Страница:
Терские казаки пропустили подводы Георгия Цулубидзе и добавили от себя четыре подводы с вином и порохом.
Цулубидзе въехал в Азов в тот момент, когда казаки сбрасывали в Дон и в море побитых турок, покрывших трупами поле боя вокруг крепости на много верст. Целую неделю еще убирали трупы турок, а убитых казаков хоронили в Монастырском урочище.
Закончив уборку трупов, казаки собрались в круг. На кругу были провозглашены выработанные атаманами семь правил для завоеванного города и крепости:
«Первое. Походного атамана Михаила Ивановича Татаринова за его дерзновенные подвиги во славу земли русской, за его любовь к казачеству и за страх, постоянно вселяемый турецкому султану и крымскому хану, – отныне возвести в звание атамана Великого войска Донского. И жить ему, Михаилу Татаринову, и всем атаманам впредь во дворце султанского наместника Азова-крепости.
Второе. Городу Азову быть вольным торговым городом. Всякий купец: болгарин и грек, туркмен и персиянин, купец Грузии и Валахии, купец Новгорода, Казани и Киева, купец Астрахани, Суздаля и Володимира и всякий иной купец с иных земель и царств – волен везти свой товар для продажи и прибыли в Азов-город.
Великого государя особо молить дать свое повеление купцам из окраинных и польских городков ездить к нам в Азов с хлебными запасами и всякими иными товарами свободно и беспошлинно, а воеводам пропускать их на Дон без задержания, ибо мы кормимся только рыбой, зверем и травой. А надобно стоять в крепости и служить государю, а без хлебных запасов и всякого другого товара, свинца и рухляди стоять и прямить не можно.
И ежели от государя последует запрещение русским людям вести с нами торговлю, то мы реку Дон очистим, город Азов испортим, а сами уйдем с Дона на реку Дарью. Государю же от того будет досадно и убыточно.
Третье. Всем казакам и их женкам переехать из Черкасска жить в Азов, а во всех верхних и нижних городках и юртах оставить по 300 казаков вести верную службу и дозор за неприятелем – татарином и турком. Посылать непрестанно разъезды в степи, на перелазы сакмы, в сторону Крыма и Кагальника до крепости Тамани – для охраны города.
Четвертое. Всему войску крепить побитые под корень ядрами и машинами стены крепости, крепить порушенные и взорванные и проломленные Наугольные и Каланчинские башни. Заложить камнем все прорывы на Водяной башне. И все то место, которое порохом вырвало, заделать. А буде турки и татары похотят вернуть себе крепость, то мы ни турецкому султану, ни крымскому хану крепости вовек не дадим, нешто будут наши головы так же валяться, заполняя рвы около города, как теперь валяются басурманские головы. И хотя бы всем нам, до единого человека, помереть – Азова-крепости не отдавать! И как только басурманы сей весной или тем летом, или в которое-нибудь другое время придут под Азов, хотя бы и многими людьми, – против них стоять, как приговорено и утверждено, крепко, осаду крепить, сколько нам бог помощи подаст. Мы взяли город Азов кровью, своими головами и умом.
Пятое. Атаману Алексею Старому постоянно говорить мурзам Большого Ногая и иным кочующим мурзам, чтоб они помнили государскую милость к себе и шли б опять на свои старые кочевья или где они хотят кочевать: по Кальмиусу, Миусу, возле Азова и Астрахани, но только быть им в крепкой дружбе с нами и под государевой высокой рукою. Поисков и войны с ними не чинить и живота, их не разорять, и людей их не побивать, и юрты их не громить. Зацепки им не делать и кочевать им бесстрашно. Запорожским черкасам и горским черкесам, терским казакам жить с нами в великой дружбе, ходить к нам на выручку и шкоды никакой и лиха нам не чинить.
