Страница:
Бентли Литтл
ГОСПОДСТВО
Пролог
Нью-Йорк, 1920
Это были девочки!
Они все были девочками. Все, черт возьми, до единой.
Он стоял наверху, в самом начале лестницы, и смотрел вниз, в тускло освещенный подвал. А там все кишело новорожденными. Жалобно пища, они шевелились в кровавой, грязной, протухшей воде. Прикованные к стене матери лежали, вяло свесив головы. Они были полумертвые, их голые тела были испачканы кровью и выделениями после родов, меж раскинутых ног все еще торчали тронутые гнилью пуповины.
Он перескакивал глазами с одного новорожденного на другого в надежде увидеть пенис, но не заметил ни одного, только маленькие безволосые расселинки.
Мать была права. Он не мужчина.
Он заплакал. Он не мог справиться с этим. Горячие слезы стыда хлынули из глаз, устремились вниз по щекам, и он испытал еще большее унижение. Он громко всхлипнул, и одна из женщин изумленно вскинула глаза. Он разглядел ее сквозь пелену слез. Сознает ли она, что происходит? Впрочем, какая разница – сознает, не сознает. Это его вовсе не заботило.
– Вы, вы во всем виноваты! – визгливо закричал он, обращаясь к ней и к остальным.
Одна из женщин застонала и несвязно что-то пробормотала.
Все еще плача, он вернулся в кухню, открыл дверцу шкафа под раковиной и распутал шланг. Затем пустил воду на полную силу и потащил шланг по полу назад к двери подвала, где швырнул голову этой изрыгающей воду змеи вниз, на лестницу.
Он зальет подвал водой и утопит их всех.
Вода била мощной струей, лилась по ступенькам, устремляясь к лужам грязи там, внизу. Услышав журчание воды, три женщины предприняли слабые попытки поднять свои безвольно болтающиеся головы, видимо, в ожидании ежедневной экзекуции, но поскольку за этим ничего не последовало, их головы снова поникли, а шейные и ручные кандалы издали слабый звон.
Он смотрел, как медленно поднимается уровень воды в подвале, и слезы его тем временем как-то сами собой иссякли. Он вытер глаза. Два, а возможно, и три часа потребуется, чтобы вода в подвале поднялась выше их голов, и тогда они все захлебнутся. Он вернется потом, когда все будет кончено. Осушит подвал и уберет тела.
Он прошел на кухню, закрыл дверь, постоял в нерешительности некоторое время, прежде чем направиться дальше в темноту, в узкий коридор, в глубину дома. С улицы до него доносились шум проезжающих автомобилей и громкие крики играющих детей. Он задержался на несколько минут у окна, глядя на газон внизу, и только сейчас осознал, что стоит на том самом месте, где имела обыкновение стоять мать, когда подглядывала за соседями.
Сзади на него давила темнота, он отступил от окна, сосредоточился, медленно сделал глубокий вдох, затем выдох и снова почувствовал себя нормально. Затем он посмотрел на свои руки. Мать всегда говорила, что у него слишком большие ладони, непропорционально большие по сравнению с телом, и он всегда старался прятать их в карманы или за спиной. Теперь же почему-то они уже не казались ему такими громадными, и он подумал, не уменьшились ли они. Ему захотелось, чтобы сейчас здесь, рядом с ним, оказалась мать и чтобы он мог показать ей свои руки и спросить об этом.
Он грустно двинулся по пустому дому, мимо гостиной, по коридору, вверх по лестнице и обнаружил, что, как всегда, направляется в спальню матери.
Спальня матери.
Он сел на красное шелковое покрывало и поднял кандалы, прикрепленные к высокой деревянной стойке в ногах кровати. После того как умерла мать, он ни разу не открывал окно, и в комнате до сих пор сохранился крепкий запах – смесь ароматов вина, парфюмерии и секса. Он глубоко вздохнул, вбирая в себя сладостное благоухание, одновременно приятное и отвратительное, резкое и мускусное, и осмотрелся. Восточный ковер еще хранил пятна крови, оставшиеся с последнего раза. Тогда темно-красные, теперь уже поблекшие и ставшие коричневыми от пыли, они смешались с цветным узором ковра, в результате чего на нем образовался новый рисунок в стиле рококо. На туалетном столике перед огромным зеркалом стояли сплюснутые по бокам пустые бутыли. Испачканное нижнее белье, принадлежащее различным леди и джентльменам, разбросанное по комнате, большей частью было порвано и превращено в тряпки еще тогда, когда его сдирали в пылу страсти с жертв, добровольно пришедших сюда.
Он перевел взгляд на дверь рядом с чуланом, дверь, ведущую в комнату, куда бросали тех, кто не подчинялся.
Он встал, снял с крюка над кроватью длинный медный ключ и открыл дверь. В этой комнате она совершала свои таинства, отправляла свои ритуалы.
Что это были за обряды, сказать точно он не мог, потому что не знал, а она всегда отказывалась открыть ему эту тайну. Он знал только, что они требовали жертвоприношений, больших жертвоприношений. Ему порой приходилось находить для нее по две, три, а иногда и четыре жертвы. Большей частью это были мужчины, но по необходимости и женщины тоже. И еще он помнил, что эти ритуалы сопровождались шумом. Он часто слышал крики, которые эхом отдавались по коридорам и холлам всего дома, слышал, как падали на пол тела, бились о стену. Они с матерью жили в большом городе. Это хорошо. Иначе о развлечениях матери могло стать известно посторонним. Ведь крики, как их скроешь? Они были бы слышны повсюду. А так жертвы исчезали незаметно, почти никто не обращал на это внимания (он всегда выбирал их правильно), а крики смешивались с шумом улицы.
Мать тем не менее всегда говорила, что отправление ритуалов в этой комнате, а не в специальном месте искажало их цель и не приводило к желаемому результату, что и повлекло за собой его ошибочное рождение.
