Михайлов Владимир Дмитриевич. Один на дороге

извлекать. Я говорю: подумай, может .быть, от ящика идет снизу поводок,
закрепленный за какой-нибудь якорь, станем поднимать, натянем - и хана. Он
отвечает: а мы его перехитрим, поднимать ящик не станем, а вскроем и
аккуратно вынем по частям, с бережением. Взял гвоздодер и стал приподнимать
верхнюю досочку ящика. Хорошо, что нас заблаговременно отослал подальше...
Да. В другом месте, это уже позже, заряд был из нескольких ящиков, один на
другом, такой аккуратный штабелек. Так и просится, чтобы его разгрузили. Но
попробуй поднять хоть один: пока лежит, он придавливает пружину, а как
только приподнимешь, она разжалась и - фук. Хорошо, что мне пришло в голову
зачалить верхний ящик веревкой и потянуть с большого расстояния... Один ящик
- в другой раз уже - у него не сработал, тогда мы и разобрались: с каждой
стороны сидело по взрывателю, так что какую стенку ни освободи - конец один.
Да, это он любил...
- А еще что?
- Ну, были комбинации из нажимных прямого и обратного действия... Еще
что-то ... Да, этот тип любил резвиться с электрическими взрывателями и
сетями.
- Эта его... экономка сказала, что если бы он был в Кракове, город бы
не спасли.
- Его баба? Наверное, она права, хотя я не знаю, Краков не мы брали. Но
у нас тоже бывали. Был один заводик - уже в Восточной Пруссии; нам сказали,
что желательно сохранить его в целости. Разведчики знали, что завод
минирован, и полагали, что его рванут перед самым отходом. Схема там была
обычная: электрические взрыватели, кабель к зданию в городе уложен
неглубоко, даже не зарыт всерьез, а кое-как закидан землей; из-за спешки,
так мы тогда решили. Ну, в таких случаях, ты знаешь, самое простое -
разорвать цепь, перерезать кабель. Это куда проще, чем выбрасывать десант
или посылать группу, чтобы захватить дом с рубильником. Так сделали и в тот
раз.
- И не получилось?
- Почему же, получилось. Охранялся кабель не очень усердно, наши люди
проникли и пересекли его тихо и аккуратно. И в ту же секунду завод загремел.
- А не за секунду до того? Не совпадение?
- Нет. Мы уже задним числом сообразили. Дело оказалось несложным,
только немного неожиданным. Обычно ведь... да ты сам знаешь, как это
делается. Замыкается сеть там, где установлен рубильник, ток идет в
электрический взрыватель, и музыка играет... А тут, вернее всего, было вот
как. Мы смотрели потом этот кабель. Четыре жилы. Возможно, что две были
предназначены для обычного способа и присоединялись к рубильнику и
взрывателям. А вот другие два провода не дублировали первые, как мы было
подумали сперва, но служили для своего рода страховки. Потому кабель и не
очень охранялся, и не так уж был замаскирован...
- Погоди... Начинаю понимать.
- И очень просто. Там, откуда руководили взрывом, провода эти были
просто подсоединены к источнику через второй рубильник, уже замкнутый, и
постоянно находились под током. Что было на другом конце, на заводе, мы,
конечно, не нашли, там после взрыва мало что осталось. Но скорее всего, от
этой пары проводов работал какой-нибудь пустяковый электромагнитик,
удерживавший предохранитель. Как только ток прерывается - предохранитель
падает, и срабатывает самый примитивный взрыватель, хотя бы и натяжного
действия: предохранитель мог быть просто грузиком на поводке, который,
падая, вырывал чеку. Элементарно, но мы-то привыкли в основном к тому, что
все беды происходят от замыкания взрывной цепи, а не от ее размыкания...
- Слушай, Семеныч, - сказал я, - да у тебя самого в голове целая наука.
- Да ведь вам, ученым, не до нас, стариков, вы только по-писаному
понимаете ...
- Ну ладно, - сказал я, прикидывая. - Может быть, что-нибудь такое он
учинил и там. Наверняка даже. Только этого мы, пожалуй, не испугаемся: тока
там нет. Столько лет ни один аккумулятор не выдержит.