Шестое. Турецкие и крымские люди творили нам великую скорбь. От сих злохищных волков чинилась нам пакость всякая, от них было разорение святым божьим церквам, проливалась невинная православная кровь, в полон брали наших отцов и матерей, наших братий и сестер. Турецкие люди искони надругалися над нами и за море продавали нас на каторги и корабли, уводили в турецкую землю. И мы не стали больше того терпеть! Мы помирали за единокровных братьев своих, болели душой и сердцем своим. Освободили мы в Азове-городе православных пленных две тысячи, да тысяча их легла под камнем. И ныне мы велим им бесстрашно и вольно идти в ту землю, куда они хотят. А захотят – вольно им остаться на Дону и служить под рукою великого государя.
Седьмое. Поганые азовские люди разорили ограду и церковь Иоанна Крестителя и надругалися. А которые церкви были – азовцы в них поделали мечети. В тех церквах недостойно служити. Осквернены те церкви мерзостной пакостью и богохульством. А ныне нам в Азове надобно жить и бога хвалить, и церкви ставить новые. Иконы писать надобно псковскому мастеру-иконописцу Ивашке Паисеину. Государя-царя просити послать нам книг священных к двум церквам… А заодно просити у государя: зелья пушечного, зелья ручного, свинца да ядер».
Затем начался в Азове великий пир.
Донское и Запорожское войско с саблями и с пиками, с ружьями и стрелами заполняло стоя и сидя все крепостное поле. Израненные и искалеченные, смывшие следы порохового дыма и страдающие от сабельных ран казаки радовались наступившему долгожданному празднику. Всюду виднелись пестрые кафтаны и рваные верхи шапок, дорогие сафьянцы и запыленные сапоги. От множества людей в крепости гудело, как в улье. Оживленные беседы, и разгоряченные споры, и говор слышались на возах, на стенах, под стенами, возле дворца Калаш-паши, возле мечетей и на ступеньках лавок гостиного двора. Казаки сидели на развалинах крепости и обнимались с освобожденными из плена. Там встречались нередко родственники: родные братья, сыновья с отцами, деды с внуками. Лица у всех веселые, и слезы их были счастливые.
Высокие кади с вином были расставлены по всему двору. Они были открыты, возле каждой кади висели большие ковши и черпаки. Но к вину никто пока не прикладывался: все ждали атамана. Малые кадки с вином стояли возле всех столов. А на столах дымились рыба, мясо, лепешки. Сорок зажаренных быков лежали на складнях возле стены.
На стенах и башнях ходили часовые с ружьями. Внизу, под стенами, колыхалось море шапок, бритых голов казаков, конских хвостов на знаменах.
Возле дворца Калаш-паши ударили в барабаны. Заиграли зурны, походный рожок и свиристели.
– Идут! – передали по рядам сидевших. И все стихло в крепости. Первым из дворца вышел в кафтане цвета морской воды уже седой атаман Алексей Старой.
За ним в синем бархатном кафтане появился Михаил Татаринов без шапки. На его бритой голове видны были сабельные раны. Свой медный шлем он нес в руке. Раскосые глаза Татаринова сверкали огнем. Войско восторженно встречало атамана:
– Татаринову слава!
– Донскому атаману слава!
– Слава! – неслось по всей крепости.
Вышел Наум Васильев в зеленом кафтане. Глаза – веселые, но лице обезображено: на лбу – косая рана; на переносье и на щеке – раны. Узнав Наума, закричали:
– Науму слава! Слава!..
Четвертым вышел Каторжный. Задумчиво покручивая усы, он шел спокойно и уверенно.
– Ивану Каторжному слава!..
Четыре атамана взошли на помост, на котором стоял особо убранный стол.
На пир съехались знатнейшие мурзы с Большого Ногая: Касай-мурза, Чабан-мурза, Окинбет-мурза; братья Иштерековы; купцы из Астрахани; хитрый и пронырливый купец Облезов; казаки с Терека; выбранные казаки с верхних и нижних городков. Им было отведено почетное место за столами. За отдельным, «посольским» столом сидели Цулубидзе, Каравелов, царский посланник московский дворянин Степан Чириков и царский гонец боярский сын Иван Рязанцев.
