Страница:
Слово "помышление <помыслы>" явно требует определенного аргумента
(т.е. заполнения валентности "содержания": о ком / о чем), а слово
"недоуменное <недоумение>" никак не может служить этим аргументом и
вносит неопределенность в чтение. Можно было бы, например, сказать:
а) <он остановился, в недоумении / недоумевая по поводу чего-то>,
аа) <остановился, задавая себе недоуменный вопрос / вопрос,
выражающий его крайнее недоумение>.
Согласно словарю, с одной стороны, "недоумение" - это 'сомнение,
колебание, состояние нерешительности вследствие непонимания, неясности':
"Мой иностранный выговор, казалось, поразил всех: я видел на их лицах
недоумение" (Одоевский). "Недоуменный" - это 'выражающий недоумение',
'заключающий в себе недоумение (вопрос, взгляд)' (БАС). То есть,
"недоумение" возникает по поводу чего-то, какого-то события.
С другой стороны, помышление - это 'мысль, дума, намерение': "В тоске
любовных помышлений / И день и ночь проводит он" (Пушкин), "помышлять" - это
'думать, мечтать размышлять о ч.-л., собираясь это сделать'. То есть
"помышление" нацелено на конкретный объект или ситуацию, относимые к
будущему и никакие "помыслы / помышления / намерения" сами по себе не могут
выражать 'недоумение' (тогда это уже какая-то "недо-мысль или
недо-намерение"). И, обратно, "недоумение" не может выражать никаких
'помыслов' или 'намерений'.
На этом месте и происходит "остановка нашего внимания": читатель не
знает, как это следует понимать. Это и есть характерное для Платонова
"подвешивание" смысла. При понимании сталкиваются друг с другом два (или
более) несовместимых и противоречащих друг другу варианта осмысления.
Платонов соединяет два слова с незаполненными валентностями, как бы
"закорачивая" их друг на друга. В результате получается не то (б)
?-<помышления о своем собственном недоумении>, то ли (в) ?-<в
недоумении от своих собственных помыслов> или:
вв) <не зная не только то, что ему в данный момент предпринять, но и
того, на что надеяться в будущем>,
бб) <будучи побуждаем думать о чем-то неяcном для себя самого>,
Иначе говоря, имеются в виду <размышления человека, который
находится (пребывает) в недоумении>, но слово "помышления" выдает явно не
согласующийся с этим "волевой" оттенок значения.
Другой пример:
"Лишь одно чувство трогало Козлова по утрам - его сердце затруднялось
биться, но все же он надеялся жить в будущем хотя бы маленьким остатком
сердца"...(К).
Возможные осмысления для этих "трогало" и "затруднялось":
а) <одно только чувство по-настоящему задевало / имело для него
какое-то значение / способно было его растрогать (он жил только надеждами на
будущее, а все остальное мало его интересовало)>;
б) <чувство страгивало его с места и заставляло двигаться вперед
(ср. восклицание "Трогай!"), а сердце не желало даже биться, оно как будто
чувствовало себя в затруднительном положении, отказывалось участвовать в его
жизни>;
в) <что-то (какие-то события) все-таки затрагивало / приводило в
действие его чувства, а они уже страгивали с места сердце при помощи
надежды, иначе даже сердцебиение его замедлялось>;
г) <надежда на будущее только слегка трогала Козлова (едва касалось
его, не давая ни удовлетворения и не пробуждая достаточной энергии для
продолжения жизни), поскольку надежду может дать только со-участие сердца в
жизни другого человека, а сердце Козлова все более слабело и истощалось от
своей тоски>.
В исходной фразе предположения (а-г) сливаются до неразличимости, и ее
результирующий смысл как бы "мерцает" между ними.
"Отец слез с деревянной старой кровати, на которой он спал еще с
покойной матерью всех своих сыновей"... (РП).
Нормально было бы:
а) <отец слез с кровати, на которой спал еще с покойной женой (со
своей женой, теперь уже покойной)>.
Если вместо словосочетания "жена Х-а" употребляется описательное
выражение "мать детей Х-а", это говорит о возможности какой-то импликатуры
(такого смысла, который автор почему-то не хочет выразить явно). Например,
фраза: "Разрешите вам представить: моя первая жена," - может подразумевать,
что в данный момент женщина уже не является женой говорящего или что он
женат на другой. Или когда человек говорит: "Это мать его детей" (вместо
"Это его жена"), то он, может быть, хочет выразить этим, что Х и У больше не
состоят в браке. Такие "наводящиеся" смыслы, однако, не являются
стопроцентными и вполне может оказаться так, что в обоих случаях говорящий
имел в виду выразить что-то иное (в первом случае он мог просто пошутить,
представляя так свою первую (и пока единственную) жену, а во втором обратить
внимание слушателя именно на "детородные", а не "матримониальные" свойства
человека). Так, может быть, и во фразе Платонова из "Реки Потудань" имеется
в виду, что в настоящий момент герой (отец Никиты) просто не является мужем
своей жены? Но этот смысл и так уже избыточен, из-за употребленного здесь же
слова "покойной". С другой стороны, и указаний на то, что герой разводился с
женой, в тексте также не содержится. Таким образом, у Платонова вроде бы
отсутствует какая-либо импликация или подсказка, подходящая для того, чтобы
смысл фразы сложился в законченное целое в нашем читательском понимании.
Общее целое фразы опять зияет в каком-то провале или же "повисает" в
воздухе. Впрочем, называть свою жену "матерью" герой рассказа может как бы
исходя из точки зрения детей - своих упомянутых здесь "сыновей". Он как бы
еще и
б) <припоминает их всех, воскрешая в памяти их мать, свою жену>.
Ну, или же после переживания состояния "подвешенности" и недоумения
читатель может успокоиться на другом выводе - на том, что глагол "спал"
следует понимать в переносном значении, как:
в) <на этой самой кровати со своей покойной женой, как он помнил, он
и зачинал всех своих сыновей>.
Но смыслы б) и в) лежат где-то на периферии платоновской фразы.
Следующий пример:
..."Таракан его [Якова Титыча] ушел с окна и жил где-то в покоях
предметов, он почел за лучшее избрать забвение в тесноте теплых вещей вместо
нагретой солнцем, но слишком просторной, страшной земли за стеклом" (Ч).
