Страница:
Чернец Григорий Неронов снова стал во главе расколоучителей, и деятельность его тем была опаснее, что по видимости он оставался в единении с православною Церковию, употреблял троеперстие в крестном знамении, открыто не хулил новых книг, хотя держался только старых. Считаясь православным, он смело приходил из своей Игнатиевой пустыни, находившейся в Вологодском уезде, в Вологду и Москву, где у него было множество знакомых, благосклонно был принимаем самим государем, пользовался милостями от всех архиереев, бывал "в их общем совете" и даже "в соборном сидении", как сам свидетельствует. А между тем тайно писал против новоисправленных книг и написал десять тетрадей "о Святем истиннем Дусе", стараясь доказать, будто неправильно в новоисправленном Символе опущено слово "истиннаго" о Святом Духе. Держал у себя в пустыне своего единомышленника и ученика бывшего златоустовского игумена Феоктиста, помогал ему в качестве руководителя собрать из разных книг "моление о согласии церковном, и о исправлении книжном, и о Святем и Животворящем Дусе и Господе истиннем, и о сложении перстов крестнаго знамения, и о Божественней аллилуйе", и это моление, или челобитную, в защиту раскола подал потом государю. Написал и подал государю еще две челобитные: одну в 1659 г., а другую в 1661 г., в которых хотя главным образом просил о поставлении нового патриарха на место Никона, но вместе изливал свою злобу на Никона, называя его "вне ума сущим, пагубником, не человеком, но зверем", и говорил, что если нужно созвать Собор, то для рассуждения "о прелестном его мудровании и о исправлении церковном, а не о нем самом, уже самоосужденном" и что с того времени, как он начал править по-своему книги, "тысящи тысящ душ христианских сомнения ради церковных вещей чужи общения Пречистых Таин". Привлекал в свою Игнатиеву пустынь, в которой жильцов было более двухсот и все службы совершались по старопечатным книгам, из Вологды и окрестных сел множество людей всякого пола и возраста, мужей и жен во все воскресные и праздничные дни, привлекал преимущественно своими проповедями и поучениями, которые предлагал не только в церкви, но и вне церкви; обходил окрестные веси, совершал в них, когда случались праздники, всенощные бдения по старопечатным книгам и "тамо немало народа обрати в свет благоразумия учением своим", т. е. обратил от православия к расколу . Так продолжалось почти до конца 1664 г., пока на кафедру Вологодскую не был посвящен (23 октября) новый архиепископ Симон. Этот архиепископ, лишь только старец Григорий Неронов явился к нему принять благословение, прямо приказал старцу, чтобы "он во всем последовал св. соборной, апостольской Церкви и никакого б раздору и расколу у него не было". Старец ударил челом о дозволении ему служить по старым Служебникам, как служил доселе, архиепископ донес об этом митрополитам: Ростовскому Ионе, блюстителю патриаршего престола, и Крутицкому Павлу. Когда же Неронов и пред ними начал повторять свою просьбу о старых Служебниках, то Симон объявил, что "у него, старца Григория, на Вологде многой раскол и раздор", и просил дать указ, чтобы впредь у него расколу и раздору не было. Неронов старался повредить своему архиепископу и сначала распространял клеветы на него, как и на Ростовского митрополита Иону, будто оба они берут с ставленников непомерные пошлины, а в следующем 1665 г. послал даже донос государю на Симона, якобы он приказал совсем вынести из алтаря икону Пресвятой Богородицы, стоявшую за престолом, не чтит святителя Николая Чудотворца и не велит праздновать в честь его праздников и пр. Новый блюститель патриаршей кафедры, митрополит Павел Крутицкий, которому государь поручил рассмотреть эти изветы, сделав допрос Неронову (24 августа), препроводил его в распоряжение самого архиепископа Симона в Вологду. Здесь спустя несколько времени Неронов донес архиепископу, что поп Сысой, сосланный в Вологду из Москвы за участие в известных сношениях боярина Зюзина с патриархом Никоном, изрек в народе хульные слова на Господа Иисуса Христа. Архиепископ, выслушав донос, сказал только: "Тот-де поп пьян врал", а дела не расследовал и не запретил попу священнослужения; напротив, самого доносчика послал под начало в Спасо-Прилуцкий монастырь и велел держать на цепи в железах за то, что он возмущал народ в Вологде и позволил себе сделать резкие укоризны в лицо своему архиерею. Будучи, впрочем, скоро освобожден из Прилуцкой обители и отпущен в свою Игнатиеву пустынь, старец Григорий написал о богохульстве попа Сысоя к самому государю, по повелению которого дело было расследовано, и поп Сысой заточен в Соловецкий монастырь. Но недолго пришлось теперь Григорию оставаться в своей пустыне. Архиепископ Симон отправил в Москву к архиереям грамоту, что Неронов не перестает смущать народ своим учением, и по указу государя 14 марта 1666 г. старец Григорий сослан был под начало в Иосифов волоколамский монастырь, а вскоре потребован в_нию раскола после удаления Никона с патриаршей кафедры еще тем, что, имея свободный доступ к государю и долго пользуясь благорасположением самих архиереев, старался покровительствовать другим расколоучителям.
Очень могло быть, что по ходатайству именно Неронова пред государем возвращен был из Сибири протопоп Аввакум, хотя, как скоро увидим, у него могло найтись немало и других, даже более сильных, ходатаев. Этот протопоп, который скоро превзошел своею слепою и фанатическою ревностию по вере самого Неронова и сделался действительным главою вновь возникшего у нас раскола, сам написал свою биографию по просьбе отца своего духовного Епифания около 1675 г., весьма любопытную как по содержанию, так особенно по изложению, но не избег в ней, как это большею частию бывает в автобиографиях, пристрастия и самохвальства. Он старается здесь представить себя не только ревнителем истинной веры, но и страдальцем за веру и чудотворцем и видимо преувеличивает и украшает вымыслами свои страдания и свои мнимые чудодеяния, как бы хвастается ими. Аввакум родился в Нижегородских пределах, в селе Григорове. Отец его Петр был там священником и "прилежаше пития хмельнаго", а мать Мария, сделавшаяся по смерти мужа инокинею Марфою, была "постница и молитвенница", и всегда учила сына страху Божию, и воспитала его в самом строгом, преимущественно обрядовом, благочестии. Женившись на дочери местного кузнеца Анастасии, Аввакум 21 года поставлен был в диаконы, а 23 лет в попы - вот как тогда исполнялись церковные каноны. И в эти еще молодые свои годы, будучи только сельским священником, он уже обнаружил в словах и действиях тот чрезвычайно дерзкий, задорный, ничем не укротимый характер, которым отличался потом во всю свою жизнь и из-за которого претерпел в продолжение ее столько страданий. Не станем передавать тех почти невероятных случаев, о которых рассказывает он сам в своей биографии, как его били, волочили за ноги в ризах, оставляли едва живым. Заметим только, что попом он был всего восемь лет и в эти восемь лет два раза его выгоняли из прихода. В первый раз напал на него какой-то начальник, избил его, откусил у него персты руки, дважды выстрелил в него и наконец отнял у него двор и все имущество и без куска хлеба выгнал его с семейством из села. Аввакум побрел в Москву к царскому духовнику протопопу Стефану Вонифатьеву и протопопу Ивану Неронову. Они известили о нем царя, который с того времени начал знать Аввакума, но опять послали его с грамотою на прежнее место. Здесь едва он вновь обзавелся, как над ним разразились новые беды, и "помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд, - пишет он сам, - аз же сволокся к Москве и Божиею волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец Повольский". Аввакуму исполнилось тогда еще только 31 год, и, сделавшись так рано протопопом, начальником целого церковного округа - протопопии, он, верно, захотел показать себя еще более резким и задорным в своих словах и действиях, потому что едва прошло восемь недель, как на него восстал почти весь город. К местному Патриаршему приказу, где заседал Аввакум, занимаясь духовными делами, собралось множество попов, мужиков и баб, человек с тысячу или полторы, вытащили его из приказа, и били среди улицы батожьем, и топтали, а бабы были с рычагами. Более всех вопили попы и бабы, которых он унимал от блудной жизни: "Убить вора, да и тело собакам в ров кинем". И действительно, его убили почти до смерти и бросили под угол одной избы. Прибежал городской воевода с пушкарями и, схватив чуть живого протопопа, умчал его на лошади в его дом, а вокруг всего двора поставил пушкарей. На третьи сутки, ночью, Аввакум, покинув в городе свою семью, ушел в Москву и оттуда уже не возвращался на свое место. В Москве он явился к отцу своему духовному, казанскому протопопу Ивану Неронову, остался у него жить и во время его отлучек правил его церковию. Это было уже под конец жизни патриарха Иосифа, когда Никон, митрополит Новгородский, путешествовал в Соловки для перенесения мощей святителя Филиппа. Как потом Никон сделался патриархом, как Неронов и Аввакум с братиею выступили против него, как Аввакум в сентябре 1653 г. осужден был на изгнание в Тобольск, мы уже говорили прежде.
