Зловещая новость быстро распространилась по всей Опере, где Жозефа Бюке очень любили. Артистическая уборная Ла Сорелли опустела, и маленькие танцовщицы, окружив ее, словно испуганные овцы пастуха, направились в фойе поспешно, как только позволяли их розовые ножки, минуя тускло освещенные коридоры и лестницы.


Глава 2

Новая Маргарита


   На первой лестничной площадке Ла Сорелли столкнулась с графом де Шаньи, который поднимался наверх. Граф, обычно такой спокойный, выказывал признаки сильного волнения.
   — Я шел к вам, — сказал он, галантно поклонившись молодой женщине. — Ах, Сорелли, что за чудесный вечер! Какой успех Кристины Доэ!
   — Невероятно, — запротестовала Мег Жири. — Шесть месяцев назад она пела, как ржавая петля. Но дайте нам пройти, дорогой граф, — продолжала она, делая дерзкий реверанс, — мы пытаемся побольше узнать о бедняге, которого нашли повешенным.
   Как раз в этот момент мимо поспешно проходил озабоченный администратор. Услышав последние слова Мег, он остановился.
   — Что? Вы уже знаете? — спросил он довольно сердито. — Не говорите об этом, не хотелось бы, чтобы Дебьенн и Полиньи узнали! Какая неприятность в их последний день!
   Балерины спустились в комнату отдыха, которая уже была переполнена.
   Граф де Шаньи был прав: ни одно гала-представление не могло сравниться с этим. Те, кому выпало удовольствие быть в этот вечер в театре, до сих пор с глубоким чувством рассказывают о нем детям и внукам. Подумайте только: Гуно, Рейс, Сен-Санс, Массне, Гире, Делиб — все один за другим вставали за пульт оркестра и лично дирижировали своими произведениями. Фор и Краусс были среди исполнителей, и именно в этот вечер светское общество Парижа с восхищением открыло для себя Кристину Доэ, чью таинственную судьбу я намереваюсь описать в этой книге.
   Гуно дирижировал «Похоронным маршем марионетки», Рейс — своей великолепной увертюрой к «Сигюр», Сен-Санс — виртуозными «Пляской смерти» и «Восточным сном», Массне — «Неизданным венгерским маршем», Гире — своим «Карнавалом», Делиб — «Медленным вальсом» из «Сильвии» и пиццикато из «Коппелии». Пели неподражаемые Мари Габриэль Краусс и Дениз Блок: первая — болеро из «Сицилийской вечери»; вторая — брин-дизи из «Лукреции Борджа».
   Но самый большой триумф ожидал Кристину Доэ. Она начала выступление, спев несколько арий из «Ромео и Джульетты» Шарля Гуно. На сцене Оперы эта дивная музыка звучала впервые. Мы очень сочувствуем тем, кто никогда не слышал Кристину Доэ в партии Джульетты, кто не знал ее простодушного очарования, никогда не испытывал дрожи при звуках ее ангельского голоса, не чувствовал, как душа высоко парит вместе с ее душой над могилами влюбленных из Вероны: «Господи! Господи! Прости нас!» И все же это было ничто в сравнении с исполнением ею сцены в тюрьме и финального трио в «Фаусте», которые она свела вместо заболевшей Карлотты. Никто с тех пор не слышал и не видел ничего подобного! Это была новая Маргарита, Маргарита во всем блеске и сиянии, которых в ней до Кристины Доэ никто не подозревал.
   Восторженная публика приветствовала певицу громовыми овациями, она же рыдала и в конце концов упала без чувств на руки партнеров. Без чувств ее отнесли в артистическую комнату.
   Великий критик де Сен-В, в память об этом изумительном вечере написал статью, которую так и озаглавил «Новая Маргарита». Будучи великолепным знатоком музыки, он сознавал, что эта милая девочка принесла на подмостки Оперы больше, чем свое искусство, — она принесла свое сердце. Все друзья Оперы знали, что сердце Кристины осталось таким же чистым, как в пятнадцать лет, и, чтобы понять, что случилось с ней, пишет де Сен-В., остается «предположить, что она впервые полюбила».
