Страница:
— Мистер Горе заболел, — сообщил Энди. — Хрипит и весь горит.
— О Боже! — воскликнул я. — Ну почему именно он? Почему не кто-то помоложе… покрепче?
— Каждому свое время, — скорбно произнес Якоб Крейн.
Что-то в его голосе заставило меня содрогнуться.
Я уже привык относиться к болезни как к чему-то безликому, успокаивая свои панические настроения мыслью о том, что опасность таится только в воде, которую пили жители форта Аутпоста, и то мысли эти приходили тогда, когда выдавалась свободная минутка, чтобы предаться размышлениям о своих страхах, а это случалось не так часто. Мы уже начали считать себя вне опасности… и вот один из нас пострадал. Я пригнул голову, проходя под притолокой двери лазарета, и приблизился к постели, на которой лежал Натаниэль. Его яркие канареечного цвета бриджи и куртка валялись на полу. При виде вещей, столь небрежно брошенных, неожиданная боль пронзила меня. Я вдруг понял, что он умирает, и вспомнил тот день, когда проповедь Эли, обращенная к матросам, нашла такой неожиданный отклик в душе Натаниэля. В ту ночь он почувствовал приближение смерти, его нынешняя болезнь явилась прямым продолжением того далекого события. Сквозь голубоватую дымку тлеющих трав и тряпья, пропитанного уксусом, я увидел лицо Натаниэля, такое неожиданно погасшее и пустое, будто подвергшееся мгновенному разрушительному действию всепожирающего огня. Он был в сознании и сразу узнал меня. Слабо шевельнув рукой, он улыбнулся и сказал сдавленным голосом, по которому мы уже научились распознавать первые признаки болезни.
— Ну, вот, юноша, попался я.
Неожиданно ко мне пришли слова Антония: «Я ухожу, о Египет, ухожу в небытие». И слезы проступили у меня на глазах. Слезы скорби по Антонию, по Египту, который был для меня не более чем узором на ковре, по Натаниэлю, который стал моим близким другом, по всем нам, кто, издав свои первый крик, неминуемо приходит к последнему вздоху. Я тяжело сглотнул и почувствовал в горле соленый вкус слез. Собрав все свое мужество и стараясь, чтобы мой голос звучал как можно веселее, я произнес:
— Майк поставил на ноги двадцать человек, и с вами справится.
В ответ Натаниэль прохрипел вне всякой связи с моими словами:
— Все образуется, Филипп. Я завещаю вам свои планы… свои мечты. Помнишь, что я говорил тебе в Маршалси — о том, что пар нужно выпускать. Эли будет очень стараться, у него благие намерения. Другие же… но я рассчитываю на тебя, Филипп. Терпимость в Зионе, мягкое руководство…
Его голос затих на какое-то мгновение, глаза широко раскрылись, выдав страх, удивление, мольбу, но тут же с умиротворенным вздохом он откинулся на подушку и, казалось, заснул. Двое суток Майк не отходил от больного, но ничего сделать уже не смог, и на восходе третьего дня Натаниэль умер.
Мы с Майком вышли и остановились у порога. Мир казался серым, пустым и холодным. Было как никогда тихо, на западе, из-за холма, где раньше располагался наш лагерь, проглядывало желтоватое свечение. Безветренная утренняя прохлада охватила наши лица и руки, мы стояли в чарующем неведомом свете; тишина, как тонкая нить натягивалась и напрягалась, грозя лопнуть, как струна. Майк нарушил молчание. Пожав плечами, будто под тяжестью ноши, он произнес:
— Моисей умер не достигнув цели, не так ли? Не услышав от меня никакого ответа, он посмотрел полувстревоженно, полувраждебно, словно рассвирепевшая собака, которая еще не решила, стоит ли укусить человека, обидевшего его.
— Я сделал все, что мог, — сказал он.
— Знаю, — кратко произнес я. — Он так и не увидел тебя перед смертью, Майк.
Воинственность исчезла с его лица, оставив лишь выражение боли и тревоги.
— Вы-то сами в порядке?
— Да. Надо предупредить остальных.
И мы пошли в дом сообщить спящим скорбную новость.
Мы похоронили Натаниэля немного поодаль от могил, устроенных нами на кладбище у деревянной церквушки. Я сам выбрал это место — травянистый склон у небольшой рощицы. Гладкие серые стволы возвышались, как колонны собора, и на фоне мрачного небосклона листва, уже начинающая увядать, рдела, подобно погребальному костру.
Невесомое, маленькое хрупкое тело мы положили в чужую землю, а над могилой соорудили надгробие из самых крупных булыжников, которые удалось найти. И в самом центре этого сооружения мы установили медную плиту, изготовленную мною из подноса. При помощи огня, молотка и прочных острых гвоздей, я вырезал на табличке имя, дату смерти и три буквы У.Б.Д. — «Да упокоит Бог душу твою».
Это был последний случай болезни, и после похорон Натаниэля мы собрались, чтобы обсудить дальнейшие действия. Работы в селении, в основном, уже подошли к концу. Оставшиеся в живых люди снова встали на ноги. Пора было собираться в дорогу. Внезапные холода, все более поздние восходы и ранние закаты, пожелтевшие листья, караваны диких гусей, с пронзительными криками летящие к югу, — все это предвещало близость зимы, и напоминало, что нужно поторопиться завершить наше путешествие. И все же мы боялись присоединиться к основной группе, пока еще была опасность проявления болезни. Что же делать?
Не прошло и часа после похорон Натаниэля, как на первом же собрании я, с бьющимся от волнения сердцем, ощутил, что вопрошающие взгляды и нерешительные предложения были обращены ко мне. Мысли бешено крутились в голове… и вдруг меня осенило.
— Послушайте, — начал я. — Я напишу Эли, и пошлю ему копию вот этого, — я показал пальцем на карту, на которой так часто корпел Натаниэль. — Дам ему указание отправляться в путь, оставив здесь для нас две повозки и привязанных к ним лошадей. Выждем день, чтобы дать им удалиться на значительное расстояние, и тогда сможем следовать за основной группой, не представляя для них никакой опасности. Завтра они могут выступить. Ну что, это выход?
Я тщательно перерисовал карту Натаниэля и составил послание для Эли. Взяв флягу с уксусом, я хорошенько сбрызнул им бумаги, затем, приблизившись к новому лагерю, криком привлек к себе внимание и бросил им письмо. На следующее утро с высоты холма мы оглядели небольшую долину и заметили, что костры погашены и кибитки тронулись в путь с первыми лучами солнца. Две повозки, одиноко стояли у склона и ожидали нашего появления.