Барабаны перестали трещать. Рожок, зурна и свиристели смолкли. Есаулы Карпов и Порошин положили на землю жезлы. Другие есаулы вынесли белый бунчук, пернач и «бобылев хвост». Атаманская булава лежала перед Татариновым. Он взял ее. Татаринов и все остальные атаманы поклонились казакам и сели за стол. Алексей Старой вышел вперед, держа золотую парчу с чаркой на ней.
– Вольные сыны Дона и Запорожской Сечи, сыны Днепра! – начал речь Старой твердым голосом. – Отныне и во веки веков кладется в Азове камень, о который будут разбиваться разъяренные волны турецкого и татарского нашествия на нашу землю. Мы избавились от мерзостного басурманского ига. Мы разорили гнездо неверных, освободили наших братьев, сестер, наших отцов и матерей… Мы взяли Азов без повеленья государя – своим умом, храбростью и силой. Звание у нас было казачье, а житье собачье! И жили мы с вами словно птицы: где сядем, там и заночуем! А турецкий султан непрестанно хвалился, что он собьет нас с Дона-реки!..
Панько Стороженко тихо вставил:
– Хвалилась турецкая вивця, що в ней хвист, як у жеребця, та никто тому не вирив!
Петро Вернигора, рассмеявшись, сказал:
– Ге! Хлопцы! Хвалився султан, так нахвалився! Собака бреше, бо вона спивати не умие. Не тилько нам, а и на неби було чути, як мухи кашляють!
За столом повеселело.
– Казаки с бедою, как рыба с водою!.. Степь-то у нас без конца, а коней попасти негде.
– И все-то у нас было ветром побито, а морозом подшито!
– А теперь хоть спина гола, да своя воля!..
– Послухаем!.. Послухаем!.. – закричали кругом.
Алексей Старой продолжал:
– Ныне, сыны вольного Дона, сыны Днепра, дарю атаману войска Михаилу Ивановичу Татаринову… – он поставил чарку на стол и развернул парчу, – дарю царское платье!
Серебряное платье заструилось на руках Алексея Старого.
– И впредь, – продолжал он, – атаманы войска Донского будут носить его и славить нашу землю!
Войско одобрительно кивало головами и приговорило атаману Татаринову надеть то платье теперь же. Татаринов надел царское платье, скинув свой кафтан.
– Немало цепей и мук приняли казаки в казематах да в тюрьмах, – продолжал Старой. – Немало сидело нас на Белоозере! Нужду терпели, горе мыкали! Сносили опалу царскую и боярскую. Отныне и во веки веков будут вспоминать сложивших головы казаков под крепостью Азовом: Татаринова Максима, Панкрата Бобырева, Бабыненка Герасима, Утку Игната, Некрегу Григория, Семена Кутузова, трех братьев атамана Наума Васильева, сына Тимофея Рази – Лукьяна и брата Тимофея Рази – Трофима, двух братьев Петрова Осипа, трех братьев Белоконь, Гирю Степана, Медведя Ивана, двух сыновей атамана Михаила Черкашенина – Ивана да Ларьку – и славной памяти казака Иглу Василия. Четыре тысячи казаков легло за родину, за нашу волю, за веру православную! Плачут курганы седые – славу стерегут!
Дед Черкашенин вытер слезы. Наум Васильев глотнул солено-горькую слезу. Осип Петров нагнул голову. Татаринов сжал крепко губы.
Черкашенин скорбел о погибших под Азовом сыновьях, а Васильев, Петров, Татаринов, Тимофей Разя – и о павших братьях.
Все войско склонило головы, притихло, замерло. Не один казак вытер рукавом горючие слезы, вспомнив погибших славной смертью. Много овдовело баб, осиротело детей.
Касай-мурза резко поднялся:
– Э! урус! Зачим так больно моя душа сделал! Моя дает вам четыре тысячи лучших коней! Возьми, урус! Возьми, казак! Это карашо!