Он стоял в дверном проеме и медленно обводил взглядом мертвую комнату. По всему полу в беспорядке валялись сломанные кости, когда-то их разбросали в неистовстве и безумии. Кости были чистые, без каких-либо остатков плоти. На расписанных маслом стенах были изображены лес, деревья с тщательно воспроизведенными деталями. Мать уплатила местному художнику внушительную сумму за эту работу, после чего он провел в ее спальне целых два дня.
Наконец он вошел в комнату и глубоко вдохнул. Из-за того, что комната не имела окон, в ней сохранился более крепкий запах. Здесь больше пахло кровью, нежели извращенным сексом, не так приятно, как в спальне. Он прошел вперед, отшвырнув ногой чью-то челюсть. Это он приводил сюда жертвы, но ему ни разу не приходилось здесь убирать. После очередного действа, собственно, ничего не оставалось, кроме чистых костей и крови, впрочем, иногда случайно попадались завалявшиеся останки.
Он часто просил мать, чтобы она разрешила ему принять участие в ее ритуалах, но она всякий раз довольно грубо отказывала ему в этом. Только в последний год, после того как перечитала пророчества, мать решила, что он будет продолжать все это после ее смерти. Только тогда она полностью обрела свою веру. Только тогда она сказала ему, что он должен делать.
И вот теперь он очень нуждался в ее совете.
Он вспомнил о новорожденных, там, в подвале. Надо дать им еще часок, а затем пойти и убедиться, что они все утонули.
А потом попытаться снова.
А что еще оставалось?
Он очень сожалел, что у него больше нет жертв. А как было хорошо, когда он привел их сюда, когда бил их и заставлял подчиняться своей воле, ощущая при этом, как поднимается горячая животная страсть. Он почувствовал себя настоящим сыном своей матери.
Но он еще найдет их, так же как нашел этих, и возьмет их таким же самым способом и заставит произвести детей.
И если они снова не принесут ему мальчика, он будет пытаться снова.
И снова.
В подвал он возвратился час спустя. Женщины все захлебнулись – он смотрел на их волосы, плавающие на поверхности грязной кровавой воды, похожие на скрученные, изогнутые лилии, но… дети все еще были живы и весело плескались.
Он остановился в шоке. Этого не может быть!
В бешенстве он сбежал по лестнице и прыгнул в холодную, темную воду. Схватил голову ближайшего ребенка и опустил вниз. Внезапно острая боль обожгла указательный палец, он вскрикнул, отпрянул назад, позволяя ребенку всплыть. Это существо его укусило! Он помахал рукой, пытаясь унять боль, снова погрузил ребенка в воду и на сей раз с удовлетворением отметил, что на ее поверхности появились маленькие пузырьки.
И тут же почувствовал боль в ягодице. Повернув голову, он увидел, как один из новорожденных вцепился в него своей клешнеобразной ручкой. Другой ребенок отщипнул кусочек мяса от его руки, прокусив зубами плоть до кости.
Остальные дети, громко плескаясь, двигались к нему. Возбужденные, с маленькими оскаленными зубастыми ртами – но ведь у новорожденных не может быть зубов, – они все устремились к нему. Его охватил страх, но, ничего пока не понимая, он позволил первому приблизившемуся ребенку сильно укусить себя в живот Он вскрикнул от боли, а когда маленькие пальчики вцепились ему в промежность, подвал огласился громким воплем.
Сколько их здесь, этих новорожденных? Он не мог припомнить. У одной из женщин, кажется, была двойня. Он споткнулся о ящик, находившийся под водой, и отпихнул его, пытаясь прорваться к лестнице. Прямо перед ним всплыла маленькая отвратительная головка младенца, и тонкие ручки вцепились ему в лицо. Он отшвырнул ее прочь – как и все остальные, это была девочка, – но она успела цапнуть его слишком большую ладонь.
– На помощь! – закричал он неожиданно высоким голосом. Это был женский голос.
Он не был мужчиной.
– На помощь!
Но никто не слышал.
И дети – его дети – увлекли его за собой.
Они все были девочками. Все, черт возьми, до единой.
Он стоял наверху, в самом начале лестницы, и смотрел вниз, в тускло освещенный подвал. А там все кишело новорожденными. Жалобно пища, они шевелились в кровавой, грязной, протухшей воде. Прикованные к стене матери лежали, вяло свесив головы. Они были полумертвые, их голые тела были испачканы кровью и выделениями после родов, меж раскинутых ног все еще торчали тронутые гнилью пуповины.
Он перескакивал глазами с одного новорожденного на другого в надежде увидеть пенис, но не заметил ни одного, только маленькие безволосые расселинки.
Мать была права. Он не мужчина.
Он заплакал. Он не мог справиться с этим. Горячие слезы стыда хлынули из глаз, устремились вниз по щекам, и он испытал еще большее унижение. Он громко всхлипнул, и одна из женщин изумленно вскинула глаза. Он разглядел ее сквозь пелену слез. Сознает ли она, что происходит? Впрочем, какая разница – сознает, не сознает. Это его вовсе не заботило.
– Вы, вы во всем виноваты! – визгливо закричал он, обращаясь к ней и к остальным.
Одна из женщин застонала и несвязно что-то пробормотала.
Все еще плача, он вернулся в кухню, открыл дверцу шкафа под раковиной и распутал шланг. Затем пустил воду на полную силу и потащил шланг по полу назад к двери подвала, где швырнул голову этой изрыгающей воду змеи вниз, на лестницу.
Он зальет подвал водой и утопит их всех.
Вода била мощной струей, лилась по ступенькам, устремляясь к лужам грязи там, внизу. Услышав журчание воды, три женщины предприняли слабые попытки поднять свои безвольно болтающиеся головы, видимо, в ожидании ежедневной экзекуции, но поскольку за этим ничего не последовало, их головы снова поникли, а шейные и ручные кандалы издали слабый звон.
Он смотрел, как медленно поднимается уровень воды в подвале, и слезы его тем временем как-то сами собой иссякли. Он вытер глаза. Два, а возможно, и три часа потребуется, чтобы вода в подвале поднялась выше их голов, и тогда они все захлебнутся. Он вернется потом, когда все будет кончено. Осушит подвал и уберет тела.