День выдался ветреный, порывы, несущие потоки дождя, впивались в кожу острыми иглами. Несмотря на это, мы оказали последние услуги ослабленным жителям деревни, разрыхлив коричневые борозды на выгоревшей стерне, вышелушили зерна кукурузы для зимних запасов. Утром, позавтракав в холодной темноте, мы добрались до наших повозок.
С трудом преодолевая сопротивление ветра, мы достигли вершины и с удивлением увидели затухающий костер и фигуры людей, запрягающих лошадей и ведущих их по направлению к нашим кибиткам.
Это были Свистуны.
Сбивчивой скороговоркой они рассказывали нам все лагерные новости. Эли потерял лошадь, сдохшую от колик, и ему пришлось разгружать свою кибитку. Хэри Райт и Ханна Крейн, воспользовавшись длительной паузой в пути, завели роман и были обвенчаны сэром Томасом четыре дня назад. Крошка Бетси Стеглс, ползая по склону, упала в речку, где, к счастью, было не слишком глубоко, и отделалась лишь тем, что вымокла до нитки и получила пару шлепков от матери, которая рыдала от счастья и радости. Сука Оливера Ломакса принесла двух щенков в результате своих похождений в Салеме. Они были горчичного окраса с пушистой шкурой, и обоих решено было оставить.
Мы спустились по дальнему склону холма, и Форт Аутпост исчез из вида, затерявшись в долине. На выгоревшей траве четко выделялись следы повозок Эли. Дорога, по которой мы следовали вплоть до самого последнего селения, закончилась, и идущий впереди нас караван, дальше прокладывал себе путь сам, то сворачивая, чтобы обогнуть огромный валун, то делая прямой угол у небольшой рощи, то протискиваясь там, где позволяло пространство. Натаниэль в последнем разведывательном путешествии ехал верхом, ведя за собой запасных лошадей, и похоже, что колеса кибиток Эли первыми приминали траву и кустарник на этой земле, прокладывая нам дорогу. Не прошли мы и мили, как Джудит Свистун, шагавшая передо мной с шалью на голове и юбками, развевавшимися на ветру, словно паруса, внезапно уперлась рукой в бок и резко остановилась.
— Черт возьми, — выругалась она. — Я ведь кое-что забыла. Голова, что дырявое корыто — вот что у меня за башка.
Мы не успели расспросить ее, что именно она позабыла и стоило ли ради этого возвращаться, как девушка подобрала рукой пышные юбки и стрелой помчалась назад.
— Какая-нибудь женская дребедень, — с легкостью предположил Ральф. — Нам не стоит ждать ее, она запросто нагонит.
— Конечно, если она будет мчаться с такой скоростью, мы и не успеем уйти далеко вперед, — рассмеялся я, при этом испытав ту знакомую боль, которая неизменно пронзала и всегда будет пронзать меня при виде ловкого и беспрепятственного движения человеческого тела. Из-под приподнятых бесчисленных юбок выглядывали великолепной формы ножки, длинные и стройные, с упругими икрами, обтянутые грубыми белыми чулками. Несколько раз в то утро я оглядывался назад, отчасти беспокоясь из-за того, что Джудит ушла одна, отчасти из любопытства по поводу того, что же она забыла такое, ради чего стоило совершить такой долгий путь. Когда мы в полдень сделали привал, чтобы накормить лошадей и пообедать в укрытии наших кибиток, я обратился к Ральфу, сидевшему рядом:
— Твоя сестра задерживается. Она так бежала, что могла подвернуть ногу. Если она вскоре не появится, нам придется искать ее.
— С ней все в порядке, — снова успокоил меня Ральф, но при этом встал и сделал несколько шагов назад по тропе, щурясь от ветра. — Вот и она, сказал он через минуту.
Я встал, обогнул повозку сзади и увидел, как девушка пыхтит под тяжестью узла, висевшего в одной руке и чего-то издалека напоминавшего кусок дерева или выдернутого из земли куста, переброшенного через другое плечо. Рассмотрев, что она тащит, Ральф выскочил ей навстречу и вернулся через несколько минут, швырнув на землю и куст и тюк, и сразу же возобновив прерванную трапезу. Джудит шла следом, закинув руки за голову и поправляя растрепавшиеся волосы и упавшую шаль. Она глубоко, но ровно дышала, ее привычные к ветру щеки приобрели красивый пунцовый оттенок, в уголках глаз блестели капельки влаги.
— Что это? — спросил я, ткнув локтем в сверток и одновременно отрезая себе ломоть хлеба.
— Кое-что из вещей миссис Мейкерс. Мистер Мейкерс выбросил их вчера вечером, избавляясь от лишнего груза — из-за этой лошади, ну, вы знаете. Многое раздали по другим кибиткам, но это — он сказал, что это мусор. — И она носком туфельки ткнула в то, что напоминало куст. — А это, — девушка положила руку на тюк, другой в это время поднося ко рту кусок хлеба. — Это просто зазнайство, — прошамкала она с набитым ртом.
Я повнимательнее посмотрел на сверток. Он был завернут в полосатую ткань, через просветы выглядывало что-то знакомое. Пальцами я расширил отверстие, и воспоминания нахлынули на меня. Внутри среди прочего тряпья лежало то платье, в котором Линда бродила по Хантерс Вуд!
Выбросить это, с глаз долой! Как бесполезную ношу… К чему это жене Эли Мейкерса? Дорогая моя, уж лучше бы ты пожила годик с моим отцом. Если он и выбрасывал женские наряды, то только с одной единственной целью. Да, в имении Маршалси ты жила бы как королева!
Чтобы выражение моего лица не выдало моих чувств, я посмотрел поверх головы цыганки, жевавшей свою корку, на куст, который Ральф бросил позади повозки.
— А это?
— Это какие-то растения: куст лаванды, корень шиповника, несколько роз — чертовски колючая штука, особенно на ветру. Девушка загорелой рукой потерла щеку. — Я видела, как она плакала над этим, — сказала Джудит с презрением и жалостью в голосе. — И я предложила доверить все это мне. Если я не найду места в повозке, то могу нести в руках, — ведь она единственная белокожая здесь, которая не поскупится на доброе слово. Вся эта сцена живо предстала у меня перед глазами. Линда, плачущая над кустом роз и над своим малиновым платьем.
— Да благословит тебя Бог, — сказал я с теплотой в голосе, и, затолкав в рот остаток еды, подхватил сверток и растения, влез в кибитку и тщательно уложил вещи под брезентовое покрытие, обеспечив триумфальное появление этих сокровищ в Зионе.
«Проклятый Эли, — думал я, — разве он не мог сделать то же самое?» Все это настолько невесомое, настолько крошечное. Я знал, да и Линда знала это наверняка, что не будь это платье таким ярким, и будь то куст крыжовника или смородины, они не были бы отданы на попечение цыганской девушки.