В Тобольск ехал Аввакум с своим семейством около тринадцати недель и, следовательно, мог прибыть или в конце еще того же 1653 г., или в начале следующего. Тобольский архиепископ Симеон, поставленный при патриархе Иосифе и, вероятно, сочувствовавший Аввакуму, дал ему священническое место. Но и в Тобольске Аввакум своим несносным характером скоро успел вооружить против себя многих. Полтора только года он пробыл здесь, и в эти полтора года, как сам говорит, пять раз на него заявлено было пред воеводами государево слово и дело. Об одном из таких случаев рассказывает он сам. Дьяк архиепископского двора Иван Струна за что-то невзлюбил и преследовал дьячка той церкви, в которой служил Аввакум. Однажды, во время отъезда архиепископа в Москву (с 22 генваря по 14 декабря 1654 г.), когда Аввакум с дьячком своим Антоном отправлял вечерню. Струна вбежал в церковь и схватил Антона на клиросе за бороду. Аввакум тотчас оставил службу, затворил и замкнул двери церкви, чтобы не впустить никого из пришедших с Струною, а самого Струну с помощью дьячка посадил на полу среди церкви и отстегал его ремнем "нарочито". Родственники Струны, также попы и чернецы возмутили весь город, чтобы убить Аввакума, так что он целый месяц бегал от них и скрывался, иногда ночевал в церкви, иногда уходил к воеводе. Когда возвратился архиепископ, Аввакум пожаловался ему и прибавил, что в его отсутствие дьяк Струна не подверг никакому наказанию одного кровосмешника, взяв с него полтину. Владыка велел сковать Струну, но Струна ушел к воеводам в приказ и сказал на Аввакума государево слово и дело. Воеводы отдали Струну на поруки боярскому сыну Бекетову. А владыка по совету Аввакума предал Струну в наступившую (в 1655 г.) неделю православия проклятию. И это проклятие до того поразило Бекетова, что он вышел из себя и тут же в церкви бранил архиепископа и Аввакума, а на пути в дом свой внезапно скончался. Владыка и Аввакум приказали бросить тело несчастного среди улицы собакам и только через три дня похоронили. Не напрасно столько раз говорили на Аввакума в Тобольске государево слово и дело. "Посем (т. е. после несчастной кончины Бекетова), - рассказывает Аввакум, - указ пришел: велено меня из Тобольска на Лену везти за сие, что браню от Писания и укоряю ересь Никонову". Из Тобольска выехал Аввакум в Петров день 1655 г. Но едва приехал он в Енисейск, как пришел другой царский указ: енисейскому воеводе Афанасию Пашкову велено было взять с собою шестьсот человек ратников, а с ними в качестве духовника протопопа Аввакума и ехать в отдаленную Даурию, чтобы отыскать там пашенные места со всякими угодьями и поставить на тех местах новые остроги. Пашков отправился в 1656 г., и основал в Даурской земле остроги: Нерчинский, Албазинский. Иркутский и другие - и воеводствовал в тех острогах пять лет до 1661 г. Сколько перенес во все это время Аввакум страданий от Пашкова, как мучил, тиранил его Пашков, томил в темнице и оковах, морил голодом и холодом и тяжкими работами, надобно удивляться, если только в рассказе Аввакума нет преувеличений. Пашков был "суров и бесчеловечен человек, - замечает Аввакум, - а с Москвы от Никона приказано было ему мучить меня", но едва ли не сам Аввакум, как можно догадываться из его рассказа, более всего возбуждал против себя Пашкова своими резкими обличениями. Да и сам Аввакум сознается: "Десять лет он меня мучил или я его - не знаю: Бог разберет в день века". В точности не десять, но только пять лет: еще в 1660 г. послан был из Тобольска в Даурию новый воевода боярский сын Иларион Толбузин, с которым, вероятно, и пришла туда царская грамота, чтобы Пашков ехал в Тобольск, а протопоп Аввакум возвратился в Россию. Пашков поехал в 1661 г. с оружием и людьми и не взял с собою Аввакума, рассчитывая, что его, безоружного, на пути убьют дикари-инородцы. А спустя месяц отправился и Аввакум с своим только семейством и немногими престарелыми и ранеными (всего набралось до 17 человек) и после продолжительного и многотрудного пути приблизился наконец к Енисейску. Тут напала на Аввакума тоска и раздумье, и, когда протопопица спросила его о причине тоски, он сказал: "Жена, что мне делать? На дворе еретическая зима: говорить ли мне или молчать? Ты и дети связали меня". На это жена будто бы отвечала: "Я с детьми благословляю тебя, дерзай проповедовать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи... Силен Христос, и нас не покинут; иди и обличай еретическое заблуждение". Аввакум ударил жене челом и решился продолжать свою борьбу против "никонианской ереси". В Енисейске он прозимовал, потом в Тобольске провел другую зиму и везде, на всем пути до Москвы, по городам и селам, в церквах и на торжищах, проповедовал свое учение против новоисправленных при Никоне книг.
