В первом случае Багратион нашел позицию для своей армии неподходящей, потому предложил идти к Дорогобужу. Поскольку правами главнокомандующего Большой действующей армии Барклай не обладал, то «очередной диспут» завершило сообщение об обходе правого крыла русских корпусом Богарне.
Стало быть, ничего не оставалось, как снова ретироваться. 24 августа армии были на позициях восточнее Дорогобужа, осмотрев которые Барклай обнаружил ряд неудобств, а посему, несмотря на возмущения Багратиона, решено было войсками ее не занимать.
И снова отступление! С озлобленными лицами шли войска к Вязьме. Обгоняя их, туда же для рекогносцировки позиций для очередного сражения (в который уже раз!) мчались квартирмейстер Толь и начальник инженеров армии Труссон.
О своих вяземских планах Барклай доносил в Петербург: «Теперь мое намерение – поставить у этого города в позиции 30 или 26 тысяч человек и так ее укрепить, чтобы этот корпус был в состоянии удерживать превосходного неприятеля, чтобы с большей уверенностью можно было действовать наступательно. Этому до сих пор препятствовали важные причины: главнейшая та, что доколе обе армии не были подкреплены резервами, они составляли почти единственную силу России против превосходного и хитрого неприятеля». И далее: «Вот та минута, где наше наступление должно начаться».
Намерению военного министра изменить ход войны под Вязьмой не суждено было сбыться. Коррективы в планы Барклая внес Наполеон. Еще до начала сражения атаман Платов прислал пренеприятнейшее известие: арьергард русской армии смят конницей Мюрата.
Дабы не привести французов на плечах отступающих казаков, начался спешный отвод армии. Однако на этом неприятности не закончились. Выяснилось, что надежды на подход резервов Милорадовича не оправдались. Было решено продолжать отход войск, на сей раз на позиции к Царёву-Займищу.
Итак, русская армия продолжала отступать, лихорадочно подыскивая выгодные позиции и удобный момент для сражения. Французская же, следуя по пятам, делала все для того, чтобы навязать генеральное сражение в невыгодных для русской армии условиях.
Что же касается Барклая, то он, как и прежде, почти все время проводил в седле. Ко всему, что касалось личных удобств, был равнодушен. Большей частью находился он при арьергарде, располагаясь бивуаком под открытым небом, и скромный обед его нередко прерывался из-за завязавшегося боя.
Хотя официальная пресса по-прежнему была не очень щедра на сообщения из действующей армии, тем не менее столичный люд был в курсе событий. Недостаток официальных сообщений с лихвой восполнялся перепиской с теми, кто пребывал в армии Барклая и Багратиона, рассказами уходящих вместе с войсками очевидцев, да курьеров, едущих в обе столицы со всех сторон.
Вот и теперь, оставив Смоленск, петербуржцы с тревогой ожидали приезда «посланника от Барклая» – младшего брата царя великого князя Константина Павловича. Это порождало массу домыслов. Достоверно было известно лишь то, что едет он к монарху, конечно, с важным от Барклая пакетом. – Что бы оно могло означать, – гадали многие, – коль в качестве курьера используется столь важная персона?» Как ни прикинь, а командира корпуса, генерала, да к тому же царского отпрыска нечасто используют в качестве фельдъегеря!
Ходили слухи и о том, будто великий князь едет к царю с личной просьбой Барклая «о заключении мира с Наполеоном с какими бы то ни было пожертвованиями». Если добавить к тому же просочившиеся слухи о полученном Барклаем письма от самого Бонапарта, то, действительно, не идет ли дело по крайней мере о перемирии?
С недоумением обсуждали и слухи об исчезновении верстовых столбов на Варшавском тракте! Что бы это могло означать? Неужели таким образом хотят уверить Наполеона, что до Москвы ему еще далеко?![49]
Умиление вызывал смелый поступок витебского лейб-медика, еврея, пленившего кабинет-курьера с важными для Наполеона депешами из Парижа. Герой сей вместе с захваченными им документами послан был Барклаем в Петербург.
И все же более всего занимал приезд великого князя.
Долго отсутствовавшего Константина Павловича поразил необычный вид столицы, непременным атрибутом коей прежде был многочисленный гарнизон с невероятной пестротой мундиров (например, только конница была уланской, гусарской, драгунской, кирасирской, кавалергардской, егерской, не говоря уже о казачьей). И вдруг столица опустела!