Весь этот день, как и следующий, мы наблюдали друг за другом, опасаясь обнаружить симптомы болезни. Но ничего такого не проявилось, и я согласился с Майком, что холод справился с болезнью, как в свое время с лондонской чумой. Такого холода я еще не испытывал, даже в январе. Кожа на лице и руках покрылась грубыми чешуйками, как иссушенная жарой почва, из трещин при малейшем соприкосновении с предметами или одеждой сочилась кровь, что, насколько мне известно, является совершенно обычным явлением для таких условий, но именно это и вызывало наибольшее раздражение. Даже закаленные цыгане страдали и не переставали повторять, что если бы им удалось поймать ежа и истопить его жир, то мы сразу же избавились бы от всех трещин и ран. Ничто, твердили они, ничто на свете не может сравниться с ежовым жиром, который смягчает и очищает кожу. Им смазывают кожевенные изделия и лечат кожные заболевания лошадей. Если бы им только найти ежа! Но из этого ничего не вышло, а ветер продолжал свирепствовать, и мы выглядели и чувствовали себя, будто продирались сквозь густые колючие заросли.
Но по мере продвижения, прерывавшегося лишь привалами на месте встреченных на пути черных отметин костров Эли, в воздухе воцарялась атмосфера праздника. По молчаливому согласию мы разделились на две группы — мою и Крейна. Майк, Энди и Свистуны рассаживались вокруг костра и принимались за приготовление ужина. Якоб и Томас Крейны, Моисей Пикл разжигали другой огонь. С того момента, как стало известно о женитьбе Ханны Крейн и Хэри Райта, Тим стал терпимее к квакерам, особенно к Моисею Пиклу, у которого было восемь дочерей на выданье. И если бы одна из квакерских дочерей согласилась выйти за молодого человека, не имеющего ничего, кроме работящих рук, то почему бы и нет? Мне были понятны его мысли, да и квакеры, наверняка, разгадали его намерения. Но когда в первый же вечер мы собрались у костра, и Майк вынес кувшин с ромом, который слепой старик подарил ему на прощанье в форте Аутпосте (а это был единственный подарок, принятый им из многочисленных подношений), и когда Тим отказался от своей порции и даже не разжег трубки, когда он остался в стороне от веселой болтовни, я понял, что мучит его. И на второй вечер по негласному соглашению мы разожгли два костра.
Я подошел ко второй группе нашей экспедиции и ненадолго присоединился к ним, потому что, слушая рассказы Майка о путешествиях по семи морям и внимая браконьерским секретам Саймона и всяким шуткам, вызвавшим общий смех, я подумал, что те четверо, сидевшие неподалеку, должны были чувствовать себя одинокими и отрезанными от остальных. Очевидно, у таких эгоистичных натур, как я, есть особенность воображать, что все, кто не разделяет их общество, должны чувствовать себя одинокими. Но посидев с этими четырьмя некоторое время, послушав их серьезные рассуждения, я понял, что их компания является не менее важным мирком, чем та другая группа, пусть более многочисленная и шумная. И вскоре поднялся и вернулся к своим, опустившись на землю между Майком и Джудит, выпил рома и уже не испытывал больше неловкости всякий раз, когда рассказы Майка о морских похождениях выходили за строгие рамки хорошего тона.
Присутствие Джудит никого не смущало. Однажды нас сильно рассмешила история о том, как ей пришлось заночевать в сарае. Там ее и застал утром фермер и, привлеченный красотой девушки и простотой ее манер, или же просто ее принадлежностью к женскому полу, предложил ей снова прилечь, чтобы самому пристроиться рядом. Эта перспектива ее никак не прельщала, и она отказалась.
Тогда он заявил:
— Красотка, получишь жирного гуся в подарок.
Эта мысль пришла ему в голову при виде выводка гусей, с громкими криками ковылявших по двору. Но девушка не поддавалась на уговоры. Небрежным жестом она набрала зерна из стоявшего под рукой мешка и повторила свой отказ.
— Тогда убирайся прочь из моего сарая, — разозлился хозяин, — а то позову констебля, и он арестует тебя за бродяжничество.
Джудит удалилась, оставляя за собой след из пшеничных зерен. Три гуся наперегонки бросились вслед за ней, и она выбрала самого лучшего, получив его без всяких хлопот.
Подобные истории начинались обычно со слов: «Это напоминает мне…», и мы не успевали дослушать историю, как спускались сумерки, пора было закутываться потеплее в одеяла и ложиться спать, чтобы рано утром быть готовыми к отправлению.
Это счастливое время не мог омрачить даже сильный ветер. Но перед тем, как мы присоединились к основной группе нашей экспедиции, произошло нечто, что взволновало и смутило меня. Вообще-то все началось гораздо раньше, но впервые я признался себе в этом открытии в ту ночь, когда выпал снег. Думаю, на самом деле случилось это в тот момент, когда Джудит подобрала свои многочисленные юбки и бегом пустилась назад по дороге, чтобы прихватить сверток Линды.
Снег начался внезапно. Все утро ему предшествовал тот же резкий порывистый ветер, замедлявший наше продвижение на запад. Дорога то поднималась, то шла вниз, будто какая-то сила периодически вздымала поверхность земли, как полотно скатерти, а так как «складки скатерти» пробегали с севера на юг, весь наш путь был пересечен этими неровностями. На подъемах иногда нам не удавалось делать более мили в час. В тот памятный день ветер нес непрерывные потоки дождя. Нужно было изо всех сил удерживать лошадей, чтобы не дать им развернуться. Прежде чем начать очередной подъем, мы сделали привал, чтобы подкрепиться. Через два часа мы достигли гребня холма. Я вел повозку, в которой сидела Джудит. Ральф и Саймон Свистуны шли впереди, и достигнув вершины холма, остановились, показывая на что-то впереди. Высунувшись из-под брезентовой крыши кибитки, я увидел, что вся земля устлана белым ковром. В тот же момент я понял, что ветер утих, услышав восклицание Саймона: «Черт побери, проклятый снег!» Крик его пронзил тишину, как громовой выстрел. Последовала недолгая тишина, затем послышался шелест падающего снега. Через мгновение вся долина была застлана густой матовой пеленой. Я едва различал фигуры Свистунов. Ральф, оглянувшись, крикнул:
— В конце долины я успел заметить несколько деревьев еще до начала снегопада Я поведу вас туда.