- И все же, если найдете какой-нибудь кабель, перерезать не спешите.
Мало ли что.
- Понял. Больше ты ничего не помнишь?
- Помню, обожал он многоступенчатые взрывы, с замедлениями. Словно на
рояле разыгрывал. Толку от этого, по-моему, особого не было, но на нервы
действовало. На том заводике тоже чуть не погорели. Если бы бросились по
горячим следам, кого-нибудь определенно не досчитались. Хорошо, что было
тогда не до того. Потому что прошло три часа - и снова рвануло на заводе.
Снова все подняло и перемешало.
- Кислотные, наверное.
- Раз три часа, наверное. Или, может быть, сахар, как в морских минах.
Часовые механизмы он не очень любил, по-моему. Не верил им, что ли.
- Да, - сказал я. - Интересный был мужчина ... Насчет его нажимных
устройств надо подумать. Это он мог там заложить, и они могут еще сработать.
Хорошая пружина в надежной смазке, в сухом помещении - что ей три-четыре
десятка лет? Вот насчет электричества не очень беспокоюсь, а нажимные - да.
- Знаешь, - сказал Семеныч, подумав, - ты и от электричества не
отмахивайся. Конечно, аккумуляторы или батареи, если он на них расчитывал,
теперь безопасны. Но ведь он мог и подрывную машинку как-нибудь
использовать.
- Ну, ее крутить надо. А уж мы как-нибудь этого делать не станем.
- Подумай. Если, как ты говоришь, все это не было рассчитано на
немедленный взрыв, а делалось, так сказать, на время, то без какой-нибудь
особой хитрости там не обошлось. Уж раз он свой знак оставил - наверняка.
- Ладно, - сказал я. - Ночью подумаю.
- Да, - сказал Семеныч, ухмыльнувшись. - Уж ночью ты подумаешь, как же.
- Знаешь, - сказал я, - бывает, что и я ночами не сплю.
- Это да, - согласился он, все так же ухмыляясь, - это уж точно.
Бывает, что и ты ночей не спишь. Все возможно, конечно. Только ночью или
днем, а над этим ты поразмысли.
- Ладно, - согласился я, - придется. Ну, спасибо, Семеныч, ты мне
здорово помог. Побегу теперь, времени уже много.
- Чаю не выпьешь?
- Нет, спасибо. Пока доберусь ... Мне ехать долго нынче.
- Варя, Вова чаю не хочет! - громко крикнул Семеныч в дверь и снова
повернулся ко мне. - Ты что, не в гостинице больше?
- Там. Но сегодня поеду ночевать к Лидумсу на дачу. Полковник
пригласил. Там и подумаем вместе.
- Хороший мужик, - сказал Семеныч. - Хотя меня и забыл. Тогда спеши -
он ждет, небось, а начальство ждать не любит.
- Вряд ли. Обещал приехать после полуночи, а может быть, и завтра с
утра пораньше. Он там сейчас, на объекте. Ну, будь пока.
Выходя из комнаты, я услыхал, как щелкнула наружная дверь - кто-то
вошел или вышел. Семеныч тоже прошествовал в коридор, чтобы оказать мне
уважение.
- Будь и ты, - напутствовал он меня. - По возможности. Варвара! -
позвал он громко. - Ты где? Гость уходит.
Варвара вышла, придерживая наброшенную на халатик шаль.
- Спишь уже? - спросил я. - Или телевизор заедает?
- А что же мне одной? - сердито ответила она. - У вас все секреты. Так
без чаю и уйдешь?
- На месте напьюсь.
- Ну, беги, а то опоздаешь. Слушай, ты не злись только...
- На кого, за что?
- Да нет, я просто так. Беги.