Возможные осмысления:
а) <таракан жил в покое / т.е. очевидно чувствовал себя в
безопасности, скрытый со всех сторон предметами мебели от опасностей внешней
жизни>;
б) <он жил в чьих-то (чужих) покоях>.
Возникает двоение смысла слов "покой-покои" - состояние покоя,
отсутствие какого бы то ни было движения или же: место сна и отдыха (БАС).
Хотя множественное число, вроде бы однозначно указывает, что здесь должно
иметься в виду второе, однако, исходя из здравого смысла, никакой из
"предметов" не может быть хозяином помещения, владеть собственным "местом
отдыха" (ср. с одной стороны, покои старой графини, а с другой, приемный
покой больницы), зато дальнейший контекст (именно то, что таракан предпочел
"забвение в тесноте вещей"), т.е., иначе говоря,
в) <хочет сам забыться> или даже
г) <хочет, чтобы все остальные его забыли, оставили бы в покое> -
предлагает нам, уже вопреки грамматическому числу, иметь в виду именно
абстрактное первое осмысление слова ("покой", а не "покои": Oper1(покой) =
"охранять / стеречь / оберегать / сохранять"; Caus1(покой) = "давать /
предоставлять" - в отличие от Loc(покои) = "жить / спать / находиться в".
Вернее, конечно, Платонов снова объединяет здесь оба (а то и все четыре)
осмысления.
Иногда читателю приходится особенно изощрять свое зрение, чтобы
осмыслить платоновский текст:
"Соня уже выросла за этот год, хотя и ела мало; ее волосы потемнели,
тело приобрело осторожность, и при ней становилось стыдно" (Ч).
Помимо тривиального толкования этого места:
а) <ее движения сделались как-то не по-детски осторожны, менее
непосредственны и откровенны>,
какие "побочные смыслы" накладываются на понимание данной фразы? На мой
взгляд, еще и следующие:
б) ?-<ее тело определенным образом изменилось, может быть, приобрело
женские формы, из-за чего временами даже становилось стыдно смотреть на
нее>,
в) ?-<она сама стала как-то особенно стыдлива, стесняясь,
по-видимому, как своего тела, так и чужих (постыдных) взглядов на него>.
Смысл фразы в целом опять объединяет в себе осмысления (а-в).
Комбинирование "побочных смыслов" и заглядывание внутрь недоступной для
наблюдения ситуации
Некоторые парадоксы зрения у Платонова рассмотрены в интересной статье
Сусуму Нонака. А вот еще один очень характерный пример:
"Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в свою долину,
и Александру жаль было тот одинокий Новохоперск, точно без него он стал еще
более беззащитным" (Ч).
Тут Дванов идет на вокзал, собираясь уехать из Новохоперска, но
вынужденный к отъезду против своей воли, в последний раз оглядывается на
город "одними глазами", желая, видимо, остаться в нем или, во всяком случае,
хотел бы сохранить его в своей памяти. Нарушены оказываются сразу многие
нормы сочетаемости, надо было бы сказать:
а) <город отражался в глазах Дванова / или: уходил из зоны
видимости>,
б) <Дванов оглядывался / оборачивался назад и его глаза теряли город
из виду / он провожал город взглядом / его глаза следили за городом,
опускавшимся в долину / он стал упускать город из виду>. Или даже так:
аа) <город, располагавшийся / лежавший в долине, какое-то время еще
отражался в глазах Дванова, но постепенно опускался / исчезал из поля
зрения, занимая, как и все вокруг, собственное место в долине, по другую
сторону холма, или горы, по которой спускался идущий, вне видимого ему
горизонта>.
Здесь платоновские "оглядывающиеся глаза" как бы отделяются от своего
обладателя (Дванова), точно оставаясь, застывая на месте, да и город,
опускающийся из глаз в (свою) долину, приобретает активность некого
самостоятельно субъекта. Кроме того, и
в) <сам глаз становится как бы равен долине, уходящей из поля зрения
Дванова (для города остается его долина, а для Дванова - то, что способно
отразиться в зеркале глаза>. Как будто
г) <город опускается вслед за Двановым, но уже по другую сторону
холма, они как бы расходятся по разные стороны, что герой фиксирует, время
от времени оглядываясь назад>.
Еще пример. В нем описывается Сербинов, которого под конвоем доставляет
в Чевенгур Копенкин:
"Его лицо не имело страха предсмертного терпения, и выражало улыбку
любознательности" (Ч).
На самом деле, в языке нет таких словосочетаний, как ?-страх терпения,
?-предсмертное терпение, ?-улыбка любознательности, - во всяком случае, они
звучат странно и останавливают на себе читательское внимание. (Это было
названо выше "подвешиванием" смысла.) Хотя, безусловно, в языке имеются
такие вполне "законные" словосочетания, на которые данные косвенно
указывают. Ниже я пытаюсь их перечислить вместе с теми побочными смыслами,
последовательными шагами для осмысления первоначальных "подвешенных"
сочетаний и их комбинаций, которые возникают при осмыслении:
<предсмертные мучения (судороги) / предсмертное желание /
предсмертная агония>;
<проявлять, иметь терпение / обладать терпением / терпеливостью к
боли / демонстрировать безразличие / быть привычным к виду смерти>,
<смертный страх / страх смерти / страх перед смертью (предстоящих
мучений) / находиться в ожидании смерти / бояться страданий / терпеливо
ожидать смерти / претерпевать страдания / испытывать смертные муки>; но
также:
<улыбаться от радости / от счастья / проявлять любознательность /
выражать любопытство на лице / ?-любопытство, с каким человек может ожидать
собственной смерти>.
Платонов специально останавливает внимание, навязывая нам своими
царапающими, "корявыми" сочетаниями собственный взгляд на вещи, как бы
наталкивает нас на следующие необходимые исходные положения, а именно,
а) ?-<что смерть представляет собой некую самостоятельную ценность,
которую следует (и даже просто необходимо) вытерпеть, человек совершенно
напрасно боится ее>, а также
б) ?-<что любознательность человека даже перед лицом смерти может
проявлять себя в виде какой-то специфической улыбки, отличимой от улыбки во
всех остальных состояниях человека>.
