Мирошниченко Григорий Ильич. Азов

   – Ить, черт те дери. Коня заворожил! – сказал Иван.
   Кузьма добавил:
   – Да это все Абдулка. Не он бы, мы бы коня не знали, каков он!
   – Гляди, гляди, смирнехонький стал. Объездил Степка! Вот те и н-на! Детинка!
   Степан вел коня и радовался.
   – Берите своего Буланчика, – сказал он, подойдя к табунщикам ближе. – Обыкновенный конь! Расхвастались! Буланчик!
   – Ить, черт те дери, – сказал Иван. – Детина с гордостью!
   Кузьма сказал:
   – Коня заездил и сам вспотел. Не сознается.
   Тут прискакал Абдулка. Глаза выкатил, щелкнул зубами:
   – А! Зыр-зар! Хороший конь?
   Степан сказал:
   – Буланчик ваш – хороший конь. Но ты, Абдулка, подыщи мне назавтра коня погорячее. Завтра я к тебе с зарей приду.
   – О! – протянул Абдулка. – Горячее Буланчика нет коней в табунах.
   – А ты поищи получше. Найдешь!
   Табунщики ласкали Буланчика, похлопывая ладонями по золотистой гриве. Степан тоже приглаживал Буланчика.
   – Пойду теперь к войску! – сказал Степан. – Ныне надобно сто сорок казачьих голов постричь! – Табунщики ничего не поняли.
   Придя в Черкасск, Степан созвал малое «войско» в камышник, и там одноглазый казачонок снимал им овечьей стрижкой-ножницами волосы. На самой макушке у каждого казачонка он оставлял клок волос – запорожский оселедец!
   Все Степанове «войско» было пострижено. И Степан велел раздать сабли, даренные Татариновым.
   В Черкасске удивились.
   – Кума, а кума, – спрашивала соседка соседку, – твой хлопчик дома?
   – Дома, кума! А што?
   – Та што у твоего хлопчика на головци торчить, ты бачила?
   – Та ни, не бачила!
   – А ты сними шапку да подывись. Вси диты у нас в Черкасске попереказылись! Поострыглись, одни остры хвосты торчат на головах!
   – И хто ж то им ума такого вставил? – спросила кума.
   – Та хто ж? Тимошкин сын! Степан!

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

   В Москве в это время атаман всего войска Донского Иван Каторжный обивал пороги приказов, дожидаясь приема у государя. Позванный наконец к царю, он настойчиво говорил ему о беспрерывных татарских набегах, о всех татарских и турецких обманах и замыслах. Перечислил он царю Михаилу все битвы: на реке Ее, на реке Быстрой, на Донецком острове. Рассказал и о стычках у Пяти караулов, под Астраханью, на речке Кагальник, у Самбека, на Бейсуге и Челбаше. «Многих татар, – сказал он, – мы побили до смерти и переранили. Бились мы еще на Темернике, на всех перелазах и по всему берегу Азовского моря».
   Прихватил Иван в Москву для пытки и допроса четырех пленных татар, которые подтвердили Савве Языкову все, о чем говорил он государю. А от себя эти тата­ры сказали на пытке, что «ногайские мурзы со всеми своими улусами перешли недавно на крымскую сторону и будут с крымским ханом воевать русскую землю». «Кейкудан-мурза, – говорили они, – отдавал свою дочь крымскому хану, чтоб тот дозволил им кочевать за Доном по-прежнему, но хан не взял его дочери и велел им кочевать по Кальмиусу от Перекопа и быть готовыми к войне… А Калаш-паше велел хан прислать в жены дочь Давлат. И захватил хан Адил-мурзу, Шаим-мурзу, Салтан-мурзу и Касай-мурзу, которые якобы сказывали, что крымский хан у турецкого султана теперь в непослушании за то, что он, султан, не присылает ему жалованья, шлет выговоры и ставит в вину погибель многих татар в бою с казаками на речке Быстрой. И крымский хан, – сказали они, – сам хочет идти войной на Русь».
   Государя все это огорчило, и он стал милостивее к атаману Каторжному,
   Иван Каторжный тайно и спешно отписал на Дон Алексею Старому, что после допроса тех татар государь изумился многому и велел отослать их в тюрьму.
