Михаил Барановский. Хомяк

Михаил Барановский

Хомяк

   Максим проснулся без будильника. Спать не хотелось. Вставать, впрочем, тоже. Так бы и лежал под одеялом, как парниковый овощ. До лучших времен. Наступят ли они? Жена уже грохотала посудой на кухне. Ризеншнауцер Ирвин, поскуливая, нервно цокал когтями по паркету. Сквозь неплотно закрытые шторы мрачно проступало небо цвета мокрого асфальта.
   В коридоре его встретил пес и ткнулся ледяным и мокрым носом в еще не остывшую ногу. Максима передернуло. На кухне орудовала жена с помятым подушкой, недовольным лицом. Они сказали друг другу «привет», будто выдавив из тюбика засохшую пасту.
   Он сделал себе кофе, выпил и пошел в туалет покурить. В комнате заныл ребенок. Собака пищала – просилась на улицу. Максим сидел на унитазе, курил, тупо уставившись в стену. В трубах гудело, клокотало и вибрировало. Так случалось каждое утро, когда дом просыпался. Максим вспомнил, как ровно четыре года назад, вечером, он стоял у роддома и думал о том, что вот родился в этом мире, не то чтобы очень приспособленном для жизни, еще один человек.
   «Мы внесем его в обшарпанный подъезд нашего дома, где выбиты лампочки, пахнет мочой и на стене синей краской написано слово из трех букв. И он станет здесь жить – поживать, добра наживать.
   Почему мы так хотели ребенка? В свое время мечтали о собаке. Она выросла и стала раздражать внезапным лаем, блохами, необходимостью выходить с ней в любую погоду два раза на дню. В последние годы я стал задумываться над тем, где и как я буду ее хоронить. Где я возьму лопату. Кто из друзей поможет мне рыть могилу… «У попа была собака, он ее любил, она съела кусок мяса, он ее убил…» Теперь мы решили завести ребенка.
   Когда он еще не родился, мне приснился сон, будто он и я, мы идем по мосту через море. Очень длинный мост. Я держу его за маленькую теплую руку, мы шагаем медленно над клокочущими волнами, над холодной бездной. Куда мы идем? Где кончается мост?
   У него еще нет даже имени. Родился, возможно, самый близкий мне в жизни человек, и все, что я о нем знаю, – это его рост и вес, всего два числа. Мне сообщили их по телефону.
   На стене роддома огромными буквами красной краской кто-то написал: «У меня родился сын!» Этот кто-то не поленился сходить за краской и кистью и прокричать на стене все то, что я боюсь прошептать себе одному.
   Из вытяжки в стене доносились хрипы, нервный пульс, прерывистое дыхание и запах жареной картошки.
   – Ты еще долго? – спросила жена из-за двери.
   «Сон – это маленькая смерть». Возвращение к жизни каждый раз было мучительным.
   – Уже, – сказал Максим, бросил бычок в унитаз, смыл и вышел.
   Начинался новый день.
   В центре комнаты над трупиком хомячка горько рыдал именинник Марик.
   – За что ты его убил?
   – Он первый начал! – оправдывался Марик, заливаясь слезами.
 
   В городской газете, где Максим работал корреспондентом, на стене зачем-то висела огромная карта мира. Его стол находился в районе островов Новой Зеландии. Задумавшись над очередной статьей, Максим часто видел, как в океане плавали киты. Их мокрые тела сверкали в брызгах…
 
   – Макс, пригласи меня куда-нибудь выпить, – жалостливо попросила Лена.
   – Чего вдруг?
   – Хочу забыться.
   – Почему именно со мной? – спросил он, не отрываясь от компьютера.
   Лена сидела в районе экватора, но не очень далеко от Максима.
   – Больше не с кем. Тем более ты разводишься.
   – Не могу. У сына день рождения. Мне еще за тортом и хомяком. Кстати, ты не знаешь, в зоомагазине продаются хомяки?
   – Я примерно сто лет не была в зоомагазине. Как, впрочем, в театре, филармонии, кино и ресторане… – ее растерянный взгляд блуждал по выжженным пескам Сахары.
   – Ладно, я все понял, – безжалостно поставил он точку.
   – Хомяки должны продаваться в зоомагазине. Где же им еще продаваться? – сказала Лена томно.
   – Вот и я так думаю.
   – Если ты не найдешь хомяка, то у моего знакомого в противочумном институте есть отличные белые мыши. С такими маленькими красненькими глазками. По мне, так нет никакой разницы.
   – Спасибо. Ты настоящий друг, – собираясь уже уходить, сказал Максим.
   Но тут позвонил телефон.
   – Редакция. Минуту. Макс, жена! – Лена прикрыла трубку рукой. – Как правильно: бывшая или первая? Или бывшая первая жена?
   – Мать моего ребенка, – сухо ответил Максим, забирая трубку неподалеку от ледников Шпицбергена.
   – Да. Я как раз ухожу. Помню. Торт и хомяк. Скоро буду. Пока.
 
