Хотя по сравнению с ним они, конечно, были богачами. Он уже привык есть один раз в день - утром - и несколько раз позволял себе чизбургер с картошкой в "Макдоналдсе". С ужасом ждал, когда кончатся сигареты.
   Странно, но тоска по Таньке и детям немного притихла, ее перебила сине-белая страна Португалия, или это он был таким черствым? Решил не копаться в себе - вот-вот найдется работа, он получит тьму денег и вернется к своим победителем. Купит Таньке какой-нибудь хорошей косметики, Севе - игровую приставку, он давно просит, Поле - Барби... Голев мечтал, разглядывая витрины, штаны на нем болтались, будто были чужими, но есть ему не хотелось: желудок сжался и привык.
   Мужики страдали больше, особенно хохлы, исторически предрасположенные к питательной пище.
   Женщины тоже прочно сидели в комнатенках, ждали информации. У Жени, как сообщил общительный хабаровчанин Александр, завелись близкие отношения с одной из соседок - сорокалетней Ольгой, которая приехала сюда из Сыктывкара. В очереди в душевую Голев несколько раз встречал артритную тетку, которая все-таки осталась в пансионе - за нее заплатили в складчину, в расчете на скорый заработок и отдачу долга.
   В первое утро третьей недели в пансионе появился всеми уже крепко забытый Леша и велел срочно собираться.
   - Работа? - радостно спросил одуревший от голода и безделья Семен. У других тоже загорелись глаза.
   - Переезжаем к месту работы, - бесстрастно уточнил Леша и загадочно сверкнул очками. Голеву показалось, что Леша куда-то торопится.
   Почему-то в этот раз забрали только мужчин (как в концлагерь, шепнул Голеву Александр), Женя отказался ехать и остался с Ольгой, хотя Леша сказал, что теперь ему работы точно не будет, во всяком случае он, Леша, и пальцем не пошевелит. Женя влюбленно смотрел на Ольгу, а она, крупная, будто волгоградская Родина-Мать, кричала Леше, что она Женьку сама прокормит, пусть не беспокоится! Леша махнул рукой и устало, без выдумки, выматерился.
   Уезжали с вокзала Россиу, того самого, где Голев уже видел однажды Лешу за работой. В кассу выстроилась очередь с Лешей в начале и Голевым в конце.
   - Приготовили по триста эскудо! - сказал Леша, и мужики послушно полезли в карманы.
   - Леш, а нам долго ехать? - заискивающе спросил кто-то.
   - Сейчас сами все увидите! - отрезал Леша.
   За Голевым пристроилась какая-то парочка. Девушка или, вернее, молодая женщина, сейчас не разберешь, в ярко-зеленой курточке и с тяжелым фотоаппаратом на шее держала под руку высокого парня в серой майке, который тоже повесил себе на шею видеокамеру. Они напоминали бы утопленников с камнями на шее, если бы не радостные лица.
   - Обратный билет брать? - по-русски спросила девушка, и ее спутник сказал "да". Тоже по-русски.
   Голев внимательно вслушивался.
   - Видишь эту группу? - громко прошептала девушка. - По-моему, это очередные украинские гастарбайтеры, помнишь, мы фильм смотрели? Бедолаги...
   - Маша, смотри, в соседнюю кассу вообще никого нет! Не забудь, два билета до Синтры и обратно!
   Девушка перебежала в другую кассу и на беглом английском объяснялась теперь с работницей вокзала, одетой в строгий темно-синий костюмчик.
   Потом Маша вместе со своим спутником (она подгоняла его на ходу: "Саш, давай порезвее!", и фотоаппарат прыгал на ее шее, как гигантский медальон) вскочили в поезд, который будто бы только их и ждал - чу-чухнул прощально и поехал в любимый город Байрона. А Голев очень удивился, когда подошла его очередь: Леша cказал взять билет до Синтры - только в один конец...
   В Синтре, на вокзале Леша снова пересчитал их по головам, купил (на этот раз сам) новые билеты и усадил в другой поезд.
   От Синтры, знаменитого туристического центра, у Голева осталось только одно впечатление: все пропитавший, вкусный запах выглаженного на свежем воздухе белья, неизвестно откуда взявшийся, сильный и стойкий, как благовоние...