Казармы, занимаемые беспокойным солдатским людом, оказались свободными. Впрочем, в некоторых из них «квартировали» ополченцы «батюшки Ларивоныча» – петербургские ратники, кои усердно усваивали ружейные приемы да экзерциции на Семеновском, Преображенском и других военных плацах. Однако вид этих не по-военному одетых мужиков, в кафтанах, подпоясанных кушаком, с топором за поясом особого восторга у сына «прусского капрала» не вызывал. Он никак не мог поверить в то, что тысячи только что оторванных от сохи бородатых ратников, не имевших никакого понятия о военном деле, обучены будут приемам действий в бою за каких-то несколько недель.
Однако самым затруднительным для представителя царского сословия оказалось положение его собственной персоны. В столице великий князь оказался не по своей воле. Причиной тому были довольно необычные обстоятельства. Чтобы понять это, необходимо снова вернуться к «смоленской эпопее», к той роли, какая была уготована брату царя.
Надо сказать, что пребывание в действующей армии Константина Павловича стало к тому времени обычным делом. Если Лев Николаевич Толстой писал, что царский отпрыск «не мог забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардией в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении», то к тому времени Константин Павлович кое-чему научился. Командуя корпусом, он провел ряд удачных атак.
Вместе с тем, унаследовав от отца не только надменную курносую физиономию, но и капральский дух, освободиться ни от первого, ни от второго он не мог. Так, наблюдая однажды проходивший гвардейский полк, покрывший себя боевой славой, но не имевший ни должного внешнего вида, ни строевого шага, великий князь гневно воскликнул: «Эти люди только и умеют, что сражаться».
Еще более поразительны признания следовавшего с действующей армией А. Шишкова. «В период труднейших арьергардных боев, – писал он, – великий князь Константин обучал своих солдат ружейным экзерцициям, показывая, в каком положении держать тело, голову, грудь; где у ружья быть руке и пальцу; как красивее шагать, поворачиваться и другие тому подобные приемы».
Дело доходило до курьезов. По воспоминаниям Николая Муравьева (брата декабриста), «с наступлением темноты, частенько „обзаведясь адъютантом“, обгоняя отступавшие неимоверно усталые полки, подражая голосу и манере великого князя, Муравьев громко кричал: „Под арест, под арест, офицеры, по своим местам!“ На следующий день “провинившиеся“ командиры полков и дивизий приносили свои извинения чрезвычайно удивленному командиру корпуса».
Как уже говорилось, в числе тех, кто был против того, чтобы оставлять Смоленск, был и брат царя. Обращаясь к солдатам после ухода из города, он сокрушался: «Что делать, друзья! Мы не виноваты… Не русская течет кровь в том, кто нами командует!» Вот как описана реакция великого князя на оставленный Смоленск при встрече его с Барклаем де Толли: «Константин без доклада взошел к нему со шляпой на голове, тогда как командующий был без шляпы, и громким и грубым голосом закричал на него: „Немец, шмерц[50], изменник, подлец, ты продаешь Россию, я не хочу состоять у тебя в команде. Курута[51], напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду“. При этом сопровождал свою дерзкую выходку многими упреками и ругательствами.
Барклай, расхаживая по сараю, услышав брань, в первое мгновение остановился, посмотрел на великого князя и, не обращая более внимания на него, не отвечая, хладнокровно продолжал ходить взад и вперед. Константин же Павлович, натешившись бранью и ругательствами, поехал домой приговаривая: „Каково я этого немца отделал!“»
Радость Константина оказалась короткой. Через два часа «по зрелом размышлении Барклая» получил он пакет с предписанием: «Сдать корпус генералу Н. И. Лаврову[52], немедля выехать в Петербург». Именно этот пакет с отстранением его от должности командира корпуса и удаления от действующей армии и вез в Петербург не подозревавший о своем конфузе великий князь.
Между тем беспрерывное отступление армии, без серьезного сопротивления оставившей огромную территорию, вызвало серьезное негодование народа. Особенно возмущена была армия. И снова во главе всей оппозиции оказался генерал Багратион. Дело дошло до того, что ему предлагалось насильственно отстранить военного министра от руководства войсками и самому возглавить армию, действующую против Наполеона.
Подавали голос и нижние чины. «Измена – первое свойство, что приписывает в таких случаях русский солдат начальнику иноземцу». Положение усугублялось огромным числом беженцев, едущих и идущих позади и впереди отступающего войска.
