— Укажите место поточнее! Или Тринидад так мал, что мы сразу столкнемся нос к носу?
   — Спросите отель старого Паппермана, которого называют Синим Макшем. Там мы остановимся. Но, сэр, уже одиннадцать минут прошло, значит, у нас осталось всего четыре минуты. Думайте скорее, иначе будет слишком поздно!
   — Не беспокойтесь! Мы закончим точно в срок.
   — Надеюсь! Это же в ваших собственных интересах!
   — Почему?
   — Потому что без нашей помощи апачам не спастись!
   Их самоуверенности следовало положить конец, и я с улыбкой спросил:
   — А вы не ошибаетесь? Вы в самом деле думаете, что мне так трудно будет найти вождя Киктахан Шонку на Утесе Дьявола?
   Удар попал в точку! Гарриман тотчас вскочил на ноги и воскликнул:
   — Боже! Он уже знает! Вы ясновидящий, сэр?
   Оба Энтерса стояли передо мной, как двое мальчишек, попавшихся с крадеными яблоками. Вытащив часы, я произнес:
   — Сейчас я не писатель, а вестмен, и, естественно, держу глаза открытыми. Как видите, ваша тайна мне известна. Вы заблуждаетесь, полагая, что я обязан оплатить ваши сведения. Скорее, наоборот: вы можете кое-что приобрести для себя, но не благодаря сиу, а благодаря апачам, и только я могу способствовать этому. — Поднявшись, я продолжал: — Через семь дней я буду в Тринидаде, в отеле, который вы мне указали. С этого времени вы подвергнетесь испытанию. Если выдержите испытание — увидите и Наггит-циль и Деклил-То. Только так, а не иначе! Итак, пятнадцать минут истекли, до последней секунды. Будьте здоровы, господа! И до свидания у старого Паппермана в Тринидаде!
   Я убрал часы и удалился не оглядываясь. Они не издали ни звука — так были потрясены.
   В «Клифтоне» понятия не имели, что я отсутствовал всю ночь. Все, кто увидели меня, наверняка считали, что я возвращался с утренней прогулки.
   С тех пор, как я ушел, Душенька не покидала комнаты, а значит, еще не завтракала. Я спустился с ней к нашему столу, чтобы наверстать упущенное. Оба вождя уже уехали. На их местах сидели другие люди.
   Как я уже рассказывал, окно, у которого мы сидели, выходило к реке. Как только я закончил рассказ о встрече с Энтерсами, мы увидели, что на мосту появились братья, возвращавшиеся в отель. Кельнер тоже их увидел и пояснил:
   — Это ваши соседи! Что-то рановато они сегодня. Может, всему виной письмо, которое они получили? Узнаю, в чем дело.
   Нам было на руку его любопытство. Через несколько минут кельнер вернулся и сообщил:
   — Они уезжают! Сначала в Буффало, а оттуда ближайшим поездом — в Чикаго. Тем же маршрутом, что и индейские джентльмены. Жаль, очень жаль! Они платили только наггитами!
   Вскоре мы увидели, как братья Энтерс покидают отель. Вся их поклажа состояла из одной кожаной сумки. Осведомляться, где и как они проведут время, у меня не было оснований. По крайней мере в ближайшие дни мы с ними не встретимся.
   — Мы тоже скоро едем? — спросила жена.
   — Да, завтра утром, — ответил я.
   — И куда же?
   — Хм! Если бы я был один, то отправился бы в турне до самого Тринидада прямо сейчас.
   — Думаешь, я не выдержу?
   — Малыш, это довольно утомительно!
   — Не для меня! Если уж я решилась, то не отступлю! Подожди.
 
   Она сходила в офис и принесла расписание. Мы взглянули на него.
   Нам не стоило показываться ни в Чикаго, ни в Ливенворте. Путешествие в удобных американских вагонах не обещало быть обременительным, тем более что можно было следовать не через Ливенворт, а через близлежащий Канзас-Сити.