   «Вероятно, я скажу бестактность, — продолжает он, — но только любовь способна сотворить такое чудо полного преображения. Два года назад мы слышали Кристину Доэ на концерте в консерватории, когда она подарила нам очаровательную надежду. В чем истоки ее огромного успеха сегодня? Если он не спустился с небес на крыльях любви, я должен поверить, что он поднялся из ада и что Кристина Доэ, подобно Офтердингену, майстер-зингеру, заключила сделку с дьяволом. Тот, кто не слышал ее в финальном трио в „Фаусте“, не знает этой оперы»: экзальтация голоса и экстаз чистой души не могут быть большими!» Однако некоторые завсегдатаи Оперы протестовали. Почему от них так долго скрывали такое сокровище? И действительно, только благодаря непостижимому отсутствию Карлотты в этот вечер Кристина, заменив ее в последний момент, смогла продемонстрировать свой талант в той части программы, которая была первоначально зарезервирована для испанской примадонны. Но почему Дебьенн и Полиньи выбрали именно Кристину, когда узнали, что Карлотта не выступит. Знали ли они о ее таланте? Если да, то почему скрывали это? И почему она сама скрывала его? Странно, но никто не слышал, чтобы у Кристины был учитель. Она неоднократно говорила, что отныне будет работать одна. Все это было необъяснимо.
   Стоя в своей ложе, граф де Шаньи тоже аплодировал певице.
   Графу Филиппу Жоржу Мари де Шаньи был сорок один год. Он был выше среднего роста и имел приятное, даже красивое лицо, несмотря на жесткие морщины на лбу и некоторую холодность глаз. С женщинами он обращался с утонченной учтивостью, а с мужчинами держался несколько высокомерно. У него было благородное сердце и чистая совесть. После смерти старого графа Филибера он стал главой одной из самых старинных и знаменитых семей во Франции, корни которой восходили еще ко временам Людовика X.
   Состояние Шаньи было значительным. Его две сестры и брат Рауль никогда не думали о разделе имущества. Они сохраняли совместное владение и полагались во всех делах на Филиппа, как будто право первородства все еще было в силе. Когда его сестры вышли замуж (обе в один день), они взяли свою долю имущества как приданое.
   Графиня де Шаньи, урожденная де Мерож де ла Мартиньер, умерла при родах Рауля, который на двадцать лет был младше Филиппа. Раулю было двенадцать лет, когда умер старый граф. Филипп принимал активное участие в воспитании брата, вначале ему помогали сестры, а затем старая тетушка, которая жила в Бресте и которая привила Раулю вкус к мореплаванию. Молодой человек прошел обучение на борту учебного судна «Борда», с успехом закончил его и отправился в традиционное кругосветное плавание. Он был включен в официальную экспедицию на «Акуле», созданную для поиска в полярных льдах оставшихся в живых от экспедиции «Дартуа», которая пропала три года назад. Пока же Рауль наслаждался отпуском, который был рассчитан на шесть месяцев, и вдовы предместья Сен-Жермен уже жалели этого красивого хрупкого юношу за те тяжелые испытания, которые ему предстояли.
   Застенчивость Рауля — так и хочется назвать ее невинностью — была удивительной. Он был избалован своими сестрами и старой теткой, и женское воспитание оставило ему простодушные, очаровательные манеры, которые ничто не могло испортить. Ему шел двадцать второй год, но выглядел он на восемнадцать. У него были небольшие белокурые усы и красивые голубые глаза.
   Филипп очень баловал младшего брата. Мало того, он гордился им, с радостью предвкушал его славную карьеру на флоте, где один из их предков, знаменитый Шаньи де ла Рош, был адмиралом. Филипп воспользовался отпуском Рауля, чтобы показать ему Париж. Ведь Рауль почти не знал, что может предложить этот город по части роскошных наслаждений и удовольствий другого рода.
