Лазутчики донесли воеводе правдиво, без вымысла:
   «К султану казаки не пойдут. И мира у них не будет с турками. Противу царя войны они не замышляли. Но животы свои припрятали и ругают турского посла. Все бабы в Черкасске кричат, что из-за него-де, турского посла, царь положил великую опалу на лучших казаков и что во всем – вина Фомы. А воеводе-де не пристало громить казачьи юрты, казнить да вешать неповинных. Вспоминают казаки: мы-де с воеводой шляхту били на Москве, царя с ним спасали, царя на трон сажали. И ноне не стерпим воеводе его похвальбы…»
 
   Татаринов, не уезжая в Черкасск, досматривал за боя­рином Карамышевым.
   Послов не видно было. Они не показывались со стругов… С той и с другой стороны вели сношения письменно: слали грамоты, гоняли гонцов, перехватывали лазутчиков и тайно вели допросы.
   А яицкий есаул Ванька Поленов делал свое: он донес воеводе, что на Дону, в Черкасске, замышляют недоброе. Он писал:
   «…В землянках Мишки Татаринова и Алешки Старого в строгой тайне скрывались люди, бежавшие из Москвы и с Нижнего Новгорода: казаки да есаул Наума Васильева Сила Семенов. Осип Петров и войсковой атаман Фролов Волокита да Иван Каторжный за всех опальных казаков готовят послам отместку».
 
   Карамышев читал эту бумагу в своем струге и почесывал седую бороду. Лицо боярина багровело от злости. Боярин встал, накинул кафтан, бобровую шапку и позвал гонца. Пришел раскосый и широкогрудый ногайский татарин.
   – Сойдешь на берег, – приказал ему Карамышев, – достанешь коней – и в Москву! Отдашь в Посольском эту бумагу: она для самого царя.
   Татарин взял бумагу, выскочил на берег, не задерживаясь, сел на коня и помчался.
   К боярину вошел посол Андрей Савин – чернобородый и черноглазый стройный мужчина.
   – Что будем делать? – спросил посла Карамышев. – Всем на Дону задержка. Не гостили бы мы у воронежского воеводы, не было б нам беды. Вот доносят мне донские людишки, что есаул Сила Семенов проскочил у нас за Воронежем прямо в Черкасск.
   – Ой-ну, верно ли? – изумился посол. – Погони не было?
   – Погоня была, да упустили молодца.
   – Ну, лихо будет, – сказал посол. – Заварят нам кашу атаманы! Беглых с Дона нам не возвратят,
   – Кто расхлебает кашу? – жаловался Карамышев. – Худое задумали: посла турецкого хотят убить. Помилуй бог! Фома не пьет, не ест. Он чует… Он-то, поди, и заварил кашу, – продолжал Карамышев. – А казаки – огонь да порох! Я их видел еще в Китай-городе.
   – И я то знаю, – сказал Савин. – А что нам делать?
   – Ты оденься-ка да поезжай в Черкасск немедля.
   – Ой, что ты, воевода! Один я не поеду. Они убьют меня,
   – Не бойся, правду скажи им. Указ царя зачти в кругу. Читай указ потверже. Твердость у них – статья похвальная. Не запинайся.
   Андрюшка Савин сказал печально:
   – Нет, воевода, боюсь я идти. Ты позови их лучше в свой стан. Я тут зачту указ и буду слово свое молвить к ним.
   – Ну, позови, – согласился Карамышев. – Минуй нас чаша горькая!.. Фоме не говори ни слова. Иди с молитвой!
   – Ладно, ужо пойду. – Савин пошел к себе на струг.
   Стрельцы сошли на берег, а Михаил Татаринов послал своих гонцов в Черкасск, чтоб не дремали там. И замелькали шапки на берегу стрелецкие и казачьи.
   Савин велел передать Татаринову, чтобы он немедля и без опаски всякой взошел к нему на струг. Татаринов явился смело, но держал все время руку на рукояти сабли.
   – Зачем позвал? – спросил он.