Находились, конечно, и те, кто, несмотря на весь трагизм происходящего, оправдывал Барклая. Так, один из участников войны, в последующем известный писатель и декабрист Федор Николаевич Глинка, оставил нам такую запись: «Я часто хожу смотреть, когда он проезжает мимо полков, и смотрю всегда с новым вниманием, с новым любопытством на этого необыкновенного человека. Пылают ли окрестности, достаются ли села, города и округи в руки неприятеля; вопиет ли народ, наполняющий леса или великими толпами идущий в далекие края России: его ничто не возмущает, ничто не сильно поколебать твердость духа его.
Часто бываю волнуем невольными сомнениями: куда идут войска? Для чего уступают области? И чем, наконец, все это решится? Но лишь только взглядываю на лицо вождя сил Российских и вижу его спокойным, светлым, безмятежным, то в ту же минуту стыжусь сам своих сомнений. Нет, думаю я, человек, не имеющий обдуманного плана и верной цели, не может иметь такого присутствия, такой твердости духа! Он, конечно, уже сделал заранее смелое предназначение свое; и цель, для нас непостижимая, для него очень ясна! Он действует как провидение, не внемлющее пустым воплям смертных и тернистыми путями, влекущий к собственному их благу.
Так главнокомандующий армиями генерал Барклай де Толли, приведший с такой осторожностью войска наши от Немана и доселе, что не дал отрезать у себя ни малейшего отряда, не потеряв почти ни одного орудия и ни одного обоза, этот благоразумный вождь, конечно, увенчает предначертания свои желанным успехом»[53].
В суждениях своих Федор Глинка не был одинок. Вот экспромт гусарского офицера Дмитрия Давыдова (в переводе с французского):
Не лучшее впечатление о нем сложилось и в Петербурге. Столица Барклая отвергла! Кризис доверия к нему достиг своего апогея!
Оставив Вязьму русская армия сосредоточилась на позициях у Царёва-Займища Барклай выразил твердое намерение дать здесь первое генеральное сражение, к которому он теперь стремился так же, как прежде уклонялся от оного, ибо цель, поставленная на ведение войны, была достигнута. Русская армия сохранена; армия Наполеона измотана, истощена, без баз снабжения, с необеспеченными и растянутыми коммуникациями, с подорванным моральным духом и самое главное – с радикально изменившимся соотношением сил, которое стало примерно равным!
Наступал момент истины!
Развернув бурную подготовку к предстоящей баталии, генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай де Толли еще не знал того, что произошло в те дни в Петербурге. А дело в том, что от поста военного министра и обязанностей по руководству действующими армиями он был отстранен.
Глава III
Пребывание монарха в Петербурге в августе 1812 года было сопряжено с глубокими раздумьями. Поразмыслить же было над чем.
Беспрерывно отступая, русская армия оставила позади себя огромную территорию. Наполеон все более приближался к своей заветной цели – Москве. Становилось ясно: русский народ рассчитывается «за грехи» императора, за грубые ошибки, допущенные в подготовке к войне, за отсутствие единого, твердого руководства войсками.
«Самодержец, объятый ужасом, уже не был похож на орла». Перспектива «стать императором камчадалов» из бравады превращалась в явь!
Всеобщее возбуждение народа сменялось глухим, грозным негодованием и столь же всеобщим недовольством. Не оставался в стороне от народного гнева и военный министр за его «недостаточно смелые и решительные действия». В народе говорилось: «Ему, инородцу, Россея-матушка не дорога».
Недовольство охватило православный мир.
Особливо же оно велико было в кругах военных. Положение усугублялось до крайности обострившимися отношениями Барклая с Багратионом. Петр Иванович Багратион писал в Петербург: «Я никак вместе с министром не могу! Ради бога, пошлите меня куда угодно, хоть полком командовать на Кавказ, а здесь быть не могу, и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет». В письме же к генерал-губернатору Москвы Федору Ростопчину (явно рассчитанному на «общительность этого человека») он так характеризует военного министра: «Подлец, тварь… Генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет плохие качества». И далее: «Я, ежели выберусь отсюда, тогда ни за что не останусь командовать армией и служить. Стыдно носить мундир».
Впрочем, только ли Багратион думал так? У того же не менее известного героя войны «вихрь-атамана» Матвея Ивановича Платова мы читаем: «Не надену больше русский мундир, потому что он сделался позорным».
Не лучшее мнение о Барклае бытовало и в светских кругах. «Не можете себе представить, – писала из Тамбова в Петербург М. А. Волкова, – как все и везде презирают Барклая».