Окинбет-мурза без хитрости заявил:
– Моя душа – твоя душа! Моя сердце – твоя сердце! Моя горе – твоя горе! Моя дает казакам тысячу лучших коней.
Поднялся московский дворянин Степан Чириков.
– Будет справедливым, – сказал он, – положить в вашу казну привезенное мною на Дон царское жалованье, которое атаманы тогда не взяли.
Он положил на стол мешок с двумя тысячами рублей.
– И моя копейка не щербатая! – поднялся купец Облезов Васька. – Кладу на стол пять тысяч рублей! – Он положил мешок, наполненный деньгами. И купцы из Астрахани, поежившись, не очень спеша, положили свои деньги.
– Гей! – крикнул тогда Петро Вернигора. – Писарь пише, писарь маже, все запише, як хто скаже! Ге, добри купцы! Добри люди! 3 кого шкуру здерут, то з тим и гроши пропьють!
– Да им то що? – сказал Панько Стороженко, – церква горить, а попы руки гриють! А колысь и на нас солнечно гляне? Кладить, люди добри, гроши на бочку з пивом!
– Кладить!.. Кладить!.. – крикнули запорожцы.
И тогда Алексей Старой торжественно взял со стола и поднял царскую чарку.
– Дарую эту чарку царскую Михаилу Ивановичу Татаринову. Да живут и здравствуют казаки и атаманы на Дону, а царь-государь – в кременной Москве!
В царскую чарку налили вина. Татаринов отпил из нее и передал по старшинству – Старому. Тот отпил и передал чарку Науму Васильеву. Васильев передал ее Ивану Каторжному. А дальше к царской чарке прикладывались все атаманы и старшины.
Пустая золотая чарка вернулась к Татаринову. Татаринов вновь налил в нее вина, поднял и сказал:
– Пью за Великое войско Донское и славное войско Запорожское! – отпив из золотой чарки, передал казакам, и пошла она снова гулять по рукам. К ней прикладывались старые, сроднившиеся в смертельных боях бывалые казаки; раненые и покалеченные воины; молодые и горячие казаки, – слава и гордость Великого Донского и Запорожского войска.
Звеня и поднимаясь, чарка плыла над головами все дальше и дальше.
Чарка снова вернулась к атаману. Наполнив чарку, Татаринов послал ее гостям к посольскому столу. Когда она вернулась – послали к купцам. Вернулась от купцов – мурзам послали. Те выпили и поставили чарку на стол. Тысяча глаз глядели на нее.
И кто-то крикнул:
– Дьякам налейте чарку! За ними правда не сгорит!
– Да воны, чертяки, клюнули поперед бога, не перейдя порога! А все ж и им налейте чарку-другую. Серапиону слава!
Налитая рукой атамана чарка пошла к дьяку Нечаеву и Серапиону.
– А теперь, храбое войско, – заявил Татаринов, – берите черпаки да по уму, по разуму пейте вино из бочек!
Казаки живо облепили бочки с вином. Георгий Цулубидзе, увидя веселых и счастливых казаков, толкущихся у бочек с черпаками, от души радовался.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Цулубидзе въехал в Азов в тот момент, когда казаки сбрасывали в Дон и в море побитых турок, покрывших трупами поле боя вокруг крепости на много верст. Целую неделю еще убирали трупы турок, а убитых казаков хоронили в Монастырском урочище.
Закончив уборку трупов, казаки собрались в круг. На кругу были провозглашены выработанные атаманами семь правил для завоеванного города и крепости:
«Первое. Походного атамана Михаила Ивановича Татаринова за его дерзновенные подвиги во славу земли русской, за его любовь к казачеству и за страх, постоянно вселяемый турецкому султану и крымскому хану, – отныне возвести в звание атамана Великого войска Донского. И жить ему, Михаилу Татаринову, и всем атаманам впредь во дворце султанского наместника Азова-крепости.