   5
   Город, в котором их ожидала работа, назывался Мафра (всем немедленно захотелось поменять буквы "ф" и "р" местами). Ничем, кроме большого паласио, не примечательный, маленький, аккуратный город - и жили здесь, судя по всему, старички и молодые матери, по крайней мере, по дороге в общежитие (это Леша сказал - общежитие, и все приободрились: звучало серьезно, по-рабочему) им встретились представители и той, и другой породы. Один старичок, интеллигентного, но при этом злобно-очкастого вида, начал махать тростью вслед гастарбайтерам весьма агрессивно. Удивительно, что Леша смолчал - по всему было видно, что ему страстно хочется ответить.
   Леша вывел их к реке, потом группа пересекла парк, в котором беззащитно цвели розовым какие-то непонятные деревья (в памяти всплыло слово "сакура" и немедленно утонуло заново), повел дальше, какими-то задворками, мимо бурно текущего строительства. В зеленых робах и касках здесь трудились иссиня-чернокожие, баклажанного цвета люди. Миша и Семен завистливо вытянули шеи, но непреклонный Леша, так и не снявший свои черные заслонки с глаз, не давал останавливаться - вел все дальше и дальше, пока перед глазами неудачливых гастарбайтеров не появился барак.
   Вот уж не думал Голев, что ему придется увидеть в буржуазной стране Португалии настоящий барак, притом изрядно обветшавший и неопрятный. В Свердловске, в тот свой единственный постармейский приезд, он видел точно такие же бараки на улице Белореченской, по соседству с Танькиной девятиэтажкой. Под окнами висели оцинкованные тазы, на лестницах, сказала Танька, бегали мыши и крысы, и еще тут часто случались пьяные драки до первой смерти.
   Леша остановился перед обшарпанной до первоначально деревянного цвета дверью и сказал:
   - Это ваше новое житье.
   Наверное, он имел в виду жилье, но оговорился весьма симптоматически. Мужики зароптали, у них наконец-то кончилось терпение:
   - Сколько можно?
   - Почему такая халупа?
   - Когда будет работа?
   - Верните деньги!
   Леша выставил вперед ладони.
   - Так, спокойнее, спокойнее!! Все будете работать! Через три дня край! А жить придется в этой общаге, потому что в Лиссабоне дорого. Вы нам все очень дорого обходитесь! Понятно?
   Мужики вздохнули, примиряясь, и пошли понурым гуськом внутрь барака. Внутри, надо сказать, было значительно хуже, чем снаружи, и все двена-дцать человек оказались в одной комнате, где стояло шесть кроватей.
   - Спать будете по двое, - пояснил Леша, подзывая к себе крайне несимпатичного человека непонятной национальности, смуглого и юркого, как дождевой червь. Они о чем-то пошептались, и Леша сообщил всем:
   - С утра будут давать чай и хлеб. Теперь все, отдыхайте, располагайтесь. Ждите информации.
   Душевой здесь не было - только колонка во дворе.
   Мрачный Александр огляделся по сторонам и сказал:
   - Ну и влипли мы с вами, пацаны! Конкретно попали!
   Он достался Голеву в соседи по койке. Ночью мало кто из двенадцати спал: среди новых соседей оказался профессиональный храпун, с таким удовольствием оглушавший всю ночь разнообразными звуками - от громких хрипов до сложных подсвистов, что его хотелось придушить.
   В это утро Голев выкурил последнюю, из привезенных с собой, сигарету.
   Денег у него оставалось пятнадцать долларов. Голев промучился без курева несколько часов, а потом решил бросить. Ну а что еще было делать - подбирать чинарики?
   До вечера держался, гуляя по Мафре, потом почувствовал, как его грызет изнутри голод, который прежде заглушали сигареты. Теперь есть захотелось с новой силой. Курить было дешевле, и Голев, стиснув зубы, решил стрельнуть сигарету у полненькой розовощекой дамы, читавшей газету за столиком в уличном кафе. Дама, к удивлению Голева, не только дала ему сигарету, но и, порыскав в сумке, достала оттуда нераспечатанную пачку и вручила ее Голеву вместе с бумажкой в тысячу эскудо.
   - Мерси, мадам, - отчего-то по-французски сказал Голев, взял подаяние и потом, закурив и свернув за первый же угол, разглядывал себя в зеркальной витрине, свои запавшие глаза, грязные волосы, небритые щеки, засалившуюся рубашку и худые, освенцимные, руки, на которых даже волос как будто стало меньше...
   Три обещанных Лешей дня прошли, за ними потянулась новая неделя. Голодные, озверевшие мужики пытались самостоятельно устроиться на соседнюю стройку, но чернолицый прораб - или как это здесь у них называется - даже не стал разговаривать с худосочными грязными людьми, одетыми в старенькие спортивные костюмы.