Он прошел на кухню, закрыл дверь, постоял в нерешительности некоторое время, прежде чем направиться дальше в темноту, в узкий коридор, в глубину дома. С улицы до него доносились шум проезжающих автомобилей и громкие крики играющих детей. Он задержался на несколько минут у окна, глядя на газон внизу, и только сейчас осознал, что стоит на том самом месте, где имела обыкновение стоять мать, когда подглядывала за соседями.
Сзади на него давила темнота, он отступил от окна, сосредоточился, медленно сделал глубокий вдох, затем выдох и снова почувствовал себя нормально. Затем он посмотрел на свои руки. Мать всегда говорила, что у него слишком большие ладони, непропорционально большие по сравнению с телом, и он всегда старался прятать их в карманы или за спиной. Теперь же почему-то они уже не казались ему такими громадными, и он подумал, не уменьшились ли они. Ему захотелось, чтобы сейчас здесь, рядом с ним, оказалась мать и чтобы он мог показать ей свои руки и спросить об этом.
Он грустно двинулся по пустому дому, мимо гостиной, по коридору, вверх по лестнице и обнаружил, что, как всегда, направляется в спальню матери.
Спальня матери.
Он сел на красное шелковое покрывало и поднял кандалы, прикрепленные к высокой деревянной стойке в ногах кровати. После того как умерла мать, он ни разу не открывал окно, и в комнате до сих пор сохранился крепкий запах – смесь ароматов вина, парфюмерии и секса. Он глубоко вздохнул, вбирая в себя сладостное благоухание, одновременно приятное и отвратительное, резкое и мускусное, и осмотрелся. Восточный ковер еще хранил пятна крови, оставшиеся с последнего раза. Тогда темно-красные, теперь уже поблекшие и ставшие коричневыми от пыли, они смешались с цветным узором ковра, в результате чего на нем образовался новый рисунок в стиле рококо. На туалетном столике перед огромным зеркалом стояли сплюснутые по бокам пустые бутыли. Испачканное нижнее белье, принадлежащее различным леди и джентльменам, разбросанное по комнате, большей частью было порвано и превращено в тряпки еще тогда, когда его сдирали в пылу страсти с жертв, добровольно пришедших сюда.
Он перевел взгляд на дверь рядом с чуланом, дверь, ведущую в комнату, куда бросали тех, кто не подчинялся.
Он встал, снял с крюка над кроватью длинный медный ключ и открыл дверь. В этой комнате она совершала свои таинства, отправляла свои ритуалы.
Что это были за обряды, сказать точно он не мог, потому что не знал, а она всегда отказывалась открыть ему эту тайну. Он знал только, что они требовали жертвоприношений, больших жертвоприношений. Ему порой приходилось находить для нее по две, три, а иногда и четыре жертвы. Большей частью это были мужчины, но по необходимости и женщины тоже. И еще он помнил, что эти ритуалы сопровождались шумом. Он часто слышал крики, которые эхом отдавались по коридорам и холлам всего дома, слышал, как падали на пол тела, бились о стену. Они с матерью жили в большом городе. Это хорошо. Иначе о развлечениях матери могло стать известно посторонним. Ведь крики, как их скроешь? Они были бы слышны повсюду. А так жертвы исчезали незаметно, почти никто не обращал на это внимания (он всегда выбирал их правильно), а крики смешивались с шумом улицы.
Мать тем не менее всегда говорила, что отправление ритуалов в этой комнате, а не в специальном месте искажало их цель и не приводило к желаемому результату, что и повлекло за собой его ошибочное рождение.
Он стоял в дверном проеме и медленно обводил взглядом мертвую комнату. По всему полу в беспорядке валялись сломанные кости, когда-то их разбросали в неистовстве и безумии. Кости были чистые, без каких-либо остатков плоти. На расписанных маслом стенах были изображены лес, деревья с тщательно воспроизведенными деталями. Мать уплатила местному художнику внушительную сумму за эту работу, после чего он провел в ее спальне целых два дня.
Наконец он вошел в комнату и глубоко вдохнул. Из-за того, что комната не имела окон, в ней сохранился более крепкий запах. Здесь больше пахло кровью, нежели извращенным сексом, не так приятно, как в спальне. Он прошел вперед, отшвырнув ногой чью-то челюсть. Это он приводил сюда жертвы, но ему ни разу не приходилось здесь убирать. После очередного действа, собственно, ничего не оставалось, кроме чистых костей и крови, впрочем, иногда случайно попадались завалявшиеся останки.
Он часто просил мать, чтобы она разрешила ему принять участие в ее ритуалах, но она всякий раз довольно грубо отказывала ему в этом. Только в последний год, после того как перечитала пророчества, мать решила, что он будет продолжать все это после ее смерти. Только тогда она полностью обрела свою веру. Только тогда она сказала ему, что он должен делать.
И вот теперь он очень нуждался в ее совете.
Он вспомнил о новорожденных, там, в подвале. Надо дать им еще часок, а затем пойти и убедиться, что они все утонули.
А потом попытаться снова.
А что еще оставалось?
Он очень сожалел, что у него больше нет жертв. А как было хорошо, когда он привел их сюда, когда бил их и заставлял подчиняться своей воле, ощущая при этом, как поднимается горячая животная страсть. Он почувствовал себя настоящим сыном своей матери.
Но он еще найдет их, так же как нашел этих, и возьмет их таким же самым способом и заставит произвести детей.
И если они снова не принесут ему мальчика, он будет пытаться снова.
И снова.
В подвал он возвратился час спустя. Женщины все захлебнулись – он смотрел на их волосы, плавающие на поверхности грязной кровавой воды, похожие на скрученные, изогнутые лилии, но… дети все еще были живы и весело плескались.
Он остановился в шоке. Этого не может быть!
В бешенстве он сбежал по лестнице и прыгнул в холодную, темную воду. Схватил голову ближайшего ребенка и опустил вниз. Внезапно острая боль обожгла указательный палец, он вскрикнул, отпрянул назад, позволяя ребенку всплыть. Это существо его укусило! Он помахал рукой, пытаясь унять боль, снова погрузил ребенка в воду и на сей раз с удовлетворением отметил, что на ее поверхности появились маленькие пузырьки.