Я помахал ей рукой, пожал пятерню Семеныча и вышел. Быстро спустился по
лестнице. Ох ты, Шпигель ты, Шпигель. Но все равно, как-нибудь уж мы тебя
раскусим... Вышел на улицу. Было свежо, темно и безлюдно. Только какая-то
женщина удалялась неторопливыми шагами - прошла мимо дома, видно, за секунду
до того, как я вышел из подъезда. Я поглядел ей вслед привычно, механически,
ни о чем не думая, ничего даже не воспринимая. Мысли мои были в подземелье,
в домике Шпигеля, где угодно - только не на этой улице. Но мысли не всегда
определяют поведение человека. На этот раз сработало подсознание. Я еще не
понял, в чем дело, а оно уже заставило меня сорваться с места и почти бегом
устремиться за удалявшейся женщиной, в чьей походке было что-то вызывающее.
Она, вероятно, слышала, что я настигаю ее, но не испугалась, не заспешила,
не обернулась - продолжала шагать, как заведенная. Нагнав, я сбоку заглянул
в лицо, боясь ошибиться, и лишь после этого схватил ее за руку, схватил
сильно, почти грубо.
Она обернулась ко мне, надменно подняв брови, ничуть не удивившись,
словно весь день знала, что именно здесь встретит меня, - или я ее, какая
разница, - точно в этот час, ни минутой раньше, ни минутой позже. Нет, она
не топталась перед домом в ожидании, это я понял сразу: замерзла бы в своей
одежке; но выглядела, словно только несколько минут назад вышла из теплого
помещения и пошла спокойненько по улице, зная, что вот сейчас я налечу,
схвачу за руку, и она высокомерно глянет на меня.
- Пустите, - сказала она спокойно и негромко. - Не желаю вас видеть.
Пустите.
- Знаете, Ольга, - сказал я, не выпуская ее руки, лишь ослабив хватку,
- это просто свинство. Хоть бы позвонили, записку написали ...
- Зачем? - все так же отстраненно полюбопытствовала она. - Я никогда
никому не навязывалась и, надеюсь, никогда не придется. Вы сказали, что нам
встречаться больше незачем. Я, по-моему, поняла это правильно, такие слова
трудно понять превратно. И сделала так, чтобы вам не пришлось менять свои
намерения.
Ну, пустите же.
Я выпустил ее руку, и мы пошли рядом - она все так же не спешила.
- Почему это вы решили, что я изменю свои намерения?
- Разве не так?
- Нет.
- Что же вы налетаете на меня на улице? Хватаете за руку и устраиваете
сцену?
- Да просто потому, что я волновался. Исчезли, и все. В чужом городе.
Могу я просто волноваться за вас, как полагаете?
- Волнуйтесь, сколько угодно. Как видите, не пропала.
- А позвольте спросить: где же вы провели ночь?
- Допустим, там же, где и с вами.
- В аэропорту? Вранье. Я был там два раза.
- Тяжкая вещь - чувство долга, правда?
- Не язвите. Да, у меня есть чувство долга, и я ощущаю определенную
ответственность за такое вздорное и безрассудное существо, как вы. Слава
богу, что хоть в эту ночь не произошло ничего страшного...
- Да? Откуда вы знаете? Я опешил.
- То есть как? Ну, Ольга, знаете ли ...
- По моему благополучному виду? Да ведь вы меня совершенно не знаете.
Может быть, я как раз так и выгляжу, проведя ночь в случайной постели.
- Нет, - мотнул я головой. - Нет, вранье. Не валяйте дурака, Оля. Я не
забыл, какой нашел вас на кладбище...
- Скажите это как-нибудь иначе. Не то я начинаю чувствовать себя
покойницей, которую воскресил не кто иной, как вы.
- Ладно, не буду про кладбище. Просто знаю, что вы совершенно не такая.
И не морочьте мне голову...
- Нет, буду!
- Зачем?
- Потому что вы ужасный человек. И мне хочется не то что морочить вам
голову - мне хочется бить вас кулаками, понимаете?
- Оля, за что? Такая кровожадность...
- За то, что если вы вдруг заявляете женщине, которая вам нравится, и
даже очень нравится, что вы больше не собираетесь встретиться с нею, и на
вашей глупой физиономии написано, что вы счастливы, сбросив с себя столь
тяжкое бремя, - и после этого вы даже не находите нужным позвонить перед
сном и справиться, как же эта женщина чувствует себя в чужом доме,
расставшись с вами, единственным здесь человеком, к которому она хоть как-то
привыкла... За то, что вы просто трус - испугались каких-то осложнений и
удрали. Испугались, что я повисну на вас - или наоборот, что еще немного - и
вы не сможете отойти от меня ...