   Писал еще Иван Каторжный, что в дороге, за Северским Донцом, при Теплом Колодезе, на его станицу в тридцать человек напало татар триста человек. «А на речке Деркули напали на нас двести человек, а за речкой Ойдаром, не доезжая с полдня до речки Явсы, подкараулили сто татар. Станица, – писал Каторжный, – сидела в осаде с утра до вечера, дралась крепко. Побили мы многих и до царя доехали с божьей милостью, а семерых коней у нас убили наповал».
   И главное, о чем писал он еще на Дон, касалось просьбы о пожаловании войску Донскому свинца, ядер и пороху. «А я подал государю нашу челобитную, а в ней было сказано, что мы, холопи его, помираем голодною смертью, все наги и босы, и взять нам, окромя его милости, негде… Свинцу, и зелья, и ядер железных пушечных у нас не стало. И ядра у нас на Дону делать некому и не из чего, железа у нас нет, а которые пушечные ядра у нас были, и те все изошли, расстреляли мы их в драках с татарами… А многие орды похваляются приходить ныне на наши го­родки и разорять нашу землю… Писал я государю, что донские казаки выходят з Дону в городы помолитца в монастыри, или к родимцам побывать, а их обдирают кабацкие и таможенные откупщики без воеводского ведома; теснят всякого казака и емлют с любого пошлину не в силу. В Посольском приказе о том и не ведают. И государь повелел – послать нам жалованье, сукна и хлебные запасы, и сухари, и крупы, и толокно, и вино, и зелье, и свинец, и селитру, и серу, и пушечные ядра – перед прежним во всем с прибавкой! Да только за то государь велел мирно и честно принять из Азова турского посла Фому Кантакузина. Давно не бывал у нас на Дону тот хитрый грек: гляди, чтоб он не разнюхал задуманного нами дела… А мне царь велел ехать на Дон встречать того посла с почестями. Со мной приедет на Дон за турским послом Кантакузиным дворянин Степан Чириков… И запомни, Алеша: государь вскоре пошлет на Дон строгую-престрогую грамоту – запрещает ходить под Азов, снова требует от нас мира с азовцами… Слава наша будет в потомстве… Другого дня счастливого у нас не будет…»
   Письмо Каторжного обрадовало и вместе с тем озадачило атаманов на Дону: «дела» своего они не приостанавливали, но и приготовлялись встретить турец­кого посла.
   Татаринов готовил войско из казаков, прибывавших с городков. Бабы с Ульяной Гнатьевной и Варварой Чершенской во главе сушили мясо и рыбу; мастера всяких дел работали весьма ревностно. Алексей Старой сидет в Черкасске и все писал призывные грамотки в улусы, принимал послов и отряды новых союзников. И где-то тайно, по слякотным сакмам, на перелазах, под самыми стенами грозной крепости рыскала днем и ночью конная ватага славного разведчика Наума Васильева. Она добывала турецко-татарские вести и языков…

ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ

   Солнце горело над крепостью. Азовское море с утра не переставая кипело и пенилось. Несмотря на сравнительное мелководье, Азовское море бурливо и опасно. Сорвется легкий ветерок, погонит рыжеватую воду, – уже сталкиваются остервенелые волны, бросаются на берега. А если сильные ветры задуют со степей и с гор, Азовское море – кипящий котел!
   Каланчевские часовые и башенные янычары вели наблюдение, шагая по верху стен, но не скоро заметили, что на море терпит бедствие турецкая галера. Тридцать четыре весла ее едва справлялись с разъяренными волнами. Часовой, стоявший на высокой крайней каланче, подал сигнал. Турки, которые были внизу, побежали по каменным ступеням на стены, столпились и всматривались, стараясь понять, что происходит на море. А черную галеру швыряло, как ореховую скорлупку, и она исчезла надолго за гребнями волн. Калаш-паша распорядился выслать на помощь четыре быстрые галеры с лучшими гребцами. Турки медленно и со страхом сели в галеры, неохотно вышли в море, спасли турецкого посла Фому Кантакузина и его спутников.