И тут же почувствовал боль в ягодице. Повернув голову, он увидел, как один из новорожденных вцепился в него своей клешнеобразной ручкой. Другой ребенок отщипнул кусочек мяса от его руки, прокусив зубами плоть до кости.
Остальные дети, громко плескаясь, двигались к нему. Возбужденные, с маленькими оскаленными зубастыми ртами – но ведь у новорожденных не может быть зубов, – они все устремились к нему. Его охватил страх, но, ничего пока не понимая, он позволил первому приблизившемуся ребенку сильно укусить себя в живот Он вскрикнул от боли, а когда маленькие пальчики вцепились ему в промежность, подвал огласился громким воплем.
Сколько их здесь, этих новорожденных? Он не мог припомнить. У одной из женщин, кажется, была двойня. Он споткнулся о ящик, находившийся под водой, и отпихнул его, пытаясь прорваться к лестнице. Прямо перед ним всплыла маленькая отвратительная головка младенца, и тонкие ручки вцепились ему в лицо. Он отшвырнул ее прочь – как и все остальные, это была девочка, – но она успела цапнуть его слишком большую ладонь.
– На помощь! – закричал он неожиданно высоким голосом. Это был женский голос.
Он не был мужчиной.
– На помощь!
Но никто не слышал.
И дети – его дети – увлекли его за собой.
Часть I
Глава 1
Они уезжали, навсегда покидали Месу.[1] Утро было очень жарким. Солнце еще не тало, а столбик термометра поднялся уже до цифры восемьдесят.[2] Дион знал, что скоро эти бледные сумерки прояснятся и наступит обычное августовское утро, а в полдень зажжется рекламный щит на боковой стене Национального банка.
Он помог маме отнести к машине последние оставшиеся вещи – чемодан с туалетными принадлежностями из ванной, пакет, наполненный продуктами, чтобы поесть в дороге, термос с кофе, – затем остановился рядом с задней дверцей машины, наблюдая, как она закрывает дверь дома в последний раз и опускает ключи в почтовый ящик. Они уезжали… Это было так странно, и тем не менее он с удивлением ощутил, что мысль о неминуемом отъезде не вызывает у него никакого сожаления. Он ожидал, что будет ощущать какую-то потерю, чувствовать себя покинутым, одиноким, но он не чувствовал ничего.
Одно это должно было бы привести его в уныние.
Его мама стремительно прошагала к машине. На ней был тонкий хольтер-топ,[3] который едва прикрывал большую грудь, и шорты, слишком узкие для женщины ее возраста. Но она и не выглядела на свой возраст. Совсем даже наоборот. Приятели уже давно намекали, что она для них – настоящий секс-символ, что такую они никогда еще не встречали. Дион не знал даже, как на это реагировать. Одно дело, если бы речь шла о какой-то посторонней женщине, чьей-то тетке, например, или кузине, но это же была его собственная мама…
Порой ему хотелось, чтобы его мама была толстая и некрасивая и носила старомодные вещи, как и положено даме средних лет, как делали все остальные матери вокруг.
Мама открыла для него заднюю дверцу машины, и он влез внутрь, вытянулся на сиденье и вытащил для нее защелку передней двери водителя. Устраиваясь поудобнее за рулем, она подняла глаза и улыбнулась ему. По густому слою косметики на правой щеке струились мелкие капельки пота, но она их не вытерла.
– Я думаю, мы сделали все, – произнесла она бодро.
Дион кивнул.
– Ну, ты готов?
– Наверное, да.
– Тогда двинули. – Она включила зажигание, завела машину, и они тронулись.
Их мебель была уже переправлена в Напу,[4] а им самим сейчас предстояло двухдневное путешествие.
Ехать по восемнадцать часов подряд они не собирались, поэтому на ночлег намеревались остановиться в Санта-Барбаре, а продолжить путь на следующий день. В их распоряжении будет немногим больше недели, чтобы распаковать все вещи и устроиться, прежде чем у него начнутся занятия в школе, а мама пойдет на работу.
Они обогнули университет и поехали мимо площади К, там, где он вчера вечером распрощался с приятелями. Он смотрел в окно и чувствовал странное смущение. Прощание было каким-то неловким не потому, что он волновался, а как раз наоборот, потому что был совершенно спокоен. Дион собирался хотя бы обняться с ребятами на прощание, сказать им, как много они для него значат, как ему будет их не хватать, но вдруг понял, что ничего подобного он не ощущает, и после нескольких робких, неловких попыток каждой из сторон пробудить в себе нечто похожее на эти чувства они наконец прекратили тщетные потуги и расстались, как и обычно, как будто завтра увидятся снова.
«Никто из них, – вспомнил он, – даже и не пообещал писать».
Теперь же, задним числом, он испытывал подавленность.
Они въехали в университетский комплекс и двигались по направлению к шоссе. Он смотрел на проносящиеся мимо знакомые улицы, знакомые магазины, на заветные местечки, где любил бывать, и с трудом верил, что они действительно уезжают, действительно покидают Аризону.
Ему хотелось взглянуть на университет в последний раз, попрощаться с его корпусами, аллеями, велосипедными дорожками, где он провел так много уик-эндов, но их машина попала в «зеленую волну», и они так быстро проскочили весь этот район, что насладиться милым его сердцу видом даже не представилось возможности. И вот университет остался позади.
У Диона все время теплилась надежда, правда, слабенькая, что когда-нибудь он попробует сюда поступить, но, глядя правде в глаза, следовало признать – единственное, что могла позволить себе мама, так это отправить его в бесплатный государственный колледж. Нет, сюда ему все равно бы никогда не попасть.
Еще несколько минут, и они оказались на шоссе.
Полчаса спустя на фоне поднимающегося оранжевого солнца уже не было видно ни одного здания.
Но она заговорила первой.
– Опять в нашей жизни наступают перемены, – произнесла мать, глянув на него. – Это не очень хорошо для нас обоих. Придется начинать сначала. – Она сделала паузу. – Или, вернее, я должна буду начинать все сначала.