Последние предположения можно было бы назвать и чем-то вроде
"идеологем", восстанавливаемых в мышлении платоновских героев. Это
специально платоновские воззрения на смерть. В пользу существования
подобного рода презумпций или "идеологем" в сознании его героев, да и самого
повествователя говорит также и следующий пример (из рассказа Платонова
"Размышления офицера"):
"Он скончался мгновенно, не привыкая к своей смерти страданием."
Обычно можно <привыкнуть к виду (чужой) смерти>, но Платонов как
бы делает здесь и следующий шаг: если мы привыкаем к виду чужой, то почему
нельзя привыкнуть и - к своей собственной смерти? Он имеет в виду, очевидно,
то что <человек умирает в течение все своей жизни, множество раз> и то
что <страдание следует воспринимать просто как некое доступное всем
средство свыкнуться со своей собственной смертью, принять ее как
необходимость и выход>, как бы просто постепенно прививая его себе во все
возрастающих дозах - с помощью (многоразовой) прививки от смерти, вроде
прививки от кори или оспы.
Еще один, уже цитировавшийся пример:
"Дождь весь выпал, в воздухе настала тишина и земля пахла скопившейся в
ней томительной жизнью" (Ч).
Во-первых, обычно с неба "падают / выпадают / валят(ся) / летят", как
правило, какие-нибудь твердые частицы (хлопья, крупинки, осадки итп.), а для
дождя и его обычной субстанции, капель или струй, характерны такие глаголы,
как: а) <льются / капают / низвергаются / летят>. Во-вторых, то, что
данный процесс закончен или подходит к концу, стандартно выражается
следующим образом: б) <дождь прошел / кончился>. В-третьих, для того
чтобы можно было сказать, что все вещество (капли или струи дождя)
израсходовано и в месте его скопления (на небе в туче) ничего уже не
осталось, придется допустить в ситуации такого наблюдателя, который способен
видеть ситуацию в целом, т.е. как бы заглянуть внутрь тучи. Платонов в
приведенном примере словно навязывает нам естественную для его мира, но,
конечно, не вписывающуюся ни в какое нормальное положение вещей точку
зрения, будто мы вслед за повествователем имеем возможность заглянуть в тучу
и убедиться, что в ней больше нет исходного вещества для дождя. Ср.
обиходное: <весь продукт (песок, мука, овес итд.) уже вышел>.
Если вернуться с образу Мандельштама (см. эпиграф к данной главе), то
его можно иллюстрировать следующим примером из "Чевенгура":
"Сейчас женщины сидели против взгляда чевенгурцев и гладили под одеждой
морщины лишней кожи на изношенных костях. Одна лишь Клавдюша была достаточно
удобной и пышной среди этих прихожанок Чевенгура, но к ней уже обладал
симпатией Прокофий" (Ч).
Вот как можно бы было привести платоновское сочетание в соответствие с
нормами языка:
а) <Прокофий обладал симпатией Клавдюши [здесь с перестановкой
актантов] / был ей симпатичен / имел у нее успех / владел ее сердцем>
или:
б) <сама Клавдюша симпатизировала / отдавала предпочтение
Прокофию>, или:
в) <Прокофий питал симпатию / имел пристрастие / проявлял слабость к
Клавдюше / испытывал к ней влечение / она в его глазах обладала
привлекательностью> или:
г) <Прокофий обладал преимуществом перед всеми остальными в глазах
Клавдюши / имел (и заявлял на нее) свои права>, или даже
д) <пользовался такой же симпатией (у кого-то третьего), как сама
Клавдюша> и, наконец,
е) <он обладал ею как женщиной>.
Здесь смысл складывается как бы из некоторого "пересчета". Находясь в
подвешенном состоянии, читатель должен рассуждать примерно так: раз в тексте
не употреблено ни одно из нормальных нейтральных выражений (а, в), то
имеется в виду, может быть, что-то еще: либо конверсив первого (б), либо
несколько изысканное (г), либо можно предположить даже (д), или же весь
смысл сводится к тривиальному (е). То есть результирующий смысл
"осциллирует" и получается как некое умозаключение, происходящее как бы на
бессознательном уровне, но так и не доводимое до конца, остановленное где-то
на середине, когда отметены еще далеко не все конкурирующие осмысления кроме
одного-единственного, как полагалось бы при однозначном понимании, и
остается некое их множество. (Мы не всегда уверены в том, что его
исчерпали.) Это и есть то, что я называю "расходящимся пучком" смыслов.
Предпоследний пример: (тут речь идет о воспоминаниях детства Чиклина:)
"Солнце детства нагревало тогда пыль дорог, и своя жизнь была
вечностью. среди синей, смутной земли, которой Чиклин лишь начинал касаться
босыми ногами" (К).
Упрощая эту фразу, можно истолковать ее с помощью следующих смыслов:
а) <в то время мальчик только лишь начинал жить / только начинал
твердо стоять на ногах / прочно вставал на ноги / делал только первые
шаги>, и
б) <его будущая жизнь представала перед ним как некая вечность>;
в) <он подступал вплотную / вступал в непосредственный контакт с
миром / начинал касаться / трогать руками / пробовать / щупать / ощущать /
притрагиваться к настоящей, реальной жизни>;
г) <ребенок наконец начинал касаться земли т.е. может быть, просто
начинал доставать до пола, например, сидя за столом со взрослыми во время
еды>;
д) ?-<спускался на землю с заоблачных высот воображения, с которых
почти ничего из реального не видно / трудно разглядеть в подробностях
настоящую землю и всю жизнь на ней>.
Это еще один пример расходящейся последовательности смыслов, которую
можно назвать "пучком", или даже "ветвящимся деревом" наведенных,
индуцированных в нашем сознании осмыслений. Полагаю, что описанный механизм
понимания поэтического текста действует при восприятии текстов любой природы
- по крайней мере, понимание всегда включает в себя элемент предположения.
Порождение причудливых платоновских "идеологем" можно проследить также
и на генитивных конструкциях. Почему, например, выделенное ниже
словосочетание звучит странно и кажется нам неправильным?
"...Горло [Козлова] клокотало, будто воздух дыхания проходил сквозь
тяжелую, темную кровь"...(К).