   — Мы поедем без пересадок! — заключила Душенька. — Я сама позабочусь о билетах.
   Когда она говорит таким тоном, то знает, чего хочет. Итак, уже следующим утром мы сидели в заказанном по телеграфу купе пульмановского вагона 18 и следовали навстречу ожидающим нас, как мы надеялись, не слишком опасным приключениям. Вместо того чтобы описывать эту долгую, но интересную поездку, я хочу лишь сказать, что мы прибыли в Тринидад в отличном настроении и нас вместе с двумя чемоданами быстро доставили в отель Синего Макша.
   Еще в поезде я обратил внимание Душеньки на то, что с момента высадки в Тринидаде ей придется на долгое время отказаться от львиной доли «цивилизации». Разумеется, я был прав. Расположенный прямо между прерией и горными цепями Тринидад отнюдь не выглядел обширнее, чем в те времена, когда я увидел его первый раз. Он оставлял желать лучшего.
   Когда я на вокзале осведомился о мистере Паппермане, один из служащих сухо ответил мне:
   — Его больше нет!
   — Что? — удивился я. — Он приказал долго жить?
   — Да нет. Он-то жив.
   — Но вы говорите, что его больше нет?!
   — Нет их обоих вместе: отеля и Паппермана. А по отдельности они здравствуют! — Служащий глупо осклабился и продолжил: — Мистер Папперман продал его, по крайней мере должен был продать! Во всем виновато его злополучное имя!
   С этим он удалился, а мы направились к отелю.
   Последний не заслуживал права называться отелем. Любая захолустная гостиница в немецкой деревеньке выглядела приветливее и чище, но мы уже условились и должны были остановиться здесь. И потом, ради старого приятеля я не пошел бы ни в какой другой дом. Мы получили две смежные комнаты, тесные, бедно обставленные, но чистые. Эти так называемые номера имели одно большое преимущество: оба их окна выходили, как здесь говорили, «в сад». Когда мы выглянули в «сад», то увидели следующее: два ветхих стола с тремя еще более ветхими стульями; дерево, почти лишенное листвы, которое, похоже, из кожи вон лезло, чтобы походить на липу или тополь; четыре куста неизвестного происхождения и, наконец, торчащие пучки травы. За каждым столом сидело по человеку; их лица мы могли видеть только сбоку. Один держал в руке стакан пива, но не пил, поскольку тот был пуст. У другого была сигара, но он ее не курил — та давно погасла. Они сидели отвернувшись друг от друга. Это были хозяева. Тот, что с пустым стаканом, как мы узнали позже, — новый. Оба выглядели не очень счастливыми и, похоже, раскаивались: один — что продал отель, другой — что купил и теперь ума не мог приложить, каким способом выжать из заведения хоть какую-нибудь прибыль.
   — Послушай, — заговорила Душенька, — тот, что справа, кажется, твой друг Папперман. Левая половина его лица синяя!
   — Да, это он, — кивнул я, не сводя глаз с Макса. — Постарел и поседел! Но выглядит еще крепким. А теперь смотри внимательно! Я расшевелю его, да еще как! Только не показывайся!
   Приблизившись к окну, но так, чтобы оставаться под прикрытием стены, я сунул в рот указательный палец и издал резкий боевой клич сиу. Результат сказался тотчас. Оба хозяина молниеносно вскочили со стульев, а Синий Макш крикнул:
   — Сиу идут! Сиу!
   Они осмотрелись, но, не обнаружив ни одной живой души, а тем более врагов, уставились друг на друга.
   — Сиу? — повторил новый хозяин. — Хотел бы я знать, откуда им взяться здесь, в центре города?!
   — Это были сиу! — настаивал Папперман.
   — Чепуха!
   — Полегче! Я знаю, что говорю! Я знаю даже, чей это клич. Это сиу-огаллала!
   — Да не выставляй себя на посмешище! Если бы те…
   Новый хозяин не закончил фразы, ибо я издал клич второй раз.