Он почувствовал, что краснеет, и отвернулся.
– Нам нужно поговорить обо всем. Я знаю, это трудно. Я знаю, это тяжело. Но очень важно, чтобы мы понимали друг друга. – Она попыталась улыбнуться, что ей почти удалось. – Я за рулем, и тебе придется слушать. Никуда не денешься.
Он нерешительно улыбнулся ей в ответ. Без особого энтузиазма.
– Я знаю, что огорчаю тебя. И уже не в первый раз. Так было много раз. Слишком много. Но ведь и для меня тоже это каждый раз сильное разочарование. Опять обманутые надежды. Я никогда не была тебе такой матерью, какой должна была быть или какой ты хотел бы видеть меня.
– Это неправда, – начал он.
– Это правда, и мы оба это знаем. – Она грустно улыбнулась. – Я тебе вот что скажу: для меня нет ничего более мучительного, чем видеть в твоих глазах огорчение, когда я теряю очередную работу. В эти минуты я себя ненавижу и каждый раз твержу себе, что такого больше не повторится, что все изменится к лучшему, что… Но ничего не меняется. И я не знаю почему. Не уверена, что и ты… это знаешь. – Она посмотрела на него. – Но теперь все действительно изменится. В Калифорнии мы начнем новую жизнь, и я стану совсем другой. Вот увидишь. Я знаю, мне не следует сейчас ничего говорить, лучше доказать тебе на деле. И я докажу. Все. С прошлым покончено. Все осталось позади. Это новый старт для нас обоих, и, надеюсь, он окажется счастливым. Мы постараемся. Хорошо?
Дион кивнул.
– Хорошо? – спросила она снова.
– Хорошо. – Он посмотрел на дорогу, на полынь и сагуаро,[5] мелькающие за окном. Все, что она сказала, звучит здорово, и, вне всяких сомнений, мама будет стремиться это сделать, она верит в это, но… эти слова ему немного знакомы. Он вдруг подумал, а не взяла ли она их из какого-нибудь фильма. Он ненавидел себя за такие мысли, но в прошлом мама не раз заводила подобные разговоры, с такой же убежденностью утверждала, что на этот раз все изменится и все такое прочее, но все говорилось только затем, чтобы сразу же, после очередной вечеринки, на которой она встречала нового мужика с подходящим содержимым в штанах, отказаться от благих намерений.
Он вспомнил Кливленд, вспомнил Альбукерк.[6]
Они молчали, пока снова не сделали остановку. Дион вышел из машины, потянулся, а затем наклонился к капоту автомобиля.
– Я не понимаю, почему мы поехали именно в Напу, – сказал он.
Мама поправила свой хольтер-топ и нахмурилась.
– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что не понимаешь почему? Я получила там работу, вот почему.
– Но ты могла найти работу в любом другом месте.
– Ты что-то имеешь против Напы?
– Нет, но это… в общем, не знаю.
– Так все-таки что?
– Ну, мне кажется, у людей обычно бывают какие-то соображения, когда они куда-то переселяются. – Он посмотрел на нее и покраснел. – Я имею в виду, когда переезжают в какое-то определенное место, – добавил он поспешно. – Ну, к примеру, у них там родственники, или они выросли там, или просто любят эти места, или не хотят оставлять фирмы, где работают, или… ну, в общем, в таком духе. Но у нас-то вообще нет никаких оснований переезжать.
– Дион, – сухо проговорила она, – замолчи сейчас же и садись в машину.
Он усмехнулся:
– Замечательно. Замечательно.
Ночь они провели в мотеле номер шесть в Санта-Барбаре, сняв однокомнатный номер с двумя односпальными кроватями.
Дион лег рано, сразу же после ужина, и немедленно заснул. Ему снился коридор, длинный, темный коридор, в конце которого виднелась красная дверь. Он медленно пошел вперед, чувствуя, что пол под его ногами мягкий, вязкий и какой-то неустойчивый, но в то же время он отчетливо слышал стук своих каблуков о твердый каменный настил. Он продолжал двигаться, глядя прямо вперед, боясь посмотреть направо или налево. Когда он достиг двери, ему не хотелось ее открывать, но он все-таки открыл ее и сразу увидел лестницу, ведущую наверх.
Прямо по центру лестницы, сверху, спускался ручеек крови.
Он начал подниматься, глядя под ноги, пытаясь определить, откуда течет кровь. На лестничной площадке он повернулся и направился дальше вверх. Теперь струя стала гуще и бежала быстрее.
Достигнув следующей площадки, он увидел красивую белокурую девушку примерно его возраста. Она сидела на верхней ступеньке. Девушка приветливо ему улыбнулась. Ее прямые волосы были завязаны в узел на макушке, и… она была совершенно голая.
Его глаза прошлись по ее телу, молочно-белой груди и дальше к широко раскинутым ногам. Из затененной расселины между бедрами сочилась бесконечная лента крови, которая каскадом стекала со ступеньки на ступеньку. Он медленно приблизился к ней. Она дотронулась до него, показывая жестом и как бы вынуждая положить голову ей на колени, и когда он снова посмотрел ей в лицо, то увидел, что она превратилась в его маму.
А затем они снова двинулись в путь, взяв с собой белый вощеный пакет, наполненный датскими сладостями, чтобы полакомиться в дороге. Местность становилась более пологой и пустынной, вначале это показалось даже привлекательным, но вскоре однообразие начало надоедать, и Дион, убаюканный мерным шумом двигателя, заснул.
Пробудился он перед обедом и следующий час пути до Сан-Франциско уже не спал. Мама, по мере приближения к Напе, становилась все более возбужденной и разговорчивой. Ее энтузиазм передался и Диону: он почувствовал, что с нетерпением предвкушает момент, когда они подкатят к порогу своего нового дома.