   – Вот и умница, – сказала Анна Павловна, завуч по воспитательной работе.
   – Не знаю, – ответила ей директор средней школы Ирина Владимировна. – Это дикость какая-то: вызвать к себе в квартиру проститута.
   – Не проститута, а жиголо, – поправила ее Анна Павловна.
   – Нет, надо смотреть правде в лицо, – настаивала на своем Ирина Владимировна. – Я жду, когда ко мне придет самый что ни на есть настоящий проститут, и я отдам ему… пол моей зарплаты.
   – Я думала, ты скажешь «честь», – съехидничала Анна Павловна. – Налей мне еще чайку, пожалуйста.
   – Нет, это страшный сон, – не унималась Ирина Владимировна. – Директор школы пользуется услугами сутенеров, вызывает к себе мальчиков… – она встала из-за кухонного стола и подошла к телефону.
   – Что ты делаешь? – тут же подскочила Анна Павловна.
   – Я сейчас все отменю. Я поняла, я не могу. Как после этого я буду детям в глаза смотреть?
   – Ты бы еще про Макаренко и Островского вспомнила! «Жизнь… дается один раз…».
   – И слава богу, иначе было бы мучительно больно за все бесцельно прожитые жизни.
   Анна Павловна подошла к телефонному аппарату и решительно выдернула вилку из розетки:
   – Ты должна через это пройти. Это я тебе как завуч по воспитательной работе говорю. Сними свои комплексы. Расслабься и получи удовольствие.
   – Боюсь, что никакого удовольствия от этого я не получу.
   – А я бы получила, – мечтательно вздохнула Анна Павловна. – Ох, я бы получила.
 
   Человек пришел с работы домой. Пришел поздно, уставший, весь на нервах. Он заслужил тепла и уюта, внимания близких или как минимум ужина. Это понятно. Олег стоял посреди кухни в костюме и галстуке. Телевизор транслировал программу «Время». Ужина нигде не было видно, жены тоже. Из крана монотонно капала вода. Олег с ненавистью смотрел на него, как на злейшего врага перед решающей схваткой. Ему вдруг показалось, что все беды и неудачи его жизни сосредоточены в этом несчастном текущем кране, из которого с интервалом в несколько секунд падает тяжелая капля и разбивается о дно оцинкованной мойки.
   – Неужели так трудно вызвать сантехника?
   Олег с силой ударил по головке крана. Таившаяся где-то в недрах смесителя вода, недовольно фыркая, вылилась наружу. Какое-то время кран выжидающе молчал, но вскоре опять начал капать.
   – Миллион раз я просил вызвать сантехника!
   Олег нервно закурил. Тяжелые капли гипертонически стучали в мозгу все сильнее и чаще, заглушая работающий телевизор, вечернюю жизнь улицы за открытым окном, заглушая надежды на светлое будущее и веру в завтрашний день.
   Олег бросил недокуренную сигарету в раковину и с яростью набросился на кран.
   – Вот тебе! Сволочь! Вот! На!
   Он бил и терзал кран, пока тот не вырвался из мойки, и тут же сильнейший поток воды фонтаном захлестал из труб.
 
   В кондитерской, ожидая заказанный накануне торт, Максим пил кофе и смотрел по сторонам. За соседним с ним столиком две полные дамы уплетали гору сладостей.
   – Когда я вижу пирожные, я забываю про все диеты, – делилась сокровенным одна из них. – У меня наступает паралич воли, понимаешь?
   На что другая отвечала:
   – Мне рассказали одну диету – худеешь на сто процентов!
   Вскоре появилась продавщица. Она несла огромный торт. На торте кремом было выведено: «С днем рождения!»
   Максим осторожно взял поднос с тортом и направился к выходу. Прямо перед ним двери внезапно открылись, и Максима чуть не сбила с ног компания возбужденной молодежи.
   Подойдя к своей машине, он со всеми необходимыми предосторожностями поставил торт на крышу автомобиля. Затем открыл дверцу, снял торт и аккуратно установил его на панели за сиденьями.
   Из-за торта пришлось ехать медленно. На заднем стекле одной из обогнавших его машин он прочитал: «Не верь жене и тормозам». Тут же, откуда ни возьмись, вынырнула, подрезав Максима, какая-то иномарка. Он резко ушел вправо и обнаружил практически перед собой женщину с огромным количеством больших и маленьких сумочек. Максим резко затормозил, и трехкилограммовый торт накрыл его с головой, как девятый вал.
 