   Савин, не подняв головы, ответил:
   – Воевода приказал всем явиться в мой стан, чтоб выслушать грамоту царскую.
   Татаринов сверкнул раскосыми глазами, помолчал, по­играл саблей, на сапоги свои глянул.
   – Совсем не дело говоришь, посол, – ответил он, – Идти нам к тебе всем войском Донским – то не водилось еще! Смеяться вздумал? Посмейся, коли царскую власть над нами имеешь. А мы не пойдем к тебе.
   – Ты выполни то, что я велю.
   – За все войско Донское отвечаю своими словами… Так на Дону не водилось и водиться не будет, чтоб каждый приезжий нас звал к себе на поклон. Мы не покланяемся никому, окромя государя. Вот ежели сам поедешь к нам с поклоном – милости просим.
   Савин настаивал:
   – Водилось это на Дону или не водилось, а ты поезжай и передай мое твердое слово всем казакам.
   – Я поеду в Черкасск, но знай: скажу там то, что я сказал и тебе. Иного и не жди ответа! Побольше тебя были у нас послы – и те ходили к войску. И ты пойдешь к нам. Все грамоты царские в кругу у нас читают – и ты в кругу читать будешь. Не будешь читать – знать, и грамоты государевой у тебя никакой нету! Плыви назад!
   Савин раздраженно сказал:
   – А я к вам не пойду!
   – Пойдешь! – повелительно ответил Татаринов. Круто повернулся и, тяжело ступая, сошел со струга на берег. Там сел на коня и помчался в Черкасск.
   …Черкасск шумел, словно буря перед грозой. Поносили стрельцов. Ругали послов. На чем свет стоит извергали бранные слова на воеводу Карамышева.
   Приехал к ним Татаринов, собрал всех и говорит:
   – Атаманы и казаки войска Донского! Виданное ли то дело: посол Андрюшка Савин для зачтения царских грамот сзывает всех нас к своему стругу!..
   Черкасск загудел:
   – Невиданное то дело! Не пойдем! Идем к часовне…
   Повалили все к часовне – месту сборов и совещаний.
   Казаки бушевали.
   – Посла – в куль да в воду! Глядишь – и царь поумнеет!.. Зови послов! Зови!
   – Которого посла? – спросил Старой.
   – Турского!
   – Андрюшку Савина зовите!
   – Боярина давай!
   – Стрельцов всех перебьем!
   – Давай посла! Ишь, войска из Москвы нагнали к нам.
   – Эй, потише! – закричал Татаринов. – Убийства на Дону не будет!..
   – Будет!
   – Нас с Дону хотят столкнуть!
   – Дон без крови никому не отдадим!
   – Воеводы творят непотребное!
   – Бить воеводу доразу!
   – А ну потише!.. Савин едет!
   В это время, окруженный стрельцами, въехал Савин.
   – На круг! На круг! На круг!
   – По-о-ти-ше! Все затихли.
   Дрожащим голосом, но нарочито повелительно Савин произнес:
   – Казакам и атаманам Дона должно быть ведомо, что государь изъявил свой гнев и немилость…
   Все снова зашумели:
   – А хлеба нам не дал?
   – Посол турской сказывал неправды всякие!
   – Из-за султана поганого немилость?
   – За море синее! – крикнул Андрюшка Савин. – Вы во Царьграде жгли корабли, Галату-город.
   – Султан Азовское море захватил. Мы к ним не лезем. Пускай сидит в Стамбуле!
   – Пускай сидит!
   – А на море пускай нам дороги не перекрывают железными цепями! И чтоб нам свободно плавать по морям. Вот что!..
   – Послы боярские!.. С Царьградом мир, а на Дону война!.. Карамышев пришел казнить да вешать!
   – Кого казнить! – спросил, притворясь непонимаю­щим, посол. – Солгали вам…
   – Не солгали! За турского посла послали казаков в остроги!
   Савин испугался, когда к нему близко подошли, засу­чивая рукава кафтанов и зипунов, разгорячившиеся ка­заки.