   Граф считал, что в возрасте Рауля иметь слишком много добродетели даже вредно. Филипп обладал уравновешенным характером, равномерно совмещал удовольствия с делами, имел безупречные манеры и был неспособен подавать своему брату дурной пример. Он брал его с собой повсюду, даже представил балеринам в Опере. Поговаривали, что Филипп был «в очень тесных отношениях» с Ла Сорелли. Но поскольку граф оставался холостяком и, следовательно, имел много свободного времени, особенно теперь, когда его сестры вышли замуж, несомненно, не было ничего предосудительного в том, что он любил провести час или два после ужина с танцовщицей, которая, хотя и не блистала умом, зато имела самые прекрасные глаза в мире. Кроме того, есть такие места, где настоящий парижанин ранга графа де Шаньи просто обязан показываться, а в то время артистические уборные и комнаты отдыха балерин были одним из этих мест.
   В конце концов, Филипп и не взял бы своего брата за кулисы Национальной академии музыки, если бы Рауль не просил его неоднократно об этом с мягкой настойчивостью, о которой граф не раз вспоминал позже.
   В тот вечер после овации, которую публика устроила Кристине Доэ, граф, повернувшись к брату, обратил внимание на его необыкновенную бледность и весьма встревожился.
   — Разве ты не видишь, она вот-вот упадет в обморок? — взволнованно произнес Рауль.
   И это была правда, потому что на сцене Кристину буквально поддерживали партнеры.
   — Ты сам вот-вот упадешь в обморок, — заметил Филипп, наклоняясь к брату. — В чем дело?
   Но Рауль, ничего не ответив, встал.
   — Пойдем, — сказал он нетвердым голосом.
   — Куда ты хочешь идти? — спросил Филипп, удивленный волнением брата.
   — Пойдем и посмотрим! Она впервые пела так! Филипп с любопытством посмотрел на Рауля, и его губы растянулись в улыбке.
   — Хорошо, почему бы и нет? — сказал он, делая вид, что восхищен предложением брата. — Пойдем.
   У входа на сцену толпились люди. Пока братья ждали, чтобы пройти, Рауль разорвал свои перчатки, даже не осознавая, что делает. Филипп слишком любил брата, чтобы посмеяться над его нетерпением. Но теперь он понял, почему Рауль казался столь взволнованным и почему ему доставляло такое удовольствие сводить все разговоры к тому, что происходит в Опере.
   Они вступили на сцену.
   Толпа мужчин в вечерних костюмах спешила к комнате танцовщиц или в артистические уборные. Крики рабочих сцены смешивались с раздраженными замечаниями администраторов. Уходящие статисты из последней живой картины, толкающиеся артистки кордебалета, рама задника, которую куда-то несут, задник, опускаемый с чердака, настоящее, а не декоративное окно, которое крепят энергичными ударами молотка, постоянные крики предостережений, заставляющие вас оглядываться, чтобы кто-то не сбил с вашей головы шляпу или не свалил с ног, — такова обычная суматоха антракта, которая никогда не перестает поражать новичка, подобного молодому человеку с белокурыми усами, голубыми глазами и стройной фигурой, пересекавшему так быстро, насколько позволяли суета и скопление людей, сцену. Сцену, на которой Кристина Доэ только что праздновала триумф и под которой только что умер Жозеф Бюке.