К царю шли письма с мольбой, просьбами и увещеваниями. «Когда б нас разбили – другое дело. А то даром отдаем Россию!» – восклицалось в них. В посланиях к монарху все чаще и настойчивее повторялась мысль о скорейшем учреждении поста главнокомандующего на театре войны.
«Если Ваше императорское Величество не дадите общего главнокомандующего… ручаюсь моею честью и совестью, дело может быть безвозвратно потеряно, – писал генерал-адъютант граф Шувалов. – Армия недовольна до того, что солдаты ропщут. Она не имеет никакого доверия к главнокомандующему… Нужен другой главнокомандующий, главнокомандующий над обеими армиями, необходимо, чтобы Ваше императорское Величество назначило его, не теряя ни минуты, иначе Россия погибла».
Среди претендентов на сей пост чаще других называлось имя Михаила Илларионовича Кутузова.
Кутузов был в ту пору наиболее заметной фигурой среди русского генералитета. Особенно популярен он был в Петербурге. И это не было случайным. Здесь он родился и провел детские и юношеские годы. Досрочно завершив учебу в Артиллерийско-инженерной школе, учительствовал в ней же. Позднее состоял в Юстицкой комиссии по составлению нового «Соборного уложения»[54], возглавлял Первый императорский шляхетский кадетский корпус, пребывал в губернаторском кресле столицы, наконец, в июле 1812 года возглавил петербургское ополчение. Словом, в отличие от других, был истинным петербуржцем.
В военных кругах Кутузов слыл талантливым и храбрым человеком, подтверждением чему были и столь необычные его ранения. Он был дважды ранен в голову, и, несмотря на это, «провидение оставило его в живых». Особенно высоко ценились действия Кутузова на посту главнокомандующего Молдавской армией в только что завершившейся войне с Турцией, где он проявил великолепные образцы искусства не только военного, но и дипломатического.
Высоко ценились человеческие качества этого россиянина. Будучи добрым, доступным, отзывчивым и выдержанным в общении с людьми, он обладал в то же время большой силой воли и твердостью характера.
Вместе с тем частое упоминание Кутузова особого восторга у монарха не вызывало. Несмотря на обширный ум, выдержку и такт Михаила Илларионовича, отношения этих двух людей – талантливого полководца и дилетанта в военном деле императора, – мягко говоря, не сложились.
Вот и теперь после столь успешного решения задачи борьбы с Портой Оттоманской, Кутузов был отстранен от командования Молдавской армией. Оказавшись снова не у дел, генерал уехал в свое имение Горошки, что на Волыни. С началом же войны он немедля приезжает в столицу, где и возглавляет петербургское ополчение.
Итак, с мечтой о полководческой карьере императору пришлось все-таки расстаться. Руководствуясь мудростью «лучше поздно, чем никогда», государь учреждает чрезвычайный комитет по избранию главнокомандующего Большой действующей армии. В состав оного вошли: председатель Государственного совета генерал-фельдмаршал граф Н. И. Салтыков, главнокомандующий в Санкт-Петербурге генерал от инфантерии С. К. Вязьмитинов, председатель департамента военных дел Государственного совета генерал от артиллерии граф А. А. Аракчеев, министр полиции, член Государственного совета генерал от инфантерии А. Д. Балашов, председатель департамента экономики Государственного совета, действительный тайный советник граф В. П. Кочубей, председатель департамента законов Государственного совета, действительный тайный советник князь П. В. Лопухин.
Совет сей собрался в день падения Смоленска 17 августа 1812 года в доме Салтыкова. Обсуждение кандидатур было долгим и нелегким. Никто из предложенных полных генералов (П. И. Багратион, Л. Л. Беннигсен, А. П. Тормасов) одобрения по тем или иным причинам не получил. Та же участь постигла кандидатуры неполных генералов (Д. С. Дохтурова и П. Палена). Последней на пост главнокомандующего Большой действующей армии обсуждалась кандидатура 67-летнего генерала от инфантерии Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова.
Стало быть, ничего не оставалось, как снова ретироваться. 24 августа армии были на позициях восточнее Дорогобужа, осмотрев которые Барклай обнаружил ряд неудобств, а посему, несмотря на возмущения Багратиона, решено было войсками ее не занимать.
И снова отступление! С озлобленными лицами шли войска к Вязьме. Обгоняя их, туда же для рекогносцировки позиций для очередного сражения (в который уже раз!) мчались квартирмейстер Толь и начальник инженеров армии Труссон.