   У Семена совсем сдали нервы, он плакал, как девочка, а между всхлипами колотил в и без того хлипкую стену барака.
   Голев держался только благодаря самодисциплине и... подаяниям, которые случались время от времени. Он не стоял с потертой кепчонкой в руках на центральной площади, зато ему отчего-то везло на сердобольных дамочек постбальзаковского возраста. Одна такая тетенька, в седеньких локонах и золотых сережках, оттягивавших уши к плечам, даже всплакнула, глядя, как Голев уписывает недоеденный ею бифштекс, и, к неудовольствию вылощенного официанта, заказала for poor boy рюмку портвейна "руби" с изюмным, протяжным вкусом.
   Если б Голеву показали эту сценку полгода назад, он бы не поверил, что способен на такое. Но вечный, пожирающий внутренности голод не считался с моральными установками и гордостью, которая, как ни странно, никуда не делась - именно она, наверное, и подкупала добрых богатых дамочек, обедающих в открытых ресторанах. Голев выглядел не жалко, а трагически, и сердобольные, недолюбленные дамочки это чувствовали. Та, с портвейном, потом дала ему пятитысячную бумажку, и он несколько дней питался как человек.
   На работу уже никто не надеялся. Леша пропал, в Мафре они жили целый месяц.
   - Хорошо, что хоть паспорта они у нас не забрали, - заметил как-то вечером Александр. Голев вдруг схватился за голову и начал вытаскивать паспорт из кармана. Потом отшвырнул книжечку в сторону.
   - Ты чего? - вяло спросил Семен.
   - Виза заканчивается через день! Нам отсюда не выбраться ни при каких обстоятельствах! И работать нас никто не возьмет с просроченной визой!
   На этих словах в комнату вошел комендант барака и сказал на крайне скверном русском - казалось, что ему нравится его коверкать:
   - Ви должать деньги за проживание. Через завтра ви ехать аут! Ваш босс платить половина и не платить еще половина. Андестуд?
   Все посмотрели на Голева, и он кивнул, что понял. Все поняли.
   - Но я иметь вам дать работа, - у коменданта вдруг заблестели глазки, - ми можем купить ваша хорошая почка для наших плохих больных! Очень дорогая почка! Хорошая питания, отдыха, потом ми купаем ваша почка, и вы ехать аут! Росия! Руски почка - карошая!
   Голев так и сел.
   - А сколько стоит это, если я вам продам почку? - угрюмо спросил Семен.
   - О-о! - обрадовался комендант. - Я только связую вас с интересными в этом вопросе людьми, это можно завтра! Кто хотеть продавать почка?
   Семен поднял руку, как в школе, в первом классе. За ним - Миша, его земляк.
   На другой день они оба исчезли, зато появился Леша.
   - У нас кончилась виза, - вежливо сказал Голев, хотя его покрыли боязливые мурашки.
   - Завтра выходим на работу. - Леша прошел к опустевшей кровати друзей-харьковчан. - Сблызнули? Ну ладно, вам теперь больше достанется... Так, слухайте сюда! Работа на стройке, два раза кормят, зарплата идет первый месяц за жилье.
   - Чего? - взвыл Александр.
   - За жилье, - повторил Леша, снимая в первый раз свои очки, и все убедились, что лучше бы он этого не делал - глаза у Леши были желтого цвета и цеплялись с двух сторон к переносице. - Мы должны много денег местным представителям. Приехала еще одна группа, шесть человек, вам придется потесниться. Все, завтра подъем в семь ноль-ноль.
   Как только за Лешей закрылась фанерная дверь, мужики потянулись во двор курить, а Голев начал запихивать свой скудный скарб в рюкзак. Запасные штаны, смена белья, носки, зажигалка, Цвейг, конверт с Танькиными и детскими фотографиями, куртка, часики мамы Юли... Некурящий Александр смотрел на него измученными глазами:
   - Ты куда?
   - В Лиссабон. В посольство пойду наше.
   - Нужен ты там кому-то. У этих все повязано.
   - Ну и что!
   - А домой ты с чем приедешь? - Александр взял в руки Цвейга и взвесил на ладони. - С книжечкой? Дети твою книжечку кушать будут?
   Голев отобрал у хабаровчанина Цвейга, сунул обратно в рюкзак. Через минуту он шагал к железнодорожному вокзалу города Мафры и думал о том единственном, что может помешать ему вернуться. Долг Ишмуратову... Семьсот долларов с процентами.