   — Если это не настоящий огаллала, то пусть мою кожу разрежут на ремни у столба пыток! — раззадорился Папперман.
   — Тогда скажи мне, где он прячется!
   — Почем мне знать? По-моему, кричат сверху.
   — Да уж не снизу, это точно! Чья-то глупая шутка, не более!
   — Нет, дело серьезное! Это самый настоящий сигнал!
   Я повторил клич еще раз.
   — Слышишь? — вскричал Папперман, вертя головой. — Это не шутка. Либо это в самом деле сиу-огаллала, либо старый вестмен моей породы, который знает, как подражать воинственному вою этих краснокожих, чтобы самому провести их. Кто-нибудь из моих давних приятелей увидел меня здесь и хочет дать знать, что…
   Тут из задних дверей раздался женский голос:
   — Быстрей сюда! Быстрей! Я не знаю, что мне стряпать!
   — «Стряпать»? Разве они не хотят просто выпить? — отозвался новый хозяин.
   — Нет. Им обед подавай!
   — Иностранцы, что ли?
   — Да, двое!
   — Слава Богу, наконец-то! Где же они?
   — В третьем и четвертом номере! Семейная пара!
   Тут Паппермана осенило:
   — Эти номера прямо над нами! Окна выходят сюда, они открыты! Теперь я понял, где выли!
   — Что за чушь! — возразил новый хозяин. — С каких это пор семейная пара воет?
   — Смотря какая жена, а то — частенько! Но в нашем случае дело не в жене, а в муже! Кто-то из моих друзей! При этом должно статься…
   — Да идите же сюда, в конце концов! — снова перебил его женский голос. — Чужеземцы хотят есть, а у меня нет ни мяса, ни денег.
   Обоих как ветром сдуло. Душенька с улыбкой заметила:
   — Послушай, твой старый Папперман — парень что надо! Он даже начинает мне нравиться, и я…
   В дверь громко постучали.
   — Входите! — крикнула она.
   Разумеется, на пороге стоял Папперман.
   — Пардон! — галантно извинился он. — Я слышал там, внизу, боевой клич сиу-огаллала и хотел… тут мне показалось… и… мистер Шеттерхэнд, мистер Шеттерхэнд! Добро пожаловать! — Он бросился вперед, раскинул руки, словно хотел расцеловать меня, но смутился и лишь схватил за руки.
   Папперман долго не мог оправиться от волнения. Говорят, что человек не животное, но сейчас его поведение можно было сравнить с восторгом верного пса, увидевшего своего хозяина после долгой разлуки. У Душеньки навернулись слезы на глаза, и даже я вынужден был сделать усилие, чтобы сохранить внешнее спокойствие.
   — Это ведь выли вы, мистер Шеттерхэнд?! — спросил Папперман, едва сдерживая продолжавшую бушевать в душе бурю.
   — Да, это был я.
   — Я так и знал, я так и знал! Кто же это мог быть кроме вас?
   — Да, — улыбнулся я, — уж никак не моя жена.
   — Ваша жена? Тысяча чертей! Я совсем растерялся! Даже в прерии или саванне соблюдается хороший обычай сначала приветствовать женщину, а потом мужчину! Пардон! — Он попытался, с грацией медведя, отвесить элегантный поклон.
   — Вы можете говорить с ней по-немецки, дорогой Папперман, — пояснил я на нашем родном языке. — Она немка!
   — По-немецки? О! Тогда я поцелую ей руку! А лучше обе сразу!
   Тут же он захотел узнать о моей судьбе, чтобы поведать о своей. На это я, само собой, не согласился, потому что, во-первых, сейчас необходимо было соблюдать дистанцию, во-вторых, для подобных откровений нужно много времени и другое настроение. Я пригласил его отобедать с нами и выразил желание сделать это в «саду», через час. А до того я решил погулять с супругой, чтобы она познакомилась с городом, в котором один из моих давних приятелей владеет «прекрасным отелем».
   — Не владеет, а владел, — поправил Папперман. — Я расскажу об этом.