Открывшаяся перед глазами панорама Напы разочаровала Диона. Он ожидал увидеть небольшой городок, окруженный веселенькими зелеными фермами, этакое приятное местечко с оркестровой эстрадой в парке и церковью со шпилем на городской площади. Вместо этого первое, что они разглядели сквозь сизый, пропитанный смогом воздух, был «Бергер Кинг»[7] на площади и рядом заправочная станция «Эксон». А кроме этого, взгляду и вовсе остановиться было не на чем. Он посмотрел в окно. Ни намека на ферму, ни даже на увитую виноградом беседку или хотя бы на типовые дома, какими застроены улицы почти всех маленьких городов. Он посмотрел на маму. Она продолжала казаться счастливой, восторженной, возбужденной, но его собственное настроение от какого-то странного предчувствия было испорчено. Они ехали через город, и он вдруг ощутил непонятную тревогу и страх, это чувство каким-то образом напомнило ему о вчерашнем сне.
Ощущение это нарастало, когда они проезжали торговый центр, центральные кварталы и туристские места. Машина свернула на север, дома попадались все реже и реже. На его состояние повлиял даже не пейзаж, простирающийся за окном, вернее, не только он. Диону казалось, что откуда-то сверху на него вдруг обрушилась огромная эмоциональная тяжесть. Это было гнетущее, неопределенное чувство, которое усиливалось по мере приближения к их новому дому.
Десять минут спустя они были там.
Дион медленно вылез из машины. Этот дом был симпатичнее, чем у них в Месе. Намного симпатичнее. Вместо маленького навеса для автомобиля и примыкающего к нему сарая, который был у них в Аризоне, стоял прекрасный гараж из отличного дерева. Вместо небольшого дворика, посыпанного гравием с растущими на нем кактусами, здесь весь двор был засажен кустарником и аккуратно подстриженными деревьями. Вместо неказистого домишки, похожего на смятую пачку из-под печенья, они увидели небольшое, но приятное сооружение из дерева и стекла, как будто сошедшее со страниц «Архитектурного дайджеста». Дом располагался на плоском месте между невысокими горами, которые окружали долину. Это был настоящий городской участок, но поскольку он находился в отдалении от дороги, то напоминал небольшое, ухоженное фермерское хозяйство.
Мама улыбнулась.
– Как тебе здесь нравится? Это кое-кто из нашего офиса помог мне выбрать. Я все правильно рассчитала. Ну, так как?
Дион одобрительно кивнул.
– Здорово.
– Мы будем здесь счастливы, как ты думаешь? Он нерешительно кивнул.
– Думаю, что да.
И с удивлением обнаружил, что верит в это.
Он помог маме отнести к машине последние оставшиеся вещи – чемодан с туалетными принадлежностями из ванной, пакет, наполненный продуктами, чтобы поесть в дороге, термос с кофе, – затем остановился рядом с задней дверцей машины, наблюдая, как она закрывает дверь дома в последний раз и опускает ключи в почтовый ящик. Они уезжали… Это было так странно, и тем не менее он с удивлением ощутил, что мысль о неминуемом отъезде не вызывает у него никакого сожаления. Он ожидал, что будет ощущать какую-то потерю, чувствовать себя покинутым, одиноким, но он не чувствовал ничего.
Одно это должно было бы привести его в уныние.
Его мама стремительно прошагала к машине. На ней был тонкий хольтер-топ,[3] который едва прикрывал большую грудь, и шорты, слишком узкие для женщины ее возраста. Но она и не выглядела на свой возраст. Совсем даже наоборот. Приятели уже давно намекали, что она для них – настоящий секс-символ, что такую они никогда еще не встречали. Дион не знал даже, как на это реагировать. Одно дело, если бы речь шла о какой-то посторонней женщине, чьей-то тетке, например, или кузине, но это же была его собственная мама…
Порой ему хотелось, чтобы его мама была толстая и некрасивая и носила старомодные вещи, как и положено даме средних лет, как делали все остальные матери вокруг.
Мама открыла для него заднюю дверцу машины, и он влез внутрь, вытянулся на сиденье и вытащил для нее защелку передней двери водителя. Устраиваясь поудобнее за рулем, она подняла глаза и улыбнулась ему. По густому слою косметики на правой щеке струились мелкие капельки пота, но она их не вытерла.
– Я думаю, мы сделали все, – произнесла она бодро.
Дион кивнул.
– Ну, ты готов?
– Наверное, да.
– Тогда двинули. – Она включила зажигание, завела машину, и они тронулись.
Их мебель была уже переправлена в Напу,[4] а им самим сейчас предстояло двухдневное путешествие.
Ехать по восемнадцать часов подряд они не собирались, поэтому на ночлег намеревались остановиться в Санта-Барбаре, а продолжить путь на следующий день. В их распоряжении будет немногим больше недели, чтобы распаковать все вещи и устроиться, прежде чем у него начнутся занятия в школе, а мама пойдет на работу.
Они обогнули университет и поехали мимо площади К, там, где он вчера вечером распрощался с приятелями. Он смотрел в окно и чувствовал странное смущение. Прощание было каким-то неловким не потому, что он волновался, а как раз наоборот, потому что был совершенно спокоен. Дион собирался хотя бы обняться с ребятами на прощание, сказать им, как много они для него значат, как ему будет их не хватать, но вдруг понял, что ничего подобного он не ощущает, и после нескольких робких, неловких попыток каждой из сторон пробудить в себе нечто похожее на эти чувства они наконец прекратили тщетные потуги и расстались, как и обычно, как будто завтра увидятся снова.
«Никто из них, – вспомнил он, – даже и не пообещал писать».
Теперь же, задним числом, он испытывал подавленность.
Они въехали в университетский комплекс и двигались по направлению к шоссе. Он смотрел на проносящиеся мимо знакомые улицы, знакомые магазины, на заветные местечки, где любил бывать, и с трудом верил, что они действительно уезжают, действительно покидают Аризону.
Ему хотелось взглянуть на университет в последний раз, попрощаться с его корпусами, аллеями, велосипедными дорожками, где он провел так много уик-эндов, но их машина попала в «зеленую волну», и они так быстро проскочили весь этот район, что насладиться милым его сердцу видом даже не представилось возможности. И вот университет остался позади.