   Билет до Лиссабона с пересадкой в Синтре стоил почти пятьсот эскудо. Спасибо очередной доброй туристке, Голев мог себе это позволить. Поезд опаздывал, на здании вокзала, целиком одетом в бело-синие изразцы, часы показывали уже семь лишних минут. Люди толпились на перроне - обычная толпа в ожидании, Голева уже совершенно не интересовало, кто тут португальцы, кто туристы. Наконец примчался поезд - старый, маловагонный, и Голев запрыгнул в вагон второго класса.
   В Синтре нужно было переждать час, и Голев просидел все это время в вокзальном буфете, где наедались какие-то шумные немцы - ели сандвичи (Голев сглатывал слюну, представляя себе бочок батона, повлажневший
   от близкого соседства ветчины, и тонкий привкус сыра, и нежно-зеленый салатный лист), пили белый портвейн - густой на вид, бледно-желтый, маслянистый. Немцы причмокивали языками, я-якали, иногда поглядывали на смурного Голева, уронившего голову на руки, - они не догадывались, что этот черноволосый мужчина с дешевеньким рюкзачком под мышкой - не опустившийся наркоман, а русский океанолог, отец семейства, катастрофически голодный неудачник-гастарбайтер Николай Александрович Голев. Путешествует из Мафры в Лиссабон. Голев на минуту задремал, и тут же, по всем подлым законам, явился поезд.
   Прямо напротив него уселась старушка с венозными бледными ногами и отец с сыном: без сомнений, отец с сыном - абсолютно одинаковые внешне, правда, сын преображен модой: неровно подстриженные волосы, в отличие от аккуратного отцовского "ежика", узенькая майка, в отличие от свободной отцовской рубахи... Сидят и мирно читают один журнал с голой теткой на обложке. У них все нормально.
   До последнего года у Голева тоже все было нормально. Обычно. И даже неплохо. Он ел несколько раз в день, принимал душ, когда хотелось, у него была Танькина любовь, дети, ему нравилось писать статьи для газеты и читать разные книжки. Конечно, тому, прошлогоднему Голеву, не все нравилось в его жизни честно скажем, почти ничего не нравилось, особенно докучала своя роль, роль слабака, неспособного прокормить слабую самку и детенышей...
   Зато теперь он наломал таких дров, что может и не увидеть никогда ни детенышей, ни Таньки. Вдруг его посадят в тюрьму за нарушение визового режима? И что он отдаст Ишмуратову, ведь денег даже на веревку с мылом не хватит...
   Все равно пойду в посольство, мрачно думал Голев, пойду и все расскажу, как есть. Должны же они как-то бороться с преступниками: ведь Леша, Нина Васильевна и севастопольская турфирма - они натуральные преступники, собирают деньги, потом доводят людей до скотского состояния и тут уже продают как дешевую рабсилу без права возвращения. А продавать почку отчего-то не хотелось...
   Он снова задремал и уронил во сне рюкзак, так что старушка, сидящая напротив, испуганно вскрикнула:
   - Сан-Антонио!
   Он брел уныло по вокзалу Россиу и на одном из лестничных пролетов услышал вдруг явственно:
   Реве та сто-гне Днипр широ-окий,
   Сердиты ве-етер завива-а...
   Голев остановился, перекинул рюкзак на другое плечо.
   - Ну че вылупился? - спросил его исполнитель украинских песен, грязноватый крепыш в красной рубашке, он сидел на куске картона, крепко сжимая обеими руками старую шляпу, в которой тускло блистали самые мелкие сентаво. На всякий случай певец сказал еще "фак ю", но Голев уже подошел ближе:
   - Я Коля из Севастополя.
   Довольно глупая фраза, а, плевать! Чем проще, тем лучше.
   Крепыш вскочил, быстро всыпал монетки в карман, шляпу нахлобучил на голову и только потом подал Голеву коричневую руку в мелких, набухших ссадинах.
   - Вовчик. Из Львова. Садись!
   Они уселись на картон, Вовчик снова положил перед собою шляпу и начал рассказывать Голеву свою историю, перемежая ее куплетами украинских и русских песен в те моменты, когда мимо проходили хорошо обутые туристические ноги. Звучало это так:
   - Я уже год туточки. Привезли как на работу, держали в загоне, будто скотину... Ой, да не вечер, да не ве-е-чер, ой, да мне малым-мало спалось! Суки жадные! Потом перевезли на другой конец Португалии, тама еще держали по пятнадцать человек в комнате.