   — Но не сейчас, как-нибудь позже! Вообще здесь никто не должен знать, как меня зовут и что я немец…
   — Жаль! Очень жаль! — искренне посетовал он. — Я только что хотел рассказать о вас…
   — Ни в коем случае! — прервал я. — Единственное — можно сказать, что я тоже старый вестмен…
   — И знаменитый, очень знаменитый!
   — Не надо! У меня есть веские причины молчать о себе. Сейчас меня зовут Бартон, а вы стали знаменитым, гораздо знаменитее меня! Согласны?
   — Да.
   — Стало быть, по-немецки мы больше не разговариваем. Будьте внимательны и не наделайте глупостей.
   — Не беспокойтесь! Я же Макш Папперман, и, если дело серьезное, я нем и глух! Речь идет о каком-нибудь вашем старом или новом предприятии?
   — Все возможно! Может, я доверюсь вам, но только тогда, когда буду убежден, что вы в самом деле умеете молчать. А теперь вам пора!
   Он отвесил второй поклон и удалился, чтобы исполнить данное ему поручение.
   Мы прогулялись и в назначенное время вернулись в отель. Зайдя к себе, мы увидели из окна, что в «саду» появилось полдюжины развязных молодых людей. Для них выставили нечто похожее на обеденные столы и несколько стульев. Компания расселась вокруг бутылки бренди и выражала недовольство по поводу того, что единственная имевшаяся в отеле белая скатерть покрывала не их, а наш стол. Они потребовали, чтобы Папперман присел к ним выпить. Тот без особых возражений согласился, хотя молодые люди сердито кричали на старого чудака вестмена и острили на его счет. Он же оставался невозмутимым, как и подобает бывалому бродяге.
   Самого бойкого из той компании звали, как мы узнали позже, Хоуи. Через открытое окно мы услышали, как он произнес:
   — Кто такой, собственно, этот мистер Бартон, который обедает раньше нас?
   Папперман бросил взгляд на наши окна и увидел меня. Едва заметно кивнув, он громко ответил:
   — Музыкант.
   — Музыкант? Какой музыкант?
   — Да дует на губной гармошке, а его жена бренчит на гитаре.
   — Дует на гармошке? Почему же тогда его жена не дует на гитаре?
   Глупая шутка пришлась по душе, и вся компания разразилась хохотом.
   — Зачем он несет такую ерунду? — возмутилась Душенька.
   — Не волнуйся! — успокоил ее я. — Он знает, что делает. Полагаю, там скоро разыграется забавная сцена, от которой вестмен получит истинное удовольствие. Как приятно выслушивать нелепые указания людей, считающих тебя глупее их!
   — А вдруг это хулиганы?
   — Не думаю, хотя ведут они себя скверно. Поэтому им следует преподать хороший урок… Смотри, лошади! По-моему, они принадлежат им!
   — Хорошие лошади?
   — Хорошие? Сказать такое — ничего не сказать!
   — Значит, породистые?
 
   Я не торопился с ответом, потому что мое внимание было обращено на животных, о которых шла речь. За стеной «сада» виднелась пустошь, где несколько пеонов были заняты сооружением палатки. Поблизости от них находились лошади и четыре мула. Лошади, что называется, «добрые», но не больше, а вот мулы, похоже, были мексиканского происхождения и принадлежали к той породе, которую там называют словом «нобилларио». Они продаются значительно дороже своих собратьев — минимум по тысяче марок за голову. Особняком держались три лошади, но какие! Благородного облика, белые, в коричневых яблоках. Таких животных можно получить только в результате долгого, кропотливого отбора. Их экстерьер вызывал воспоминание о знаменитом вороном жеребце Виннету и о рысаках дакота, которых сейчас уже не существует. Они ласкались, весело играли друг с другом, и любой, несомненно, счел бы их за братьев и сестер.