- Ольга, помилуйте... Во-первых, почему вы решили, что понравились мне,
и даже очень, как вы говорите, понравились, и что я испугался, что не смогу
отойти от вас ...
- Да потому, что это так и есть, и я это прекрасно чувствовала, да и вы
тоже, хотя даже сейчас делаете вид, что это для вас новость. В общем, вы
повели себя не как мужчина. И поэтому вас стоит поколотить. Вообще, я вас
презираю. И теперь, когда я вам все сказала, оставьте, пожалуйста, меня в
покое.
- Хорошо, - ответил я, продолжая идти рядом с нею, и взял ее под руку -
на всякий случай, чтобы она вдруг не исчезла где-нибудь так же неожиданно,
как и возникла. - Оставлю. Только сначала скажите, как улаживаются ваши дела
и куда вы направляетесь.
- Дела мои прекрасны. Завтра я уеду.
- Получили деньги?
- На дорогу хватит. Вы удовлетворены?
- Допустим. А второй вопрос?
- Куда я направляюсь? Спать.
- Я спросил не "зачем", а "куда".
- Туда, где была этой ночью.
- Ольга! Я бы все-таки попросил вас ...
- Я лишь ответила.
- Знаете что? Вы правильно подметили во мне сильно развитое чувство
долга. И поэтому я вас никуда не пущу.
- Ого! А это в ваших силах?
- Вы сомневаетесь?
- Если вы захотите тащить меня силой, я просто закричу,
- Нет, я не имел в виду силу. Но поскольку вам нужен ночлег ...
- По соседству с вами, в том же номере? Но в гостиницу вы меня не
поведете, насколько я вас уже знаю. Что же еще?
- А вот что. - Я старался говорить спокойно и рассудительно. - У нас,
как видите, есть о чем поговорить...
- Я вижу? Что-то пока...
- Да обождите же... Есть - потому что... Потому что в ваших
предположениях вы не совсем неправы. И я не хочу, чтобы вы исчезали так,
растворялись в пространстве. Сейчас мы поедем в одно место, где нам будет
удобно, и мы сможем поговорить без помех.
Она пристально взглянула мне в глаза.
- Хорошо. Но если вы еще раз посмеете поступить со мною так...
исчезнуть вдруг, без доброго слова, без ничего, - вот тогда вы уж точно меня
никогда больше не увидите.

V

Мы дождались автобуса. Он был набит, сидячих мест в этих машинах до
обидного мало, и мы остались на площадке, около заднего окна. Нас
основательно зажали; дачный сезон, видимо, еще не кончился, и люди
мигрировали за город, хотя вечернее прибалтийское небо стало и совсем
мрачным. Автобус полз по улице Ленина, и с каждой остановкой дышать
становилось все труднее. Я сопротивлялся как мог, и все же в конце концов
меня прижали к Ольге. Хоть бы она повернулась боком, подумал я; но сейчас
это было уже невозможно, следовало думать раньше. Всем телом я ощущал ее
дыхание. Наверное, и она - мое. Я закрыл глаза и глубоко вздохнул, касаясь
лицом ее волос.
- Говорите же что-нибудь! - тихо попросила Ольга.
- Не знаю ... - с трудом пробормотал я. - Не умею... Спрашивайте. Я
буду отвечать.
- Хорошо... Почему вы не сказали мне, кто вы такой на самом деле?
- Кто же я такой?
- Военный. Офицер.
- Вы не спрашивали.
- Это не ответ.
- Вы были для меня случайной знакомой. Ни к чему было говорить.
- А теперь? Кто я теперь?
Я промолчал, смиряя участившееся дыхание.
- Не хотите сказать? Или не знаете?
- Не знаю...
- Неправда.
- Вы знаете это сами.
- Да; но я должна слышать. Понимаете? Слышать. Неужели это непонятно?