   Фома спросил Калаш-пашу:
   – Не помышляют ли донские казаки взять Азов?
   Калаш-паша, качая головой, ответил:
   – Азова казакам не видать как своих ушей; но жить в Азове неспокойно. Терплю от них несчастья и разо­ренья.
   – Скажи, какие именно несчастья? – спросил Фома.
   Калаш-паша ответил:
   – Отдал я в жены хану свою единственную дочь Давлат. Послал Давлат с богатыми дарами в Крым, а ка­заки дерзко захватили ее и увезли с другими пленницами в Черкасск… Что делать мне?..
   – Не огорчайся, – шутя сказал Фома, – дай им хороший выкуп – твоя Давлат вернется невредимой, и ты пошлешь ее Джан-бек Гирею. На выкуп только не скупись!
   – Ай-яй! – чмокнул раздраженно Калаш-паша. – Я не жалею выкупа, но они, разбойники, просят дорого: тридцать тысяч червонцев!
   – По-моему, – сказал Фома, – они не ошиблись. Один твой багдадский пояс, который ты носишь уже тридцать лет, стоит столько. Отдай им пояс и получи Давлат.
   Калаш-паша сказал с явным возмущением:
   – Можно ли давать донским разбойникам такой дорогой выкуп? Он равен по цене четырем главным башням в Азове!
   – Ну, если нельзя отдать за выкуп твой драгоценный багдадский пояс, – хитро сказал Фома, – значит, дочь твоя Давлат стоит дешевле. А если можно отдать за нее твой пояс, – значит, дочь твоя Давлат стоит дороже главных башен…
   – Как же мне поступить? – горевал Калаш-паша.
   – А ты отдай мне пояс. Я буду в Черкасске и обме­няю на него твою Давлат.
   Сокрушаясь в душе и проклиная хитрого грека, старый Калаш-паша снял пояс и передал его Фоме.
   Фома велел немедленно послать гонцов в Черкасск с извещением о прибытии в крепость турецкого посла.
   В условленное место, на дорогу, для встречи Фомы Кантакузина прибыл в серебряной царской одежде атаман Алексей Старой с двумя казаками. Фома, увидев его издали, заторопился: он первый спросил у Старого, живы ли и здоровы все донские атаманы и казаки. Старой ответил ему неласково:
   – Все живы и здоровы. Здоров ли посол? Семь лет не виделись…
   – Пока здоров! – осторожно ответил Фома.
   – Долгонько тебя не было, – не глядя на него, проговорил Старой. – А по какой причине?
   – Хворал, но теперь уже прошло…
   – А! То нехорошо – хворать послам в такое время. Война идет в Крыму, война у вас идет и в Персии; нынче послам хворать не можно… Как поживает посол Алей-ага?
   – Алей-ага поехал в Польшу, – сказал Фома.
   – Клепать на русских? – дерзко спросил Старой. – Клепать вы мастера.
   Фома смутился. Атаман продолжал:
   – Ты не сердись… Я вот свез Алей-агу в Москву, так мне язык пожгли! Тебя свезу в Москву – без головы, поди, останусь. Да, видно, не повезем тебя в Москву. Приедет из Москвы Степан Чириков, поедешь с ним.
   О Каторжном Старой умолчал.
   – Давно тебя мы ждем. Семь лет! Вот и Наум Васильев свез тебя в Москву последний раз, а вышел из тюрьмы только недавно… Васильева помнишь аль позабыл?
   Фома резко ответил:
   – То дело давнее.
   – Верно, то дело давнее, да только нами не забыто, – недружелюбно сказал Старой. – Поедем-ка на Дон, Тебя как гостя ждем, давнего и дальнего.
   Фома Кантакузин натянул уздечку, спросил:
   – Татаринов в Черкасске?
   – В Черкасске. А ваш посол Муслы-ага в Стамбуле?
   – Муслы-ага поехал в Венгрию.
   – Плохой посол: вина не пьет, рыбы не ест, глазами только шарит всюду – привычка у посла дурная.
   Фома тут осмелел:
   – Смириться надо, у каждого посла – своя привычка.
   – Шарить, где ставили мы крепи?