   Неразбериха никогда не была более полной, чем в этот вечер, но и Рауль никогда не был менее робким. Он решительно пробирался вперед, не обращая внимания ни на что. Он был озабочен только своим желанием увидеть молодую женщину, чей волшебный голос овладел его сердцем. Да, он чувствовал, что его бедное, неопытное сердце не принадлежит ему больше. Рауль пытался защитить его с того дня, когда Кристина, которую он знал еще маленькой девочкой, вошла в его жизнь. Он решил, что должен бороться с нежными чувствами, которые она разбудила в нем, потому что поклялся любить только ту женщину, которая станет его женой. А разве мог он, аристократ, жениться на певице! Но сейчас… Сейчас он перенес потрясение, в первую очередь, эмоциональное. Он испытывал боль в груди, как будто кто-то открыл ее и извлек оттуда его сердце. И эту ужасную пустоту в груди нельзя было заполнить ничем, кроме как сердцем Кристины. Таковы симптомы той болезни, понять которую, вероятно, могут лишь те, кто сам имел опыт, обычно характеризуемый как «влюблен без памяти».
   Графу Филиппу было трудно поспевать за братом. Он все еще улыбался.
   В глубине сцены, около двойной двери к ступенькам лестницы, которая вела в комнату балерин и к ложам бенуара с левой стороны, Рауля остановила небольшая группа стажеров. Раздались насмешливые слова в его адрес, но Рауль не отвечал. В конце концов ему удалось пройти. Коридор был наполнен восклицаниями восторженных поклонников, но одно имя парило над этим гулом голосов:
   «Доэ! Доэ!» Следуя за Раулем, Филипп говорил себе: «Он знает дорогу, мошенник!» Это обстоятельство заинтриговало графа, ведь он никогда не брал брата в артистическую уборную Кристины. Рауль, вероятно, ходил туда один, пока Филипп разговаривал, как обычно, с Ла Сорелли. Прима неизменно просила его побыть с ней до выхода на сцену, кроме того, его приятной обязанностью было держать маленькие гетры, которые она надевала, спускаясь из артистической, чтобы сохранить блеск своих атласных туфелек и чистоту трико телесного цвета. У нее было оправдание: она рано лишилась матери.
   Отложив на несколько минут визит к Ла Сорелли, Филипп спешил за Раулем по коридору, который вел к комнате Кристины. Коридор этот сегодня был полон людьми как никогда. Все в Опере горячо обсуждали успех Кристины и ее обморок. Певица все еще не пришла в себя, и послали за доктором. Тот как раз направлялся в артистическую, с трудом прокладывая себе дорогу сквозь толпу поклонников. Рауль шел за ним, почти наступая ему на пятки.
   Доктор и Рауль вошли в комнату Кристины одновременно. Доктор оказал ей первую помощь, и она наконец открыла глаза. Филипп был частью плотной толпы, стоявшей перед дверью.
   — Не думаете ли вы, доктор, что эти господа должны покинуть комнату? — спросил Рауль с невероятной дерзостью. — Здесь ужасно душно.
   — Вы правы, — согласился доктор и заставил выйти из помещения всех, кроме Рауля и служанки.
   Та смотрела на Рауля широко раскрытыми глазами, полными смущения. Она никогда до этого не видела этого юношу, но она не осмелилась спросить его ни о чем.
   Доктор же предположил, что, поскольку этот молодой человек действовал таким образом, он, вероятно, имеет на это право. Так Рауль остался в комнате, наблюдая, как к Кристине возвращается сознание, в то время как даже Дебьенн и Полиньи, пришедшие выразить ей свое восхищение, были отодвинуты в коридор вместе с другими мужчинами во фраках.
   Граф Филипп де Шаньи, также изгнанный из комнаты, громко смеясь, воскликнул:
   — Ох плут! Плут!
   Затем подумал: «Доверяй после этого тихоням. Однако он настоящий Йаньи!» Граф направился к артистической уборной Ла Сорелли, но та уже спускалась вниз со своими напуганными подругами, и они встретились, о чем я уже говорил в начале этой главы.
   В своей артистической комнате Кристина сделала глубокий вздох, ответом на который был стон. Она повернула голову и, увидев Рауля, вздрогнула. Она посмотрела на доктора, улыбнулась ему, затем взглянула на служанку и опять на Рауля.