- Ну, не здесь же! - сказал я, сердясь и прося пощады одновременно.
- Ну, хорошо... А почему вы стали военным?
- Вам не нравятся военные?
- Этого я не сказала. Почему же? Почему... Я и сам хотел бы знать это.
Может быть, из-за отца? Вообще причины бывают самые разные. Я знал одного
офицера, который пошел служить потому, что ему нравилась форма. Бывает и
так. Другого направил в училище военкомат, у него самого никаких других
определенных целей не было, и он пошел. Третий мечтает стать полководцем.
Четвертый - потому что уговорили товарищи. Но ребята из военных семей часто
идут потому, что к этому образу жизни привыкли с раннего детства, он
нравится им, другого они не представляют, а отцы помогают им выбрать этот
путь. Правда, мой отец мне не помогал. Он погиб, когда мне было еще слишком
мало лет, чтобы планировать будущее. Не знаю, где он похоронен, и вряд ли
кто-нибудь на свете сможет указать мне это место. Он погиб не на фронте.
Раньше. И как раз это, кажется, и заставило меня выбрать его путь: мне
казалось, что я должен заменить его - хотя бы в какой-то степени. Понял я
это не сразу. В армии больше, чем в любом другом месте, любят ясность, а со
мной с самого начала этой ясности быть не могло. Вроде бы ко мне никаких
претензий не было, и все же. Это меня обижало. Пришел я в армию не из
училища, а через срочную службу. В то время ввели такой порядок: имевшие
среднее образование могли на третьем году службы подать рапорт, уйти на
краткосрочные курсы, шестимесячные, и, пройдя их, получить офицерское
звание, пусть и самое младшее - одну заклепку, как говорилось на армейском
сленге. Я подал рапорт. Мне разрешили ехать. Настал день убытия. Я снялся с
довольствия, получил аттестаты. Не хватало лишь характеристики. Секретарь
партбюро полка был в отпуске, его замещал майор Грачев, начальник штаба. Я
ходил к нему три раза. Майор не принимал. Наконец я к нему прорвался. Он
посмотрел на меня, морщась, как от головной боли, и сказал: "Не подпишу!" Я
рассердился: "Кто же я по-вашему? Шпион?" Он, все так же морщась, страдая и
пряча глаза, крикнул: "А откуда я знаю, кто ты?" Я повернулся, пошел в роту,
бросил вещмешок на койку и вернул аттестаты старшине.
Закончив срочную, я уволился в запас, хотя тогда мне уже предлагали
остаться, говорили о назначении, о присвоении звания; к тому времени кое-что
успело измениться, и на партийных собраниях полка стали появляться офицеры,
которых там раньше не встречали, хотя все их знали; раньше у них была своя
организация. Мы с ними дружески здоровались, я понимал, что и без этой
профессии в армии нельзя, но обида все же не проходила. На гражданке я
окончил институт и стал работать во Взрывпроме. И только после пятьдесят
шестого, когда узнал об отце, то, в чем и раньше был всегда уверен, я начал
понимать, что мое место все же в строю. Специалисты моего профиля в армии
никогда не будут лишними. В Вооруженные силы я вернулся уже в офицерском
звании, и судьба столкнула меня с Лидумсом, с которым - вернее, под командой
которого, я служил срочную. Последнее очень помогло войти в ритм службы. Мое
возвращение в строй, я чувствовал, отцу бы понравилось. Чувствовал четко,
потому что где бы ни лежали его останки, он весь был во мне - со всеми его
ромбами в петлицах и незадолго до того полученным орденом Красной Звезды и
медалью "XX лет РККА" ...
Тут нахлынула новая фаланга пассажиров, бравших автобус в пешем строю,
и нас с Ольгой прижало друг к другу так, что одежда наша, мокрая от пота,
словно бы перестала существовать и не предохраняла больше друг от друга. Я
почувствовал, что свирепею, напряг все мускулы и, не щадя чужих спин и
боков, стал поворачиваться так, чтобы Ольга оказалась на фланге. Она
медленно подняла глаза на меня, и мне показалось, что в ее взгляде был
упрек.