   – Ну, собачий сын! Притих? Читай нам грамоту. С печатью ли?
   Посол побледнел:
   – С печатью грамота. Печать большая, и подпись дьячья стоит на загибке, и титло царское.
   Выступил Старой:
   – Не то молвишь, посол. Не та грамота. Такову гра­моту государи пишут равному себе – государю. Султану то писано.
   Савин смутился. Полез за пазуху и достал другую грамоту.
   – Чур, перепутал, казаки! – проронил он подавленным голосом.
   – Не путай! – крикнули сзади. – Коли нам государь пишет, аль воеводам, аль запорожскому славному войску, – то печать на грамоте не глухая, а створчатая, а дьячьей подписи на ней не бывает, а титло царское – всё сполна.
   – Чур, перепутал! – опять залепетал Савин.
   – Долой посла такого! – закричали многие. – Не любо нам слушать его брехню. Он цареву грамоту попутал… Тяните на круг боярина Карамышева! Тяните! Пускай сам боярин читает нам грамоту.
   Ватага с криками: «Тяните на круг боярина!» понес­лась к стану, где находился Карамышев.
   Фролов сказал со вздохом:
   – Крови бы на Дону не пролилось! Крови не надо бы!
   Но огромная взбудораженная толпа галдела:
   – Побьем послов до смерти! Ответ держать нам перед богом.
   – Добром послов встречали.
   – Фому схватить да в воду!
   Кинулись к стругу послов и приволокли Карамышева на круг к часовенке.
   – Читай! – кричали повелительно.
   Боярин встал с земли покачиваясь, но шапки не снял.
   – Шапку сними! – кричали.
   А он, гордец, стоял молча и смотрел на казаков. Потом взял из рук Савина грамоту и стал читать.
   – Постой! – бешено заорали. – При царском имени – да шапку не снимает!
   Точно искра, попавшая в пороховую бочку, подействовала заносчивая неосторожность и без того ненавистного боярина.
   – Ты похвалялся всех перевешать на Дону? – спросил его кто-то из атаманов.
   – Не похвалялся я, – ответил боярин твердо.
   – Ты вызвался идти на Дон своей волей?
   – Не своей волей, а по велению государя…
   – Ты хвастался послам, что всех нас до единого вином зальешь, а после будешь вешать?
   – Не хвастался. А и не велика была б беда!..
   Все сильней и сильней росло возбуждение казаков. Сабли сверкали.
   Толпа, колыхаясь, двинулась на боярина.
   Карамышев разинул рот, но не успел сказать: сабли со свистом опустились на его голову.
   Мстительный гнев не утихал. Окровавленного боярина потащили к Дону и с размаху кинули с крутого берега. Плюхнулся телом боярин и стал тонуть, оставляя в воде кровавые круги.
   – Помилуй бог! – сказали атаманы. – Прими ты душу раба твоего грешного Ивана: хоть и гордец, но был он воевода храбрый.
   Постояли у реки недолго, сняли шапки, надели и пошли к часовенке, чтобы допытать турецкого посла. Он все видел из струга и, как обреченный, ждал своей участи. Савин, пользуясь суматохой, трусливо сбежал на струг. Ему вслед бабы улюлюкали.
   Стрелецкие головы погребли на лодках за Дон, а послов оставили без стражи. И началась стрельба…
   Вернувшись, многие стали читать оставленную Карамышевым царскую грамоту: в ней казаков по-прежнему называли ворами, изменниками и разбойниками.
   Старшины кричали:
   – Фому! Фому в куль да в воду! Садить Фому на якорь! От него все зло идет! – И повалили к стругу турецкого посла.
   Забрали казну боярина. Послов схватили, потащили на берег. Выкатили с одного струга бочки с порохом.
   – Посла турецкого – на бочку с порохом!
   Привязали Фому к самой большой бочке, а турецкого чауша – к другой. Зажгли снопы сорной табун-травы и понесли к бочкам.
