтоб это понять, надо полазить по той грязи, когда к вечеру начинаешь испытывать чувство сродни исступлению. Грязь застит белый свет, грязь везде: жидкая, липкая - и начинает казаться, что так уже будет всегда. Именно в такую грязевую кашу и попали мы, спустившись с серпантина.
   С началом дождя минно-розыскные собаки категорически прекратили всякую деятельность и мокрые, с поджатыми хвостами, виновато поглядывали на людей. Саперы еще больше замедлились. Так мы продвинулись еще километра на полтора. Дождь уже стоял сплошной стеной, дорога утратила свои очертания, местами, на участках до 150 метров, сплошь покрылась водой. Тут уже в сердцах сплюнул даже упорный подполковник. Решили становиться на ночь. Все были мокры до трусов: ни те согреться, ни те обсушиться. Палатки даже и ставить не стали бесполезно. Выставили караулы, оседлав близлежащие высотки. Людям было приказано размещаться на отдых по машинам. Холодно, грязно, мокро, сыро, отвратно. Ну что тут еще скажешь!..
   Оживление внес взвод материального обеспечения батальона. Руководимые властной рукой старшего прапорщика Костенко, поварята в рекордно короткие сроки вскипятили чай, а пока оголодавший батальонный народ грыз сухари, запивая их обжигающим напитком, сварили и отвалили всем по двойной порции восхитительно - вкусной гречневой каши с мясом. Я лично такой каши ни до того, ни после того не едал. Все наелись, согрелись. И погода вроде стала казаться не такой гнусной, и дождь не таким сильным, и грязь вроде перестали замечать. Немного же человеку для счастья надо!
   Ночь прошла спокойно. На острове Мумбу-Юмбу по ночам, по воскресеньям и в скверную погоду не воюют.
   К утру дождь ослаб, стал нудно-моросящим. Но дело он свое уже сделал. Колонна еле ползла. Два километра в час - не более. Я мрачно размышлял о том, сколько же мне придется сидеть в Махмудраках, пока из Ниджрабского ущелья выйдут все войска. Особое раздражение вызывали афганцы. Техника у них была "классная", сплошь колесная, преимущественно ГАЗ-53. Я смотрел, с какой натугой двигались мои дизельные "Уралы", пытался представить на их месте афганские машины, но представлялось одно: только на буксире за тяжелой гусеничной техникой. На подступах к Махмудракам нас как-то лениво и нехотя обстреляли, мы ответили. Обстрел внес некоторое оживление, но против ожидания по Махмудракам мы прошли без особенных проблем.
   Насквозь промокший, покрытый громадными лужами, частично разрушенный кишлак казался вымершим.
   - Ну, капитан, мы с тобой тут, наверно, вместе торчатьбудем.
   - По такой погоде и при такой дороге - черта лысого встретят, подполковник сплюнул.
   Но нет, ничего, обошлось. В установленном месте уже ждала усиленная мотострелковая рота на БМП. Я передал под ее опеку отряд обеспечения движения, мы тепло и дружески попрощались с подполковником и его саперами. Мы им пожелали счастливого пути, они нам "счастливо оставаться".
   Вот ведь странно: во все время совместных действий у нас отношения с подполковником были сухие, корректные, деловые, а тут при расставании вдруг выяснилось, что у нас с ним сильнейшая взаимная приязнь. Его, похоже, даже слеза прошибла, а может, и нет - под дождем не видно. Тысячу раз был прав Владимир Семенович Высоцкий, когда писал:
   "Если он не скулил - не ныл,
   Если хмур был и зол, но шел..."
   Я приступил к освоению отведенного мне участка дороги. Должен сказать, что 4 километра дороги на батальон, в котором чуть больше 200 человек, - это много. Когда разобрались с зонами, участками ответственности, секторами обстрела боевых машин, "агээсников", минометчиков, пулеметчиков, гранатометчиков, стало ясно, что не только на три, но и на две смены людей не везде хватало. Урезали, объединили. Меньше двух смен иметь было нельзя, сколько стоять - неизвестно... Утрясли... Выставили посты, я доложил о занятии участка и о готовности пропуска колонн.
   Последовал лаконичный приказ: "Ждать". К вечеру подул ветер, разогнал тучи, дождь прекратился. За какой-то час погода стремительно изменилась. Кругом стало пронзительно ясно, значительно похолодало. День был 8 марта. Офицеры шутили, что жены нас помнят, любят, добра желают, их коллективная просьба в небесной канцелярии услышана - отсюда и погода.