В Москву Аввакум прибыл отнюдь не раньше 1663 г. Здесь "приняли меня, - пишет он сам, - как ангела Божия, государь и бояре; все были мне рады. Зашел я к Федору Ртищеву, он вышел ко мне принять от меня благословение, и начали мы говорить с ним много; три дня и три ночи домой меня не отпустил и потом известил обо мне царю. Государь тотчас велел меня представить, спрашивал меня о здоровье и дал поцеловать мне свою руку. Приказал поместить меня на монастырском подворье в Кремле и, проходя часто мимо моего двора, низко кланялся мне и говорил: "Благослови меня и помолись о мне". Также и все бояре просили моего благословения и молитв. Давали мне место, где бы я захотел, звали и в царские духовники, чтобы только я соединился с ними в вере, но я все это вменил в уметы, да Христа приобрящу". Аввакум подал царю челобитную, в которой писал: "Государь свет наш! Что я начну говорить тебе, восстав, как от гроба, от своего дальнего заключения? Возвещу ли тебе свое смертоносное житье или скажу тебе свету о церковном раздоре? Я чаял, живя на Востоке среди многих смертей, что здесь, в Москве, тишина, а ныне я увидел Церковь еще больше смущенною, чем прежде. Свет наш государь, благочестивый царь! Златоуст пишет в послании к ефесеям: ничто так не производит раскола в Церквах, как любоначалие между властями, и ничто так не прогневляет Бога, как раздор церковный... Мне кажется, что и сама тварь рыдает, видя Владыку своего в бесчестии, ибо Духа Святого называют неистинным в исповедании своей веры, а Христа Сына Божия не Царем на небеси (совершенная клевета!). Да и не одно то, государь, но и моровое поветрие немало было для нас знамением от Никоновых затеек, и агарянский меч десять лет стоит беспрестанно с тех пор, как Никон раздрал Церковь. Хорошо было при Стефане протопопе: все было тихо и немятежно ради его слез, и рыдания, и негордого учения; Стефан не губил никого до смерти, как Никон, и не поощрял на убиение. Увы душе моей бедной! Лучше бы мне скончаться в пустыне Даурской среди зверей, нежели слышать ныне, как Христа моего в церквах называют невоскресшим (новая клевета!). Знаю, что скорбно тебе, государю, от моей докуки, но не сладко и нам, как ребра наши ломают, и, развязав нас, кнутьем мучат, и томят на морозе голодом. А все ради Церкви Божией страждем". Сказав затем, как убили было его, Аввакума, будто бы ради Церкви Божией, когда он был сельским священником, и разграбили все его имущество, как убили было его, когда он был протопопом в Юрьевце, как мучил его в Москве Никон и томил в Андрониевом монастыре холодом, причем пищу ему, Аввакуму, принес будто бы ангел, как тиранил его в Сибири будто бы за имя Христово в течение одиннадцати лет Пашков, и все это по милости Никона, Аввакум продолжал: "Многие боятся его (Никона), а протопоп Аввакум, уповая на Бога, не боится. Твоя, государь, воля, если опять попустишь ему озлобить меня: я готов и дух свой предать. Но душа моя не хочет принять его новых беззаконных законов. Мне было откровение от Бога, что он, Никон, мерзок пред Богом. Погубил он на Руси всех твоих государевых людей душою и телом, и все желающие принять его новые законы будут на Страшном суде слыть никонианами, как древние ариане. Он, Никон, не исповедует в своих новых законах Христа, во плоти пришедшего (ложь!), не исповедует Христа Царем (ложь!) и Воскресение Его, подобно иудеям, скрывает (ложь!); не называет Духа Святого истинным (ложь!), и сложение креста в перстах разрушает, и истинное метание в поклонах отсекает, и многими ересями людей Божиих и твоих наполнил, и инде в его книгах напечатано: духу лукавому молимся (ложь!). Ох и горе душе моей! Говорить много не смею: тебя бы света не опечалить, а время отложить новые Служебники и все дурные Никоновы затейки. Потщися, государь, исторгнуть его злое и пагубное учение, пока не пришла на нас конечная пагуба". В заключение Аввакум просил государя спасти душу Пашкова и не мстить ему за все неправды и жестокости, совершенные им на воеводстве в Даурии, и приложил записку об этих неправдах и жестокостях. В этой первой своей челобитной из числа дошедших до нас Аввакум уже довольно ясно показал себя и те приемы, какими он действовал на народ. Себя он изображает страдальцем, даже великим страдальцем, и именно за Христа, за веру и Церковь. Из-за них будто бы он подвергался смерти еще сельским священником и потом в другой раз протопопом. Из-за них терпел мучения от Никона, хотя, как известно, от Никона он был судим и наказан за составление "самочинного сборища". Из-за них особенно перенес множество страшных мук от Пашкова, хотя сам же свидетельствует о Пашкове, что он мучил людей по одной своей жестокости: "Суров человек, беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет... ей, государь, не помнит Бога; или поп, наш брат, или инок - всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет... живучи в Даурской земле, переморил больше пятисот человек голодною смертию". Этими своими страданиями за веру, которые в разных своих сочинениях изображал различно, как хотел, не боясь обличений, и, без сомнения, преувеличивал - так некоторые представляются невероятными - Аввакум любил хвалиться и во все последующее время. Вместе с тем он выдает уже себя в апологии каким-то избранником Божиим: Бог удостоил его откровения о Никоне; ангел Божий приносил ему, Аввакуму, пищу в темнице. В последующее время об этой близости своей к Богу, о своих видениях, знамениях и чудесах Аввакум говорил еще более и нимало не стеснялся. Как же не верить было такому страдальцу за веру, такому провидцу и чудотворцу? А Никона как он изображает в челобитной? Никон - он-то и есть мучитель, виновник всех страданий Аввакума за веру, особенно в Даурии. Никон - величайший еретик: он не исповедует Христа, во плоти пришедшего, не признает Его Царем на небеси и воскресшим из мертвых, не исповедует Духа Святого истинным и наполнил свои новые книги многими другими ересями. Как же не удаляться от такого еретика, как не отвергать его книг? Народ не требовал от Аввакума доказательств, но верил ему на слово. А надобно заметить, что словом, как видно уже и из этой апологии, Аввакум владел в высокой степени, и словом ясным, выразительным, безыскусственным, народным. В этом отношении он превосходил Никона, который писал обыкновенно книжным языком, искусственно, растянуто и не всегда удобопонятно. Речь Аввакума, даже в сочинениях его, представляется как бы выхваченной из живого говора народного и тем более и сильнее могла действовать на народные массы. Не говорим здесь о других качествах Аввакума, с которыми познакомимся впоследствии.