   Женщина, схватившись за ногу, уронила часть своих сумок. Максим, весь в торте, выскочил к ней из машины.
   – Идиот! – тихо сказала женщина, не поднимая глаз и потирая ушибленную ногу.
   – Меня подрезали, – извиняющимся тоном пробормотал он.
   – Что с вами? – спросила она, обращая внимание на странный вид Максима.
   – А что? А-а, это торт.
   – Боб? – всматриваясь в Максима сквозь безе, спросила женщина.
   – Кэт? – в свою очередь спросил Максим, и алая роза из заварного крема упала с его уха.
 
   Ее звали Катя. Она жила в старом трехэтажном доме. Теперь такие не строят. Катя жила с дедом. Дед был старым как дом. С плоским, сморщенным фасадом. Если взять газету и хорошенько покомкать, а потом развернуть, получится точный портрет этого деда. Но лучше всего Максим помнил подъезд, лестницу, окна между пролетами, сквозь которые ничего нельзя было рассмотреть. Даже солнцу проще было пробиться сквозь толщу океана к поросшей водорослями древнегреческой амфоре на дне, чем сквозь это стекло к пустой бутылке портвейна «Агдам» на полу. Свет входил в парадную дверь. Вместе со светом в эту дверь, помимо жильцов, входили простые советские люди с простыми советскими желаниями. В основном желаний было два. Причем диаметрально противоположных: выпить и поссать. В этой борьбе противоположностей они находили единство.
   Запах мочи и портвейна стойко держался в подъезде во все времена года. Впрочем, там всегда была осень – прохладно и сыро.
   Когда Катю спрашивали: «Где ты живешь?», она отвечала «Там, где Ленин жил». Стеной к стене стояли три дома. На одном было написано: «Ленин жил», на другом – «Ленин жив», на третьем: «Ленин будет жить!» Катя была старшей пионервожатой.
   В пионерской комнате вдоль стен стояли горны и барабаны, а в самом центре – переходящее красное знамя (оно только называлось переходящим, а на самом деле, кажется, всегда там стояло и никуда не собиралось). Под знаменем за полированным столом сидела Катя в пионерском галстуке и с комсомольским значком на груди. За спиной у нее висел большой портрет В. И. Ленина с галстуком в крупный горох мозговых сортов.
   Максим любил Катю. Она красила губы помадой цвета переходящего знамени. Он навсегда запомнил этот вкус. Как, впрочем, и запах духов «Быть может» и свои первые сложности с устройством бюстгальтера в подъезде дома, где жил Ленин.
   Какое-то время ехали молча. Вдруг Катя сказала:
   – Боб, вот уже десять лет, как я хочу тебя…
   – Это приятно, – от растерянности брякнул Максим.
   – Дурак. Вот уже десять лет, как я хочу тебя спросить. Ты помнишь домик из спичек, который Олег склеил собственными руками и подарил мне на Восьмое марта?
   – Ну?
   – Зачем ты его сжег?
   – Я не знал, что ты будешь помнить об этом десять лет.
   – Зачем ты его сжег? – повторила Катя.
   – Не знаю. Не помню. Он так классно горел.
   – Понятно. Вот здесь поворачивай. Ну, надо же! Вообще-то мы с тобой должны были завтра встретиться. Ты собирался на десятилетие?
   – Честно говоря, не собирался. Как нога?
   – Да вроде ничего. Я только не знаю, может, я просто в состоянии аффекта и поэтому боли не замечаю. А ты?
   – Я тоже в состоянии аффекта. Я торт сыну на день рождения вез. А еще мне надо хомячка успеть купить.
   – Хорошо, что ты сначала торт купил, а не хомячка. А то был бы сейчас весь в хомячке… У меня на хомяков аллергия. Вот здесь тормози. Тут у меня холостяцкая квартира. Я от мужа ушла.
   – От Олега?
   – Да. Бросилась, можно сказать, тебе под колеса, как Анна Каренина. Свобода! Равенство! Блядство! Может, это Бог мне тебя послал, Боб? Так ты, говоришь, женат?
   – Разве я что-то про это сказал?
 