Он двинулся вперед, сразу скрывшись за снеговой завесой толщиной в длину лошадиного туловища. Вдруг лошади тронулись, кибитка резко поменяла угол наклона, и мы заскользили вниз. Деревья, до которых мы, наконец, благополучно добрались, могли бы служить прекрасным прикрытием от ветра, который досаждал нам последние несколько дней. Но от густо падавшего снега они не могли служить даже сколько-нибудь надежной крышей. Однако оставив телеги в начале рощицы, мы привязали лошадей к деревьям — там, где ветви и остатки листвы создавали нечто вроде призрачного препятствия на пути мягких всепроникающих хлопьев снега. Цыгане с присущей им ловкостью разожгли костер, на который с шипением опускалась небесная влага, и мы принялись кипятить воду для кофе. Нам пришлось довольствоваться холодной ветчиной, хлебом и сырым луком. Ко времени окончания трапезы спустилась темнота, и даже высокие языки пламени уже с трудом справлялись с тяжелыми снежинками. Мы начали готовиться ко сну. Но приготовления эти оказались не такой уж легкой задачей.
Перспектива заночевать прямо на снегу никого не привлекала. Мы начали вытаскивать бочки и ящики из повозок, складывая их возле колес, сверху накладывая более хрупкие предметы, чтобы приготовить постели на полу кибиток. Каким бы трудоемким ни казалось это занятие, главная сложность состояла в том, что среди нас было восемь мужчин и одна женщина. И какими бы рыцарскими намерениями мы ни руководствовались, было совершенно невозможно для восьми человек улечься на полу одной кибитки, если, конечно, не спать вповалку один на другом.
— Нам лучше разделиться, — предложил Саймон. — Я войду в заднюю повозку с другими. Два человека моих размеров — это уже слишком для одной постели.
Он выбрался из нашей телеги и перебрался в другую, где, кроме него, было еще четверо. Энди и Майк — оба хрупкого сложения — калачиком свернулись в передней части моей повозки. Ральф, Джудит и я остались у костра. Я глянул на Ральфа, беззаботно развязывавшего шнурки ботинок, и испытал внезапное раздражение. Джудит могла с тем же успехом быть его собакой, а не сестрой. Я обратился к девушке:
— И где же ты собираешься спать?
Может, то был обманчивый отблеск огня, но мне показалось, что на ее лице мелькнуло выражение странного сочетания удивления, вызова и насмешки, и певучим цыганским голосом, которым она так замечательно рассказывала свои истории, девушка ответила:
— Конечно, в вашей кибитке, если не возражаете, хозяин.
Еще с большим раздражением я ответил:
— Не понимаю, почему вы с Саймоном решили дожидаться нас. Это явное неподчинение. Во-первых, я прислал указание всем отправляться с Мейкерсами. Теперь ты всех нас поставила в неловкое положение.
Глядя на меня, Джудит стряхнула снег с шали, поплотнее закуталась в нее и надула красные пухлые губы. Ральф встал и потянулся к рогожке.
— Мы будем спать здесь, красотка.
— Не болтай чепухи, — ответил я. Затем, обратившись к Джудит, я добавил:
— Конечно, ты ляжешь в кибитке. И в следующий раз тебе придется хорошенько подумать, прежде чем нарушать тщательно продуманные планы других людей.
— Но мы хотели ехать с вами, — сказала девушка с удивительной покорностью. — Мы хотели немного развлечься. Вы даже не представляете, что это было такое. Даже на свадьбе Ханы Крейн мы чувствовали присутствие этой чумы. И так каждый день. Что касается меня… — она внезапно перестала дуться, выхватив покрывало из рук брата, завернулась в него и стала походить на стоящий свернутый ковер. — Какая, собственно разница?
Тон вопроса был явно провокационным. Конечно же, разница была. И Ральф понимал это.
— Закрой рот, — резко осадил он сестру и, взяв ее за локоть, буквально впихнул в кибитку, немного приподняв легкое тело над землей, потому что ноги девушки были так плотно завернуты в полотно, что она не смогла бы забраться внутрь.
Перебросив ее через борт повозки, он прыгнул следом, оставив по другую сторону место для меня.
Я лежал в полной тишине, прислушиваясь к шелесту снега, который только усиливался и не думал утихать. Но сон никак не приходил. В голове мелькали самые разные мысли. Ноги, обтянутые белыми чулками, и темные волосы, и этот пухлый ротик, и полоска белоснежной кожи, которая промелькнула ниже загорелой, когда девушка расстегнула верхние пуговки корсажа, и это последнее «Какая разница?..» А вся разница была в том, что меня мучило нестерпимое любопытство. В этой тесноте было совершенно невозможно свободно повернуться и подыскать положение, чтобы поудобнее заснуть. Слова Натаниэля, сказанные еще в Лондоне в Доме Мошенников, неожиданно вспомнились мне: «Много красивых глазок и много добрых сердец, благослови их Бог». Он как будто хотел предостеречь меня. Я вспомнил ту ночь, когда Линда приехала в Лондон, и я думал о своей будущей жизни, полной неразделенной любви. И тут пришли в голову слова, нацарапанные мною в записной книжке:
Прекрасна ты, но мне не суждена,
Рассей же чары, отпусти меня.
И если нам любовь не разделить,
Порви моей сердечной муки нить.
И дай же мне утешиться с другой,
Дай жить, любить и обрести покой.
Прекрасна ты, но мне не суждена,
Прощай, прости, для счастья жизнь дана.
Неуклюжие и слабые стихи, в которых была только боль, породившая их. Но именно это я тогда и испытывал. Линда стала женой Эли, и ребенок, которого она носила под сердцем, был ребенком Эли. Должен ли я ради нее сохранять свою невинность до гробовой доски?
В Лондоне мне часто встречались уличные женщины, которые оглядывались и старались привлечь внимание расхожими избитыми фразами. Они могли закрыть глаза на мое уродство ради денег. Захочет ли какая-либо другая женщина оказаться настолько же слепой к моему физическому недостатку из любви? Подумав об этом, я зашевелил больной ногой, которая при этом сразу показалась мне такой крошечной и одновременно тяжелой. Если бы я имел две здоровые ноги, я мог бы стать таким, как мой отец, мог бы сразу завоевать сердце Линды, мог бы покорить ее как Эли.
Какие глупые предположения! Даже в этот момент, испытав жгучее желание, обращенное к Джудит Свистун, которое пронзило мое сознание, я не был уверен, что не обманываю себя. Ну на что ей слабый, беспомощный калека? Рассердившись на себя и устав от своих мыслей, я повернулся на другой бок и понемногу начал дремать. Я погрузился в очень необычный сон. В мечтах моих я видел женщину — не Линду и не Джудит. Это была женщина, которую я никогда в жизни не знал. Мне не было видно ее лицо. Оно было повернуто в сторону и прикрыто вуалью. Призвав все свое мужество, я попытался приподнять вуаль в страхе найти то, что так страстно желал увидеть. И тут я проснулся, дрожа в темноте и ощущая непонятную тяжесть на плече и на всем теле. Повернувшись, я понял, что ноша моя тоже зашевелилась, и услышал тихий вздох. Затем что-то доверчиво приникло ко мне.