"Когда увидели, - продолжает рассказ Аввакум о своем пребывании в Москве, - что я не соглашаюсь с ними (а увидеть это было легко из его челобитной, нами рассмотренной), то государь приказал Родиону Стрешневу уговаривать меня, чтоб я по крайней мере молчал. И я потешил его: чаял помаленьку исправиться. Сулили мне, что на Семеонов день (1 сентября) сяду на Печатном дворе книги править, и я был сильно рад: мне-то было бы лучше и духовничества. Пожаловал мне царь прислал десять рублей денег, столько же прислала царица, по стольку же прислали царский духовник Лукиан и Родион Стрешнев, а старый наш дружище Федор Ртищев - тот и шестьдесят рублей велел своему казначею сунуть мне, про других же нечего и сказывать - всяк тащил и нес всячиною. У Федосьи Прокопьевны Морозовой жил я, не выходя со двора: она дочь моя духовная, как и сестра ее, княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова. И у Анны Петровны Милославской всегда же в дому были, а к Федору Ртищеву браниться с отступниками ходил..." Весьма важным обстоятельством для Аввакума служило то, что он сделался духовником Федосьи Прокопьевны Морозовой и совершенно покорил ее своей воле и своим убеждениям. Это была одна из самых знатных боярынь и как по отцу, так и по мужу из самых близких к царскому двору. Отец ее окольничий Прокопий Федорович Соковнин приходился в родстве царице Марье Ильинишне Милославской, а муж - Глеб Иванович Морозов был родным братом знаменитого дядьки и свояка царского Бориса Ивановича Морозова, женатого на родной сестре той же царицы. Чрез Морозову, вращавшуюся вблизи царицы, Аввакум мог оказывать влияние на всех окружавших царицу и на самую царицу, которая, как увидим, действительно и стояла за Аввакума. Вместе с тем Морозова, обладавшая огромным богатством, имела множество родных и знакомых в Москве и могла поддерживать лжеучение Аввакума в высшем московском обществе. Когда Аввакум возвратился из Сибири, Морозова была уже вдовицею (с 1662 г.) и дом ее обратился как бы в монастырь, в котором она постоянно содержала пятерицу инокинь и давала пристанище всякого рода странницам. Все эти лица, особенно инокини, подобно Морозовой, напитывались учением Аввакума, которое и разносили повсюду, куда ни ходили. В том же доме всегда находили себе приют три юродивых: Феодор, Киприан и Афанасий, духовные дети и преданные ученики Аввакума. Пользуясь большим уважением в народе, они свободно бродили по улицам и площадям города и распространяли убеждения своего наставника и его ненависть к новоисправленным книгам. Наконец, у Морозовой, как увидим, искали себе поддержки и покровительства и другие расколоучители. С полгода Аввакум, если верить его свидетельству, молчал, исполняя желание государя, т. е. сам открыто будто бы не проповедовал и не беспокоил государя своими письмами. Но видя, "яко церковное ничтоже успевает, но паче молва бывает, паки заворчал" и написал новую челобитную к царю, "чтоб он старое благочестие взыскал, и мати нашу общую, св. Церковь, от ересей оборонил, и на престол патриаршеский пастыря православного учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика". В челобитной Аввакум прямо даже рекомендовал государю достойных кандидатов для замещения не занятых тогда архиерейских кафедр, а их было в 1664 г. до пяти, и именно: иеромонаха Бизюкова монастыря Сергия Салтыкова, саввинского архимандрита Никанора и других, ярых раскольников. Эту свою челобитную, к сожалению не дошедшую до нас, Аввакум послал к царю с юродивым Федором, сыном своим духовным. Федор, увидев царя, ехавшего в карете, смело подступил к нему; царь взял юродивого с собою, довез до Красного крыльца и взял от него письмо, не зная, от кого оно. Когда же прочитал, "с тех мест, - говорит Аввакум, - на меня кручиновать стал: нелюбо стало, как опять я стал говорить, любо им, как молчу, да мне так не сошлось". Долго ли еще после этого царь терпел Аввакума в Москве, последний не определяет, но сознается: "Раби Христовы многие приходили ко мне и, узревши истину, не стали к прелестной их службе ходить", а для этого требовалось немало времени. В частности, известно, что Аввакум тогда "от церкви Софии, Премудрости Божией, что за Москвою-рекою в Садовниках, прихожан учением своим отлучил многих". Вследствие этого власти духовные восстали на Аввакума и решили вновь сослать его из Москвы в заточение.
И от царя чрез боярина Петра Михайловича Салтыкова был Аввакуму выговор: "Власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять". И 29 августа 1664 г. повезли Аввакума с его семейством на Мезень. Пред отъездом из Москвы Аввакум подал государю записку, в которой, высказав свои догадки, за что он подвергся царскому гневу, за свою ли челобитную о замещении архиерейских кафедр достойными кандидатами или за свои укоризны Рязанскому архиепископу Илариону, вздумавшему учиться греческим "буквам и нравам" у греческого архимандрита Дионисия святогорца, изложил про этого архимандрита гнусную клевету и просил царя озаботиться о новом освящении соборной церкви, чего архиереи (без сомнения, не верившие гнусной клевете) будто бы по нерадению не хотели сделать. Доехав до Холмогор, Аввакум послал оттуда новую челобитную, которую государь получил 21 ноября. Замечательно, что в начале этой челобитной, как и в начале недавно поданной царю записки, Аввакум выражался о себе: "Богомолец твой, в Даурех мученный протопоп". Из Холмогор Аввакум уже с великим смирением взывал: "Прогневал, грешный, благоутробие твое от болезни сердца неудержанием моим, а иное тебе, свету государю, и солгали на меня; помилуй, равноапостольный, ребятишек ради моих умилосердися ко мне. С великою нужею доволокся до Колмогор, а в Пустозерский острог до Христова Рождества невозможно стало ехать, потому что путь нужной, на оленах ездят. И смущаюся, грешник, чтобы ребятишки на пути не примерли с нужи... Пожалуй меня, богомольца твоего, хотя зде на Колмогорах изволь мне быть... Умилися к страньству моему, помилуй изнемогшаго в напастех и всячески уже сокрушенна, болезнь бо чад моих на всяк час слезы душу мою исполняет. И в Даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь государь, смилуйся". А 6 декабря подал государю челобитную о помиловании Аввакума и старец Григорий Неронов. Он утверждал, что Аввакума оклеветали власти, гневаясь на него за его писание к царю о кандидатах на архиерейские вакансии - Сергии Салтыкове, Никаноре и др., и составили ложь, будто он, протопопок, ходя по улицам и стогнам городским, развращал народ и учил не ходить к церквам Божиим. Напротив, он по приказанию государя молчал, ожидая Собора, и по улицам нигде не учил. Только с архиепископом Иларионом и царским духовником наедине говорил о сложении перстов, и о трегубой аллилуйе, и о прочих догматах, преданных в Стоглаве, да еще говорил в дому окольничего Ф. М. Ртищева, и только. Потому старец Григорий со слезами умолял государя пощадить протопопа Аввакума, "гонимого из младенчества правости ради души и по Церкви Господней бесчисленные беды претерпевшего", возвратить его из изгнания и