   Вблизи палатки лежала куча одеял и других принадлежностей путешественника, среди них — около двух десятков седел, в том числе и дамские. Выходит, с этими шестью назойливыми молодыми людьми были женщины? И сколько вообще человек в этой компании, если одних седел двадцать? Скорее всего, я не ошибся: на простых уличных дебоширов они не слишком похожи, хотя и сошли с праведного пути. Они могли быть хуже хулиганов! Я достал из чемодана два револьвера, зарядил их и спрятал под жилет.
   — Ради Бога! Что ты делаешь? — взмолилась Душенька.
   — Ничего, что может вызвать твою тревогу, — успокоил ее я.
   — Но ты будешь стрелять!
   — Нет. А даже если и выстрелю, то не в человека.
   — И все-таки! Давай лучше поужинаем здесь, наверху.
   — Ты хочешь осрамить меня?
   — Нет! — ответила она решительно. — Иди!
   Мы спустились и без приветствия сели за свой стол. Наступила короткая пауза. Нас бесцеремонно осматривали и оценивали. После чего тихонько посовещались, — по всей вероятности, задумали какую-то выходку.
   — Они художники, — пояснил Папперман, присаживаясь за наш стол. — Художники и скульпторы. Им надо на юг, к апачам, как они говорят!
   — Вот как?! Что же они собираются там делать?
   — Не знаю. Они мне ничего не сказали. Я понял лишь, что их туда пригласили. Завтра утром они уезжают. Молокососы! Ведут себя, будто у них ума палата! Вы слышали, о чем они спрашивали?
   — Да.
   — И что я им ответил — кто вы?
   — Тоже.
 
   — Я правильно сделал?
   — Какая разница? Мне все равно, что думают обо мне эти люди.
   — Они прямо-таки вышли из себя. Я предчувствую, что они сотворят какую-нибудь пакость.
 
   — Пусть…
   Едва я успел сказать это, как Хоуи встал и медленно направился к нам.
   — Не связывайтесь! — предостерег Папперман.
   — Наоборот, с удовольствием, — улыбнулся я. — Позвольте мне самому заняться ими и не вмешивайтесь!
   Тут Хоуи приблизился, шутовски поклонился мне и спросил:
   — Мистер Бартон, если не ошибаюсь?
   — Не ошибаетесь, — кивнул я.
   — Вы дуете на гармошке?
   — А почему нет? Охотно сыграю и для вас.
   — А это миссис Бартон? — Он указал на Душеньку.
   — Конечно, — ответил я, глядя ему прямо в глаза.
   — Она играет на гитаре?
   — Может, вы желаете услышать ее?
   — Попозже. Сейчас нам нужно вот это.
   Он рывком сдернул белую скатерть, унес и спокойно расстелил ее на своем столе.
   — Какая наглость! Это же бесстыдство! — не выдержал Папперман и уставился на меня.
   Душенька не проявила никаких эмоций.
   — Спокойно! — тихо произнес я. — Мы терпеливо снесем все оскорбления.
   Тут появился новый хозяин, чтобы обслужить нас. Сначала он принес тарелки и приборы. Едва он отвернулся, как Хоуи унес их к себе. Затем хозяин подал суп. И суповая миска тотчас же перекочевала к соседям. Они быстро ее опустошили и вернули нам. То же самое было проделано с остальными блюдами, в том числе и с фруктами. В конце концов перед нами оказалась груда грязных тарелок, блюдец и чашек. Все происходящее сопровождалось издевками и наглым ржанием.
   — И ведь они не негры, не индейцы, а белые! — в смятении воскликнул Папперман. — Что скажете, сэр?
   — Вероятно, очень скоро вы услышите, — ответил я, не спуская глаз с разудалой компании… — Когда эти «джентльмены» должны получить свои порции?
   — Пожалуй, через часик. Моя старая кухарка уволилась, а новая хозяйка, которая сама готовит, делает это довольно медленно.
   — Отлично! Душенька, у тебя есть желание сыграть на гитаре?
   — Как ты это себе представляешь? — удивилась она.