Употребляемое в обычной речи сочетание а) <вдыхаемый ртом / входящий
через рот воздух> было бы тут уместнее и проще для понимания. Вдыхать
можно и через рот, и через нос, к тому же вдыхать - и аромат, и запах
чего-то. Т.е. каждое из нормативно сочетающихся друг с другом слов имеет
(должно иметь), помимо своего соседа по словосочетанию, по крайней мере
несколько иных кандидатов на заполнение объектной валентности, и только
потому не оказывается избыточным (вдыхать ртом, вдыхать воздух). Но
"дышать", т.е. "<производить> дыхание" вообще можно только посредством
"воздуха". Это неотъемлемая характеристика дыхания: сам смысл 'воздух'
входит в смысл слов "дышать / дыхание" так же, как то, что субъектом
процесса очевидно должно быть "живое существо", и так же как входит
компонент 'воздух' в смысл слов "ветер, дым, ураган, сквозняк"; ср. "дышать"
- 'вбирать и выпускать воздух'; "ветер" - 'движущийся поток, струя воздуха'
(БАС). Это "презумптивные" компоненты в составе значений данных слов. Тем
самым в сочетании "воздух дыхания" содержится некий плеоназм. Впрочем,
аномальность данной генитивной конструкции не только в этом. Вот если бы в
процессе дыхания всегда имелся налицо некий результат (или эпифеномен), то
конструкцию с генитивом употребить было бы возможно! Сравним выражения "пар
дыхания" и "молекулы дыхания" (по типу "капли дождя / крупинки снега" итп.)
- они вполне естественны, например, когда на морозе дыхание становится
видимо, или когда частицы воздуха каким-то образом специально помечены и
исследователь в состоянии их наблюдать. Вот платоновское словоупотребление и
создает такую иллюзию, что повествователь способен видеть, держа в поле
зрения весь воздух, который входит и выходит из легких человека, будто он
контролирует этот процесс или даже буквально "видит насквозь саму душу"
человека. Здесь характерное для Платонова опредмечивание, материализация
метафоры. (Платоновская генитивная конструкция заслуживает отдельного
исследования, которому посвящена следующая глава.)
Илл. 7. Съестной ряд Хитрова рынка (фото начала ХХ века)
Пролетарий от грамматики, или гегемон в языке Платонова (родительный
идеологической фикции)
Пролетарий - бобыль, бездомок или безземельный, безприютный,
захребетник (Даль); 1) наемный рабочий в капиталистическом обществе,
лишенный средств производства; 2) гражданин древнего Рима, принадлежащий к
сословию неимущих (МАС).
По обилию "родительности" в текстах писателя легко убедиться, что
родительный падеж и сочетание именительного с ним используются Платоновым
как своего рода пролетарий от грамматики, то есть что оно способно выполнять
любую работу и выражать любое значение. На эту конструкцию Платонов как бы
делает ставку и возлагает основную ответственность в своем замысловатом и
трудном, часто неудобочитаемом языке. Генитивная конструкция (в том числе и
частотно) выступает у него как некий гегемон среди прочих грамматических
конструкций. Тут можно провести аналогию с той ролью, которую, как
считалось, играет в нашем, советском обществе соответствующий класс. При
этом, на мой взгляд, для Платонова наиболее существенной выступает следующая
из существовавших коннотаций слова пролетарий: пролетарий это тот, кто готов
выполнять любую работу практически бесплатно, на одном лишь энтузиазме и
"сознательности", для того чтобы принести пользу человечеству. Этот смысл -
конечно, никогда не существовавшего в действительности денотата - тем не
менее, на мой взгляд, реально и имелся в виду, пусть как некий
провозглашаемый, указуемый идеал, к которому человечество (все
прогрессивное) должно было стремиться и "идти".
Но кроме и помимо этого возвышенного смысла, те же сочетания с
родительным падежом выполняют иную, в чем-то прямо обратную функцию.
Постоянной и нарочито "конфузной" постановкой любого слова в сочетание с
генитивом Платонов заставляет нас домысливать его смысл, приписывая словам,
его составляющим, какие-то невиданные, не существующие в нашем языковом
сознании обобщенные свойства, наталкивая и наводя нас на какие-то
дополнительные выводы. По мнению рассказчика, некоторые исходные положения,
предстающие чрезвычайно странными для нашего здравого смысла, как будто
вполне естественны и должны сами собой вытекать - при одном только
упоминании тех или иных ситуаций. То, что постоянно происходит у Платонова,
- это какая-то неоправданная генерализация, обобщение и унификация. Тот же
самый прием можно было бы назвать также родительным демагогическим, или
"родительным навязываемого обобщения". Автор как будто провоцирует нас
поддаться на его провокацию, приняв такое именование, но тут же и заставляет
подозревать, что сам он смотрит на нее иначе. Постоянная игра на этих двух
полюсах - между пафосом и иронией - характерна практически для всех основных
произведений Платонова и чрезвычайно осложняет чтение его книг.
В идеальном виде правило - или даже назовем его так - закон
платоновской "генитивизации всего и вся" может быть сформулирован в
следующем виде:
L (genit): если в общеупотребительном языке существует какое бы то ни
было отличное от генитивного словосочетание, то его, в целях спрямления,
стыдливого упрощения речи (может быть, даже в целях некоего языкового
аскетизма или "самооскопления") следует упростить, заменив данную
синтаксическую конструкцию - на генитивную. При этом слово-хозяин ставится в
именительном падеже, а зависимое слово, слово-слуга, переводится в
родительный.
Интересно было бы сравнить по частоте генитивное сочетание в русском
языке, например, - с выполняющим аналогичные роли (прежде всего партитива и
принадлежности) сочетаниями "Y's X", "Y X" в английском языке (sister's
book, human beeng) или во французском - с сочетанием с предлогом de: "X de
Y" (livre de mon frere), а в немецком - с композитными сложными словами типа
"YX", "Y-esX", да и самой генитивной конструкцией "Y-es X", лежащей как
будто исторически в основе сложных слов в немецком.
Как писал немецкий филолог (В. Шмидт): "Образование типа "Haus-Vater"
ни при каких обстоятельствах мы не можем превратить в противоположное ему
"Vater-Haus", не изменив сразу же радикально его значение" (см. также
интересные связанные с этим вопросом возражения Бюлера).