дозволить ему жить в Игнатиевой пустыне вместе с ним, старцем Григорием, чтобы оплакивать свои грехи. Между единомышленниками Аввакума распространен был слух, будто сам государь приказал Неронову написать челобитную об освобождении Аввакума. Но трудно поверить этому слуху: если бы царь хотел, то и без челобитной Неронова нашел бы возможность облегчить участь Аввакума; между тем и после челобитной Неронова Аввакум остался в ссылке. Более месяца прожил он в Холмогорах, затем был перевезен в Мезень. Из Мезени он писал бывшему златоустовскому игумену Феоктисту и всей братии: "Согрешил я, протопоп Аввакум, пред Богом и пред вами и повредил истине простите меня, безумного и безрассудного, имеющего ревность Божию не по разуму. Вы говорите, что причиняется вред истине и лучше бы мне умереть в Даурии, а не приходить к вам в Москву. Но я, отче, живу не моею волею, а Божиею, и если я в Москве расшевелил гной и раздражил еретиков своим приездом, то в Москву я приехал прошлого году не самозван, а призван благочестивым царем и привезен по грамотам. Не кручиньтесь на меня Господа ради, что из-за моего приезда страждете... Я поехал от вас из Москвы опять по городам и весям промышлять словесные рыбы, а вы там бегайте от никониан... Я жду на Мезени письма вашего до весны... Про все пиши, а про житие старца (Григория Неронова) мне не пиши, не досаждай мне им: не могут уши мои слышать о нем хульных речей даже от ангела. Уж, верно, ради грехов моих в сложении перстов малодушествует..." На Мезени Аввакум прожил более года и распространял оттуда свое лжеучение чрез письма. Письма эти до нас не дошли, но о чем писал в них Аввакум и вообще о чем писал он со времени своего освобождения из Сибири даже до Собора, на который он привезен был из Мезени в Москву 1 марта 1666 г., - это кратко обозначено в записке, составленной на Соборе или тотчас после Собора. В ней читаем: "Аввакум протопоп после освобождения из Сибири писал о Символе, о сложении перстов в крестном знамении, о поклонах и о пр., что будто бы неправо напечатано в новоисправленных печатных книгах. Да он же в своих письмах писал, что на Москве во многих церквах Божиих поют песни, а не Божественное пение, по-латыни; законы и уставы у них латинские, руками машут, главами кивают, ногами топают, как это обыкновенно бывает у латынян под звуки органов. На справщиков книжного Печатного двора и на священников московских церквей написал, что они пожирают стадо Христово злым учением и нелепо носят отступнические образы, а не природные наши словенского языка, что они не чада Церкви, но диавола, вновь родились от Никонова учения, потому что не веруют во Христа вочеловечившегося и исповедуют его невоскресшим и несовершенным Царем на небеси со Отцом, а Духа Святого называют неистинным. Именует их отщепенцами и униатами, потому что они ходят в рогах вместо обыкновенных словенских скуфей, и не велит православным христианам причащаться Св. Тайн у тех священников, которые Божественную литургию служат по новоисправленным Служебникам".
Очень могло быть, что по ходатайству именно Неронова пред государем возвращен был из Сибири протопоп Аввакум, хотя, как скоро увидим, у него могло найтись немало и других, даже более сильных, ходатаев. Этот протопоп, который скоро превзошел своею слепою и фанатическою ревностию по вере самого Неронова и сделался действительным главою вновь возникшего у нас раскола, сам написал свою биографию по просьбе отца своего духовного Епифания около 1675 г., весьма любопытную как по содержанию, так особенно по изложению, но не избег в ней, как это большею частию бывает в автобиографиях, пристрастия и самохвальства. Он старается здесь представить себя не только ревнителем истинной веры, но и страдальцем за веру и чудотворцем и видимо преувеличивает и украшает вымыслами свои страдания и свои мнимые чудодеяния, как бы хвастается ими. Аввакум родился в Нижегородских пределах, в селе Григорове. Отец его Петр был там священником и "прилежаше пития хмельнаго", а мать Мария, сделавшаяся по смерти мужа инокинею Марфою, была "постница и молитвенница", и всегда учила сына страху Божию, и воспитала его в самом строгом, преимущественно обрядовом, благочестии. Женившись на дочери местного кузнеца Анастасии, Аввакум 21 года поставлен был в диаконы, а 23 лет в попы - вот как тогда исполнялись церковные каноны. И в эти еще молодые свои годы, будучи только сельским священником, он уже обнаружил в словах и действиях тот чрезвычайно дерзкий, задорный, ничем не укротимый характер, которым отличался потом во всю свою жизнь и из-за которого претерпел в продолжение ее столько страданий. Не станем передавать тех почти невероятных случаев, о которых рассказывает он сам в своей биографии, как его били, волочили за ноги в ризах, оставляли едва живым. Заметим только, что попом он был всего восемь лет и в эти восемь лет два раза его выгоняли из прихода. В первый раз напал на него какой-то начальник, избил его, откусил у него персты руки, дважды выстрелил в него и наконец отнял у него двор и все имущество и без куска хлеба выгнал его с семейством из села. Аввакум побрел в Москву к царскому духовнику протопопу Стефану Вонифатьеву и протопопу Ивану Неронову. Они известили о нем царя, который с того времени начал знать Аввакума, но опять послали его с грамотою на прежнее место. Здесь едва он вновь обзавелся, как над ним разразились новые беды, и "помале паки инии изгнаша мя от места того вдругоряд, - пишет он сам, - аз же сволокся к Москве и Божиею волею государь меня велел в протопопы поставить в Юрьевец Повольский". Аввакуму исполнилось тогда еще только 31 год, и, сделавшись так рано протопопом, начальником целого церковного округа - протопопии, он, верно, захотел показать себя еще более резким и задорным в своих словах и действиях, потому что едва прошло восемь недель, как на него восстал почти весь город. К местному Патриаршему приказу, где заседал Аввакум, занимаясь духовными делами, собралось множество попов, мужиков и баб, человек с тысячу или полторы, вытащили его из приказа, и били среди улицы батожьем, и топтали, а бабы были с рычагами. Более всех вопили попы и бабы, которых он унимал от блудной жизни: "Убить вора, да и тело собакам в ров кинем". И действительно, его убили почти до смерти и бросили под угол одной избы. Прибежал городской воевода с пушкарями и, схватив чуть живого протопопа, умчал его на лошади в его дом, а вокруг всего двора поставил пушкарей. На третьи сутки, ночью, Аввакум, покинув в городе свою семью, ушел в Москву и оттуда уже не возвращался на свое место. В Москве он явился к отцу своему духовному, казанскому протопопу Ивану Неронову, остался у него жить и во время его отлучек правил его церковию. Это было уже под конец жизни патриарха Иосифа, когда Никон, митрополит Новгородский, путешествовал в Соловки для перенесения мощей святителя Филиппа. Как потом Никон сделался патриархом, как Неронов и Аввакум с братиею выступили против него, как Аввакум в сентябре 1653 г. осужден был на изгнание в Тобольск, мы уже говорили прежде.
