Лидия Рыбакова. Стрела Зенона

Лидия Рыбакова
Стрела Зенона. Сборник стихотворений

Предисловие

   Герой романа Владимира Набокова «Дар» поэт Федор Чердынцев представлял читателей своих стихов как собрание неких акционеров; после прочтения книги стихов Лидии Рыбаковой я ощутил себя держателем если не контрольного пакета акций, то уж точно – минимума, дающего мне право голоса на воображаемом собрании.
   Если же продолжить набоковскую метафору, то, несомненно, стихи Лидии Рыбаковой заслуживают того, чтобы быть приобретёнными в качестве некоего культурно-нравственного капитала: стихи эти честны по сути, свободны от примесей даже тогда, когда автор «играет» словами и ритмом. Им не перестаешь верить. Лидия Рыбакова не сочиняет стихи, а знакомит нас с ними, как со своими братьями и сестрами, как с собой, в конце концов, и если она пишет, что:

 
Пахнет вечер сыром и духами
в маленьком кафе полупустом.
Мой забытый чай остыл в стакане.
День упал увянувшим листом.
 
 
Я сижу одна.
                   Я всем – чужая.
Как в лесу.
                 Как дома.
                                 Как в толпе.
 
 
Вопреки всему – ещё живая.
Главное, что вопреки себе. —
 

   то это именно она сидит в кафе полупустом, а не фантом лирического героя.
   Честность стихов, содержание их определяет почти всё… да не всё, постойте, нужна ведь еще и форма. С формой у автора дело обстоит великолепно: Лидия Рыбакова обладает прекрасным чувством ритма, отлично чувствует мелодию стиха, да так, что и не замечаешь двух-трех «неудачных» рифм, как не замечаешь резкого всплеска трубы в джазовой импровизации, предполагая, что так и было задумано. Прекраснейшее стихотворение «Иллюзия», которое хотелось бы оспорить мировоззренчески, но никак не получится оспорить поэтически, – оно звучит как достойный, хотя и запоздалый (и вполне женский) ответ В. Ходасевичу на его знаменитое «Перед зеркалом» («Только есть Одиночество – в раме Говорящего правду стекла»).
   Ценность любой книги определяется степенью потёртости её переплёта. Не сомневаюсь, что «Стрела Зенона» постареет внешне вскоре после выхода в свет. Остаётся только пожелать Лидии Рыбаковой быть всегда, как сказал один поэт, «в мере, исполненной без остатка», и продолжить свой путь в поэзии – такой же странницей, которой есть что покидать и есть куда возвращаться.

Александр Хабаров,

поэт, член Союза писателей России,

лауреат Всероссийской литературной премии

им. Н. Заболоцкого (2000),

Первой премии русско-американского журнала

«Seagull» (2008)

Перепутье

 
Семь дорог
из-под ног
– веером.
Мне нужна
одна
– та, что глянется.
А что выберу
– то и станется,
что останется
– то утеряно.
 
 
Посижу,
погожу…
Надо ли
поспешать,
решать
нерешённое?
Что в конце пути
– дело тёмное.
Тьма бездонная
не порадует.
Оглянусь,
помолюсь
– боязно…
 
 
Не найти
пути
возвращения.
Заблудившимся
– нет прощения,
без прощения
– жить мне совестно.
 
 
На лугу,
да в стогу
– светел сон!
Для красы
– росы
зачерпну рукой.
Подождёт судьба
– на душе покой,
и течёт рекой
колокольный звон.
 

Путь-дорога

 
Начало долгого пути
лежит у самого порога.
Неосторожно наступил
– и увела тебя дорога.
 
 
Через цветник, за огород,
потом вдоль улицы знакомой,
по полю, через речку вброд,
– и вот уже не видно дома,
 
 
и только трав медвяный дух,
берёз серебряные струны,
туманов тополиный пух,
извилистых тропинок руны.
 
 
Идёшь, куда уводит путь
– через луга, леса и веси.
Укажет он, где повернуть,
с кем хлеб делить,
               о чём петь песни.
 
 
А ты вращаешь шар земной,
ступая по нему упруго,
весь белый свет
              – как дом родной
среди светил небесных круга.
 
 
На месте разучившись жить,
не измеряя расстояний,
дороги скручиваешь нить
в клубок своих воспоминаний.
 

Шаги

 
Слова – лишь шелуха,
                        не отражают сути.
Она – в движенье, взгляде.
                                 В темноте,
в молчании свободна мысль от мути
– в невысказанной наготе.
 
 
Я слушаю шаги.
                       На улицах пустынных
их торопливый дробный перестук,
их старческое шарканье в гостиных,
в аллеях тёмных робкий звук.
 
 
Я всё хочу понять,
                         но всё нельзя расчислить.
Есть в тихих звуках нечто больше слов.
Во снах, воспоминаниях и мыслях
как пульс – прибой чужих шагов.
 