— О Боже! — воскликнул я. — Ну почему именно он? Почему не кто-то помоложе… покрепче?
— Каждому свое время, — скорбно произнес Якоб Крейн.
Что-то в его голосе заставило меня содрогнуться.
Я уже привык относиться к болезни как к чему-то безликому, успокаивая свои панические настроения мыслью о том, что опасность таится только в воде, которую пили жители форта Аутпоста, и то мысли эти приходили тогда, когда выдавалась свободная минутка, чтобы предаться размышлениям о своих страхах, а это случалось не так часто. Мы уже начали считать себя вне опасности… и вот один из нас пострадал. Я пригнул голову, проходя под притолокой двери лазарета, и приблизился к постели, на которой лежал Натаниэль. Его яркие канареечного цвета бриджи и куртка валялись на полу. При виде вещей, столь небрежно брошенных, неожиданная боль пронзила меня. Я вдруг понял, что он умирает, и вспомнил тот день, когда проповедь Эли, обращенная к матросам, нашла такой неожиданный отклик в душе Натаниэля. В ту ночь он почувствовал приближение смерти, его нынешняя болезнь явилась прямым продолжением того далекого события. Сквозь голубоватую дымку тлеющих трав и тряпья, пропитанного уксусом, я увидел лицо Натаниэля, такое неожиданно погасшее и пустое, будто подвергшееся мгновенному разрушительному действию всепожирающего огня. Он был в сознании и сразу узнал меня. Слабо шевельнув рукой, он улыбнулся и сказал сдавленным голосом, по которому мы уже научились распознавать первые признаки болезни.
— Ну, вот, юноша, попался я.
Неожиданно ко мне пришли слова Антония: «Я ухожу, о Египет, ухожу в небытие». И слезы проступили у меня на глазах. Слезы скорби по Антонию, по Египту, который был для меня не более чем узором на ковре, по Натаниэлю, который стал моим близким другом, по всем нам, кто, издав свои первый крик, неминуемо приходит к последнему вздоху. Я тяжело сглотнул и почувствовал в горле соленый вкус слез. Собрав все свое мужество и стараясь, чтобы мой голос звучал как можно веселее, я произнес:
— Майк поставил на ноги двадцать человек, и с вами справится.
В ответ Натаниэль прохрипел вне всякой связи с моими словами:
— Все образуется, Филипп. Я завещаю вам свои планы… свои мечты. Помнишь, что я говорил тебе в Маршалси — о том, что пар нужно выпускать. Эли будет очень стараться, у него благие намерения. Другие же… но я рассчитываю на тебя, Филипп. Терпимость в Зионе, мягкое руководство…
Его голос затих на какое-то мгновение, глаза широко раскрылись, выдав страх, удивление, мольбу, но тут же с умиротворенным вздохом он откинулся на подушку и, казалось, заснул. Двое суток Майк не отходил от больного, но ничего сделать уже не смог, и на восходе третьего дня Натаниэль умер.
Мы с Майком вышли и остановились у порога. Мир казался серым, пустым и холодным. Было как никогда тихо, на западе, из-за холма, где раньше располагался наш лагерь, проглядывало желтоватое свечение. Безветренная утренняя прохлада охватила наши лица и руки, мы стояли в чарующем неведомом свете; тишина, как тонкая нить натягивалась и напрягалась, грозя лопнуть, как струна. Майк нарушил молчание. Пожав плечами, будто под тяжестью ноши, он произнес:
— Моисей умер не достигнув цели, не так ли? Не услышав от меня никакого ответа, он посмотрел полувстревоженно, полувраждебно, словно рассвирепевшая собака, которая еще не решила, стоит ли укусить человека, обидевшего его.
— Я сделал все, что мог, — сказал он.
— Знаю, — кратко произнес я. — Он так и не увидел тебя перед смертью, Майк.
Воинственность исчезла с его лица, оставив лишь выражение боли и тревоги.
— Вы-то сами в порядке?
— Да. Надо предупредить остальных.
И мы пошли в дом сообщить спящим скорбную новость.
Мы похоронили Натаниэля немного поодаль от могил, устроенных нами на кладбище у деревянной церквушки. Я сам выбрал это место — травянистый склон у небольшой рощицы. Гладкие серые стволы возвышались, как колонны собора, и на фоне мрачного небосклона листва, уже начинающая увядать, рдела, подобно погребальному костру.
Невесомое, маленькое хрупкое тело мы положили в чужую землю, а над могилой соорудили надгробие из самых крупных булыжников, которые удалось найти. И в самом центре этого сооружения мы установили медную плиту, изготовленную мною из подноса. При помощи огня, молотка и прочных острых гвоздей, я вырезал на табличке имя, дату смерти и три буквы У.Б.Д. — «Да упокоит Бог душу твою».
Это был последний случай болезни, и после похорон Натаниэля мы собрались, чтобы обсудить дальнейшие действия. Работы в селении, в основном, уже подошли к концу. Оставшиеся в живых люди снова встали на ноги. Пора было собираться в дорогу. Внезапные холода, все более поздние восходы и ранние закаты, пожелтевшие листья, караваны диких гусей, с пронзительными криками летящие к югу, — все это предвещало близость зимы, и напоминало, что нужно поторопиться завершить наше путешествие. И все же мы боялись присоединиться к основной группе, пока еще была опасность проявления болезни. Что же делать?
Не прошло и часа после похорон Натаниэля, как на первом же собрании я, с бьющимся от волнения сердцем, ощутил, что вопрошающие взгляды и нерешительные предложения были обращены ко мне. Мысли бешено крутились в голове… и вдруг меня осенило.
— Послушайте, — начал я. — Я напишу Эли, и пошлю ему копию вот этого, — я показал пальцем на карту, на которой так часто корпел Натаниэль. — Дам ему указание отправляться в путь, оставив здесь для нас две повозки и привязанных к ним лошадей. Выждем день, чтобы дать им удалиться на значительное расстояние, и тогда сможем следовать за основной группой, не представляя для них никакой опасности. Завтра они могут выступить. Ну что, это выход?
Я тщательно перерисовал карту Натаниэля и составил послание для Эли. Взяв флягу с уксусом, я хорошенько сбрызнул им бумаги, затем, приблизившись к новому лагерю, криком привлек к себе внимание и бросил им письмо. На следующее утро с высоты холма мы оглядели небольшую долину и заметили, что костры погашены и кибитки тронулись в путь с первыми лучами солнца. Две повозки, одиноко стояли у склона и ожидали нашего появления.
День выдался ветреный, порывы, несущие потоки дождя, впивались в кожу острыми иглами. Несмотря на это, мы оказали последние услуги ослабленным жителям деревни, разрыхлив коричневые борозды на выгоревшей стерне, вышелушили зерна кукурузы для зимних запасов. Утром, позавтракав в холодной темноте, мы добрались до наших повозок.