   Посол стоял ни жив ни мертв. Пытался говорить, но слов его не слышно было. Позеленел от страха и зашептал по-своему молитву…
   Тут подбежали Старой и Татаринов. Старой крикнул:
   – Эй, вы, черти-сатаны! Оставьте, то негодное дело!
   Прибежал и Иван Каторжный:
   – Жгите бумаги турские! Рубите струги царские, а посла турского пока не трогайте!.. Туши траву!
   Траву затушить было трудно, Фому уже закрывал дым. Но атаманы кинулись в огонь и вывели Кантакузина и чауша турецкого. Старой заявил всем:
   – Как хотите, а я отвезу турского посла в Азов! Убийства его не допущу. Я отвечаю за него перед богом и государем. Не дам я бить послов!
   На помощь ему пришел и старый Черкашенин.
   – Ой, неразумные, – сказал он строго. – Послам беда, а нам другая будет. Послов побить успеем. Алеша дельно сказал: забаламутились. Дерзнули – хватит!.. Веди, Старой, послов в Азов! Да накажи им, что впредь мы не посчитаемся с ними, ежели еще раз чего дурного вздумают!
   Взбаламученное людское море постепенно входило в берега. Казаки успокаивались.
   – Царю отпишем, – заявил Старой, – что воле его и власти противиться не будем. Дон, коли потребует, мы очистим, на другие реки уйдем, но государю от того будет досадно и опасно. Послов ныне мы не стали бить, а побили мы только воеводу Карамышева до смерти за то, что посрамил царскую честь.
   – Отпишем так государю! – согласились и все во­круг. – Послов везите в крепость! Везите честно, мирно. Пускай идут в Царьград без страха да помнят Дон! Русь – наша. И трогать ее мы не позволим. Горою встанем на ее защиту!
 
 

АЗОВ

 
Ой ты, гой еси, донской казак!
А и как ты к нам в Азов попал?
 
Народная песня

ГЛАВА ПЕРВАЯ

   До Москвы доползли тревожные слухи – и не с Дона, а с самого Стамбула, – будто турецкий посол на Руси, грек Фома Кантакузин, под­вергся жестокой пытке. Был будто привязан к бочке с порохом и бит тремя трехжильными батогами, а потом бросили его казаки в Дон-реку.
   Дошло еще до Москвы, будто посол этот остался жив, но рехнулся ума, придя в Азов-крепость; чаушей, которые не уберегли турецкого посла, и пленных двести донских казаков, заключенных в Галате, султан Амурат велел предать лютой казни.
   Еще ходили слухи в Москве, будто султан Амурат, обругав последними словами царя русского и посла Андрюшку Савина, похвалялся пойти войной на Русь.
   Наши русские послы, разведав в Стамбуле о недобрых затеях султана, писали грамоты в Москву.
   Тревога охватила все Черноморское побережье. Без всякого повода турецкие паши именем султана Амурата приказали всем крымским, ногайским и другим улусам нападать на русские окраины, грабить казачьи городки, жечь всё под корень.
   В Москве ко всему, что шло из Стамбула, прибавлялось множество небылиц. От имени царя направлялись на Дон грамоты. Они взрывали казачью массу, как зажженный порох. Среди других пришла грамота, требовавшая, чтобы Иван Каторжный, избранный войсковым атаманом за удачные черноморские походы, немедля предстал перед государевы очи и привез доподлинные вести о донских делах.
   Казаки наскоро сбили круг, поговорили, буйно и го­рячо поспорили и решили:
   – Появляться в Москве отважному атаману Ивану Каторжному перед государевы очи ныне никак не можно! Бояре в Москве злы, царь перед ними мало что значит, оговорят еще нашего атамана, наклепают лишнего, и добрая голова Ивана ни за что слетит. Иван Каторжный к боярам на суд не поедет!..
   Москва не успокоилась на том ответе. Великий госу­дарь Филарет Никитич и даже Марфа Ивановна (она была уже при смерти) затребовали хорошо им известного атамана Алексея Старого.