О своих вяземских планах Барклай доносил в Петербург: «Теперь мое намерение – поставить у этого города в позиции 30 или 26 тысяч человек и так ее укрепить, чтобы этот корпус был в состоянии удерживать превосходного неприятеля, чтобы с большей уверенностью можно было действовать наступательно. Этому до сих пор препятствовали важные причины: главнейшая та, что доколе обе армии не были подкреплены резервами, они составляли почти единственную силу России против превосходного и хитрого неприятеля». И далее: «Вот та минута, где наше наступление должно начаться».
Намерению военного министра изменить ход войны под Вязьмой не суждено было сбыться. Коррективы в планы Барклая внес Наполеон. Еще до начала сражения атаман Платов прислал пренеприятнейшее известие: арьергард русской армии смят конницей Мюрата.
Дабы не привести французов на плечах отступающих казаков, начался спешный отвод армии. Однако на этом неприятности не закончились. Выяснилось, что надежды на подход резервов Милорадовича не оправдались. Было решено продолжать отход войск, на сей раз на позиции к Царёву-Займищу.
Итак, русская армия продолжала отступать, лихорадочно подыскивая выгодные позиции и удобный момент для сражения. Французская же, следуя по пятам, делала все для того, чтобы навязать генеральное сражение в невыгодных для русской армии условиях.
Что же касается Барклая, то он, как и прежде, почти все время проводил в седле. Ко всему, что касалось личных удобств, был равнодушен. Большей частью находился он при арьергарде, располагаясь бивуаком под открытым небом, и скромный обед его нередко прерывался из-за завязавшегося боя.
Хотя официальная пресса по-прежнему была не очень щедра на сообщения из действующей армии, тем не менее столичный люд был в курсе событий. Недостаток официальных сообщений с лихвой восполнялся перепиской с теми, кто пребывал в армии Барклая и Багратиона, рассказами уходящих вместе с войсками очевидцев, да курьеров, едущих в обе столицы со всех сторон.
Вот и теперь, оставив Смоленск, петербуржцы с тревогой ожидали приезда «посланника от Барклая» – младшего брата царя великого князя Константина Павловича. Это порождало массу домыслов. Достоверно было известно лишь то, что едет он к монарху, конечно, с важным от Барклая пакетом. – Что бы оно могло означать, – гадали многие, – коль в качестве курьера используется столь важная персона?» Как ни прикинь, а командира корпуса, генерала, да к тому же царского отпрыска нечасто используют в качестве фельдъегеря!
Ходили слухи и о том, будто великий князь едет к царю с личной просьбой Барклая «о заключении мира с Наполеоном с какими бы то ни было пожертвованиями». Если добавить к тому же просочившиеся слухи о полученном Барклаем письма от самого Бонапарта, то, действительно, не идет ли дело по крайней мере о перемирии?
С недоумением обсуждали и слухи об исчезновении верстовых столбов на Варшавском тракте! Что бы это могло означать? Неужели таким образом хотят уверить Наполеона, что до Москвы ему еще далеко?![49]
Умиление вызывал смелый поступок витебского лейб-медика, еврея, пленившего кабинет-курьера с важными для Наполеона депешами из Парижа. Герой сей вместе с захваченными им документами послан был Барклаем в Петербург.
И все же более всего занимал приезд великого князя.
Долго отсутствовавшего Константина Павловича поразил необычный вид столицы, непременным атрибутом коей прежде был многочисленный гарнизон с невероятной пестротой мундиров (например, только конница была уланской, гусарской, драгунской, кирасирской, кавалергардской, егерской, не говоря уже о казачьей). И вдруг столица опустела!
Казармы, занимаемые беспокойным солдатским людом, оказались свободными. Впрочем, в некоторых из них «квартировали» ополченцы «батюшки Ларивоныча» – петербургские ратники, кои усердно усваивали ружейные приемы да экзерциции на Семеновском, Преображенском и других военных плацах. Однако вид этих не по-военному одетых мужиков, в кафтанах, подпоясанных кушаком, с топором за поясом особого восторга у сына «прусского капрала» не вызывал. Он никак не мог поверить в то, что тысячи только что оторванных от сохи бородатых ратников, не имевших никакого понятия о военном деле, обучены будут приемам действий в бою за каких-то несколько недель.
Однако самым затруднительным для представителя царского сословия оказалось положение его собственной персоны. В столице великий князь оказался не по своей воле. Причиной тому были довольно необычные обстоятельства. Чтобы понять это, необходимо снова вернуться к «смоленской эпопее», к той роли, какая была уготована брату царя.