   - Как звали провожающего? - быстро спросил Голев.
   - Ой, да не помню. Леха, кажись. Леха он и есть леха... По Дону гуля-е, по Дону гуляе-е, по До-ону гуляе казак молодой! (У Вовчика получалось казах молодой.) Потом, - Вовчик сглотнул слюну, вызванную чрезмерно старательным пением, - сказали, будем херачиться на стройке за жратву, ну как рабы, короче. Виза к тому времени накрылась, и мы с корешем рванули сюда, в Лиссабон этот, мать его... Матушка, матушка, что во поле пыльно, сударыня-матушка, что во поле пыль-но!!
   Вовчик мог подобрать песню под любое свое настроение.
   - Я в детстве в ансамбле участвовал, - признался он, заметив уважение в голевских глазах. На дне шляпы засверкали уже новые сентаво, а кто-то бросил даже пятиэскудную монетку. - Эскуда-паскуда, - пошутил Вовчик, - тут и без нас нищеты полно.
   - А в посольство ты не пробовал? - спросил Голев.
   Вовчик искренне рассмеялся:
   - Ты че, нет конечно! Нас же и обвинят в незаконном пребывании и всякое такое. Вообще говорят, что надо в ихнюю тюрьму попасть. Из колымского белого аду шли мы в зону в морозном дыму, я увидел оку-урочек с красной помадой и рвану-улся из строя к нему! Обригадо, адьёш!
   Вовчик успевал даже поблагодарить за подаяние.
   - Зачем в тюрьму? - ужаснулся Голев.
   - Ну как! Ты сначала живешь в тюрьме - говорят, там три раза кормят горячим, чисто, уютно, телек смотришь, а потом тебя высылают из страны обратно, в Украину. Ро-одина моя - Бе-елоруссия, песни партизан, сосны да тума-ан!
   - А ты где тут обретаешься?
   Вовчик помрачнел:
   - На улице, где ж еще. Раз в неделю хожу в ночлежку, тут есть такая, бесплатная, но там народу много, не всегда попадешь. Веселится и ликует весь наро-од! Веселится и ликует весь наро-од! Зато можно поесть на халяву и помыться. Я тебе щас скажу, как найти.
   Ночлежка располагалась недалеко от Россиу, и Голев решил отправиться туда немедленно.
   - Запомни, надо в тюрьму! - крикнул Вовчик вслед уходившему Голеву, а тот даже на выходе с вокзала слышал протяжное Вовчиково пение.
   Ночлежка оказалась чистенькой, не в пример опрятнее барака в Мафре. Но Вовчик не обманул и насчет очереди - Голеву пришлось ждать больше часа, пока его пропустили наконец в душ. А потом отправили к парикмахеру, который с непроницаемым выражением лица обрил Голева наголо. С армейских времен Голев не видел свою голову такой беззащитно лысой, но без волос действительно стало удобнее - не надо было их мыть хоть раз в неделю! Потом - столовая, где сидели человек двадцать и хлебали суп, жадно заедая его хлебом. Голев предвкушал, что сейчас наестся до отвала, но долгое голодание сыграло с ним свою любимую шутку: он насытился уже после первой тарелки, в него ничего не лезло.
   - У меня так же было, - сказал сидящий напротив человек. - Долго не жрал, а потом - не могу и все. Отвык.
   - Коля, - представился Голев. - Из Севастополя.
   - Новая жертва? - спросил человек. И представился: - Сергей. Из Москвы.
   - А хоть кто-то нашел себе работу по этим их объявлениям?
   - Если только сам искал. Тут, брат, все продумано до мельчайших тонкостей. Смотри.
   Голев внимательно смотрел, но Сергей ничего не показывал, просто у него была такая присказка.
   - Смотри. Португалия - одна из самых бедных европейских стран. При этом у них все равно достаточно высокое самомнение и самим работать не хочется. Теоретически здесь приветствуют гастарбайтеров, но не из России с Украиной. Мы здесь - незаконно. Если ты выйдешь к Министерству социальной защиты, то увидишь там сотню чернокожих людей, которые получают там пособие и работу. На фиг мы им сдались? Но главное не это. У португезов на самом деле мало денег, чтобы депортировать каждого русского гастарбайтера. Вот на этом все и строится. Вывозят сюда автобусами, селят в самых убогих притонах, собирают деньги. А потом человек попадает в полную зависимость от них, превращается в бесплатную рабсилу, которую уже можно продавать по своему усмотрению. Ведь большинство из нас, чтобы приехать сюда на заработки, влезают в кошмарные долги.