С трудом преодолевая сопротивление ветра, мы достигли вершины и с удивлением увидели затухающий костер и фигуры людей, запрягающих лошадей и ведущих их по направлению к нашим кибиткам.
Это были Свистуны.
Сбивчивой скороговоркой они рассказывали нам все лагерные новости. Эли потерял лошадь, сдохшую от колик, и ему пришлось разгружать свою кибитку. Хэри Райт и Ханна Крейн, воспользовавшись длительной паузой в пути, завели роман и были обвенчаны сэром Томасом четыре дня назад. Крошка Бетси Стеглс, ползая по склону, упала в речку, где, к счастью, было не слишком глубоко, и отделалась лишь тем, что вымокла до нитки и получила пару шлепков от матери, которая рыдала от счастья и радости. Сука Оливера Ломакса принесла двух щенков в результате своих похождений в Салеме. Они были горчичного окраса с пушистой шкурой, и обоих решено было оставить.
Мы спустились по дальнему склону холма, и Форт Аутпост исчез из вида, затерявшись в долине. На выгоревшей траве четко выделялись следы повозок Эли. Дорога, по которой мы следовали вплоть до самого последнего селения, закончилась, и идущий впереди нас караван, дальше прокладывал себе путь сам, то сворачивая, чтобы обогнуть огромный валун, то делая прямой угол у небольшой рощи, то протискиваясь там, где позволяло пространство. Натаниэль в последнем разведывательном путешествии ехал верхом, ведя за собой запасных лошадей, и похоже, что колеса кибиток Эли первыми приминали траву и кустарник на этой земле, прокладывая нам дорогу. Не прошли мы и мили, как Джудит Свистун, шагавшая передо мной с шалью на голове и юбками, развевавшимися на ветру, словно паруса, внезапно уперлась рукой в бок и резко остановилась.
— Черт возьми, — выругалась она. — Я ведь кое-что забыла. Голова, что дырявое корыто — вот что у меня за башка.
Мы не успели расспросить ее, что именно она позабыла и стоило ли ради этого возвращаться, как девушка подобрала рукой пышные юбки и стрелой помчалась назад.
— Какая-нибудь женская дребедень, — с легкостью предположил Ральф. — Нам не стоит ждать ее, она запросто нагонит.
— Конечно, если она будет мчаться с такой скоростью, мы и не успеем уйти далеко вперед, — рассмеялся я, при этом испытав ту знакомую боль, которая неизменно пронзала и всегда будет пронзать меня при виде ловкого и беспрепятственного движения человеческого тела. Из-под приподнятых бесчисленных юбок выглядывали великолепной формы ножки, длинные и стройные, с упругими икрами, обтянутые грубыми белыми чулками. Несколько раз в то утро я оглядывался назад, отчасти беспокоясь из-за того, что Джудит ушла одна, отчасти из любопытства по поводу того, что же она забыла такое, ради чего стоило совершить такой долгий путь. Когда мы в полдень сделали привал, чтобы накормить лошадей и пообедать в укрытии наших кибиток, я обратился к Ральфу, сидевшему рядом:
— Твоя сестра задерживается. Она так бежала, что могла подвернуть ногу. Если она вскоре не появится, нам придется искать ее.
— С ней все в порядке, — снова успокоил меня Ральф, но при этом встал и сделал несколько шагов назад по тропе, щурясь от ветра. — Вот и она, сказал он через минуту.
Я встал, обогнул повозку сзади и увидел, как девушка пыхтит под тяжестью узла, висевшего в одной руке и чего-то издалека напоминавшего кусок дерева или выдернутого из земли куста, переброшенного через другое плечо. Рассмотрев, что она тащит, Ральф выскочил ей навстречу и вернулся через несколько минут, швырнув на землю и куст и тюк, и сразу же возобновив прерванную трапезу. Джудит шла следом, закинув руки за голову и поправляя растрепавшиеся волосы и упавшую шаль. Она глубоко, но ровно дышала, ее привычные к ветру щеки приобрели красивый пунцовый оттенок, в уголках глаз блестели капельки влаги.
— Что это? — спросил я, ткнув локтем в сверток и одновременно отрезая себе ломоть хлеба.
— Кое-что из вещей миссис Мейкерс. Мистер Мейкерс выбросил их вчера вечером, избавляясь от лишнего груза — из-за этой лошади, ну, вы знаете. Многое раздали по другим кибиткам, но это — он сказал, что это мусор. — И она носком туфельки ткнула в то, что напоминало куст. — А это, — девушка положила руку на тюк, другой в это время поднося ко рту кусок хлеба. — Это просто зазнайство, — прошамкала она с набитым ртом.
Я повнимательнее посмотрел на сверток. Он был завернут в полосатую ткань, через просветы выглядывало что-то знакомое. Пальцами я расширил отверстие, и воспоминания нахлынули на меня. Внутри среди прочего тряпья лежало то платье, в котором Линда бродила по Хантерс Вуд!
Выбросить это, с глаз долой! Как бесполезную ношу… К чему это жене Эли Мейкерса? Дорогая моя, уж лучше бы ты пожила годик с моим отцом. Если он и выбрасывал женские наряды, то только с одной единственной целью. Да, в имении Маршалси ты жила бы как королева!
Чтобы выражение моего лица не выдало моих чувств, я посмотрел поверх головы цыганки, жевавшей свою корку, на куст, который Ральф бросил позади повозки.
— А это?
— Это какие-то растения: куст лаванды, корень шиповника, несколько роз — чертовски колючая штука, особенно на ветру. Девушка загорелой рукой потерла щеку. — Я видела, как она плакала над этим, — сказала Джудит с презрением и жалостью в голосе. — И я предложила доверить все это мне. Если я не найду места в повозке, то могу нести в руках, — ведь она единственная белокожая здесь, которая не поскупится на доброе слово. Вся эта сцена живо предстала у меня перед глазами. Линда, плачущая над кустом роз и над своим малиновым платьем.
— Да благословит тебя Бог, — сказал я с теплотой в голосе, и, затолкав в рот остаток еды, подхватил сверток и растения, влез в кибитку и тщательно уложил вещи под брезентовое покрытие, обеспечив триумфальное появление этих сокровищ в Зионе.
«Проклятый Эли, — думал я, — разве он не мог сделать то же самое?» Все это настолько невесомое, настолько крошечное. Я знал, да и Линда знала это наверняка, что не будь это платье таким ярким, и будь то куст крыжовника или смородины, они не были бы отданы на попечение цыганской девушки.