Надо сказать, что пребывание в действующей армии Константина Павловича стало к тому времени обычным делом. Если Лев Николаевич Толстой писал, что царский отпрыск «не мог забыть своего аустерлицкого разочарования, где он, как на смотр, выехал перед гвардией в каске и колете, рассчитывая молодецки раздавить французов, и, попав неожиданно в первую линию, насилу ушел в общем смятении», то к тому времени Константин Павлович кое-чему научился. Командуя корпусом, он провел ряд удачных атак.
Вместе с тем, унаследовав от отца не только надменную курносую физиономию, но и капральский дух, освободиться ни от первого, ни от второго он не мог. Так, наблюдая однажды проходивший гвардейский полк, покрывший себя боевой славой, но не имевший ни должного внешнего вида, ни строевого шага, великий князь гневно воскликнул: «Эти люди только и умеют, что сражаться».
Еще более поразительны признания следовавшего с действующей армией А. Шишкова. «В период труднейших арьергардных боев, – писал он, – великий князь Константин обучал своих солдат ружейным экзерцициям, показывая, в каком положении держать тело, голову, грудь; где у ружья быть руке и пальцу; как красивее шагать, поворачиваться и другие тому подобные приемы».
Дело доходило до курьезов. По воспоминаниям Николая Муравьева (брата декабриста), «с наступлением темноты, частенько „обзаведясь адъютантом“, обгоняя отступавшие неимоверно усталые полки, подражая голосу и манере великого князя, Муравьев громко кричал: „Под арест, под арест, офицеры, по своим местам!“ На следующий день “провинившиеся“ командиры полков и дивизий приносили свои извинения чрезвычайно удивленному командиру корпуса».
Как уже говорилось, в числе тех, кто был против того, чтобы оставлять Смоленск, был и брат царя. Обращаясь к солдатам после ухода из города, он сокрушался: «Что делать, друзья! Мы не виноваты… Не русская течет кровь в том, кто нами командует!» Вот как описана реакция великого князя на оставленный Смоленск при встрече его с Барклаем де Толли: «Константин без доклада взошел к нему со шляпой на голове, тогда как командующий был без шляпы, и громким и грубым голосом закричал на него: „Немец, шмерц[50], изменник, подлец, ты продаешь Россию, я не хочу состоять у тебя в команде. Курута[51], напиши от меня рапорт к Багратиону, я с корпусом перехожу в его команду“. При этом сопровождал свою дерзкую выходку многими упреками и ругательствами.
Барклай, расхаживая по сараю, услышав брань, в первое мгновение остановился, посмотрел на великого князя и, не обращая более внимания на него, не отвечая, хладнокровно продолжал ходить взад и вперед. Константин же Павлович, натешившись бранью и ругательствами, поехал домой приговаривая: „Каково я этого немца отделал!“»
Радость Константина оказалась короткой. Через два часа «по зрелом размышлении Барклая» получил он пакет с предписанием: «Сдать корпус генералу Н. И. Лаврову[52], немедля выехать в Петербург». Именно этот пакет с отстранением его от должности командира корпуса и удаления от действующей армии и вез в Петербург не подозревавший о своем конфузе великий князь.
Между тем беспрерывное отступление армии, без серьезного сопротивления оставившей огромную территорию, вызвало серьезное негодование народа. Особенно возмущена была армия. И снова во главе всей оппозиции оказался генерал Багратион. Дело дошло до того, что ему предлагалось насильственно отстранить военного министра от руководства войсками и самому возглавить армию, действующую против Наполеона.
Подавали голос и нижние чины. «Измена – первое свойство, что приписывает в таких случаях русский солдат начальнику иноземцу». Положение усугублялось огромным числом беженцев, едущих и идущих позади и впереди отступающего войска.
Находились, конечно, и те, кто, несмотря на весь трагизм происходящего, оправдывал Барклая. Так, один из участников войны, в последующем известный писатель и декабрист Федор Николаевич Глинка, оставил нам такую запись: «Я часто хожу смотреть, когда он проезжает мимо полков, и смотрю всегда с новым вниманием, с новым любопытством на этого необыкновенного человека. Пылают ли окрестности, достаются ли села, города и округи в руки неприятеля; вопиет ли народ, наполняющий леса или великими толпами идущий в далекие края России: его ничто не возмущает, ничто не сильно поколебать твердость духа его.