В отличие от того что должен интуитивно ощущать всякий носитель языка -
относительно подобных конструкций в русском языке, а также в отличие от
того, что в процитированном отрывке говорилось о генитивной конструкции и о
сложных словах в немецком языке, - Платонов как будто пытается, расширив
(т.е. заполнения валентности "содержания": о ком / о чем), а слово
"недоуменное <недоумение>" никак не может служить этим аргументом и
вносит неопределенность в чтение. Можно было бы, например, сказать:
а) <он остановился, в недоумении / недоумевая по поводу чего-то>,
аа) <остановился, задавая себе недоуменный вопрос / вопрос,
выражающий его крайнее недоумение>.
Согласно словарю, с одной стороны, "недоумение" - это 'сомнение,
колебание, состояние нерешительности вследствие непонимания, неясности':
"Мой иностранный выговор, казалось, поразил всех: я видел на их лицах
недоумение" (Одоевский). "Недоуменный" - это 'выражающий недоумение',
'заключающий в себе недоумение (вопрос, взгляд)' (БАС). То есть,
"недоумение" возникает по поводу чего-то, какого-то события.
С другой стороны, помышление - это 'мысль, дума, намерение': "В тоске
любовных помышлений / И день и ночь проводит он" (Пушкин), "помышлять" - это
'думать, мечтать размышлять о ч.-л., собираясь это сделать'. То есть
"помышление" нацелено на конкретный объект или ситуацию, относимые к
будущему и никакие "помыслы / помышления / намерения" сами по себе не могут
выражать 'недоумение' (тогда это уже какая-то "недо-мысль или
недо-намерение"). И, обратно, "недоумение" не может выражать никаких
'помыслов' или 'намерений'.
На этом месте и происходит "остановка нашего внимания": читатель не
знает, как это следует понимать. Это и есть характерное для Платонова
"подвешивание" смысла. При понимании сталкиваются друг с другом два (или
более) несовместимых и противоречащих друг другу варианта осмысления.
Платонов соединяет два слова с незаполненными валентностями, как бы
"закорачивая" их друг на друга. В результате получается не то (б)
?-<помышления о своем собственном недоумении>, то ли (в) ?-<в
недоумении от своих собственных помыслов> или:
вв) <не зная не только то, что ему в данный момент предпринять, но и
того, на что надеяться в будущем>,
бб) <будучи побуждаем думать о чем-то неяcном для себя самого>,
Иначе говоря, имеются в виду <размышления человека, который
находится (пребывает) в недоумении>, но слово "помышления" выдает явно не
согласующийся с этим "волевой" оттенок значения.
Другой пример:
"Лишь одно чувство трогало Козлова по утрам - его сердце затруднялось
биться, но все же он надеялся жить в будущем хотя бы маленьким остатком
сердца"...(К).
Возможные осмысления для этих "трогало" и "затруднялось":
а) <одно только чувство по-настоящему задевало / имело для него
какое-то значение / способно было его растрогать (он жил только надеждами на
будущее, а все остальное мало его интересовало)>;
б) <чувство страгивало его с места и заставляло двигаться вперед
(ср. восклицание "Трогай!"), а сердце не желало даже биться, оно как будто
чувствовало себя в затруднительном положении, отказывалось участвовать в его
жизни>;
в) <что-то (какие-то события) все-таки затрагивало / приводило в
действие его чувства, а они уже страгивали с места сердце при помощи
надежды, иначе даже сердцебиение его замедлялось>;
г) <надежда на будущее только слегка трогала Козлова (едва касалось
его, не давая ни удовлетворения и не пробуждая достаточной энергии для
продолжения жизни), поскольку надежду может дать только со-участие сердца в
жизни другого человека, а сердце Козлова все более слабело и истощалось от
своей тоски>.
В исходной фразе предположения (а-г) сливаются до неразличимости, и ее
результирующий смысл как бы "мерцает" между ними.
"Отец слез с деревянной старой кровати, на которой он спал еще с
покойной матерью всех своих сыновей"... (РП).
Нормально было бы:
а) <отец слез с кровати, на которой спал еще с покойной женой (со
своей женой, теперь уже покойной)>.
Если вместо словосочетания "жена Х-а" употребляется описательное
выражение "мать детей Х-а", это говорит о возможности какой-то импликатуры
(такого смысла, который автор почему-то не хочет выразить явно). Например,
фраза: "Разрешите вам представить: моя первая жена," - может подразумевать,
что в данный момент женщина уже не является женой говорящего или что он
женат на другой. Или когда человек говорит: "Это мать его детей" (вместо
"Это его жена"), то он, может быть, хочет выразить этим, что Х и У больше не
состоят в браке. Такие "наводящиеся" смыслы, однако, не являются
стопроцентными и вполне может оказаться так, что в обоих случаях говорящий
имел в виду выразить что-то иное (в первом случае он мог просто пошутить,
представляя так свою первую (и пока единственную) жену, а во втором обратить
внимание слушателя именно на "детородные", а не "матримониальные" свойства
человека). Так, может быть, и во фразе Платонова из "Реки Потудань" имеется
в виду, что в настоящий момент герой (отец Никиты) просто не является мужем
своей жены? Но этот смысл и так уже избыточен, из-за употребленного здесь же
слова "покойной". С другой стороны, и указаний на то, что герой разводился с
женой, в тексте также не содержится. Таким образом, у Платонова вроде бы
отсутствует какая-либо импликация или подсказка, подходящая для того, чтобы
смысл фразы сложился в законченное целое в нашем читательском понимании.
Общее целое фразы опять зияет в каком-то провале или же "повисает" в
воздухе. Впрочем, называть свою жену "матерью" герой рассказа может как бы
исходя из точки зрения детей - своих упомянутых здесь "сыновей". Он как бы
еще и
б) <припоминает их всех, воскрешая в памяти их мать, свою жену>.
Ну, или же после переживания состояния "подвешенности" и недоумения
читатель может успокоиться на другом выводе - на том, что глагол "спал"
следует понимать в переносном значении, как:
в) <на этой самой кровати со своей покойной женой, как он помнил, он
и зачинал всех своих сыновей>.
Но смыслы б) и в) лежат где-то на периферии платоновской фразы.
Следующий пример:
..."Таракан его [Якова Титыча] ушел с окна и жил где-то в покоях
предметов, он почел за лучшее избрать забвение в тесноте теплых вещей вместо
нагретой солнцем, но слишком просторной, страшной земли за стеклом" (Ч).