   – Ай-яй, атаман Старой, зачем такой сердитый?..
   Старой промолчал. К ним подъехали турецкий толмач Асан и еще два грека, и они, оставив на дороге Калаш-пашу, шепнувшего что-то послу, поехали к Черкасску.
   Фома Кантакузин, как всегда, ехал в черном длинном платье, в белой турецкой феске, на белом коне. Старой был в царском платье и ехал тоже на белом коне. Сопровождавшие казаки Левка Карпов и Афонька Борода – на вороных конях. Чауш Асан и два грека – на рыжих.
   Старой и Фома Кантакузин некоторое время ехали молча. Фома уныло глядел на весело шумевшие донские степи, наводившие на него тягостные воспоминания о том, как казаки чуть было не убили его.
   Чауш Асан, греки и казаки также ехали молча.
   Потом Фома спросил тревожно:
   – Мирно ли теперь живут на Дону? Выполняют ли казаки повеления государя? Нет ли на Дону ослушников?
   Старой, не повернув головы, сказал:
   – Все исполняем в точности. Бывает разно: иной раз государь хвалит, иной – бранит.
   Кони шли шагом. Не доезжая до Монастырского урочища, атаман молча свернул вправо. Вспомнив, что правая дорога, идущая балками, опасна, посол приподнялся в седле и сказал настойчиво:
   – Зачем, атаман, свернул? Поедем Монастырским трактом!
   – Боишься? Ну что ж, пожалуй, поедем Монастырским. Нам все едино.
   Пришлось ехать Монастырским урочищем. И только въехали на горку – впереди Петро Матьяш с запорожским войском.
   – Что делает здесь войско? Зачем так много войска? Чьи это люди?
   Старой сказал:
   – То наши братья запорожцы. Посла встречают.
   – Зачем они стали таким большим табором поблизости Азова?
   – В Персию собрались, на помощь шаху, – ответил атаман.
   Фому передернуло.
   – А мы, посол, отговорили их. Зачем им ехать в Персию, зачем идти войной супротив султана, творить недружбу с ним?.. Они собрались в Астрахань, на Волгу, а мы сказали им: вы, братья-запорожцы, не спешите, турецкого посла бы с нами встретили? И вот они, гляди, встречают. Дело?
   Увидя конных, Петро Матьяш и запорожцы пошли навстречу послу.
   – Гей, хлопци! – крикнул Стороженко. – Здоровеньки був, Алеша Старой! Кого ты, атаман, на Дон везешь?
   Старой громко ответил:
   – Братья-запорожцы, везу турецкого посла Фому Кантакузина. Он едет к нам от самого султана Амурата в Москву, с делами важными к царю-батюшке. Встречайте посла лаской!
   Все запорожцы наклонили головы, не торопясь повернулись спиной и поклонились Дону. Четыре тысячи задов приветствовали турецкого посла… А Петро Матьяпг стоял с пистолетом в руке и нагло глядел прямо в глаза Фоме.
   – Хлопци, – сказал он, расхохотавшись. – Кланяйтесь нижче! Який носатый той посланник! Ха-ха-ха!.. Да нам що? Нам – або дома не бути, або волю здобути!.. Хлопци! Туречина приихала на Дон, ратуйте!..
   Запорожцы, не поворачиваясь, отодвинулись от дороги.
   Фома растерянно дергал уздечку и спрашивал:
   – Это у них обычай так встречать послов?
   – Это знак особого почета в Запорожском войске, – серьезно сказал Старой.
   Сметливый Фома все понял, но сделал вид, что это ему даже понравилось. Петро, преграждая ему путь, Сказал:
   – А ты не спеши, Фома, в лис: вси вовки твои будуть! Про тебя, посол, у нас на Вкраини давно писни спивають – погани писни!
   Фома пожал плечами. А Петро – был он под хмельком – настойчиво хотел говорить с турецким послом.
   – У нас вийско таке тихе, – говорил он, – що и у всим свити билом нигде немае. Горы мои казаки звернуть! И море шапками вычерпають! А ты, Фома, не знаешь, що тиха вода, а греблю рве. Ну, що ж ты мовчишь, як та сорока в гостях?