Весь этот день, как и следующий, мы наблюдали друг за другом, опасаясь обнаружить симптомы болезни. Но ничего такого не проявилось, и я согласился с Майком, что холод справился с болезнью, как в свое время с лондонской чумой. Такого холода я еще не испытывал, даже в январе. Кожа на лице и руках покрылась грубыми чешуйками, как иссушенная жарой почва, из трещин при малейшем соприкосновении с предметами или одеждой сочилась кровь, что, насколько мне известно, является совершенно обычным явлением для таких условий, но именно это и вызывало наибольшее раздражение. Даже закаленные цыгане страдали и не переставали повторять, что если бы им удалось поймать ежа и истопить его жир, то мы сразу же избавились бы от всех трещин и ран. Ничто, твердили они, ничто на свете не может сравниться с ежовым жиром, который смягчает и очищает кожу. Им смазывают кожевенные изделия и лечат кожные заболевания лошадей. Если бы им только найти ежа! Но из этого ничего не вышло, а ветер продолжал свирепствовать, и мы выглядели и чувствовали себя, будто продирались сквозь густые колючие заросли.
Но по мере продвижения, прерывавшегося лишь привалами на месте встреченных на пути черных отметин костров Эли, в воздухе воцарялась атмосфера праздника. По молчаливому согласию мы разделились на две группы — мою и Крейна. Майк, Энди и Свистуны рассаживались вокруг костра и принимались за приготовление ужина. Якоб и Томас Крейны, Моисей Пикл разжигали другой огонь. С того момента, как стало известно о женитьбе Ханны Крейн и Хэри Райта, Тим стал терпимее к квакерам, особенно к Моисею Пиклу, у которого было восемь дочерей на выданье. И если бы одна из квакерских дочерей согласилась выйти за молодого человека, не имеющего ничего, кроме работящих рук, то почему бы и нет? Мне были понятны его мысли, да и квакеры, наверняка, разгадали его намерения. Но когда в первый же вечер мы собрались у костра, и Майк вынес кувшин с ромом, который слепой старик подарил ему на прощанье в форте Аутпосте (а это был единственный подарок, принятый им из многочисленных подношений), и когда Тим отказался от своей порции и даже не разжег трубки, когда он остался в стороне от веселой болтовни, я понял, что мучит его. И на второй вечер по негласному соглашению мы разожгли два костра.
Я подошел ко второй группе нашей экспедиции и ненадолго присоединился к ним, потому что, слушая рассказы Майка о путешествиях по семи морям и внимая браконьерским секретам Саймона и всяким шуткам, вызвавшим общий смех, я подумал, что те четверо, сидевшие неподалеку, должны были чувствовать себя одинокими и отрезанными от остальных. Очевидно, у таких эгоистичных натур, как я, есть особенность воображать, что все, кто не разделяет их общество, должны чувствовать себя одинокими. Но посидев с этими четырьмя некоторое время, послушав их серьезные рассуждения, я понял, что их компания является не менее важным мирком, чем та другая группа, пусть более многочисленная и шумная. И вскоре поднялся и вернулся к своим, опустившись на землю между Майком и Джудит, выпил рома и уже не испытывал больше неловкости всякий раз, когда рассказы Майка о морских похождениях выходили за строгие рамки хорошего тона.
Присутствие Джудит никого не смущало. Однажды нас сильно рассмешила история о том, как ей пришлось заночевать в сарае. Там ее и застал утром фермер и, привлеченный красотой девушки и простотой ее манер, или же просто ее принадлежностью к женскому полу, предложил ей снова прилечь, чтобы самому пристроиться рядом. Эта перспектива ее никак не прельщала, и она отказалась.
Тогда он заявил:
— Красотка, получишь жирного гуся в подарок.
Эта мысль пришла ему в голову при виде выводка гусей, с громкими криками ковылявших по двору. Но девушка не поддавалась на уговоры. Небрежным жестом она набрала зерна из стоявшего под рукой мешка и повторила свой отказ.
— Тогда убирайся прочь из моего сарая, — разозлился хозяин, — а то позову констебля, и он арестует тебя за бродяжничество.
Джудит удалилась, оставляя за собой след из пшеничных зерен. Три гуся наперегонки бросились вслед за ней, и она выбрала самого лучшего, получив его без всяких хлопот.
Подобные истории начинались обычно со слов: «Это напоминает мне…», и мы не успевали дослушать историю, как спускались сумерки, пора было закутываться потеплее в одеяла и ложиться спать, чтобы рано утром быть готовыми к отправлению.
Это счастливое время не мог омрачить даже сильный ветер. Но перед тем, как мы присоединились к основной группе нашей экспедиции, произошло нечто, что взволновало и смутило меня. Вообще-то все началось гораздо раньше, но впервые я признался себе в этом открытии в ту ночь, когда выпал снег. Думаю, на самом деле случилось это в тот момент, когда Джудит подобрала свои многочисленные юбки и бегом пустилась назад по дороге, чтобы прихватить сверток Линды.
Снег начался внезапно. Все утро ему предшествовал тот же резкий порывистый ветер, замедлявший наше продвижение на запад. Дорога то поднималась, то шла вниз, будто какая-то сила периодически вздымала поверхность земли, как полотно скатерти, а так как «складки скатерти» пробегали с севера на юг, весь наш путь был пересечен этими неровностями. На подъемах иногда нам не удавалось делать более мили в час. В тот памятный день ветер нес непрерывные потоки дождя. Нужно было изо всех сил удерживать лошадей, чтобы не дать им развернуться. Прежде чем начать очередной подъем, мы сделали привал, чтобы подкрепиться. Через два часа мы достигли гребня холма. Я вел повозку, в которой сидела Джудит. Ральф и Саймон Свистуны шли впереди, и достигнув вершины холма, остановились, показывая на что-то впереди. Высунувшись из-под брезентовой крыши кибитки, я увидел, что вся земля устлана белым ковром. В тот же момент я понял, что ветер утих, услышав восклицание Саймона: «Черт побери, проклятый снег!» Крик его пронзил тишину, как громовой выстрел. Последовала недолгая тишина, затем послышался шелест падающего снега. Через мгновение вся долина была застлана густой матовой пеленой. Я едва различал фигуры Свистунов. Ральф, оглянувшись, крикнул:
— В конце долины я успел заметить несколько деревьев еще до начала снегопада Я поведу вас туда.