   Снова собрали казаки круг, обступили любимого сво­его атамана…
   – Заявится Старой на Москву – быть ему казненному на Красной площади, – говорили в кругу. – Бояре всё припомнят: где был, куда с казаками на море ходил, почто царских повелений не слушал. И всякие иные вины его…
   «Не можно нам посылать к царю и Старого, – отписали казаки царю. – Приставлен он самим царем для прово­жанья и для встречанья послов чужих земель и русских».
   В Москве, разумеется, сочли такой ответ за дерзость и снова предписали донскому атаману Ивану Каторжному: «Под страхом смерти прислать самой скорой станицей Татаринова Михаила, который в Крым ходил, полон в Крыму забрал, Карасубазар погромил, пожег места под Балаклеей, Джан-бек Гирею кисть на руке срубил и томил в неволе силистрийского Гусейн-пашу!»
   Казачий круг собрался, загудел, зашумел голосами:
   – Мало было опальных казаков! Наума Васильева посадили! Шестьдесят шесть казаков добрых в тюрьму кинули!.. Захотелось, видно, в Москве на кол поднять большую голову! Каторжного не дали, Старого не дали, – ну, казаки, так давайте боярам голову Татаринова!
   – Татариновых мало на Дону!.. Один Татаринов!
   Вышел Татаринов на середину круга, подкинул шапку кверху, блеснул раскосыми хитрыми глазами, тряхнул серьгой серебряной и говорит:
   – Ну, коль такое дело, – коней моих ведите! По дружбе седлайте!.. Дайте в подмогу четырех казаков. Поеду к царю! Не вернусь из Москвы – ставьте крест в Черкасске возле часовенки. Земли побольше наносите на мою могилу и поминайте почаще Мишку Татаринова… Останется моя Варвара – поберегите! А бог даст – вернусь!
   – Ну, казаки, седлайте коней! В обиду нас не давай в Москве, Татаринов! – кругом шумели.
   И стали седлать коней да носить землю шапками – на «могилу» Миши…
 
   Ранним утром Варвара стояла, опечаленная, на берегу Дона. Ее побледневшие губы, дрожа, шептали:
   – Мишенька!.. Да неужто ж и впрямь сымут в Москве с твоих богатырских плеч удалую головушку…
   Помутнели от страха глаза Вари. Косы густые иссиня-черные разметались по плечам и груди.
   А рядом, совсем близко, журчал ворчливо глубокий Танькин ерик-проток, кружил омутом; он напомнил Варваре о горькой судьбине Тани Снеговой.
   …Полюбила Таня на свою беду лихого казака Васю Пудового. Да только не улыбнулось счастье им. Сшибся Вася в донской степи с крымскими татарами. Искры от сабельных ударов сыпались. Даже татары изумились мужеству казака, крикнули:
   – Сдавайся!
   Но он бесстрашно продолжал биться против семерых и голову свою сложил в бою неравном. Узнав о том, Танюша вышла на крутой берег и кинулась в тот ерик.
   Вспомнив о Тане, Варвара зарыдала еще безутешней. Из самого сердца рвались у нее слова горячие, напевные:
   – Ты прости, прощай, мой соколик Мишенька! Чую я, не встретиться нам больше, не жить вместе счастливо. Казнят тебя в Москве смертью лютою. Не летать тебе, мой орлик степной, в бой с татарами на горячем коне…
   И взмолилась Варвара заклятьями древними:
   – Пощади ж ты его, любимого, солнце красное. Я прошу вас, травы милые, дубравы зеленые, поразвейте вы мое горе тяжкое. Птицы легкие, сизокрылые, вы слетайте в Москву-матушку и поведайте: он за землю, за Русь стоял, бился он, страха не знаючи, со злыми татарами, с лютыми турками… И тебя я молю, тихий Дон, – упаси ты от смерти друга любимого. Без него мне на свете и жизнь не в жизнь…
   Неожиданно она услышала позади себя чьи-то торопливые шаги. Обернулась и увидела Татаринова.
   – Любимый Мишенька! – вскрикнула она и броси­лась к нему на грудь.