   – Чего он хочет? Кто он такой? – спросил посол, осаживая лошадь.
   – Ге-ге! – продолжал Петро. – Лисом чоловик ишов, а дров не бачив! Да я, голова ты турецкая, атаман того самого войска, що тоби так низко кланялось. Гукают мено Петро Матьяш! Я ж бачу, що ты – турский посол, а ни бе ни ме не знаешь! Ну, прощувай! Може, де и побачимся! – Сунул пистоль за пояс, поправил свитку и пошел к войску.
   …Подъезжая к Черкасску, Старой и Фома услыхали пальбу из самопалов и гром сторожевой пушки.
   – Зачем стреляют?
   Старой сам удивился, но ответил:
   – Турецкому послу не в новость почести. Тебя и раньше встречали с почетом. И других стран послов встречаем мы с почетом.
   Фома облегченно вздохнул.
   Приподнявшись в стременах, Старой увидел, что народ со всего Черкасска валит на пристань. С пристани доносились веселые голоса:

 
Эй, гуляй, гуля-ай, наш Дон!
Наш Дон Иванович!
Гей! Гуляй!
Ковыль степной, неси поклон!
Гей! Гуляй!
Ивану Каторжному слава!
Гей! Гуляй!
Донскому атаману слава –
Ивану, сыну Димитриеву, слава!
Гей! Гуляй!
 

   Старой догадался, что в расцвеченных бударах, которые стояли у пристани, приплыл Каторжный. Их разгрузили. Окруженный казаками, стариками, детьми и бабами, Каторжный, широкоплечий и высокий, медленно шел на майдан мимо Московских ворот. Позади двигались подводы, груженные свинцом, порохом, селитрой, серой и пушечными ядрами. Стучали подводы с хлебными запасами, крупой, вином и толокном, подводы с сукнами, с мехами дорогими, подводы с царской брагой, пивом; подводы с бочками, наполненными медом. Отдельная подвода под сильной стражей – сабли наголо – с деньгами царскими. Были подводы с книгами церковными. А позади на трех подводах везли колокола. Начищенные колокола сверкали, словно золото. Как воробьи, вокруг колоколов сидели попы московские, посланные царем на Дон для службы церковной.
   Фома Кантакузин дернул узду, остановил коня.
   – У вас сегодня праздник?
   Старой сказал:
   – Старинная пословица гласит: встречают с полными ведрами – к добру, с подводой полной – к счастью. Тебе, посол, не будет худа! – А сам дал знак: убрать с дороги подводы.
   Подводы с рухлядью живо свернули за часовню. Дойдя до майдана, Иван Каторжный сел на коня и подъехал к послу. Подъехал и Степан Чириков, московский дворянин, приехавший встречать Фому, чтоб довезти его в Москву «бесстрашно». Чириков был в цветном кафтане, в шапке собольей. Усы седые и бороду седую щиплет.
   Все поздоровались. Фома хвалил султана. Иван хвалил царя за щедрость и за ласку. А Степка Чириков – тот хвалил и царя, и султана.
   – Негоже тут стоять, – сказал Старой. – Народ бредет сюда валом.
   Посла, толмача его и греков проводили во двор, чтоб отдохнули после дороги. Приставили большую стражу. Степке Чирикову дали другой двор, а атаманы пошли совещаться в землянку Старого.
   Мигала свечка.
   – Ну, братцы, что будем делать? – первым сказал Старой.
   – Как будем брать Азов? – усаживаясь за стол, спросил Татаринов. – Какой хитростью?.. Откладывать теперь не можно. С земли возьмем – бить станут с моря… Я ж придумал как. Возьму!.. Пора ли войску объявлять в кругу?.. Отпишем ли, Старой, о том великом деле царю? И отпускать ли нам в Москву турецкого посла? Отпустим – промысел уйдет!
   – Не легкая задача! – нахмурясь, сказал Иван. – Царь на Москве к добру склонял: выдал нам всего в три раза более противу прежнего… Но мы с царем теперь не посчитаемся. Земля Руси и Дон дороже нам…
   – Терпеть обиды и разорение от турок мы не бу­дем, – сказал решительно Старой. – Время пришло вершить судьбу.