- Вы сделали мне больно ...
- Простите ...
Она словно не заметила, что я так и не ответил на ее вопрос. Мы
молчали. Я не отрываясь смотрел в окно на широкую - три ряда в одном
направлении - магистраль, по которой катил теперь наш автобус, рыча дизелем.
Легковые прытко обходили нас. Крутой подъем, виадук - и снова шоссе, теперь
поуже, но легковые по-прежнему выскакивали из-под самого автобуса. Наконец
люди стали понемногу выходить, можно было вздохнуть посвободнее и установить
между нами хотя бы минимальную дистанцию. Небо тем временем стало совсем
непроглядным.
- У меня нет зонтика, - сказала Ольга. В ответ я не нашел ничего умнее,
чем:
- Не растаем. Не сахарные.
Она сказала со внезапной и непонятной злобой:
- Откуда вы знаете?
Но тут же покраснела и дотронулась до моего рукава.
- Простите...
Я кивнул.
- Он всегда говорил, что... - Она прикусила губу, и я испугался, что
она заплачет. Я прикоснулся к ее плечу:
- Все в порядке, Оля.
Она отвернулась.
Было ясно, что дождя не миновать, оставалось лишь надеяться, что мы
успеем добраться до места раньше, чем польет. Но нам не повезло. Дождь
начался сразу, как артподготовка, и когда автобус остановился в нужном нам
месте, его "дворники" уже вовсю разгребали обильно льющуюся воду. Издалека
докатился гром, как будто бы там взорвали что-то основательное. На миг
сжалось сердце.
Мы выскочили. Еще в автобусе я успел накинуть на нее мой пиджак.
Сентябрьский дождь вовсе не похож на теплый душ; чувствовалось, что осень
пришла не только по календарю. Автобус, всхрапнув, покатил дальше. Я
огляделся, оценивая местность. Деревьев поблизости не было, зато виднелось
строение, вернее всего - сарай, с распахнутыми воротами.
- Туда! - решительно скомандовал я, взяв ее за руку и мы побежали с
быстротой, на какую только способна женщина в туфлях на
двенадцатисантиметровом каблуке.
В сарае были остатки соломы и старый тележный передок; крыша. местами
сохранилась. Я подкатил передок туда, где не капало.
- Садитесь.
Она с сомнением осмотрела древнюю конструкцию, вынула из сумочки
носовой платок, расстелила и села. Мы помолчали.
- Вообще, я люблю дождь, - сказала она потом. - Но только когда я дома
и тепло.
Я кивнул и подумал: что она знает о дожде? Она может укрыться, вот как
мы сейчас, переждать. Это не дождь - развлечение.
Однажды дождь застал нас на многодневных тактических учениях, в
октябре. Полк совершал марш на машинах. Мы ехали по раскисшим дорогам
неделю, и всю неделю шел дождь, не останавливаясь ни на минуту ни днем, ни
ночью. Небо казалось громадной, без конца и края, площадью, залитой
асфальтом, еще не разбитым машинами. На нас были шинели и плащ-палатки; этой
защиты хватило лишь на несколько первых часов. Дула автоматов и карабинов мы
заткнули тряпочками, чтобы вода не попадала в канал ствола: оружие от воды
ржавеет, солдат - не должен. Мы сидели на лавках в открытых кузовах,
стараясь не шевелиться. В сапогах вода стояла до самого верха голенищ,
заполняла пространство между гимнастерками и бельем, между бельем и кожей.
Она согревалась от наших тел. Стоило шевельнуться, стоило машине подпрыгнуть
на ухабе, как вся теплая вода стекала до сапог, а там - в кузов, за шиворот
снаружи снова наливалась холодная, и приходилось греть ее своим телом заново
- до следующего ухаба. Останавливались для оправки и принятия пищи. В котлах
походных кухонь колыхалось горячее блаженство, но надо было собрать всю
волю, чтобы слезть с машины, закоченелыми, сморщившимися от воды пальцами
нащупывая котелок и ложку. Поев, мы бегали, согреваясь, но неумолимая
команда "По машинам!" не заставляла ждать себя долго. И мы снова начинали
греть собой воду, расходуя только что полученные у повара калории. Ночами
костров не разжигали: соблюдали светомаскировку, да и к тому же это была не
война, а лишь учения, и рубить государственный лес не полагалось. Но судьба
леса в те дни нас как-то не очень интересовала, мы не рубили, правда, но
ломали ветки, валили их в кучи, стараясь, чтобы кучи получались повыше.