Второе. Городу Азову быть вольным торговым городом. Всякий купец: болгарин и грек, туркмен и персиянин, купец Грузии и Валахии, купец Новгорода, Казани и Киева, купец Астрахани, Суздаля и Володимира и всякий иной купец с иных земель и царств – волен везти свой товар для продажи и прибыли в Азов-город.
Великого государя особо молить дать свое повеление купцам из окраинных и польских городков ездить к нам в Азов с хлебными запасами и всякими иными товарами свободно и беспошлинно, а воеводам пропускать их на Дон без задержания, ибо мы кормимся только рыбой, зверем и травой. А надобно стоять в крепости и служить государю, а без хлебных запасов и всякого другого товара, свинца и рухляди стоять и прямить не можно.
И ежели от государя последует запрещение русским людям вести с нами торговлю, то мы реку Дон очистим, город Азов испортим, а сами уйдем с Дона на реку Дарью. Государю же от того будет досадно и убыточно.
Третье. Всем казакам и их женкам переехать из Черкасска жить в Азов, а во всех верхних и нижних городках и юртах оставить по 300 казаков вести верную службу и дозор за неприятелем – татарином и турком. Посылать непрестанно разъезды в степи, на перелазы сакмы, в сторону Крыма и Кагальника до крепости Тамани – для охраны города.
Четвертое. Всему войску крепить побитые под корень ядрами и машинами стены крепости, крепить порушенные и взорванные и проломленные Наугольные и Каланчинские башни. Заложить камнем все прорывы на Водяной башне. И все то место, которое порохом вырвало, заделать. А буде турки и татары похотят вернуть себе крепость, то мы ни турецкому султану, ни крымскому хану крепости вовек не дадим, нешто будут наши головы так же валяться, заполняя рвы около города, как теперь валяются басурманские головы. И хотя бы всем нам, до единого человека, помереть – Азова-крепости не отдавать! И как только басурманы сей весной или тем летом, или в которое-нибудь другое время придут под Азов, хотя бы и многими людьми, – против них стоять, как приговорено и утверждено, крепко, осаду крепить, сколько нам бог помощи подаст. Мы взяли город Азов кровью, своими головами и умом.
Пятое. Атаману Алексею Старому постоянно говорить мурзам Большого Ногая и иным кочующим мурзам, чтоб они помнили государскую милость к себе и шли б опять на свои старые кочевья или где они хотят кочевать: по Кальмиусу, Миусу, возле Азова и Астрахани, но только быть им в крепкой дружбе с нами и под государевой высокой рукою. Поисков и войны с ними не чинить и живота, их не разорять, и людей их не побивать, и юрты их не громить. Зацепки им не делать и кочевать им бесстрашно. Запорожским черкасам и горским черкесам, терским казакам жить с нами в великой дружбе, ходить к нам на выручку и шкоды никакой и лиха нам не чинить.
Шестое. Турецкие и крымские люди творили нам великую скорбь. От сих злохищных волков чинилась нам пакость всякая, от них было разорение святым божьим церквам, проливалась невинная православная кровь, в полон брали наших отцов и матерей, наших братий и сестер. Турецкие люди искони надругалися над нами и за море продавали нас на каторги и корабли, уводили в турецкую землю. И мы не стали больше того терпеть! Мы помирали за единокровных братьев своих, болели душой и сердцем своим. Освободили мы в Азове-городе православных пленных две тысячи, да тысяча их легла под камнем. И ныне мы велим им бесстрашно и вольно идти в ту землю, куда они хотят. А захотят – вольно им остаться на Дону и служить под рукою великого государя.
Седьмое. Поганые азовские люди разорили ограду и церковь Иоанна Крестителя и надругалися. А которые церкви были – азовцы в них поделали мечети. В тех церквах недостойно служити. Осквернены те церкви мерзостной пакостью и богохульством. А ныне нам в Азове надобно жить и бога хвалить, и церкви ставить новые. Иконы писать надобно псковскому мастеру-иконописцу Ивашке Паисеину. Государя-царя просити послать нам книг священных к двум церквам… А заодно просити у государя: зелья пушечного, зелья ручного, свинца да ядер».