Он двинулся вперед, сразу скрывшись за снеговой завесой толщиной в длину лошадиного туловища. Вдруг лошади тронулись, кибитка резко поменяла угол наклона, и мы заскользили вниз. Деревья, до которых мы, наконец, благополучно добрались, могли бы служить прекрасным прикрытием от ветра, который досаждал нам последние несколько дней. Но от густо падавшего снега они не могли служить даже сколько-нибудь надежной крышей. Однако оставив телеги в начале рощицы, мы привязали лошадей к деревьям — там, где ветви и остатки листвы создавали нечто вроде призрачного препятствия на пути мягких всепроникающих хлопьев снега. Цыгане с присущей им ловкостью разожгли костер, на который с шипением опускалась небесная влага, и мы принялись кипятить воду для кофе. Нам пришлось довольствоваться холодной ветчиной, хлебом и сырым луком. Ко времени окончания трапезы спустилась темнота, и даже высокие языки пламени уже с трудом справлялись с тяжелыми снежинками. Мы начали готовиться ко сну. Но приготовления эти оказались не такой уж легкой задачей.
Перспектива заночевать прямо на снегу никого не привлекала. Мы начали вытаскивать бочки и ящики из повозок, складывая их возле колес, сверху накладывая более хрупкие предметы, чтобы приготовить постели на полу кибиток. Каким бы трудоемким ни казалось это занятие, главная сложность состояла в том, что среди нас было восемь мужчин и одна женщина. И какими бы рыцарскими намерениями мы ни руководствовались, было совершенно невозможно для восьми человек улечься на полу одной кибитки, если, конечно, не спать вповалку один на другом.
— Нам лучше разделиться, — предложил Саймон. — Я войду в заднюю повозку с другими. Два человека моих размеров — это уже слишком для одной постели.
Он выбрался из нашей телеги и перебрался в другую, где, кроме него, было еще четверо. Энди и Майк — оба хрупкого сложения — калачиком свернулись в передней части моей повозки. Ральф, Джудит и я остались у костра. Я глянул на Ральфа, беззаботно развязывавшего шнурки ботинок, и испытал внезапное раздражение. Джудит могла с тем же успехом быть его собакой, а не сестрой. Я обратился к девушке:
— И где же ты собираешься спать?
Может, то был обманчивый отблеск огня, но мне показалось, что на ее лице мелькнуло выражение странного сочетания удивления, вызова и насмешки, и певучим цыганским голосом, которым она так замечательно рассказывала свои истории, девушка ответила:
— Конечно, в вашей кибитке, если не возражаете, хозяин.
Еще с большим раздражением я ответил:
— Не понимаю, почему вы с Саймоном решили дожидаться нас. Это явное неподчинение. Во-первых, я прислал указание всем отправляться с Мейкерсами. Теперь ты всех нас поставила в неловкое положение.
Глядя на меня, Джудит стряхнула снег с шали, поплотнее закуталась в нее и надула красные пухлые губы. Ральф встал и потянулся к рогожке.
— Мы будем спать здесь, красотка.
— Не болтай чепухи, — ответил я. Затем, обратившись к Джудит, я добавил:
— Конечно, ты ляжешь в кибитке. И в следующий раз тебе придется хорошенько подумать, прежде чем нарушать тщательно продуманные планы других людей.
— Но мы хотели ехать с вами, — сказала девушка с удивительной покорностью. — Мы хотели немного развлечься. Вы даже не представляете, что это было такое. Даже на свадьбе Ханы Крейн мы чувствовали присутствие этой чумы. И так каждый день. Что касается меня… — она внезапно перестала дуться, выхватив покрывало из рук брата, завернулась в него и стала походить на стоящий свернутый ковер. — Какая, собственно разница?
Тон вопроса был явно провокационным. Конечно же, разница была. И Ральф понимал это.
— Закрой рот, — резко осадил он сестру и, взяв ее за локоть, буквально впихнул в кибитку, немного приподняв легкое тело над землей, потому что ноги девушки были так плотно завернуты в полотно, что она не смогла бы забраться внутрь.
Перебросив ее через борт повозки, он прыгнул следом, оставив по другую сторону место для меня.
Я лежал в полной тишине, прислушиваясь к шелесту снега, который только усиливался и не думал утихать. Но сон никак не приходил. В голове мелькали самые разные мысли. Ноги, обтянутые белыми чулками, и темные волосы, и этот пухлый ротик, и полоска белоснежной кожи, которая промелькнула ниже загорелой, когда девушка расстегнула верхние пуговки корсажа, и это последнее «Какая разница?..» А вся разница была в том, что меня мучило нестерпимое любопытство. В этой тесноте было совершенно невозможно свободно повернуться и подыскать положение, чтобы поудобнее заснуть. Слова Натаниэля, сказанные еще в Лондоне в Доме Мошенников, неожиданно вспомнились мне: «Много красивых глазок и много добрых сердец, благослови их Бог». Он как будто хотел предостеречь меня. Я вспомнил ту ночь, когда Линда приехала в Лондон, и я думал о своей будущей жизни, полной неразделенной любви. И тут пришли в голову слова, нацарапанные мною в записной книжке:
Прекрасна ты, но мне не суждена,
Рассей же чары, отпусти меня.
И если нам любовь не разделить,
Порви моей сердечной муки нить.
И дай же мне утешиться с другой,
Дай жить, любить и обрести покой.
Прекрасна ты, но мне не суждена,
Прощай, прости, для счастья жизнь дана.
Неуклюжие и слабые стихи, в которых была только боль, породившая их. Но именно это я тогда и испытывал. Линда стала женой Эли, и ребенок, которого она носила под сердцем, был ребенком Эли. Должен ли я ради нее сохранять свою невинность до гробовой доски?
В Лондоне мне часто встречались уличные женщины, которые оглядывались и старались привлечь внимание расхожими избитыми фразами. Они могли закрыть глаза на мое уродство ради денег. Захочет ли какая-либо другая женщина оказаться настолько же слепой к моему физическому недостатку из любви? Подумав об этом, я зашевелил больной ногой, которая при этом сразу показалась мне такой крошечной и одновременно тяжелой. Если бы я имел две здоровые ноги, я мог бы стать таким, как мой отец, мог бы сразу завоевать сердце Линды, мог бы покорить ее как Эли.
Какие глупые предположения! Даже в этот момент, испытав жгучее желание, обращенное к Джудит Свистун, которое пронзило мое сознание, я не был уверен, что не обманываю себя. Ну на что ей слабый, беспомощный калека? Рассердившись на себя и устав от своих мыслей, я повернулся на другой бок и понемногу начал дремать. Я погрузился в очень необычный сон. В мечтах моих я видел женщину — не Линду и не Джудит. Это была женщина, которую я никогда в жизни не знал. Мне не было видно ее лицо. Оно было повернуто в сторону и прикрыто вуалью. Призвав все свое мужество, я попытался приподнять вуаль в страхе найти то, что так страстно желал увидеть. И тут я проснулся, дрожа в темноте и ощущая непонятную тяжесть на плече и на всем теле. Повернувшись, я понял, что ноша моя тоже зашевелилась, и услышал тихий вздох. Затем что-то доверчиво приникло ко мне.