   — Узнаешь позже. Скажи лишь только — хорошее ли у тебя настроение? Губная гармоника и гитара в моей сумке.
   — А револьвер? — уже почти поняла меня Душенька.
   — Там же.
   — Это опасно?
   — Вовсе нет!
   — Тогда и я поиграю!
   — Прекрасно! Начинается второе отделение комедии! Занавес поднимается!
   Хоуи снова подошел к нам, остановился, широко расставив ноги, и произнес:
   — Я с маленькой просьбой. Мы ведь художники. Хотим написать портреты миссис и мистера Бартон, а также мистера Паппермана.
   — Все шестеро? — уточнил я.
   — Да.
   — Но нас всего трое.
   — И хорошо. Вы позволите?
   — Хм, с большим удовольствием. Но только при одном условии.
   — Каком?
   — Мы останемся там, где сидим.
   — Идет! Хотя мы бы хотели, чтобы вы находились в другом положении, но удовлетворимся и этим. Только сидите и не двигайтесь, иначе не выйдет высокого искусства! Можно начинать!
   Подвыпившие «художники» вынули бумагу из сумок и принялись «рисовать». Тем временем я заметил, что кто-то шел по направлению к отелю со стороны пустоши. Человек был одет по-индейски и нес на спине упакованный в кожу внушительный груз. Человек шел медленно, — видимо, очень устал. Возле лошадей он остановился и осмотрел их. Потом двинулся дальше. Когда путник подошел так близко, что можно было разглядеть его лицо, мы обнаружили, что ему года двадцать два — двадцать три. У него были правильные черты лица, а волосы, как у Виннету, собраны в пучок и отброшены на спину. Когда незнакомец подошел к дверям «сада», Папперман воскликнул:
   — Egad 19, это он!
   — Кто? — спросил я.
   — Молодой Орел! Четыре года назад он в последний раз спускался с гор пешком, прямо как сегодня. Тогда он два дня гостил у меня и отдал свой индейский костюм мне на хранение, когда уезжал. Он сказал, что если не умрет, то через несколько лет вернется и заберет его. У него не было с собой никаких денег, только наггиты, да и то немного — сотни на три долларов… Посмотрите, да он совсем ослаб!
   — Он, вероятно, голоден! — добавил я.
   — Он совсем обессилел! — подала голос Душенька. — Еле плетется! Принесите скорее еще один стул, мистер Папперман!
   Вестмен поспешил выполнить ее просьбу. Душенька подошла к двери, взяла индейца за руку и попросила быть нашим гостем.
   — Прямо как Ншо-Чи, которая всегда сострадала! — проговорил индеец и тяжело опустился на стул.
   Мы ослабили ремни на его плечах и сняли плотно обтянутый кожей тюк, в котором было не меньше тридцати килограммов. Почему он произнес имя Ншо-Чи, сестры моего Виннету? Значит, он апач?
   Папперман тем временем подошел к «художникам» и попросил бренди для нового гостя.
   — Бренди не для красных, а для белых! — был ему ответ. — Идите отсюда!
   Старый вестмен вспыхнул, но я успокоил его:
   — Они заплатят нам и за это! Лучше поспешите на кухню и принесите тарелку супа. Это полезнее для него, чем бренди!
   Индеец, расслабленно откинувшись на спинку стула и закрыв в изнеможении глаза, подтвердил:
   — Не надо бренди! Никакого бренди!
   Папперман уже нес суп.
   — Только бульон из старой курицы, — пояснил он. — Но все же неплохой.
   Он поставил тарелку перед индейцем, но тот даже не прикоснулся к ней. Тогда Душенька схватила ложку и принялась кормить незнакомца. За соседним столом это вызвало всеобщее веселье.
   — Вообще-то бульон наш! — послышался наглый голос Хоуи. — Но ради прекрасной картины мы можем им пожертвовать. Сюжет называется «Тройное Милосердие, или Проголодавшийся индеец». Через пять минут все будет готово!