   — Кто вы, мсье? — спросила она слабым голосом. Юноша опустился на колено и пылко поцеловал ее руку.
   — Мадемуазель, — сказал он, — я тот маленький мальчик, который вошел в море, чтобы достать ваш шарф.
   Кристина опять посмотрела на доктора и служанку, и все трое засмеялись. Рауль, покраснев, поднялся.
   — Мадемуазель, поскольку вам доставляет удовольствие не признавать меня, я хотел бы сказать вам кое-что наедине, очень важное.
   — Вы не могли бы подождать, когда мне станет лучше? — произнесла девушка дрожащим голосом. — Вы очень добры..
   — Простите, мсье, но вы должны покинуть нас, — сказал доктор со своей самой любезной улыбкой. — Я должен позаботиться о мадемуазель Доэ.
   — Я не больна, — резко сказала Кристина с энергией, настолько странной, насколько и неожиданной. Она встала и быстро провела рукой по глазам. — Благодарю вас, доктор, но теперь мне надо побыть одной. Пожалуйста, оставьте меня. Я очень волнуюсь.
   Доктор пытался протестовать, но, видя волнение своей пациентки, решил, что лучше всего предоставить ей возможность делать так, как она хочет. Он ушел вместе с Раулем, который смущенно остался стоять в коридоре.
   — Я не узнаю ее сегодня, — заметил доктор. — Она обычно такая спокойная и нежная…
   И он ушел.
   Рауль остался в одиночестве. Коридоры уже опустели. В комнате отдыха балерин, очевидно, началась церемония проводов. Подумав, что Кристина, вероятно, тоже пойдет туда, Рауль ждал. Он отступил в желанную темноту дверного проема, по-прежнему чувствуя ужасную боль в том месте, где было его сердце.
   Внезапно дверь артистической уборной Кристины открылась, и оттуда вышла служанка с пакетами в руках.
   Рауль остановил ее и спросил, как чувствует себя ее хозяйка. Девушка засмеялась и ответила, что Кристина чувствует себя вполне нормально, но он не должен беспокоить ее, потому что она хочет побыть одна. И служанка поспешно удалилась.
   В разгоряченном сознании Рауля мелькнула безумная мысль: Кристина, очевидно, решила остаться одна, чтобы видеть его. Он же сказал, что хочет поговорить с ней наедине. Едва дыша, он направился обратно к двери ее комнаты и уже поднял руку, чтобы постучать, но тут же ее опустил. Он услышал резкий мужской голос, доносившийся из комнаты: «Кристина, вы должны любить меня».
   И голос Кристины, дрожащий и полный слез, ответил:
   «Как вы можете говорить это мне? Ведь я пою только для вас!» Услышав эти слова, Рауль вынужден был прислониться к двери. Его сердце, которое, казалось, исчезло навсегда, вернулось к нему вновь и колотилось так громко, что слышно было во всем коридоре. Если его сердце так стучит, его же могут услышать, мелькнула мысль, дверь отворится, и его постыдно пошлют прочь. Боже, что за положение: он, де Шаньи, подслушивает у двери! Рауль положил обе руки на сердце, чтобы успокоить его. Но сердце — не собачья пасть, и даже если вы держите собаку обеими руками с закрытой пастью, чтобы заставить ее прекратить невыносимый лай, вы все равно слышите, как она рычит.
   Мужской голос заговорил опять:
   — Вы, должно быть, устали.
   — О да! Сегодня я отдала вам душу, и я мертва.
   — Ваша душа прекрасна, дитя мое, — произнес мужчина, — и я благодарю вас. Ни один император не получал такого подарка. Даже ангелы плакали сегодня.
   Больше Рауль ничего не слышал. Опасаясь, что его увидят, он вернулся к темному дверному проему и решил ждать там, пока мужчина не покинет комнату. Только что он познал любовь и ненависть. И все это в один вечер. Он знал, кого любит, теперь оставалось узнать, кого он ненавидит.