   - Да, - подтвердил Голев.
   - И возвращаться им резона нет - лишним ртом в семью, должником? Вот и остаются здесь, поголовье растет, как у кроликов в Австралии. Кто-то нелегально работает, кто-то в нищету записывается, спивается. Половина здешних попрошаек - русские да хохлы. Виз, документов нет, но местные власти на это не обращают внимания, у них своих проблем хватает. В принципе, отметку в паспорте шлепнуть нетрудно, что ты выехал из Португалии и потом обратно заехал, с новой визой. Это стоит баксов сто. Я знаю ребят, которые этим занимаются. Но мне лично это не подходит - у меня семья почти голодает... Надо зарабатывать.
   - А ты кем в Москве работал?
   Сергей вздохнул.
   - Учителем литературы. Теперь работаю в минимеркадо. Это у них так называются маленькие продуктовые магазины.
   - Я знаю, я ведь тут уже второй месяц.
   - А чего раньше не приходил?
   - Нас держали в Мафре, а я оттуда сбежал.
   - И правильно сделал. Слушай, моему хозяину скоро потребуется второй работник, мы, нелегалы, дешево обходимся. Ты вроде парень приличный... Не бухаешь?
   - Нет, - честно сказал Голев, - но курю, когда есть что курить.
   Сергей выложил на стол пачку каких-то местных сигарет.
   - Кури. Завтра поговорю про тебя с Нуньесом. Приходи к вечеру, может, будут новости.
   Спать пришлось на скамейке, подложив под голову рюкзак. Еще пришлось поискать свободную скамейку - на каждой кто-нибудь сидел или спал. Особенно удивила Голева сценка на одной из автобусных остановок: пошел мелкий дождик, и граждане встали под навес. Тут, откуда ни возьмись, появился чернокожий человек, чем-то напоминавший баскетболиста Карла Мелоуна. Этот Карл Мелоун преспокойно расстелил на скамеечке под навесом одеяло, завернулся в него и уютно захрапел, полеживая на правом боку, в то время как деликатные португезы, чтобы не мешать спокойному сну негра, немедленно вышли из-под навеса под дождь и стояли грустной кучкой, ожидали автобус.
   Голеву - в силу меньшей раскованности - повезло значительно меньше. Ему пришлось прошагать пешком полгорода, пока он обнаружил небольшой парк рядом с очередной игрежей, в смысле, церковью. С удивлением Голев отметил, что его мысли обильно усыпаны португальскими словами - впрочем, мама Юля всегда отмечала, что ее Коля имеет способности к иностранным языкам. Прямо перед входом в церковь трамвайные пути круто забирали влево и вверх.
   Храм, конечно же, был закрыт, да и вход в парк, к сожалению, тоже. Не приметив рядышком охраны, Голев перемахнул через смешную для бывшего севастопольского мальчишки ограду и через пять минут уже устраивался на пустой скамейке в удаленной от входа части парка. Рядом успокоительно журчала вода. Голев смотрел в небо, затянутое кружевной тканью веток, пока не уснул - и, кажется, во сне ему тоже снились эти самые ветки.
   Первым живым существом, увиденным им поутру, стал черный лебедь с пожарно-красным клювом и пристальным, комсомольским взглядом глазок.
   - Ну ты даешь, парень! - развел руками Голев. - Я сам голодный, а ты еще и тебя предлагаешь угощать! Нету ничего, не обессудь.
   Лебедь обиженно гакнул, развернулся и поплыл в сторону, Голеву было видно, как красные лапы быстро месят прозрачную воду. Отчего-то ему стало смешно, хотя смеяться в его ситуации мог бы только душевнобольной...
   Бритая голова замерзла ночью, и теперь Голев потирал красные уши руками, вздрагивал, повторял слова какой-то забытой с детства пионерской речевки, неожиданно всплывшей из-под пресса многих лет "Раз, два, три, четыре! Три, четыре, раз, два! Кто шагает дружно в ряд? Пионерский наш отряд", - бормотал Голев, продвигаясь к выходу из пустынного пока что парка. Прямо над ним млели на ветру высоченные пальмы, поросшие по стволам какой-то непонятной шерстью, прямо перед ним простирался еще один новый день, длинный и неизбежный. Скорее бы вечер.
   Сергей пришел в ночлежку еще до темноты, и там его встретил Голев, который уже успел выстоять очередь в душ, поесть, и даже занял две койки - для себя и нового приятеля.