Часто бываю волнуем невольными сомнениями: куда идут войска? Для чего уступают области? И чем, наконец, все это решится? Но лишь только взглядываю на лицо вождя сил Российских и вижу его спокойным, светлым, безмятежным, то в ту же минуту стыжусь сам своих сомнений. Нет, думаю я, человек, не имеющий обдуманного плана и верной цели, не может иметь такого присутствия, такой твердости духа! Он, конечно, уже сделал заранее смелое предназначение свое; и цель, для нас непостижимая, для него очень ясна! Он действует как провидение, не внемлющее пустым воплям смертных и тернистыми путями, влекущий к собственному их благу.
Так главнокомандующий армиями генерал Барклай де Толли, приведший с такой осторожностью войска наши от Немана и доселе, что не дал отрезать у себя ни малейшего отряда, не потеряв почти ни одного орудия и ни одного обоза, этот благоразумный вождь, конечно, увенчает предначертания свои желанным успехом»[53].
В суждениях своих Федор Глинка не был одинок. Вот экспромт гусарского офицера Дмитрия Давыдова (в переводе с французского):
Однако кто были в ту пору Глинка и Давыдов? Всего лишь младшие офицеры, да и то бывшие в меньшинстве. В общем мощном антибарклаевском хоре голоса их не были слышны. Теперь против Барклая выступали все: народ, генералитет, офицеры, солдаты. Участились случаи, когда на приветствие военного министра и главнокомандующего действующей армией воинский строй отвечал гробовым молчанием! Армия, спасенная Барклаем, от Барклая отвернулась!
Враги продвигаются быстро вперед,
Прощай, Смоленск и Родина,
Барклай все еще избегает сражений
И обращает свой путь в глубь России.
Не сомневайтесь в нем, ибо его воинского таланта
Вы видите лишь первые плоды.
Не лучшее впечатление о нем сложилось и в Петербурге. Столица Барклая отвергла! Кризис доверия к нему достиг своего апогея!
Оставив Вязьму русская армия сосредоточилась на позициях у Царёва-Займища Барклай выразил твердое намерение дать здесь первое генеральное сражение, к которому он теперь стремился так же, как прежде уклонялся от оного, ибо цель, поставленная на ведение войны, была достигнута. Русская армия сохранена; армия Наполеона измотана, истощена, без баз снабжения, с необеспеченными и растянутыми коммуникациями, с подорванным моральным духом и самое главное – с радикально изменившимся соотношением сил, которое стало примерно равным!
Наступал момент истины!
Развернув бурную подготовку к предстоящей баталии, генерал от инфантерии Михаил Богданович Барклай де Толли еще не знал того, что произошло в те дни в Петербурге. А дело в том, что от поста военного министра и обязанностей по руководству действующими армиями он был отстранен.
Глава III
«Бросался ты в огонь, ища желанной смерти»
Нагрянул новый Тамерлан
И бранью тяжкою, ужасной,
Вломился в Кремль, как ураган;
И нет от сильных обороны;
Повсюду страх, повсюду стоны…
И загорается Москва…
Н. Шатров
Пребывание монарха в Петербурге в августе 1812 года было сопряжено с глубокими раздумьями. Поразмыслить же было над чем.
Беспрерывно отступая, русская армия оставила позади себя огромную территорию. Наполеон все более приближался к своей заветной цели – Москве. Становилось ясно: русский народ рассчитывается «за грехи» императора, за грубые ошибки, допущенные в подготовке к войне, за отсутствие единого, твердого руководства войсками.
«Самодержец, объятый ужасом, уже не был похож на орла». Перспектива «стать императором камчадалов» из бравады превращалась в явь!
Всеобщее возбуждение народа сменялось глухим, грозным негодованием и столь же всеобщим недовольством. Не оставался в стороне от народного гнева и военный министр за его «недостаточно смелые и решительные действия». В народе говорилось: «Ему, инородцу, Россея-матушка не дорога».
Недовольство охватило православный мир.
Особливо же оно велико было в кругах военных. Положение усугублялось до крайности обострившимися отношениями Барклая с Багратионом. Петр Иванович Багратион писал в Петербург: «Я никак вместе с министром не могу! Ради бога, пошлите меня куда угодно, хоть полком командовать на Кавказ, а здесь быть не могу, и вся главная квартира немцами наполнена так, что русскому жить невозможно и толку никакого нет». В письме же к генерал-губернатору Москвы Федору Ростопчину (явно рассчитанному на «общительность этого человека») он так характеризует военного министра: «Подлец, тварь… Генерал не то что плохой, но дрянной, и ему отдали судьбу всего нашего отечества… нерешителен, трус, бестолков, медлителен и все имеет плохие качества». И далее: «Я, ежели выберусь отсюда, тогда ни за что не останусь командовать армией и служить. Стыдно носить мундир».