У Диона все время теплилась надежда, правда, слабенькая, что когда-нибудь он попробует сюда поступить, но, глядя правде в глаза, следовало признать – единственное, что могла позволить себе мама, так это отправить его в бесплатный государственный колледж. Нет, сюда ему все равно бы никогда не попасть.
Еще несколько минут, и они оказались на шоссе.
Полчаса спустя на фоне поднимающегося оранжевого солнца уже не было видно ни одного здания.
* * *
Они мчались вперед на полных оборотах, лишь изредка останавливаясь по обоюдному желанию в местах отдыха. Первый час пути, а может быть, и больше, они провели в молчании, слушая радио. Каждый был погружен в свои мысли, но вдруг их неподвижность и безучастность стали непереносимыми – уж больно ритмичной была музыка. Дион выключил приемник. Молчание, которое пару минут назад казалось нормальным и естественным, внезапно стало давящим и напряженным, и он откашлялся, решив предпринять попытку спросить о чем-нибудь маму.Но она заговорила первой.
– Опять в нашей жизни наступают перемены, – произнесла мать, глянув на него. – Это не очень хорошо для нас обоих. Придется начинать сначала. – Она сделала паузу. – Или, вернее, я должна буду начинать все сначала.
Он почувствовал, что краснеет, и отвернулся.
– Нам нужно поговорить обо всем. Я знаю, это трудно. Я знаю, это тяжело. Но очень важно, чтобы мы понимали друг друга. – Она попыталась улыбнуться, что ей почти удалось. – Я за рулем, и тебе придется слушать. Никуда не денешься.
Он нерешительно улыбнулся ей в ответ. Без особого энтузиазма.
– Я знаю, что огорчаю тебя. И уже не в первый раз. Так было много раз. Слишком много. Но ведь и для меня тоже это каждый раз сильное разочарование. Опять обманутые надежды. Я никогда не была тебе такой матерью, какой должна была быть или какой ты хотел бы видеть меня.
– Это неправда, – начал он.
– Это правда, и мы оба это знаем. – Она грустно улыбнулась. – Я тебе вот что скажу: для меня нет ничего более мучительного, чем видеть в твоих глазах огорчение, когда я теряю очередную работу. В эти минуты я себя ненавижу и каждый раз твержу себе, что такого больше не повторится, что все изменится к лучшему, что… Но ничего не меняется. И я не знаю почему. Не уверена, что и ты… это знаешь. – Она посмотрела на него. – Но теперь все действительно изменится. В Калифорнии мы начнем новую жизнь, и я стану совсем другой. Вот увидишь. Я знаю, мне не следует сейчас ничего говорить, лучше доказать тебе на деле. И я докажу. Все. С прошлым покончено. Все осталось позади. Это новый старт для нас обоих, и, надеюсь, он окажется счастливым. Мы постараемся. Хорошо?
Дион кивнул.
– Хорошо? – спросила она снова.
– Хорошо. – Он посмотрел на дорогу, на полынь и сагуаро,[5] мелькающие за окном. Все, что она сказала, звучит здорово, и, вне всяких сомнений, мама будет стремиться это сделать, она верит в это, но… эти слова ему немного знакомы. Он вдруг подумал, а не взяла ли она их из какого-нибудь фильма. Он ненавидел себя за такие мысли, но в прошлом мама не раз заводила подобные разговоры, с такой же убежденностью утверждала, что на этот раз все изменится и все такое прочее, но все говорилось только затем, чтобы сразу же, после очередной вечеринки, на которой она встречала нового мужика с подходящим содержимым в штанах, отказаться от благих намерений.
Он вспомнил Кливленд, вспомнил Альбукерк.[6]
Они молчали, пока снова не сделали остановку. Дион вышел из машины, потянулся, а затем наклонился к капоту автомобиля.
– Я не понимаю, почему мы поехали именно в Напу, – сказал он.
Мама поправила свой хольтер-топ и нахмурилась.
– Что ты имеешь в виду, когда говоришь, что не понимаешь почему? Я получила там работу, вот почему.
– Но ты могла найти работу в любом другом месте.
– Ты что-то имеешь против Напы?
– Нет, но это… в общем, не знаю.
– Так все-таки что?
– Ну, мне кажется, у людей обычно бывают какие-то соображения, когда они куда-то переселяются. – Он посмотрел на нее и покраснел. – Я имею в виду, когда переезжают в какое-то определенное место, – добавил он поспешно. – Ну, к примеру, у них там родственники, или они выросли там, или просто любят эти места, или не хотят оставлять фирмы, где работают, или… ну, в общем, в таком духе. Но у нас-то вообще нет никаких оснований переезжать.
– Дион, – сухо проговорила она, – замолчи сейчас же и садись в машину.
Он усмехнулся:
– Замечательно. Замечательно.
Ночь они провели в мотеле номер шесть в Санта-Барбаре, сняв однокомнатный номер с двумя односпальными кроватями.
Дион лег рано, сразу же после ужина, и немедленно заснул. Ему снился коридор, длинный, темный коридор, в конце которого виднелась красная дверь. Он медленно пошел вперед, чувствуя, что пол под его ногами мягкий, вязкий и какой-то неустойчивый, но в то же время он отчетливо слышал стук своих каблуков о твердый каменный настил. Он продолжал двигаться, глядя прямо вперед, боясь посмотреть направо или налево. Когда он достиг двери, ему не хотелось ее открывать, но он все-таки открыл ее и сразу увидел лестницу, ведущую наверх.
Прямо по центру лестницы, сверху, спускался ручеек крови.
Он начал подниматься, глядя под ноги, пытаясь определить, откуда течет кровь. На лестничной площадке он повернулся и направился дальше вверх. Теперь струя стала гуще и бежала быстрее.
Достигнув следующей площадки, он увидел красивую белокурую девушку примерно его возраста. Она сидела на верхней ступеньке. Девушка приветливо ему улыбнулась. Ее прямые волосы были завязаны в узел на макушке, и… она была совершенно голая.