В Тобольск ехал Аввакум с своим семейством около тринадцати недель и, следовательно, мог прибыть или в конце еще того же 1653 г., или в начале следующего. Тобольский архиепископ Симеон, поставленный при патриархе Иосифе и, вероятно, сочувствовавший Аввакуму, дал ему священническое место. Но и в Тобольске Аввакум своим несносным характером скоро успел вооружить против себя многих. Полтора только года он пробыл здесь, и в эти полтора года, как сам говорит, пять раз на него заявлено было пред воеводами государево слово и дело. Об одном из таких случаев рассказывает он сам. Дьяк архиепископского двора Иван Струна за что-то невзлюбил и преследовал дьячка той церкви, в которой служил Аввакум. Однажды, во время отъезда архиепископа в Москву (с 22 генваря по 14 декабря 1654 г.), когда Аввакум с дьячком своим Антоном отправлял вечерню. Струна вбежал в церковь и схватил Антона на клиросе за бороду. Аввакум тотчас оставил службу, затворил и замкнул двери церкви, чтобы не впустить никого из пришедших с Струною, а самого Струну с помощью дьячка посадил на полу среди церкви и отстегал его ремнем "нарочито". Родственники Струны, также попы и чернецы возмутили весь город, чтобы убить Аввакума, так что он целый месяц бегал от них и скрывался, иногда ночевал в церкви, иногда уходил к воеводе. Когда возвратился архиепископ, Аввакум пожаловался ему и прибавил, что в его отсутствие дьяк Струна не подверг никакому наказанию одного кровосмешника, взяв с него полтину. Владыка велел сковать Струну, но Струна ушел к воеводам в приказ и сказал на Аввакума государево слово и дело. Воеводы отдали Струну на поруки боярскому сыну Бекетову. А владыка по совету Аввакума предал Струну в наступившую (в 1655 г.) неделю православия проклятию. И это проклятие до того поразило Бекетова, что он вышел из себя и тут же в церкви бранил архиепископа и Аввакума, а на пути в дом свой внезапно скончался. Владыка и Аввакум приказали бросить тело несчастного среди улицы собакам и только через три дня похоронили. Не напрасно столько раз говорили на Аввакума в Тобольске государево слово и дело. "Посем (т. е. после несчастной кончины Бекетова), - рассказывает Аввакум, - указ пришел: велено меня из Тобольска на Лену везти за сие, что браню от Писания и укоряю ересь Никонову". Из Тобольска выехал Аввакум в Петров день 1655 г. Но едва приехал он в Енисейск, как пришел другой царский указ: енисейскому воеводе Афанасию Пашкову велено было взять с собою шестьсот человек ратников, а с ними в качестве духовника протопопа Аввакума и ехать в отдаленную Даурию, чтобы отыскать там пашенные места со всякими угодьями и поставить на тех местах новые остроги. Пашков отправился в 1656 г., и основал в Даурской земле остроги: Нерчинский, Албазинский. Иркутский и другие - и воеводствовал в тех острогах пять лет до 1661 г. Сколько перенес во все это время Аввакум страданий от Пашкова, как мучил, тиранил его Пашков, томил в темнице и оковах, морил голодом и холодом и тяжкими работами, надобно удивляться, если только в рассказе Аввакума нет преувеличений. Пашков был "суров и бесчеловечен человек, - замечает Аввакум, - а с Москвы от Никона приказано было ему мучить меня", но едва ли не сам Аввакум, как можно догадываться из его рассказа, более всего возбуждал против себя Пашкова своими резкими обличениями. Да и сам Аввакум сознается: "Десять лет он меня мучил или я его - не знаю: Бог разберет в день века". В точности не десять, но только пять лет: еще в 1660 г. послан был из Тобольска в Даурию новый воевода боярский сын Иларион Толбузин, с которым, вероятно, и пришла туда царская грамота, чтобы Пашков ехал в Тобольск, а протопоп Аввакум возвратился в Россию. Пашков поехал в 1661 г. с оружием и людьми и не взял с собою Аввакума, рассчитывая, что его, безоружного, на пути убьют дикари-инородцы. А спустя месяц отправился и Аввакум с своим только семейством и немногими престарелыми и ранеными (всего набралось до 17 человек) и после продолжительного и многотрудного пути приблизился наконец к Енисейску. Тут напала на Аввакума тоска и раздумье, и, когда протопопица спросила его о причине тоски, он сказал: "Жена, что мне делать? На дворе еретическая зима: говорить ли мне или молчать? Ты и дети связали меня". На это жена будто бы отвечала: "Я с детьми благословляю тебя, дерзай проповедовать слово Божие по-прежнему, а о нас не тужи... Силен Христос, и нас не покинут; иди и обличай еретическое заблуждение". Аввакум ударил жене челом и решился продолжать свою борьбу против "никонианской ереси". В Енисейске он прозимовал, потом в Тобольске провел другую зиму и везде, на всем пути до Москвы, по городам и селам, в церквах и на торжищах, проповедовал свое учение против новоисправленных при Никоне книг.
В Москву Аввакум прибыл отнюдь не раньше 1663 г. Здесь "приняли меня, - пишет он сам, - как ангела Божия, государь и бояре; все были мне рады. Зашел я к Федору Ртищеву, он вышел ко мне принять от меня благословение, и начали мы говорить с ним много; три дня и три ночи домой меня не отпустил и потом известил обо мне царю. Государь тотчас велел меня представить, спрашивал меня о здоровье и дал поцеловать мне свою руку. Приказал поместить меня на монастырском подворье в Кремле и, проходя часто мимо моего двора, низко кланялся мне и говорил: "Благослови меня и помолись о мне". Также и все бояре просили моего благословения и молитв. Давали мне место, где бы я захотел, звали и в царские духовники, чтобы только я соединился с ними в вере, но я все это вменил в уметы, да Христа приобрящу". Аввакум подал царю челобитную, в которой писал: "Государь свет наш! Что я начну говорить тебе, восстав, как от гроба, от своего дальнего заключения? Возвещу ли тебе свое смертоносное житье или скажу тебе свету о церковном раздоре? Я чаял, живя на Востоке среди многих смертей, что здесь, в Москве, тишина, а ныне я увидел Церковь еще больше смущенною, чем прежде. Свет наш государь, благочестивый царь! Златоуст пишет в послании к ефесеям: ничто так не производит раскола в Церквах, как любоначалие между властями, и ничто так не прогневляет Бога, как раздор церковный... Мне кажется, что и сама тварь рыдает, видя Владыку своего в бесчестии, ибо Духа Святого называют неистинным в исповедании своей веры, а Христа Сына Божия не Царем на небеси (совершенная клевета!). Да и не одно то, государь, но и моровое поветрие немало было для нас знамением от Никоновых затеек, и агарянский меч десять лет стоит беспрестанно с тех пор, как Никон раздрал Церковь. Хорошо было при Стефане протопопе: все было тихо и немятежно ради его слез, и рыдания, и негордого учения; Стефан не губил никого до смерти, как Никон, и не поощрял на убиение. Увы душе моей бедной! Лучше бы мне скончаться в пустыне Даурской среди зверей, нежели слышать ныне, как Христа моего в церквах называют невоскресшим (новая клевета!). Знаю, что скорбно тебе, государю, от моей докуки, но не сладко и нам, как ребра наши ломают, и, развязав нас, кнутьем мучат, и томят на морозе голодом. А все ради Церкви Божией страждем". Сказав затем, как убили было его, Аввакума, будто бы ради Церкви Божией, когда он был сельским священником, и разграбили все его имущество, как убили было его, когда он был протопопом в Юрьевце, как мучил его в Москве Никон и томил в Андрониевом монастыре холодом, причем пищу ему, Аввакуму, принес будто бы ангел, как тиранил его в Сибири будто бы за имя Христово в течение одиннадцати лет Пашков, и все это по милости Никона, Аввакум продолжал: "Многие боятся его (Никона), а протопоп Аввакум, уповая на Бога, не боится. Твоя, государь, воля, если опять попустишь ему озлобить меня: я готов и дух свой предать. Но душа моя не хочет принять его новых беззаконных законов. Мне было откровение от Бога, что он, Никон, мерзок пред Богом. Погубил он на Руси всех твоих государевых