   К его удивлению, дверь открылась, и Кристина, одетая в меха, с лицом, скрытым под кружевной вуалью, вышла одна. Рауль заметил, что она закрыла дверь, но не заперла ее. Он, даже не проводив ее взглядом, не отрываясь, смотрел на дверь. Она не открывалась. Когда Кристина скрылась в конце коридора, Рауль пересек его, открыл дверь комнаты и вошел внутрь. Он оказался в полной темноте. Газовый свет был выключен.
   — Есть здесь кто-нибудь? — спросил он вибрирующим голосом. «Почему он скрывается?» — подумал юноша.
   Он стоял спиной к закрытой двери. Темнота и тишина. Он слышал только звук собственного дыхания. Рауль даже не сознавал, насколько неосторожным было его поведение.
   — Вы не уйдете отсюда, пока я не выпущу вас, — резко сказал он. — Отвечайте, вы, если вы не трус! Но я разоблачу вас!
   Рауль зажег спичку. Пламя на секунду осветило комнату. Никого! Заперев дверь, он зажег газовый свет, открыл стенные шкафы, поискал, заглянул в ванную, ощупал стены влажными руками. Пусто!
   — Я теряю разум? — громко произнес он. Минут десять юноша стоял, прислушиваясь к шипению газа, в полной тишине опустевшей комнаты; хотя он был влюблен, ему даже не пришло в голову взять ленту на память о любимой женщине. Он вышел совершенно потерянный, не понимая, что делает и куда идет.
   Лишь почувствовав холодный воздух на лице, Рауль увидел, что находится на нижней площадке узкой лестницы. За ним двигалась группа рабочих, которые несли некое подобие носилок, покрытых белой материей.
   — Скажите, пожалуйста, где здесь выход? — спросил он.
   — Прямо перед вами, — ответил один из рабочих. — Вы видите, дверь открыта. Но разрешите сначала нам пройти.
   Рауль показал на носилки и спросил без особого интереса:
   — Что это?
   — Жозеф Бюке. Его нашли повешенным в третьем подвале между задником и декорациями из «Короля Лахора».
   Рауль отступил в сторону, пропуская рабочих вперед, затем поклонился и вышел.


Глава 3

В которой Дебьенн и Полиньи по секрету раскрыли Арману Мушармену и Фирмену Ришару, новым директорам, действительную причину их ухода из Оперы


   Между тем прощальная церемония началась. Как я уже говорил, это великолепное торжество было устроено Дебьенном и Полиньи по случаю их ухода из Оперы. Употребляя банальное выражение, они хотели уйти в блеске славы. Все, кто хоть что-то значил в парижском обществе и искусстве, помогли импресарио организовать эту идеальную программу.
   Все собрались в комнате отдыха танцовщиц. Ла Сорелли ждала Мушармена и Ришара с бокалом шампанского в руке и приготовленной речью. Танцовщицы кордебалета собрались вокруг нее, негромко обсуждая события дня. Возле столиков с едой, поставленных между картинами Буланже «Танец воина» и «Танец крестьян», уже образовалась гудящая толпа.
   Некоторые балерины успели переодеться, но большинство все еще оставались в легких газовых одеждах. Все девушки сохраняли серьезный вид, который они считали подобающим случаю, — все, кроме маленькой Жамме, казалось, уже забывшей о привидении и смерти Жозефа Бюке. Она болтала, пританцовывая и подшучивая над своими друзьями, что, собственно, неудивительно, когда тебе пятнадцать лет. Раздраженная Ла Сорелли строго призвала ее к порядку, едва Дебьенн и Полиньи появились в комнате.