Жизнь

 
Рисует время мелом на доске,
бессильно бьёмся мы в его руке:
сотрутся судьбы – знаки на песке.
 
 
Жизнь – наважденье. Глаз зелёных свет.
Луч встречных фар:
                            ночь прочертил – и нет.
Недолговечна, как весенний снег.
Как на Земле оставить мне свой след?
 
 
Так путник, что к костру присел на миг:
пришёл – юнец, ушёл – уже старик.
Из тьмы – во тьму…
                          Что этим он достиг?
 

Вечер

 
Пахнет вечер сыром и духами
в маленьком кафе полупустом.
Мой забытый чай остыл в стакане.
День упал увянувшим листом.
 
 
Я сижу одна.
                   Я всем – чужая.
Как в лесу.
                Как дома.
                             Как в толпе.
Вопреки всему – ещё живая.
Главное, что вопреки себе.
 
 
Это безнадёжно и забавно:
жизнь как вивисекция души.
День за днём
                    – не думаем о главном.
Лишь дерёмся, плачем и спешим!
 
 
Словно карусельные лошадки
мы уныло бегаем гурьбой.
Скучно, резво, в заданном порядке
и всегда кончаем – темнотой.
 
 
Бог – любовь? На это не похоже.
Бог – закон? Но кто законы чтит!
Раньше Он, наверно, был моложе.
И любил.
             Теперь Он просто спит.
 

Представление

 
Цепко руку ухватит старуха
– посулит всё как есть рассказать.
Поднимусь к небесам – или рухну,
как и где мне дорогу искать.
 
 
Не раскидывай карты, гадалка.
Мне о будущем знать – ни к чему.
Крутят прялку угрюмые Парки,
а зачем – никогда не пойму.
 
 
Я пляшу цирковой Коломбиной
по натянутой нитке-судьбе
с вечно светлой и радостной миной,
как дурацкий фонарь на столбе.
 
 
Пусть наточен кинжал у паяца
и от ужаса пусто в груди
– представленье
                    должно продолжаться,
я должна танцевать и смеяться,
что бы ни было там, впереди!
 

Гроза

 
Дождь льёт как из ведра.
               По крыше капли пляшут,
как будто черти там
колотят в барабан.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
               И будет только краше
умытый новый мир,
когда сойдёт туман.
 
 
Что – непогода?
               Да, порою так бывает:
и дождь стучит в окно,
и в форточку – сквозняк.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
               Дождь скверну отмывает:
кто убоится здесь
его смешных атак?
 
 
Зарницы в небесах
               – далёких молний блики,
и где-то далеко
рычит усталый гром.
Пройдёт, пройдёт, пройдёт!
               Пусть беды многолики,
но должен устоять
надёжный крепкий дом.
 
 
Ведь строили его
               не на день, а навеки!
Ведь каждый, кто здесь жил
или живёт теперь,
был не временщиком
               – и добрым человеком.
И для него всегда
открыта эта дверь.
 

Иллюзия

 
Давным-давно,
совсем ещё дитя,
я перед зеркалом,
шутя,
кружилась, прыгала
и разводила руки,
не ради дела,
а от скуки.
 
 
Вдруг сразу,
вспышкой,
мне
на ум
пришло,
что зеркало
– обычное стекло,
что за стеклом
– сама же я!
движенья
покорно
повторяю
в отраженье.
 
 
И всё не так, как видится.
Иначе:
я там живу!
Дышу,
смеюсь
и плачу,
и за стеклом
– единственный герой!
А здесь лишь копия
– и номер тут второй…
 
 
И
тутошня —
              я
                 Я
– не я!
 
 
Ил —
    лю —
        зи —
            я…
И значит,
вся моя свобода
– предрешена!
Привычный мир
– как блик на водах,
и я вольна
лишь отражать.
Мне не сбежать.
 
 
Я руку протянула,
трепеща:
в стеклянной призме
место всем вещам
– и неживым,
и полным жизни!
 
 
Весь мир – попарно
рассечён
клинком,
божественным мечом…
И только грань,
одна,
неразделима
на…
 
 
Живу.
Молчу.
Но в доме нет зеркал.
Я не хочу,
чтоб кто-то в них упал!
Довольно и того,
что я сама не знаю:
живу?
И двигаюсь?
 
 
…А может, повторяю?
 

В баре

 
Потные улыбки
в сигаретной мгле,
голубые рыбки
в розовом стекле.
Воплощённым ноликом
в плоскостях зеркал
за соседним столиком
шепчет, что устал.
Пьяная и грустная,
распустив лицо,
тянет с пальца узкое
жёлтое кольцо.
Музыка бессмысленно
бьётся в витражи.
Не заплакать искренне,
не спастись во лжи!
Реквием вызванивают
рюмки на столе.
Плачут рыбки маленькие
в розовом стекле.
 