людей душою и телом, и все желающие принять его новые законы будут на Страшном суде слыть никонианами, как древние ариане. Он, Никон, не исповедует в своих новых законах Христа, во плоти пришедшего (ложь!), не исповедует Христа Царем (ложь!) и Воскресение Его, подобно иудеям, скрывает (ложь!); не называет Духа Святого истинным (ложь!), и сложение креста в перстах разрушает, и истинное метание в поклонах отсекает, и многими ересями людей Божиих и твоих наполнил, и инде в его книгах напечатано: духу лукавому молимся (ложь!). Ох и горе душе моей! Говорить много не смею: тебя бы света не опечалить, а время отложить новые Служебники и все дурные Никоновы затейки. Потщися, государь, исторгнуть его злое и пагубное учение, пока не пришла на нас конечная пагуба". В заключение Аввакум просил государя спасти душу Пашкова и не мстить ему за все неправды и жестокости, совершенные им на воеводстве в Даурии, и приложил записку об этих неправдах и жестокостях. В этой первой своей челобитной из числа дошедших до нас Аввакум уже довольно ясно показал себя и те приемы, какими он действовал на народ. Себя он изображает страдальцем, даже великим страдальцем, и именно за Христа, за веру и Церковь. Из-за них будто бы он подвергался смерти еще сельским священником и потом в другой раз протопопом. Из-за них терпел мучения от Никона, хотя, как известно, от Никона он был судим и наказан за составление "самочинного сборища". Из-за них особенно перенес множество страшных мук от Пашкова, хотя сам же свидетельствует о Пашкове, что он мучил людей по одной своей жестокости: "Суров человек, беспрестанно людей жжет, и мучит, и бьет... ей, государь, не помнит Бога; или поп, наш брат, или инок - всех равно губит и мучит, огнем жжет и погубляет... живучи в Даурской земле, переморил больше пятисот человек голодною смертию". Этими своими страданиями за веру, которые в разных своих сочинениях изображал различно, как хотел, не боясь обличений, и, без сомнения, преувеличивал - так некоторые представляются невероятными - Аввакум любил хвалиться и во все последующее время. Вместе с тем он выдает уже себя в апологии каким-то избранником Божиим: Бог удостоил его откровения о Никоне; ангел Божий приносил ему, Аввакуму, пищу в темнице. В последующее время об этой близости своей к Богу, о своих видениях, знамениях и чудесах Аввакум говорил еще более и нимало не стеснялся. Как же не верить было такому страдальцу за веру, такому провидцу и чудотворцу? А Никона как он изображает в челобитной? Никон - он-то и есть мучитель, виновник всех страданий Аввакума за веру, особенно в Даурии. Никон - величайший еретик: он не исповедует Христа, во плоти пришедшего, не признает Его Царем на небеси и воскресшим из мертвых, не исповедует Духа Святого истинным и наполнил свои новые книги многими другими ересями. Как же не удаляться от такого еретика, как не отвергать его книг? Народ не требовал от Аввакума доказательств, но верил ему на слово. А надобно заметить, что словом, как видно уже и из этой апологии, Аввакум владел в высокой степени, и словом ясным, выразительным, безыскусственным, народным. В этом отношении он превосходил Никона, который писал обыкновенно книжным языком, искусственно, растянуто и не всегда удобопонятно. Речь Аввакума, даже в сочинениях его, представляется как бы выхваченной из живого говора народного и тем более и сильнее могла действовать на народные массы. Не говорим здесь о других качествах Аввакума, с которыми познакомимся впоследствии.
"Когда увидели, - продолжает рассказ Аввакум о своем пребывании в Москве, - что я не соглашаюсь с ними (а увидеть это было легко из его челобитной, нами рассмотренной), то государь приказал Родиону Стрешневу уговаривать меня, чтоб я по крайней мере молчал. И я потешил его: чаял помаленьку исправиться. Сулили мне, что на Семеонов день (1 сентября) сяду на Печатном дворе книги править, и я был сильно рад: мне-то было бы лучше и духовничества. Пожаловал мне царь прислал десять рублей денег, столько же прислала царица, по стольку же прислали царский духовник Лукиан и Родион Стрешнев, а старый наш дружище Федор Ртищев - тот и шестьдесят рублей велел своему казначею сунуть мне, про других же нечего и сказывать - всяк тащил и нес всячиною. У Федосьи Прокопьевны Морозовой жил я, не выходя со двора: она дочь моя духовная, как и сестра ее, княгиня Евдокия Прокопьевна Урусова. И у Анны Петровны Милославской всегда же в дому были, а к Федору Ртищеву браниться с отступниками ходил..." Весьма важным обстоятельством для Аввакума служило то, что он сделался духовником Федосьи Прокопьевны Морозовой и совершенно покорил ее своей воле и своим убеждениям. Это была одна из самых знатных боярынь и как по отцу, так и по мужу из самых близких к царскому двору. Отец ее окольничий Прокопий Федорович Соковнин приходился в родстве царице Марье Ильинишне Милославской, а муж - Глеб Иванович Морозов был родным братом знаменитого дядьки и свояка царского Бориса Ивановича Морозова, женатого на родной сестре той же царицы. Чрез Морозову, вращавшуюся вблизи царицы, Аввакум мог оказывать влияние на всех окружавших царицу и на самую царицу, которая, как увидим, действительно и стояла за Аввакума. Вместе с тем Морозова, обладавшая огромным богатством, имела множество родных и знакомых в Москве и могла поддерживать лжеучение Аввакума в высшем московском обществе. Когда Аввакум возвратился из Сибири, Морозова была уже вдовицею (с 1662 г.) и дом ее обратился как бы в монастырь, в котором она постоянно содержала пятерицу инокинь и давала пристанище всякого рода странницам. Все эти лица, особенно инокини, подобно Морозовой, напитывались учением Аввакума, которое и разносили повсюду, куда ни ходили. В том же доме всегда находили себе приют три юродивых: Феодор, Киприан и Афанасий, духовные дети и преданные ученики Аввакума. Пользуясь большим уважением в народе, они свободно бродили по улицам и площадям города и распространяли убеждения своего наставника и его ненависть к новоисправленным книгам. Наконец, у Морозовой, как увидим, искали себе поддержки и покровительства и другие расколоучители. С полгода Аввакум, если верить его свидетельству, молчал, исполняя желание государя, т. е. сам открыто будто бы не проповедовал и не беспокоил государя своими письмами. Но видя, "яко церковное ничтоже успевает, но паче молва бывает, паки заворчал" и написал новую челобитную к царю, "чтоб он старое благочестие взыскал, и мати нашу общую, св. Церковь, от ересей оборонил, и на престол патриаршеский пастыря православного учинил вместо волка и отступника Никона, злодея и еретика". В челобитной Аввакум прямо даже рекомендовал государю достойных кандидатов для замещения не занятых тогда архиерейских кафедр, а их было в 1664 г. до пяти, и именно: иеромонаха Бизюкова монастыря Сергия Салтыкова, саввинского архимандрита Никанора и других, ярых раскольников. Эту свою челобитную, к сожалению не дошедшую до нас, Аввакум послал к царю с юродивым Федором, сыном своим духовным. Федор, увидев царя, ехавшего в карете, смело подступил к нему; царь взял юродивого с собою, довез до Красного крыльца и взял от него письмо, не зная, от кого оно. Когда же прочитал, "с тех мест, - говорит Аввакум, - на меня кручиновать стал: нелюбо стало, как опять я стал говорить, любо им, как молчу, да мне так не сошлось". Долго ли еще после этого царь терпел Аввакума в Москве, последний не определяет, но сознается: "Раби Христовы многие приходили ко мне и, узревши истину, не стали к прелестной их службе ходить", а для этого требовалось немало времени. В частности, известно, что Аввакум тогда "от церкви Софии, Премудрости Божией, что за Москвою-рекою в Садовниках, прихожан учением своим отлучил многих". Вследствие этого власти духовные восстали на Аввакума и решили вновь сослать его из Москвы в заточение.