   Мне не давала покоя репутация Махмудраков. Было непонятно, почему нам так легко дали войти в кишлак. Батальон, растянутый вдоль дороги - одна машина на 120 -150 метров, прижатый к дувалам и обочинам (проезжая часть должна быть свободна), представлял собой лакомый объект для нападения. За все время, пока я рекогносцировал местность, нарезал зоны, участки, сектора, нигде не мелькнуло ни живой души. Эта подчеркнуто демонстративная опустошенность и омертвелость будили смутное чувство тревоги. Я ее в себе задавил, зубоскалил, отдавал десятки ненужных, но создающих необходимый психологический настрой указаний и распоряжений и всячески старался подчеркнуть обыденность, незатейливость полученной задачи: постоим, пропустим, отойдем. Но это мало помогало. Тревога читалась на лицах офицеров, солдат. Шутки повисали в воздухе - неприятно, когда ты, на твой взгляд, удачно пошутил, а в ответ не привычный хохот и улыбки, а мрачные, напряженные лица, тревожные глаза. Наступила ночь. Я проверял караулы сам, посылал начальника штаба, периодически заслушивал доклады командиров рот все было спокойно. Час спокойно, два-три... Ночь, тишина, мореные солдаты, еще более мореные офицеры. Ночь успокаивает, убаюкивает, рассеивает тревогу. Веки сжимаются, возникает опасное ощущение - все хорошо, и все будет хорошо. Можно на пять минут забыться сторожким и чутким сном - все же хорошо. Душманы из Махмудраков поступили просто и мудро: с вечера спокойно выспались, пока мы бдили, а под утро, с рассветом, когда казалось, что уже все прошло, подкрались так, как это умеют делать только они: гордые, горные воины - неслышно, как кошка по ковру.
   Подкрались, сосредоточились и практически одновременно дали залп по колонне не менее чем из десяти гранатометов, сопроводив его густым ружейно-пулеметным огнем.
   Еще несколько секунд назад стояла почти абсолютная тишина; готовилась проснуться природа; на многих постах поникли каски, и как ты по этим каскам ни стучи и что ни говори - бесполезно. Смотрят на тебя из-под каски глаза смертельно усталого мальчишки, и ругаться уже не хочется а ругаться надо. Пожалей мальчишку и выкажи ему свое сочувствие, и он в знак благодарности и признательности уснет прямо у твоих ног. И, может, уже не проснется а вместе с ним не проснутся никогда взвод, рота, батальон. Мат - основа управления общевойсковым боем. Не нами сказано - и никуда от этого не деться.
   Залп взорвал тишину. Ухнули в ответ пушки, застучали пулеметы, автоматы. По всем четырем километрам творилась дикая вакханалия. Длилась она минут пять но эти пять минут - дорогого стоят. Я руководил боем, а самого неотступно грызло: "Прошляпили, все-таки прошляпили!"
   Коротко стукнула где-то и оборвалась последняя автоматная очередь.
   - Командирам рот доложить обстановку и потери - распорядился я.
   Первая: обстановка нормальная, потерь нет.
   Вторая: прямым попаданием гранаты убит спавший в "бэтээре" наводчик станкового гранатомета, ранен контужен механик-водитель. Как ранен медицина разбирается.
   Третья: Норма, потерь нет.
   Я ожидал самого худшего. Я готовился услышать доклад не менее чем о десятке убитых и двух десятках раненых, поэтому я не поверил:
   - Проверить и еще раз доложить.
   Через несколько минут первая и третья роты подтвердили доклады, вторая уточнила: в момент попадания гранаты механик-водитель выбрался из кормового люка на силовое отделение, поэтому схлопотал несколько осколков в ноги сзади. Ничего страшного - до свадьбы заживет. Повезло парню.
   Мною владело какое-то странное чувство. С одной стороны было жаль наводчика. Я его хорошо знал. Рослый видный, по-хорошему нагловатый, он носил АГС-17 как игрушку, в бою вел себя раскованно и свободно, был смел, обладал природной военной косточкой, талантливо скрывая расчетливость и хладнокровие за напускной удалью и презрительно наплевательским отношением к душманам. И вот такой прирожденный Воин пал во сне, не обнажив, что называется, меча. С другой стороны, настроившись на куда более существенные потери, я испытал огромное облегчение. С третьей стороны, как это ни странно, где-то там внутри пульсировала какая-то радостная жилка: "Не зря! Не зря!" Чего "не зря" - черт его знает.