Коппелия

 
Ты не стой у окна, не смотри на прохожих.
Это может для них обернуться тоской.
Промелькнёт этот миг, ни на что не похожий,
заберёт навсегда призрак счастья – покой.
 
 
Кто-то станет молить, пряча слёзы в подушку,
иронически бровь приподнимет другой…
Вдаль поманит мираж невозможной игрушкой
и растает, смутив их напрасной мечтой.
 
 
Нет, не стой у окна, улыбаясь прохожим,
не бери их покой, грусть давая взамен!
День за днём полетят, безотрадно похожи,
а они будут верить
                             – и ждать перемен.
 

Без тепла

 
Позабыв о весне, можно дней не считать.
И в покое наркоза, расслабленно-белом,
снов бездумных пустые страницы листать,
не стремясь никуда ни душою, ни телом.
 
 
Позабыв о весне, можно долго прожить,
тихо-тихо дыша, никому не мешая.
Ничего не хотеть, никого не любить,
ни друзей, ни врагов узнавать не желая.
 
 
А когда ты уйдёшь, словно камень на дно,
не заплачет никто – и остынет планета.
Потому что душою ты умер давно.
Позабыв о весне.
                          Не надеясь на лето.
 

Холодно

 
В пачке больше нет сигарет,
окна
        чужие
                 пусты.
Тихо ложится на землю снег,
слабый,
            как я
                    и ты.
Ночь, как дорога, тоскливо-длинна,
если
       всё время
                      ждать,
зная: никто не придёт сюда,
глупо
        в дверях
                     стоять.
Мёртвый и зябкий неоновый свет
– мутный
               сон
                    фонарей…
Снежному городу дела нет,
кто там
           просит:
                      «Cогрей!»
Дым сигаретный горчит и жжёт,
болью
          в висках
                       стучит.
В окнах бесцветных стекло – как лёд.
Сонный
           город
                    молчит.
 

Сплетницы

 
Вечор опять судили да рядили
под окнами,
нисколько не стыдясь…
Наотмашь, зло кувалды слов лупили,
меня легко затаптывая в грязь.
Всё знает он,
всё судит ядовито
скамеечных старух ареопаг.
И льётся клевета, их «аква вита»,
лаская благодарный слух зевак.
А завтра,
как всегда,
под перекрестье
прицельных злобных взглядов…
Не впервой:
блесну клыками квочкам на насесте,
и – шаг сквозь строй!
 

Сольвейг, по телефону

 
Мой друг уехал в Эквадор
и пишет мне, что там тепло.
Ему с погодой повезло
– там нет московских снежных гор.
 
 
Там пахнет морем свежий бриз,
и шумно дышит океан,
а в небесах аэроплан
кружит – должно быть, смотрит вниз.
 
 
Мой друг там счастлив в первый раз
– он ненавидел снег и лёд,
бессильно он твердил: «Пройдёт,
зима пройдёт, уйдёт от нас…»
 
 
Он счастлив – и к несчастью глух!
Застыло сердце – вот беда.
Мой дом засыплет без следа
надежд умерших белый пух.
 

Новогодний звонок в службу спасения

 
– Алё, это служба спасения?
Хочу я солнца весеннего!
Ручьёв хочу, и корабликов,
и звонко свистящих зябликов!
 
 
В стыни снежно-безжалостной
замёрзла душа, не тает.
Мне так тепла не хватает
– спасите меня, пожалуйста!
 

Ночь

 
Чертят шины по асфальту непонятные узоры,
в лабиринте улиц гулких заблудившись в темноте,
шепчут странные заклятья под мурлыканье мотора,
светофора зрак зелёный их пугает в пустоте.
 
 
В переулках ветер бьётся,
дребезжит в оконных стёклах,
как бездомная собака прижимается к домам,
и, сосульками играя, словно девочка смеётся,
озорным стеклянным звоном не даёт покоя нам.
 

Глаза

 
Погляди в глаза.
Это не слеза.
Это не гроза – и не грёзы.
Это два окна,
где душа видна,
там одна она.
                  И серьёзно
никого не ждёт,
песен не поёт,
имя той души – Холод.
Что тебе она,
если взор без дна
сквозь тебя – как злой
                   голод…
 
 
Пустота внутри.
И себе не ври,
и не говори:
                  «Двери
не открыть никак»!
Как же ты, чудак,
не поймёшь: «за так»
там не верят!
 
 
За стеклом темно.
Для чего окно,
если там ни лика, ни света?
В путах немоты
– лишь зеркальный ты,
сам себе не давший
                         ответа.
 

Под взглядом твоим…

 
В наряде шёлковом
длинном
с каймою узорной
узкой,
себе пред тобой,
невинным,
кажусь я шлюхой
французской.
 
 
С тобой – как на поле
минном,
в потопе не зная
русла,
измученным пили —
гримом,
сквозь время глядящим
пусто.
 
 
За привкус губ пряно —
винный,
за профиль сухой
этрусский
доступной стану,