   Оба уходящих директора казались веселыми. В провинции это показалось бы неестественным, но в столице считалось проявлением хорошего вкуса. Никто не мог бы слыть настоящим парижанином, не научившись надевать маску веселья на свои печали и маску уныния, скуки и безразличия на свои внутренние радости. Если вы знаете, что у одного из ваших друзей горе, не пытайтесь утешать его: он скажет, что дела уже поправляются. Если же его посетила удача, не поздравляйте его: он только удивится тому, что кто-то вспомнил об этом. Парижане всегда чувствуют себя, как на маскараде, и двое столь утонченных мужчин, как Дебьенн и Полиньи, конечно же не могли позволить себе демонстрировать перед обществом свое подлинное настроение.
   Они несколько нарочито улыбались, когда Ла Сорелли начала свою речь. Затем восклицание этой легкомысленной Жаме заставило их улыбки исчезнуть столь внезапно, что окружающие не могли не уловить печаль и страх, которые они скрывали.
   — Призрак Оперы! — Жамме произнесла эти слова со страхом и указала на лицо, бледное, печальное и искаженное, как сама смерть.
   — Призрак! Призрак Оперы!
   Все засмеялись и, толкая друг друга, пытались подойти поближе к призраку, чтобы предложить ему что-либо выпить. Но он исчез, очевидно ускользнув в толпу. Его безуспешно искали, в то время как оба старых господина пытались успокоить малюток Жамме и Жири.
   Ла Сорелли была взбешена: она не смогла закончить свою речь. Дебьенн и Полиньи поцеловали ее, поблагодарили и ушли гак же быстро, как привидение. Никто этому не удивился — все знали, что им предстоит еще пройти такую же церемонию в комнате отдыха певцов этажом выше и что потом они будут принимать в последний раз своих близких друзей в большом вестибюле рядом со своим кабинетом, где их ждал настоящий ужин.
   Там-то мы и нашли их теперь с новыми директорами Арманом Мушарменом и Фирменом Ришаром. Они едва знали друг друга, но обменивались громкими комплиментами и заверениями в дружбе, в результате чего у гостей, которые опасались провести довольно скучный вечер, заметно поднялось настроение. Во время ужина атмосфера была почти праздничной. Было произнесено несколько тостов, и представитель правительства продемонстрировал такие способности в этой области, что вскоре сердечность уже царила среди гостей.
   Передача административных полномочий состоялась накануне в неофициальной обстановке, и вопросы, которые необходимо было разрешить между новыми и старыми администраторами, были разрешены при посредничестве представителя правительства с таким большим желанием обеих сторон прийти к согласию, что никто теперь не удивлялся, увидев теплые улыбки на лицах импресарио.
   Дебьенн и Полиньи вручили Мушармену и Ришару два маленьких универсальных ключа, которые отпирали все несколько тысяч дверей Национальной академии музыки. Собравшиеся с любопытством рассматривали эти ключи. Их передавали из рук в руки, как вдруг внимание некоторых гостей привлекла странная фигура с бледным, фантастическим лицом, которая уже появлялась в комнате танцовщиц и которую маленькая Жамме встретила восклицанием: «Призрак Оперы!» Человек сидел в конце стола и вел себя совершенно естественно, за исключением того, что ничего не ел и не пил.
   Те, кто улыбался, впервые увидев его, вскоре отводили взгляд, потому что его вид вызывал болезненные мысли. Никто здесь не воспринимал его появление как шутку, как это было у танцовщиц, никто не кричал: «Вот он, призрак Оперы!» Человек ничего не говорил. Даже сидевшие рядом с ним не могли сказать точно, когда он пришел, но каждый думал, что, если мертвые иногда возвращаются и сидят за столом живых, они не могут иметь более ужасного лица, чем это. Друзья Мушармена и Ришара думали, что этот бестелесный гость был другом Дебьенна и Полиньи, а друзья Дебьенна и Полиньи считали, что он друг Мушармена и Ришара. Потому никто не спрашивал объяснений и не отпускал никаких неприятных замечаний или шуток дурного вкуса, которые могли обидеть этого ужасного человека.