Затем начался в Азове великий пир.
Донское и Запорожское войско с саблями и с пиками, с ружьями и стрелами заполняло стоя и сидя все крепостное поле. Израненные и искалеченные, смывшие следы порохового дыма и страдающие от сабельных ран казаки радовались наступившему долгожданному празднику. Всюду виднелись пестрые кафтаны и рваные верхи шапок, дорогие сафьянцы и запыленные сапоги. От множества людей в крепости гудело, как в улье. Оживленные беседы, и разгоряченные споры, и говор слышались на возах, на стенах, под стенами, возле дворца Калаш-паши, возле мечетей и на ступеньках лавок гостиного двора. Казаки сидели на развалинах крепости и обнимались с освобожденными из плена. Там встречались нередко родственники: родные братья, сыновья с отцами, деды с внуками. Лица у всех веселые, и слезы их были счастливые.
Высокие кади с вином были расставлены по всему двору. Они были открыты, возле каждой кади висели большие ковши и черпаки. Но к вину никто пока не прикладывался: все ждали атамана. Малые кадки с вином стояли возле всех столов. А на столах дымились рыба, мясо, лепешки. Сорок зажаренных быков лежали на складнях возле стены.
На стенах и башнях ходили часовые с ружьями. Внизу, под стенами, колыхалось море шапок, бритых голов казаков, конских хвостов на знаменах.
Возле дворца Калаш-паши ударили в барабаны. Заиграли зурны, походный рожок и свиристели.
– Идут! – передали по рядам сидевших. И все стихло в крепости. Первым из дворца вышел в кафтане цвета морской воды уже седой атаман Алексей Старой.
За ним в синем бархатном кафтане появился Михаил Татаринов без шапки. На его бритой голове видны были сабельные раны. Свой медный шлем он нес в руке. Раскосые глаза Татаринова сверкали огнем. Войско восторженно встречало атамана:
– Татаринову слава!
– Донскому атаману слава!
– Слава! – неслось по всей крепости.
Вышел Наум Васильев в зеленом кафтане. Глаза – веселые, но лице обезображено: на лбу – косая рана; на переносье и на щеке – раны. Узнав Наума, закричали:
– Науму слава! Слава!..
Четвертым вышел Каторжный. Задумчиво покручивая усы, он шел спокойно и уверенно.
– Ивану Каторжному слава!..
Четыре атамана взошли на помост, на котором стоял особо убранный стол.
На пир съехались знатнейшие мурзы с Большого Ногая: Касай-мурза, Чабан-мурза, Окинбет-мурза; братья Иштерековы; купцы из Астрахани; хитрый и пронырливый купец Облезов; казаки с Терека; выбранные казаки с верхних и нижних городков. Им было отведено почетное место за столами. За отдельным, «посольским» столом сидели Цулубидзе, Каравелов, царский посланник московский дворянин Степан Чириков и царский гонец боярский сын Иван Рязанцев.
Барабаны перестали трещать. Рожок, зурна и свиристели смолкли. Есаулы Карпов и Порошин положили на землю жезлы. Другие есаулы вынесли белый бунчук, пернач и «бобылев хвост». Атаманская булава лежала перед Татариновым. Он взял ее. Татаринов и все остальные атаманы поклонились казакам и сели за стол. Алексей Старой вышел вперед, держа золотую парчу с чаркой на ней.
– Вольные сыны Дона и Запорожской Сечи, сыны Днепра! – начал речь Старой твердым голосом. – Отныне и во веки веков кладется в Азове камень, о который будут разбиваться разъяренные волны турецкого и татарского нашествия на нашу землю. Мы избавились от мерзостного басурманского ига. Мы разорили гнездо неверных, освободили наших братьев, сестер, наших отцов и матерей… Мы взяли Азов без повеленья государя – своим умом, храбростью и силой. Звание у нас было казачье, а житье собачье! И жили мы с вами словно птицы: где сядем, там и заночуем! А турецкий султан непрестанно хвалился, что он собьет нас с Дона-реки!..