   Михаил стал утешать ее:
   – Да ну, полно тебе кручиниться. Казак идет с Дону, вернется до дому. Не найдется в Москве рука боярская, чтоб срубить мне голову. Не зазубрилась еще моя сабля острая, закаленная. Еще конь мой лихой не устал носить казака по ковыльным степям.
   И улыбнулась сквозь слезы Варвара, еще крепче при­жимаясь к любимому…
 
   …Станица Татаринова отъезжала к Москве. Цепляясь за стремена, Варвара металась в беспамятстве и голосила. Все бабы плакали. Деды, прислонясь головой к землян­кам, ладонями сушили слезы…
   Поднялся Миша на стременах, обнял поочередно атаманов, свою Варвару. И – полетел, понесся Михаил Татаринов! Четыре казака – за ним.
   Казаки молча стояли на круче. Все горевали о нем: «Отдали казаки Мишину голову за Дон-реку, за землю русскую… Прощай, Миша!»
   Казаки еще долго носили шапками землю к часовенке, воздвигая высокую могилу-курган.
   …Атаман Татаринов и четверо казаков прискакали в Москву в тот день, когда царская матушка Марфа Ива­новна, причастившись, умирала. Государь и бояре пребы­вали в печали и хлопотах.
   Призвав к себе царя, Марфа с трудом спросила:
   – Не приехал ли кто в Москву с Дона?
   – Приехал атаман Татаринов, – тихо ответил царь.
   Марфа попросила сына призвать к ней атамана.
   Царю не хотелось исполнять эту просьбу матушки, но укоризненный взгляд старухи заставил его покориться. Татаринова позвали. Войдя в хоромы, Мишка снял шапку и опустился на колени. Марфа, вглядевшись, спросила:
   – Здоровы ли атаманы на Дону?
   – Здоровы, матушка, – ответил Мишка.
   – Твои дела, атаман донской, известны мне. И слава твоя известна… Совершил ты не столь доброе, сколь полезное для Дона и государства дело. Я похваляю тебя и войско твое. И говорила я о том царю. Царь слышит ли меня?
   – Все слышу, матушка, – откликнулся стоявший тут же царь Михаил. – Ты раньше то же говорила.
   Атаман Татаринов сказал:
   – Да дел моих было не так-то много, великая государыня.
   – Я все слыхала… Стара я, но ведомо мне, что вы есть государству стража… Что сталось бы с нашими окраинами, ежели бы вы не стояли крепко на Дону!
   Старуха, как бы желая загладить свою тяжкую вину перед казаками, была особенно ласковой и доброй.
   – Великая государыня! – сказал Татаринов, глядя в ее слезящиеся глаза. – Давно то сметили мы, но на Москве бояре того дела не смечают. Им бы ты сказала…
   – Да я-то, старая, теперь совсем без сил, – говорила Марфа. – А вы, донские казаки, разумом своим должны понять, что моему Михайле Федоровичу пожаловать вас нечем. Казна наша царская скудна. Бедны мы стрельцами, и ружья у нас худые…
   Закашлялась высохшая инокиня, откинулась на подушки и прервала речь.
   – Встань! – повелительно сказала Марфа Татаринову.
   Хотела и сама подняться, но слабые ее силы отказывали. Дряхлое тело старухи, дрожа, опускалось. Упершись худыми локтями, Марфа приподнялась, кверху выпирали сухие костлявые плечи. С большим трудом, последним усилием она села, дрожа. Отдышавшись, громко произнесла:
   – Ну, сказывай, атаман, чего бы хотели донские казаки? Просите, пока не поздно: я скоро отойду…
   – Великая государыня! – протянул к ней Мишка обе руки, в которых держал казачью шашку с красным верхом. Он молил ее, скользя взглядом по восковому лбу и мертвенно-бледным губам. – Освободи ты нас, матушка, своей царской волей от всяких утеснений. Освободи ты казаков, что напрасно томятся в тюрьмах. Знай, матушка: все, что сказывали на Москве про донских казаков турские послы да лазутчики, – оговор и неправда. Освободи казаков!