Возможные осмысления:
а) <таракан жил в покое / т.е. очевидно чувствовал себя в
безопасности, скрытый со всех сторон предметами мебели от опасностей внешней
жизни>;
б) <он жил в чьих-то (чужих) покоях>.
Возникает двоение смысла слов "покой-покои" - состояние покоя,
отсутствие какого бы то ни было движения или же: место сна и отдыха (БАС).
Хотя множественное число, вроде бы однозначно указывает, что здесь должно
иметься в виду второе, однако, исходя из здравого смысла, никакой из
"предметов" не может быть хозяином помещения, владеть собственным "местом
отдыха" (ср. с одной стороны, покои старой графини, а с другой, приемный
покой больницы), зато дальнейший контекст (именно то, что таракан предпочел
"забвение в тесноте вещей"), т.е., иначе говоря,
в) <хочет сам забыться> или даже
г) <хочет, чтобы все остальные его забыли, оставили бы в покое> -
предлагает нам, уже вопреки грамматическому числу, иметь в виду именно
абстрактное первое осмысление слова ("покой", а не "покои": Oper1(покой) =
"охранять / стеречь / оберегать / сохранять"; Caus1(покой) = "давать /
предоставлять" - в отличие от Loc(покои) = "жить / спать / находиться в".
Вернее, конечно, Платонов снова объединяет здесь оба (а то и все четыре)
осмысления.
Иногда читателю приходится особенно изощрять свое зрение, чтобы
осмыслить платоновский текст:
"Соня уже выросла за этот год, хотя и ела мало; ее волосы потемнели,
тело приобрело осторожность, и при ней становилось стыдно" (Ч).
Помимо тривиального толкования этого места:
а) <ее движения сделались как-то не по-детски осторожны, менее
непосредственны и откровенны>,
какие "побочные смыслы" накладываются на понимание данной фразы? На мой
взгляд, еще и следующие:
б) ?-<ее тело определенным образом изменилось, может быть, приобрело
женские формы, из-за чего временами даже становилось стыдно смотреть на
нее>,
в) ?-<она сама стала как-то особенно стыдлива, стесняясь,
по-видимому, как своего тела, так и чужих (постыдных) взглядов на него>.
Смысл фразы в целом опять объединяет в себе осмысления (а-в).
Комбинирование "побочных смыслов" и заглядывание внутрь недоступной для
наблюдения ситуации
Некоторые парадоксы зрения у Платонова рассмотрены в интересной статье
Сусуму Нонака. А вот еще один очень характерный пример:
"Город опускался за Двановым из его оглядывающихся глаз в свою долину,
и Александру жаль было тот одинокий Новохоперск, точно без него он стал еще
более беззащитным" (Ч).
Тут Дванов идет на вокзал, собираясь уехать из Новохоперска, но
вынужденный к отъезду против своей воли, в последний раз оглядывается на
город "одними глазами", желая, видимо, остаться в нем или, во всяком случае,
хотел бы сохранить его в своей памяти. Нарушены оказываются сразу многие
нормы сочетаемости, надо было бы сказать:
а) <город отражался в глазах Дванова / или: уходил из зоны
видимости>,
б) <Дванов оглядывался / оборачивался назад и его глаза теряли город
из виду / он провожал город взглядом / его глаза следили за городом,
опускавшимся в долину / он стал упускать город из виду>. Или даже так:
аа) <город, располагавшийся / лежавший в долине, какое-то время еще
отражался в глазах Дванова, но постепенно опускался / исчезал из поля
зрения, занимая, как и все вокруг, собственное место в долине, по другую
сторону холма, или горы, по которой спускался идущий, вне видимого ему
горизонта>.
Здесь платоновские "оглядывающиеся глаза" как бы отделяются от своего
обладателя (Дванова), точно оставаясь, застывая на месте, да и город,
опускающийся из глаз в (свою) долину, приобретает активность некого
самостоятельно субъекта. Кроме того, и
в) <сам глаз становится как бы равен долине, уходящей из поля зрения
Дванова (для города остается его долина, а для Дванова - то, что способно
отразиться в зеркале глаза>. Как будто
г) <город опускается вслед за Двановым, но уже по другую сторону
холма, они как бы расходятся по разные стороны, что герой фиксирует, время
от времени оглядываясь назад>.
Еще пример. В нем описывается Сербинов, которого под конвоем доставляет
в Чевенгур Копенкин:
"Его лицо не имело страха предсмертного терпения, и выражало улыбку
любознательности" (Ч).
На самом деле, в языке нет таких словосочетаний, как ?-страх терпения,
?-предсмертное терпение, ?-улыбка любознательности, - во всяком случае, они
звучат странно и останавливают на себе читательское внимание. (Это было
названо выше "подвешиванием" смысла.) Хотя, безусловно, в языке имеются
такие вполне "законные" словосочетания, на которые данные косвенно
указывают. Ниже я пытаюсь их перечислить вместе с теми побочными смыслами,
последовательными шагами для осмысления первоначальных "подвешенных"
сочетаний и их комбинаций, которые возникают при осмыслении:
<предсмертные мучения (судороги) / предсмертное желание /
предсмертная агония>;
<проявлять, иметь терпение / обладать терпением / терпеливостью к
боли / демонстрировать безразличие / быть привычным к виду смерти>,
<смертный страх / страх смерти / страх перед смертью (предстоящих
мучений) / находиться в ожидании смерти / бояться страданий / терпеливо
ожидать смерти / претерпевать страдания / испытывать смертные муки>; но
также:
<улыбаться от радости / от счастья / проявлять любознательность /
выражать любопытство на лице / ?-любопытство, с каким человек может ожидать
собственной смерти>.
Платонов специально останавливает внимание, навязывая нам своими
царапающими, "корявыми" сочетаниями собственный взгляд на вещи, как бы
наталкивает нас на следующие необходимые исходные положения, а именно,
а) ?-<что смерть представляет собой некую самостоятельную ценность,
которую следует (и даже просто необходимо) вытерпеть, человек совершенно
напрасно боится ее>, а также
б) ?-<что любознательность человека даже перед лицом смерти может
проявлять себя в виде какой-то специфической улыбки, отличимой от улыбки во
всех остальных состояниях человека>.