   Действительно, не прошло и пяти минут, как весьма посредственные карикатуры лежали перед нами,
   — Великолепно! — резюмировал я. — В самом деле великолепно! Сколько стоят такие картины?
   — Картины?! — засмеялся Хоуи. — Он называет это картинами! Да они ничего не стоят, ничего! Мы дарим их вам!
   — Дарите? — изобразил удивление я.
   — Да.
   — Все шесть?
   — Да, да!
   — Спасибо! — Я сложил листки вместе, спрятал их и продолжал: — Но я порядочный человек. Я не принимаю подарков, не выразив свою признательность. Может, кто-то из вас нарисует меня верхом? От меня не убудет, если я потрачу пять долларов.
 
   — Пять долларов? Thunderstorm! 20 Это же целое состояние! Спешу! Сейчас же веду лошадь! — крикнул кто-то из компании.
   Он исчез, и другие последовали за ним.
   — Вы что-то замыслили? — спросил Папперман.
   — Конечно. Грядет наказание! Поспешите к хозяину и скажите ему, что мне нужны два-три хороших, настоящих свидетеля, по возможности адвокаты, полицейские или люди из городского начальства. Пусть они поднимутся наверх, в наши номера, и наблюдают из окон за тем, что произойдет.
   — Сейчас же позабочусь!
   Привели лошадь. Хоуи потребовал пять долларов авансом. Я заплатил. Сделав вид, что никогда прежде не сидел верхом, я три раза съезжал по крупу, не добравшись до седла. На четвертый я так прыгнул, что перелетел через лошадь и приземлился с другой стороны.
   Мои упражнения вызвали гомерический хохот. Наконец общими усилиями меня подняли наверх и дали в руки поводья. И начался сеанс рисование.
   — Великолепная, великолепная картина! — повторял, подбадривая меня, один из «художников». — Мистер Бартон, вы гордо восседаете на коне, как рыцарь, который победил на турнирах всех противников.
   Естественно, на бумаге все было далеко не так.
   — Это правда? Прекрасно!
   — Конечно, конечно!
   — Мне кажется, ни один из нас не сравнится с вами в верховой езде! — усмехнулся Хоуи.
   — Серьезно?
   — Да, серьезно!
   — Скажите, а сколько стоит такой конь?
   — Вы хотите его купить?
   — Возможно, не только его одного! Раз вы считаете меня отличным всадником, было бы глупо продолжать путь на поезде. Верхом гораздо дешевле! Или нет?
   — Конечно дешевле, ясное дело! У нас есть несколько лишних лошадей. Мы можем продать вам одну.
   «Художники» как-то странно отреагировали на слова Хоуи, и это не прошло незамеченным.
   — Только одну? — спросил я. — Но мне нужно пять, а лучше шесть!
   — Ого! Для кого?
   — Для меня и миссис Бартон.
   — Которая играет на гитаре?
   — Да. И для нескольких моих хороших знакомых.
   — Тоже музыкантов?
   — Если это доставит вам удовольствие, то — да. Лучше всего я бы взял трех лошадей и трех мулов, а также седла к ним. Сколько все это стоит?
   Поначалу компания была ошеломлена. «Художники» переглянулись, после чего Хоуи испытующе посмотрел на меня:
   — Три лошади и три мула? Какие же?
   Я указал на белых в яблоках лошадей:
   — Вон те мне нравятся. Я заплачу любую цену!
   Снова раздался смех.
   — Забавно, забавно! Очень даже забавно!
   — Сколько же у вас при себе денег, сэр?
   — Двести пятьдесят долларов! — гордо произнес я, разыгрывая простачка. — Гораздо больше, чем стоит все ваше лошадиное хозяйство.
   Снова раздался хохот, «художники» стали перешептываться, забыв о моем незаконченном портрете верхом. Вероятно, они соображали, как прибрать к рукам мои доллары.
   — Спускайтесь! — потребовал от меня Хоуи. — Вы нам очень понравились, мистер Бартон! Вы получите и лошадей, и мулов, и седла. Даже даром, если захотите!