   Простонав, старуха обратилась к царю:
   – Освободи ты их, несчастных. Напиши им грамоту похвальную за службу верную… – И рухнула в подушки суровая, строгая повелительница.
   Государь сказал:
   – Матушка, твоей воли не преступлю… Но помимо бояр то трудно сделать. И срок тюрьмы опальным казакам еще не вышел.
   – Не в сроке дело… Государство в опасности! Клади на весь народ надежду. Помни, что говорила я о казаках. Они тебе – войско готовое.
   – Слышу, матушка. И сделаю все, как ты велишь.
   – Тогда еще послушай. Верни в Москву Салтыковых. Верни. О господи!
   Окруженная притихшими боярами, лекарями и священниками, Марфа широко раскрыла глаза и пыталась снова подняться, но повалилась на мягкую перину, как сухое и скрипучее дерево.
   – О-ох! – вздохнула она в последний раз. Глаза ее раскрылись широко, наполнившись страхом, и сразу помутнели.
   Царь тихо зарыдал. Заплакали бояре и все, кто был в покоях…
   Татаринов вернулся на Дон. Он был убежден, что вой­на с поляками неизбежна.
 
   В Туле строился ружейный завод. Перемирие с Польшей кончалось. Дознался Татаринов в Москве, что наемный полковник Лесли подрядился царю и боярам купить в Швеции для солдат ружья, подготовить немецких сол­дат, переманить подрядчиков и мастеров для пушечного завода, построенного в Москве голландцем Кетом. И еще будто в Швецию поехали купцы, чтобы привезти оттуда десять тысяч мушкетов, пять тысяч сабель и четыре ты­сячи пудов пороху, столько же железных ядер и походное снаряжение. А тульские самопалы и ядра из, Устюжны-Железнопольской не могли поставляться в избытке. Шесть полков, где было тридцать тысяч русского войска, изучали уже хитрость ратного строения. Дознался Михаил Татаринов также, что в Москву приехал английский выдумщик Бульмер, который, мол, умел находить руду золотую, серебряную и медную и дорогое каменье. Узнал Мишка, что Бульмер поедет разыскивать серебряную и всякую иную руду в Соликамск, на Мезень, на Северную Двину, на Канин Нос, на Югорский Шар. Поедет он также за Печору, за Камень к реке Косьве и даже на Енисей.
   Рассказывали Мишке в Москве люди на Сытном рынке, что приехали уже медноплавильные мастера из Саксонии и Брауншвейга, проведав, что меди в Московском государстве много…
   …На похоронах Марфы Ивановны говорили, что вскоре будут много выделывать железа и чугуна близ Тулы. Понадобились в Москву не только пушечные мастера, а еще бархатного, канительного, часового дела и даже каменщики – будто своих мало, – живописцы, литейщики, и… звездочеты. Сказывали на Москве, что государь позвал Адама Олеария на царскую службу за то, что он гораздо учен в астрологии, географии, беге небесных светил и землемерии и иных многих мудростях и науках…
   А тверской поп Нестор подал царю челобитную о великом деле, какого «бог не открывал еще никому из прежде живущих людей у нас и в других государствах, а открыл ему, Нестору, на славу государю и на избавление нашей огорченной земли, на страх и удивление ее супостатам». Открытие то называлось «походный городок». Но он не стал показывать того дела боярам, так как им веры не давал, и они объявили его смутьяном и безумным. Попа Нестора, как многих других, заковали и сослали в Казань…
   Полезли иноземцы в Москву со всех концов земли.
   За любую выдумку в Москве большие деньги платят… К царевичу Алексею приставлен немчин Петр Шальтон – учить его потехе военной. И одели его, малолетнего Алексея Михайловича, в немецкое платье… И опять же, говорили в Москве, позовут иноземца, чтоб тот преподал царскому дитяти мудреное учение за наши ж деньги: букварь древнерусский с титлами, а потом иноземец станет обучать пению октавой, будто певчие того на Руси у нас не смыслят, петь стихари и каноны «по крюковым нотам».