Его глаза прошлись по ее телу, молочно-белой груди и дальше к широко раскинутым ногам. Из затененной расселины между бедрами сочилась бесконечная лента крови, которая каскадом стекала со ступеньки на ступеньку. Он медленно приблизился к ней. Она дотронулась до него, показывая жестом и как бы вынуждая положить голову ей на колени, и когда он снова посмотрел ей в лицо, то увидел, что она превратилась в его маму.
* * *
Они уехали рано утром, до рассвета, сделав остановку на завтрак в маленьком городишке Солванг, где-то милях в сорока от Санта-Барбары. Это место было хорошо известно туристам. Солванг скорее всего построили датские переселенцы, поскольку в местной архитектуре чувствовалось влияние Скандинавии. Многое напоминало сказки – датские ветряные мельницы, шведские цветники и прочая дребедень. Они ели в кафе, где столики были выставлены на улицу, и Дион заказал нечто под названием «бельгийская вафля» – огромную квадратную вафлю, начиненную свежей клубникой и взбитыми сливками. Хотя сон, увиденный накануне, его все еще тревожил, их отъезд из Аризоны он воспринимал сегодня гораздо спокойнее и все глядел вверх на проплывающие в голубом небе облака, на окружающие городок зеленые волнистые холмы. Он знал, что до Напы ехать еще восемь часов, но в его представлении она выглядела примерно так же, как и Солванг – маленький, симпатичный городок. В первый раз он подумал, что понимает, почему мама захотела переехать в винодельческий район на севере Калифорнии.А затем они снова двинулись в путь, взяв с собой белый вощеный пакет, наполненный датскими сладостями, чтобы полакомиться в дороге. Местность становилась более пологой и пустынной, вначале это показалось даже привлекательным, но вскоре однообразие начало надоедать, и Дион, убаюканный мерным шумом двигателя, заснул.
Пробудился он перед обедом и следующий час пути до Сан-Франциско уже не спал. Мама, по мере приближения к Напе, становилась все более возбужденной и разговорчивой. Ее энтузиазм передался и Диону: он почувствовал, что с нетерпением предвкушает момент, когда они подкатят к порогу своего нового дома.
Открывшаяся перед глазами панорама Напы разочаровала Диона. Он ожидал увидеть небольшой городок, окруженный веселенькими зелеными фермами, этакое приятное местечко с оркестровой эстрадой в парке и церковью со шпилем на городской площади. Вместо этого первое, что они разглядели сквозь сизый, пропитанный смогом воздух, был «Бергер Кинг»[7] на площади и рядом заправочная станция «Эксон». А кроме этого, взгляду и вовсе остановиться было не на чем. Он посмотрел в окно. Ни намека на ферму, ни даже на увитую виноградом беседку или хотя бы на типовые дома, какими застроены улицы почти всех маленьких городов. Он посмотрел на маму. Она продолжала казаться счастливой, восторженной, возбужденной, но его собственное настроение от какого-то странного предчувствия было испорчено. Они ехали через город, и он вдруг ощутил непонятную тревогу и страх, это чувство каким-то образом напомнило ему о вчерашнем сне.
Ощущение это нарастало, когда они проезжали торговый центр, центральные кварталы и туристские места. Машина свернула на север, дома попадались все реже и реже. На его состояние повлиял даже не пейзаж, простирающийся за окном, вернее, не только он. Диону казалось, что откуда-то сверху на него вдруг обрушилась огромная эмоциональная тяжесть. Это было гнетущее, неопределенное чувство, которое усиливалось по мере приближения к их новому дому.
Десять минут спустя они были там.
Дион медленно вылез из машины. Этот дом был симпатичнее, чем у них в Месе. Намного симпатичнее. Вместо маленького навеса для автомобиля и примыкающего к нему сарая, который был у них в Аризоне, стоял прекрасный гараж из отличного дерева. Вместо небольшого дворика, посыпанного гравием с растущими на нем кактусами, здесь весь двор был засажен кустарником и аккуратно подстриженными деревьями. Вместо неказистого домишки, похожего на смятую пачку из-под печенья, они увидели небольшое, но приятное сооружение из дерева и стекла, как будто сошедшее со страниц «Архитектурного дайджеста». Дом располагался на плоском месте между невысокими горами, которые окружали долину. Это был настоящий городской участок, но поскольку он находился в отдалении от дороги, то напоминал небольшое, ухоженное фермерское хозяйство.
Мама улыбнулась.
– Как тебе здесь нравится? Это кое-кто из нашего офиса помог мне выбрать. Я все правильно рассчитала. Ну, так как?
Дион одобрительно кивнул.
– Здорово.
– Мы будем здесь счастливы, как ты думаешь? Он нерешительно кивнул.
– Думаю, что да.
И с удивлением обнаружил, что верит в это.
Глава 2
До чего же хорош здесь август!
Всего неделя прошла, а кажется, они живут здесь уже несколько лет. Напа стала им ближе, чем когда-либо была Меса.
Она стояла у кухонного окна, попивая кофе, наблюдая, как Дион подстригает лужайку позади дома. Он был раздет до пояса, вспотел. Неожиданно она подумала, что если бы этот юноша не был ее сыном, то можно было бы попытаться его соблазнить. Он превратился в очень симпатичного молодого человека.
Как интересно узнать, каким он будет, когда станет совсем взрослым! Неужели как его отец?
Но в том-то и дело, что она не помнила, как выглядел его отец.
И даже более того – не знала, кто его отец.
Всего неделя прошла, а кажется, они живут здесь уже несколько лет. Напа стала им ближе, чем когда-либо была Меса.
Она стояла у кухонного окна, попивая кофе, наблюдая, как Дион подстригает лужайку позади дома. Он был раздет до пояса, вспотел. Неожиданно она подумала, что если бы этот юноша не был ее сыном, то можно было бы попытаться его соблазнить. Он превратился в очень симпатичного молодого человека.
Как интересно узнать, каким он будет, когда станет совсем взрослым! Неужели как его отец?
Но в том-то и дело, что она не помнила, как выглядел его отец.
И даже более того – не знала, кто его отец.