Последние предположения можно было бы назвать и чем-то вроде
"идеологем", восстанавливаемых в мышлении платоновских героев. Это
специально платоновские воззрения на смерть. В пользу существования
подобного рода презумпций или "идеологем" в сознании его героев, да и самого
повествователя говорит также и следующий пример (из рассказа Платонова
"Размышления офицера"):
"Он скончался мгновенно, не привыкая к своей смерти страданием."
Обычно можно <привыкнуть к виду (чужой) смерти>, но Платонов как
бы делает здесь и следующий шаг: если мы привыкаем к виду чужой, то почему
нельзя привыкнуть и - к своей собственной смерти? Он имеет в виду, очевидно,
то что <человек умирает в течение все своей жизни, множество раз> и то
что <страдание следует воспринимать просто как некое доступное всем
средство свыкнуться со своей собственной смертью, принять ее как
необходимость и выход>, как бы просто постепенно прививая его себе во все
возрастающих дозах - с помощью (многоразовой) прививки от смерти, вроде
прививки от кори или оспы.
Еще один, уже цитировавшийся пример:
"Дождь весь выпал, в воздухе настала тишина и земля пахла скопившейся в
ней томительной жизнью" (Ч).
Во-первых, обычно с неба "падают / выпадают / валят(ся) / летят", как
правило, какие-нибудь твердые частицы (хлопья, крупинки, осадки итп.), а для
дождя и его обычной субстанции, капель или струй, характерны такие глаголы,
как: а) <льются / капают / низвергаются / летят>. Во-вторых, то, что
данный процесс закончен или подходит к концу, стандартно выражается
следующим образом: б) <дождь прошел / кончился>. В-третьих, для того
чтобы можно было сказать, что все вещество (капли или струи дождя)
израсходовано и в месте его скопления (на небе в туче) ничего уже не
осталось, придется допустить в ситуации такого наблюдателя, который способен
видеть ситуацию в целом, т.е. как бы заглянуть внутрь тучи. Платонов в
приведенном примере словно навязывает нам естественную для его мира, но,
конечно, не вписывающуюся ни в какое нормальное положение вещей точку
зрения, будто мы вслед за повествователем имеем возможность заглянуть в тучу
и убедиться, что в ней больше нет исходного вещества для дождя. Ср.
обиходное: <весь продукт (песок, мука, овес итд.) уже вышел>.
Если вернуться с образу Мандельштама (см. эпиграф к данной главе), то
его можно иллюстрировать следующим примером из "Чевенгура":
"Сейчас женщины сидели против взгляда чевенгурцев и гладили под одеждой
морщины лишней кожи на изношенных костях. Одна лишь Клавдюша была достаточно
удобной и пышной среди этих прихожанок Чевенгура, но к ней уже обладал
симпатией Прокофий" (Ч).
Вот как можно бы было привести платоновское сочетание в соответствие с
нормами языка:
а) <Прокофий обладал симпатией Клавдюши [здесь с перестановкой
актантов] / был ей симпатичен / имел у нее успех / владел ее сердцем>
или:
б) <сама Клавдюша симпатизировала / отдавала предпочтение
Прокофию>, или:
в) <Прокофий питал симпатию / имел пристрастие / проявлял слабость к
Клавдюше / испытывал к ней влечение / она в его глазах обладала
привлекательностью> или:
г) <Прокофий обладал преимуществом перед всеми остальными в глазах
Клавдюши / имел (и заявлял на нее) свои права>, или даже
д) <пользовался такой же симпатией (у кого-то третьего), как сама
Клавдюша> и, наконец,
е) <он обладал ею как женщиной>.
Здесь смысл складывается как бы из некоторого "пересчета". Находясь в
подвешенном состоянии, читатель должен рассуждать примерно так: раз в тексте
не употреблено ни одно из нормальных нейтральных выражений (а, в), то
имеется в виду, может быть, что-то еще: либо конверсив первого (б), либо
несколько изысканное (г), либо можно предположить даже (д), или же весь
смысл сводится к тривиальному (е). То есть результирующий смысл
"осциллирует" и получается как некое умозаключение, происходящее как бы на
бессознательном уровне, но так и не доводимое до конца, остановленное где-то
на середине, когда отметены еще далеко не все конкурирующие осмысления кроме
одного-единственного, как полагалось бы при однозначном понимании, и
остается некое их множество. (Мы не всегда уверены в том, что его
исчерпали.) Это и есть то, что я называю "расходящимся пучком" смыслов.
Предпоследний пример: (тут речь идет о воспоминаниях детства Чиклина:)
"Солнце детства нагревало тогда пыль дорог, и своя жизнь была
вечностью. среди синей, смутной земли, которой Чиклин лишь начинал касаться
босыми ногами" (К).
Упрощая эту фразу, можно истолковать ее с помощью следующих смыслов:
а) <в то время мальчик только лишь начинал жить / только начинал
твердо стоять на ногах / прочно вставал на ноги / делал только первые
шаги>, и
б) <его будущая жизнь представала перед ним как некая вечность>;
в) <он подступал вплотную / вступал в непосредственный контакт с
миром / начинал касаться / трогать руками / пробовать / щупать / ощущать /
притрагиваться к настоящей, реальной жизни>;
г) <ребенок наконец начинал касаться земли т.е. может быть, просто
начинал доставать до пола, например, сидя за столом со взрослыми во время
еды>;
д) ?-<спускался на землю с заоблачных высот воображения, с которых
почти ничего из реального не видно / трудно разглядеть в подробностях
настоящую землю и всю жизнь на ней>.
Это еще один пример расходящейся последовательности смыслов, которую
можно назвать "пучком", или даже "ветвящимся деревом" наведенных,
индуцированных в нашем сознании осмыслений. Полагаю, что описанный механизм
понимания поэтического текста действует при восприятии текстов любой природы
- по крайней мере, понимание всегда включает в себя элемент предположения.
Порождение причудливых платоновских "идеологем" можно проследить также
и на генитивных конструкциях. Почему, например, выделенное ниже
словосочетание звучит странно и кажется нам неправильным?
"...Горло [Козлова] клокотало, будто воздух дыхания проходил сквозь
тяжелую, темную кровь"...(К).