Потом на ветви клали две плащ-палатки. Двое ложились, тесно обхватив друг
друга объятием медового месяца, а те, кому выпало дневалить, аккуратно
закатывали каждую пару в мокрые плащ-палатки, по которым барабанили
срывавшиеся с деревьев капли. Мы засыпали мгновенно, чтобы через считанные
часы по команде "Подъем!" выпутаться из плащ-палаток и увидеть дымящиеся
кухни, - слава им! - и позавтракать горячей кашей и чаем, и снова
погрузиться на машины - будь они неладны, - и отдаться на волю мокрой стихии
на долгий очередной день. Мы ехали в воде неделю, и никто не схватил даже
насморка. Доехав, мы развернулись и пошли в атаку. Мы наступали вдохновенно:
атака была движением, теплом, жизнью, и даже на посеревшие лица южан стал
возвращаться их природный цвет. Атакуя, мы забыли о дожде, но он о нас
помнил. Когда учениям сыграли отбой, мы снова погрузились в машины и в
дождь, и от шинелей быстро перестал идти пар. Снова неделя; кто-то острил по
поводу того, что служим мы, как подводники, а довольствие получаем по
пехотной норме. Наверное, это было смешно, но смеяться не было сил, да и
мускулы лица, кажется, навсегда утратили подвижность.
Мы вновь обрели подвижность в конце второй недели, когда машины въехали
в наше расположение. Оказалось, что мы еще способны бегать: с криком "Ура!"
рысью кинулись по казармам. Долой сапоги (из них пришлось выливать воду),
долой портянки (выжать и просушить), гимнастерки и рубахи! С трепетным
наслаждением ступили мы босыми ногами на сухие - сухие! - половицы,
пересекли свой отсек, поглядывая на уже почти совсем забытые, когда-то в
доисторические времена в последний раз заправленные койки, и завершили свой
путь в ружпарке, где тотчас же была дана команда чистить оружие, и мы
принялись за свои пулеметы, карабины, автоматы, и кто-то из старичков уже
замурлыкал традиционную, оставшуюся еще от эпохи "максима" пулеметную:
"Кожух, корпус, планка - шатун с мотылем - возвратная пружина - приемник с
ползуном! Эх, раз, два, три - ну-ка, на катки! - Подносчик, дай патроны, -
наводчик, наводи!". Пелось это на мотив старой солдатской песни, уж не
помню, как она называлась; мы все с удовольствием подхватили. Дождь
по-прежнему строчил за окном, но нам он больше не был страшен.
- Что вы, Оля? Простите, я задумался.
- Я заметила, что вы только и делаете, что задумываетесь. Очень
задумчивый человек. И молчаливый. Вы всегда такой? И как только жена вас
терпит? Или и она такая?
- Я уже говорил вам, Оля: у меня нет жены.
- Да? Не помню...
Мне казалось, что это должно как-то приободрить ее: находясь вдвоем, мы
не совершали никакого проступка против брака, семьи и еще чего-то там. Но
она, наоборот, кажется, даже испугалась, странно глянула на меня и
замолчала. Потом тихо попросила:
- У вас, кажется, есть сигареты...
Они у меня были, хотя я все бросал курить и носил их с собой скорее по
привычке. Я поднес ей огня, закурил и сам; она затянулась, не закашлявшись,
выпустила дым, снова странно посмотрела на меня, затянулась еще раз и
погасила едва начатую сигарету. Так делают люди перед тем, как встать и
уйти. И я испугался, что она так и сделает.
- Оля, теперь я спрошу... Мне кажется, узнав, что я военный, вы
разочаровались. Вы не любите военных? Почему?