   Катя открыла входную дверь:
   – Санузел совмещенный. Прямо. Надо чего-нибудь выпить.
   Максим, обнаружив в прихожей свое смазанное тортом отражение, тут же опустил на пол все Катины сумки:
   – Как ты меня узнала?
   – Иди, мойся. А то я тебя съем, в лучших традициях французского кинематографа. Люблю все, где много холестерина. Ничего не могу с собой поделать.
   «Паралич воли», – вспомнил Максим.
 
   Они расстались еще в школе, а после ее окончания и вовсе не встречались. Максим поступил в университет, Катя – в институт пищевой промышленности, где написала курсовую работу на тему «Роль фруктовой начинки в карамели “Помпадур”». «Какое, видимо, счастье быть ее мужем – упущено навсегда! – подумал Максим. – А может, еще не упущено?»
 
   Эти дома еще прячутся за высотками новостроек. Чуть ниже от центра города к Дону. Многим из них больше века. Жильцы в таких домах знают своих соседей до третьего поколения, «не то, что нынешнее племя». Зайдите во двор, и вы увидите металлические лестницы, длинные общие на этаж деревянные балконы. Кальсоны, рейтузы и лифчики, вывешенные на всеобщее обозрение, мирно соседствуют со связками речной рыбы.
   На одном из балконов такого вот дома развешивала белье пожилая еврейка Белла Абрамовна, а на балкон напротив вышла полить цветы Лидия Семеновна.
   – Лида, там за углом рибу привезли. Так я уже взяла. Тебе надо?! – прокричала через двор Белла Абрамовна.
   – Свежую?
   – Темпераментную, как я, – пошутила Белла Абрамовна. – Как там твой спасатель? Ты слышала, Мишке звонила их директриса… Чтоб я так помнила, как ее зовут… У них же десять лет после школы. Я тебя умоляю! Господи, как летят эти годы!
   – Подожди, в самом деле, Белла, в этом году десять лет! – вытащив изо рта бельевую прищепку, воскликнула Лидия Семеновна.
   – Она просила Мишку, чтобы он всем сказал. Нашла, кого попросить! Так ты передай своему спасателю!
   – Хорошо, я скажу. Как там Миша? Я что-то давно его не видела.
   – Не переживай, ты много не потеряла. Отпустил усы и бороду в форме навесного замка. Взял у мамы с папой все самое худшее, как активированный уголь. Так ты пойдешь за рибой?
   На соседнем балконе появился старик-армянин с папиросой в руке, в линялой майке и семейных трусах – это Ашот Артемович.
   – Белла Абрамовна, вы знаете, как я вас уважаю, я готов снять перед вами шляпу, – в свойственном ему церемониальном духе начал Ашот Артемович, – но зачем же так орать?
   Но с Беллой Абрамовной такие штучки не проходили:
   – Ашот, не знаю, что ты там говорил про шляпу, но штаны перед нами ты снимаешь каждое лето!
 
   Максим сидел в кресле в часах, трусах и носках. Все остальное сушилось на балконе.
   – Теперь давай снимем стресс, – Катя, прихрамывая, подошла к холодильнику и достала оттуда бутылку запотевшей водки.
   – Все, в зоомагазин я уже опоздал, – посмотрев на часы, сказал Максим. – Ты не знаешь, где в это время можно купить хомячка?
   – Издеваешься?
   – Я сыну обещал на день рождения.
   – Дети – это святое. Что-нибудь придумаем, – уверенно сказала Катя.
 
   Однажды наступает пора откровений. Факты собственной жизни нанизываются на нитку, как четки. Один, другой, третий и в качестве вывода – банальность. Типа: «никому нельзя доверять», «человек одинок», «все женщины – суки»…
   «В другой раз буду умнее», – говоришь себе. И в следующий раз все происходит так же, как в предыдущие. Потому что она входит в твою жизнь, разбрасывает какие-то слова, не говоря уже о междометьях. Заполняет жилую площадь каким-то нервно-паралитическим парфюмом. Расплескивает улыбки. И какой-то, как бы случайно слетевший жест вдруг разбивает вдребезги все выстраданные и тщательно расставленные по своим местам банальности.