Употребляемое в обычной речи сочетание а) <вдыхаемый ртом / входящий
через рот воздух> было бы тут уместнее и проще для понимания. Вдыхать
можно и через рот, и через нос, к тому же вдыхать - и аромат, и запах
чего-то. Т.е. каждое из нормативно сочетающихся друг с другом слов имеет
(должно иметь), помимо своего соседа по словосочетанию, по крайней мере
несколько иных кандидатов на заполнение объектной валентности, и только
потому не оказывается избыточным (вдыхать ртом, вдыхать воздух). Но
"дышать", т.е. "<производить> дыхание" вообще можно только посредством
"воздуха". Это неотъемлемая характеристика дыхания: сам смысл 'воздух'
входит в смысл слов "дышать / дыхание" так же, как то, что субъектом
процесса очевидно должно быть "живое существо", и так же как входит
компонент 'воздух' в смысл слов "ветер, дым, ураган, сквозняк"; ср. "дышать"
- 'вбирать и выпускать воздух'; "ветер" - 'движущийся поток, струя воздуха'
(БАС). Это "презумптивные" компоненты в составе значений данных слов. Тем
самым в сочетании "воздух дыхания" содержится некий плеоназм. Впрочем,
аномальность данной генитивной конструкции не только в этом. Вот если бы в
процессе дыхания всегда имелся налицо некий результат (или эпифеномен), то
конструкцию с генитивом употребить было бы возможно! Сравним выражения "пар
дыхания" и "молекулы дыхания" (по типу "капли дождя / крупинки снега" итп.)
- они вполне естественны, например, когда на морозе дыхание становится
видимо, или когда частицы воздуха каким-то образом специально помечены и
исследователь в состоянии их наблюдать. Вот платоновское словоупотребление и
создает такую иллюзию, что повествователь способен видеть, держа в поле
зрения весь воздух, который входит и выходит из легких человека, будто он
контролирует этот процесс или даже буквально "видит насквозь саму душу"
человека. Здесь характерное для Платонова опредмечивание, материализация
метафоры. (Платоновская генитивная конструкция заслуживает отдельного
исследования, которому посвящена следующая глава.)
Илл. 7. Съестной ряд Хитрова рынка (фото начала ХХ века)
Пролетарий от грамматики, или гегемон в языке Платонова (родительный
идеологической фикции)
Пролетарий - бобыль, бездомок или безземельный, безприютный,
захребетник (Даль); 1) наемный рабочий в капиталистическом обществе,
лишенный средств производства; 2) гражданин древнего Рима, принадлежащий к
сословию неимущих (МАС).
По обилию "родительности" в текстах писателя легко убедиться, что
родительный падеж и сочетание именительного с ним используются Платоновым
как своего рода пролетарий от грамматики, то есть что оно способно выполнять
любую работу и выражать любое значение. На эту конструкцию Платонов как бы
делает ставку и возлагает основную ответственность в своем замысловатом и
трудном, часто неудобочитаемом языке. Генитивная конструкция (в том числе и
частотно) выступает у него как некий гегемон среди прочих грамматических
конструкций. Тут можно провести аналогию с той ролью, которую, как
считалось, играет в нашем, советском обществе соответствующий класс. При
этом, на мой взгляд, для Платонова наиболее существенной выступает следующая
из существовавших коннотаций слова пролетарий: пролетарий это тот, кто готов
выполнять любую работу практически бесплатно, на одном лишь энтузиазме и
"сознательности", для того чтобы принести пользу человечеству. Этот смысл -
конечно, никогда не существовавшего в действительности денотата - тем не
менее, на мой взгляд, реально и имелся в виду, пусть как некий
провозглашаемый, указуемый идеал, к которому человечество (все
прогрессивное) должно было стремиться и "идти".
Но кроме и помимо этого возвышенного смысла, те же сочетания с
родительным падежом выполняют иную, в чем-то прямо обратную функцию.
Постоянной и нарочито "конфузной" постановкой любого слова в сочетание с
генитивом Платонов заставляет нас домысливать его смысл, приписывая словам,
его составляющим, какие-то невиданные, не существующие в нашем языковом
сознании обобщенные свойства, наталкивая и наводя нас на какие-то
дополнительные выводы. По мнению рассказчика, некоторые исходные положения,
предстающие чрезвычайно странными для нашего здравого смысла, как будто
вполне естественны и должны сами собой вытекать - при одном только
упоминании тех или иных ситуаций. То, что постоянно происходит у Платонова,
- это какая-то неоправданная генерализация, обобщение и унификация. Тот же
самый прием можно было бы назвать также родительным демагогическим, или
"родительным навязываемого обобщения". Автор как будто провоцирует нас
поддаться на его провокацию, приняв такое именование, но тут же и заставляет
подозревать, что сам он смотрит на нее иначе. Постоянная игра на этих двух
полюсах - между пафосом и иронией - характерна практически для всех основных
произведений Платонова и чрезвычайно осложняет чтение его книг.
В идеальном виде правило - или даже назовем его так - закон
платоновской "генитивизации всего и вся" может быть сформулирован в
следующем виде:
L (genit): если в общеупотребительном языке существует какое бы то ни
было отличное от генитивного словосочетание, то его, в целях спрямления,
стыдливого упрощения речи (может быть, даже в целях некоего языкового
аскетизма или "самооскопления") следует упростить, заменив данную
синтаксическую конструкцию - на генитивную. При этом слово-хозяин ставится в
именительном падеже, а зависимое слово, слово-слуга, переводится в
родительный.
Интересно было бы сравнить по частоте генитивное сочетание в русском
языке, например, - с выполняющим аналогичные роли (прежде всего партитива и
принадлежности) сочетаниями "Y's X", "Y X" в английском языке (sister's
book, human beeng) или во французском - с сочетанием с предлогом de: "X de
Y" (livre de mon frere), а в немецком - с композитными сложными словами типа
"YX", "Y-esX", да и самой генитивной конструкцией "Y-es X", лежащей как
будто исторически в основе сложных слов в немецком.
Как писал немецкий филолог (В. Шмидт): "Образование типа "Haus-Vater"
ни при каких обстоятельствах мы не можем превратить в противоположное ему
"Vater-Haus", не изменив сразу же радикально его значение" (см. также
интересные связанные с этим вопросом возражения Бюлера).
В отличие от того что должен интуитивно ощущать всякий носитель языка -
относительно подобных конструкций в русском языке, а также в отличие от
того, что в процитированном отрывке говорилось о генитивной конструкции и о
сложных словах в немецком языке, - Платонов как будто пытается, расширив