   – Тихо! – сказал Татаринов. – Подслушают! – Он говорил шепотом.
   Ульяна не спала: она пекла лепешки и ставила вино на стол. Тревога залегла в душе ее, тревога видна была в глазах и на лице.
   В углу на сундуке спал Якунька, укрытый зипуном.
   Свеча в землянке горела-плакала всю ночь.

ГЛАВА ДВЕНАДЦАТАЯ

   Фома Кантакузин захотел утром объявить атаманам и всему войску Донскому милостивое слово своего повелителя. Фома намерен был возложить торжественно на атамана четыре златотканых халата.
   Атаманы снова совещались в Алешиной землянке.
   Татаринов сказал:
   – А поглядеть бы, какую милость мы заслужили от султана…
   Каторжный прервал его:
   – Поди, Старой, и объяви Фоме, что мы согласны слушать его речи от имени султана Амурата. Поглядим, какие он доставил нам подарки. И по какой такой причине он их доставил нам, – вину, что ль, свою загладить?
   – Дело! – сказал Старой. – Пойду. Войско держать бы нам готовым.
   Татаринов поправил саблю.
   – Войско пойдет за мною, – заверил он и, надев шапку, вышел.
   На главной площади Черкасска накрыли столы белыми скатертями. Разостлали багдадские, персидские, текинские, турецкие ковры. Сто сорок два стола поставили рядком – так велели атаманы. В середине, на большом столе, лежал вепрь зажаренный – вверх торчали клыки. Рядом – дичь на подносах, икра, сазаны, стерляди, сомы, севрюга, мелочь всякая. Кадка большая с вином. Четыре кади с медом.
   В корзинах, сплетенных из молодой лозы и старого камышника, лежали мягкие коврижки, сухари. В круглых деревянных блюдах – сушеное мясо и горох. В мисках и тарелках разлит был сладкий взвар из диких груш.
   Длинные лавки у столов были накрыты повстинками и коврами.
   Иван Каторжный ходил строгий и задумчивый.
   – Ну, приглашай посла! – сказал он казаку.
   Фома Кантакузин пришел и сел за одним из главных столов. Два толмача, черноволосый Асан и бритый турок, стали за ним. Иван Дмитриевич Каторжный сел за другим концом стола – напротив грека. За ним стали два есаула в голубых кафтанах: Порошин Федор и Останьченок Василий. По правую руку донского атамана сел Михаил Татаринов, по левую – Старой. Справа и слева от них расселись бывалые рубаки, атаманы и казаки, известные всему войску и в других землях.
   К турецкому послу подъехали еще нарядные люди из его свиты, в чалмах и фесках, задержавшиеся накануне в Азове. Они сели к столу возле турецкого посла, который повелительно кивнул им головой.
   Вдоль главной улицы поставили еще столы без скатертей – для простых людей. К посольскому и атаманскому столу подавали яства Ульяна Гнатьевна и красавица Варвара Чершенская; расторопные раскрасневшиеся молодые бабы подавали рядовым казакам. Возле бочек с вином с черпаками и кружками стояли беглые дьяки и подьячие. Их дело было – подносить вино и не обделять гостей и казаков, раздать всем поровну. Царскую чашу первым поднял и выпил, тряхнув серьгой, Иван Каторжный. Прежде чем выпить, он произнес стоя:
   – Да здравствует наш царь, великий государь, во каменной Москве, а мы все, казаки и атаманы, – на Дону!
   Все крикнули:
   – Пьем за атаманов на Дону! Пускай царю сгадается, икнется.
   Налили в чашу царскую и Фоме. Расправив черное платье, он поднял чашу, сказав:
   – Пью за здоровье султана султанов и царя царей, великого Амурата Четвертого!.. (Толмач Асан переводил, казаки слушали.) Всяк волен или не волен служить ему, султану, своей саблей, но в великом нашем царстве любому казаку все станут кланяться, почитать любого и называть богатырем! – Асан переводил.
   – Здорово! Слыхали, казаки? – вырвалось у Татаринова.
   – А помолчи. Стерпи! – тихо сказал Старой.