И от царя чрез боярина Петра Михайловича Салтыкова был Аввакуму выговор: "Власти-де на тебя жалуются, церкви-де ты запустошил, поедь-де в ссылку опять". И 29 августа 1664 г. повезли Аввакума с его семейством на Мезень. Пред отъездом из Москвы Аввакум подал государю записку, в которой, высказав свои догадки, за что он подвергся царскому гневу, за свою ли челобитную о замещении архиерейских кафедр достойными кандидатами или за свои укоризны Рязанскому архиепископу Илариону, вздумавшему учиться греческим "буквам и нравам" у греческого архимандрита Дионисия святогорца, изложил про этого архимандрита гнусную клевету и просил царя озаботиться о новом освящении соборной церкви, чего архиереи (без сомнения, не верившие гнусной клевете) будто бы по нерадению не хотели сделать. Доехав до Холмогор, Аввакум послал оттуда новую челобитную, которую государь получил 21 ноября. Замечательно, что в начале этой челобитной, как и в начале недавно поданной царю записки, Аввакум выражался о себе: "Богомолец твой, в Даурех мученный протопоп". Из Холмогор Аввакум уже с великим смирением взывал: "Прогневал, грешный, благоутробие твое от болезни сердца неудержанием моим, а иное тебе, свету государю, и солгали на меня; помилуй, равноапостольный, ребятишек ради моих умилосердися ко мне. С великою нужею доволокся до Колмогор, а в Пустозерский острог до Христова Рождества невозможно стало ехать, потому что путь нужной, на оленах ездят. И смущаюся, грешник, чтобы ребятишки на пути не примерли с нужи... Пожалуй меня, богомольца твоего, хотя зде на Колмогорах изволь мне быть... Умилися к страньству моему, помилуй изнемогшаго в напастех и всячески уже сокрушенна, болезнь бо чад моих на всяк час слезы душу мою исполняет. И в Даурской стране у меня два сына от нужи умерли. Царь государь, смилуйся". А 6 декабря подал государю челобитную о помиловании Аввакума и старец Григорий Неронов. Он утверждал, что Аввакума оклеветали власти, гневаясь на него за его писание к царю о кандидатах на архиерейские вакансии - Сергии Салтыкове, Никаноре и др., и составили ложь, будто он, протопопок, ходя по улицам и стогнам городским, развращал народ и учил не ходить к церквам Божиим. Напротив, он по приказанию государя молчал, ожидая Собора, и по улицам нигде не учил. Только с архиепископом Иларионом и царским духовником наедине говорил о сложении перстов, и о трегубой аллилуйе, и о прочих догматах, преданных в Стоглаве, да еще говорил в дому окольничего Ф. М. Ртищева, и только. Потому старец Григорий со слезами умолял государя пощадить протопопа Аввакума, "гонимого из младенчества правости ради души и по Церкви Господней бесчисленные беды претерпевшего", возвратить его из изгнания и дозволить ему жить в Игнатиевой пустыне вместе с ним, старцем Григорием, чтобы оплакивать свои грехи. Между единомышленниками Аввакума распространен был слух, будто сам государь приказал Неронову написать челобитную об освобождении Аввакума. Но трудно поверить этому слуху: если бы царь хотел, то и без челобитной Неронова нашел бы возможность облегчить участь Аввакума; между тем и после челобитной Неронова Аввакум остался в ссылке. Более месяца прожил он в Холмогорах, затем был перевезен в Мезень. Из Мезени он писал бывшему златоустовскому игумену Феоктисту и всей братии: "Согрешил я, протопоп Аввакум, пред Богом и пред вами и повредил истине простите меня, безумного и безрассудного, имеющего ревность Божию не по разуму. Вы говорите, что причиняется вред истине и лучше бы мне умереть в Даурии, а не приходить к вам в Москву. Но я, отче, живу не моею волею, а Божиею, и если я в Москве расшевелил гной и раздражил еретиков своим приездом, то в Москву я приехал прошлого году не самозван, а призван благочестивым царем и привезен по грамотам. Не кручиньтесь на меня Господа ради, что из-за моего приезда страждете... Я поехал от вас из Москвы опять по городам и весям промышлять словесные рыбы, а вы там бегайте от никониан... Я жду на Мезени письма вашего до весны... Про все пиши, а про житие старца (Григория Неронова) мне не пиши, не досаждай мне им: не могут уши мои слышать о нем хульных речей даже от ангела. Уж, верно, ради грехов моих в сложении перстов малодушествует..." На Мезени Аввакум прожил более года и распространял оттуда свое лжеучение чрез письма. Письма эти до нас не дошли, но о чем писал в них Аввакум и вообще о чем писал он со времени своего освобождения из Сибири даже до Собора, на который он привезен был из Мезени в Москву 1 марта 1666 г., - это кратко обозначено в записке, составленной на Соборе или тотчас после Собора. В ней читаем: "Аввакум протопоп после освобождения из Сибири писал о Символе, о сложении перстов в крестном знамении, о поклонах и о пр., что будто бы неправо напечатано в новоисправленных печатных книгах. Да он же в своих письмах писал, что на Москве во многих церквах Божиих поют песни, а не Божественное пение, по-латыни; законы и уставы у них латинские, руками машут, главами кивают, ногами топают, как это обыкновенно бывает у латынян под звуки органов. На справщиков книжного Печатного двора и на священников московских церквей написал, что они пожирают стадо Христово злым учением и нелепо носят отступнические образы, а не природные наши словенского языка, что они не чада Церкви, но диавола, вновь родились от Никонова учения, потому что не веруют во Христа вочеловечившегося и исповедуют его невоскресшим и несовершенным Царем на небеси со Отцом, а Духа Святого называют неистинным. Именует их отщепенцами и униатами, потому что они ходят в рогах вместо обыкновенных словенских скуфей, и не велит православным христианам причащаться Св. Тайн у тех священников, которые Божественную литургию служат по новоисправленным Служебникам".