Впрочем, только ли Багратион думал так? У того же не менее известного героя войны «вихрь-атамана» Матвея Ивановича Платова мы читаем: «Не надену больше русский мундир, потому что он сделался позорным».
Не лучшее мнение о Барклае бытовало и в светских кругах. «Не можете себе представить, – писала из Тамбова в Петербург М. А. Волкова, – как все и везде презирают Барклая».
К царю шли письма с мольбой, просьбами и увещеваниями. «Когда б нас разбили – другое дело. А то даром отдаем Россию!» – восклицалось в них. В посланиях к монарху все чаще и настойчивее повторялась мысль о скорейшем учреждении поста главнокомандующего на театре войны.
«Если Ваше императорское Величество не дадите общего главнокомандующего… ручаюсь моею честью и совестью, дело может быть безвозвратно потеряно, – писал генерал-адъютант граф Шувалов. – Армия недовольна до того, что солдаты ропщут. Она не имеет никакого доверия к главнокомандующему… Нужен другой главнокомандующий, главнокомандующий над обеими армиями, необходимо, чтобы Ваше императорское Величество назначило его, не теряя ни минуты, иначе Россия погибла».
Среди претендентов на сей пост чаще других называлось имя Михаила Илларионовича Кутузова.
Кутузов был в ту пору наиболее заметной фигурой среди русского генералитета. Особенно популярен он был в Петербурге. И это не было случайным. Здесь он родился и провел детские и юношеские годы. Досрочно завершив учебу в Артиллерийско-инженерной школе, учительствовал в ней же. Позднее состоял в Юстицкой комиссии по составлению нового «Соборного уложения»[54], возглавлял Первый императорский шляхетский кадетский корпус, пребывал в губернаторском кресле столицы, наконец, в июле 1812 года возглавил петербургское ополчение. Словом, в отличие от других, был истинным петербуржцем.
В военных кругах Кутузов слыл талантливым и храбрым человеком, подтверждением чему были и столь необычные его ранения. Он был дважды ранен в голову, и, несмотря на это, «провидение оставило его в живых». Особенно высоко ценились действия Кутузова на посту главнокомандующего Молдавской армией в только что завершившейся войне с Турцией, где он проявил великолепные образцы искусства не только военного, но и дипломатического.
Высоко ценились человеческие качества этого россиянина. Будучи добрым, доступным, отзывчивым и выдержанным в общении с людьми, он обладал в то же время большой силой воли и твердостью характера.
Вместе с тем частое упоминание Кутузова особого восторга у монарха не вызывало. Несмотря на обширный ум, выдержку и такт Михаила Илларионовича, отношения этих двух людей – талантливого полководца и дилетанта в военном деле императора, – мягко говоря, не сложились.
Вот и теперь после столь успешного решения задачи борьбы с Портой Оттоманской, Кутузов был отстранен от командования Молдавской армией. Оказавшись снова не у дел, генерал уехал в свое имение Горошки, что на Волыни. С началом же войны он немедля приезжает в столицу, где и возглавляет петербургское ополчение.
Итак, с мечтой о полководческой карьере императору пришлось все-таки расстаться. Руководствуясь мудростью «лучше поздно, чем никогда», государь учреждает чрезвычайный комитет по избранию главнокомандующего Большой действующей армии. В состав оного вошли: председатель Государственного совета генерал-фельдмаршал граф Н. И. Салтыков, главнокомандующий в Санкт-Петербурге генерал от инфантерии С. К. Вязьмитинов, председатель департамента военных дел Государственного совета генерал от артиллерии граф А. А. Аракчеев, министр полиции, член Государственного совета генерал от инфантерии А. Д. Балашов, председатель департамента экономики Государственного совета, действительный тайный советник граф В. П. Кочубей, председатель департамента законов Государственного совета, действительный тайный советник князь П. В. Лопухин.
Совет сей собрался в день падения Смоленска 17 августа 1812 года в доме Салтыкова. Обсуждение кандидатур было долгим и нелегким. Никто из предложенных полных генералов (П. И. Багратион, Л. Л. Беннигсен, А. П. Тормасов) одобрения по тем или иным причинам не получил. Та же участь постигла кандидатуры неполных генералов (Д. С. Дохтурова и П. Палена). Последней на пост главнокомандующего Большой действующей армии обсуждалась кандидатура 67-летнего генерала от инфантерии Михаила Илларионовича Голенищева-Кутузова.
Конец бесплатного ознакомительного фрагмента