   – Попьем, послушаем, – шепнул Татаринову Каторжный. – Ну, казаки и гости, – крикнул он, – пейте веселее!
   – Дело! – сказал Старой.
   – Вы, люди славного Дона! – возвысив голос, сказал Асан, переводя слова Фомы. – Отважные бойцы! Вам будет слава у нас во всех турецких городах!
   – Ну, слава богу! Кхе-кхе! – сказал и закашлялся Тимофей Разя.
   – Куда ж он гнет? – спросил есаул Порошин, нагнувшись к Татаринову.
   – А помолчи, Федька! – отмахнулся Татаринов.
   – Вам слава будет вечная в Стамбуле…
   – Царьграде, – поправил Осип Петров.
   – Вам слава будет вечная в Царьграде, – послушно сказал Асан.
   – А на Дону? – спросил Михайло Черкашенин, плеснув вино на землю.
   Посол сказал через Асана:
   – Вас станут называть наши люди храбрыми. Вы никого не боитесь, хотя иногда вас и бьют.
   От этих наглых слов всех передернуло.
   – Что ж тут выходит? – опять не сдержался Татаринов. – Купить султан нас хочет?
   Посол Фома невозмутимо выпил, поднялся.
   – Султан султанов пожаловал храброго атамана Наума Васильева султанским платьем. – Фома кивнул своим людям, и те торопливо сунули в его руки сверток.
   Посол медленно развернул его.
   За столом все затихли в ожидании. Посол держал в руках турецкий халат, шитый золотом, и турецкий пояс, на пряжке которого сияли два зеленых глаза.
   – Эко богатство! Клад! – поднявшись, с завистью сказали некоторые казаки.
   – За что ж он жалует Наума? – пронесся говор.
   – Чтобы помнил Москву! – сказали казаки. – Да где ж Наум?
   Наума не было. Он добывал вести под Азовом.
   – Ваш атаман Наум Васильев не пожелал бы иметь такой подарок?
   – Как же! Он давно его ждет! – сказали за него.
   – Куда пошел ваш атаман Наум Васильев? – вкрадчиво спросил Асан.
   Татаринов ответил:
   – Замешкался Наум, к вечеру прибудет.
   – А где замешкался?..
   – Да дело ли тебе? Коней погнал и не вернулся с та­бора.
   – Хорош подарок! Червонцев сорок стоит? – спросил Тимофей Разя. – Ежели не меньше – берем…
   – Червонцев, может, сто!
   – Берем! Берем!
   – А награждают, детки мои, – сказал дед Черкашенин, – за то, что Наум сидел в тюрьме по их доносу. Будь я на месте Наума – не взял бы этого платья!
   – Подарками Фома потешил! – сказал Тимофей Разя.
   Где-то сзади, на широкой улице, во всю глотку заорал человек, видно, крепко пьяный:
   Да ходят соколи, да в небо соколи…
   Вьются соколи, ой, высоко ли!..
   – Гей-гей! Стой!
   Иван Каторжный поднялся и грозно сказал:
   – А кто там пьяный? Поди сюда!
   – Да це ж я, голова всего Запорижского вийска, Петро Матьяш! – слезая с коня, сказал Матьяш, размахивая пистолетом. – Вы що ж, галушку вашей бабушке в ноздрю, атамана забыли? Чи хиба я туточки лишний? А може, я хочу зараз сидеть рядом с послами турецкими або с самим султаном? Га!.. Не нравится атаманам Матьяш.
   – Эй, казаки! Дьяки! Подьячие! – крикнул Каторжный. – Посадите Петра Матьяша рядом с турецким послом. Налейте ему браги! Двенадцать жбанчиков поставьте в ряд!
   – А ты не сказывся? – сказал Матьяш. – С турком не сяду я. Я ось де сяду! Поближче к атаманам да казакам. – И сел напротив деда Черкашенина. – Ты, дид, не зиркай так на мене. Я трохи выпив. А що тут такэ було до мене?
   Дед тихо сказал, что атаману Науму Васильеву Фома привез от самого султана золотое платье.
   – Э-ге! – крикнул Матьяш и подскочил. – Это? – и показал пистолем. – И дорогонькое то платье?
   Фома испуганно присел.