Панько Стороженко тихо вставил:
– Хвалилась турецкая вивця, що в ней хвист, як у жеребця, та никто тому не вирив!
Петро Вернигора, рассмеявшись, сказал:
– Ге! Хлопцы! Хвалився султан, так нахвалився! Собака бреше, бо вона спивати не умие. Не тилько нам, а и на неби було чути, як мухи кашляють!
За столом повеселело.
– Казаки с бедою, как рыба с водою!.. Степь-то у нас без конца, а коней попасти негде.
– И все-то у нас было ветром побито, а морозом подшито!
– А теперь хоть спина гола, да своя воля!..
– Послухаем!.. Послухаем!.. – закричали кругом.
Алексей Старой продолжал:
– Ныне, сыны вольного Дона, сыны Днепра, дарю атаману войска Михаилу Ивановичу Татаринову… – он поставил чарку на стол и развернул парчу, – дарю царское платье!
Серебряное платье заструилось на руках Алексея Старого.
– И впредь, – продолжал он, – атаманы войска Донского будут носить его и славить нашу землю!
Войско одобрительно кивало головами и приговорило атаману Татаринову надеть то платье теперь же. Татаринов надел царское платье, скинув свой кафтан.
– Немало цепей и мук приняли казаки в казематах да в тюрьмах, – продолжал Старой. – Немало сидело нас на Белоозере! Нужду терпели, горе мыкали! Сносили опалу царскую и боярскую. Отныне и во веки веков будут вспоминать сложивших головы казаков под крепостью Азовом: Татаринова Максима, Панкрата Бобырева, Бабыненка Герасима, Утку Игната, Некрегу Григория, Семена Кутузова, трех братьев атамана Наума Васильева, сына Тимофея Рази – Лукьяна и брата Тимофея Рази – Трофима, двух братьев Петрова Осипа, трех братьев Белоконь, Гирю Степана, Медведя Ивана, двух сыновей атамана Михаила Черкашенина – Ивана да Ларьку – и славной памяти казака Иглу Василия. Четыре тысячи казаков легло за родину, за нашу волю, за веру православную! Плачут курганы седые – славу стерегут!
Дед Черкашенин вытер слезы. Наум Васильев глотнул солено-горькую слезу. Осип Петров нагнул голову. Татаринов сжал крепко губы.
Черкашенин скорбел о погибших под Азовом сыновьях, а Васильев, Петров, Татаринов, Тимофей Разя – и о павших братьях.
Все войско склонило головы, притихло, замерло. Не один казак вытер рукавом горючие слезы, вспомнив погибших славной смертью. Много овдовело баб, осиротело детей.
Касай-мурза резко поднялся:
– Э! урус! Зачим так больно моя душа сделал! Моя дает вам четыре тысячи лучших коней! Возьми, урус! Возьми, казак! Это карашо!
Окинбет-мурза без хитрости заявил:
– Моя душа – твоя душа! Моя сердце – твоя сердце! Моя горе – твоя горе! Моя дает казакам тысячу лучших коней.
Поднялся московский дворянин Степан Чириков.
– Будет справедливым, – сказал он, – положить в вашу казну привезенное мною на Дон царское жалованье, которое атаманы тогда не взяли.
Он положил на стол мешок с двумя тысячами рублей.
– И моя копейка не щербатая! – поднялся купец Облезов Васька. – Кладу на стол пять тысяч рублей! – Он положил мешок, наполненный деньгами. И купцы из Астрахани, поежившись, не очень спеша, положили свои деньги.
– Гей! – крикнул тогда Петро Вернигора. – Писарь пише, писарь маже, все запише, як хто скаже! Ге, добри купцы! Добри люди! 3 кого шкуру здерут, то з тим и гроши пропьють!
– Да им то що? – сказал Панько Стороженко, – церква горить, а попы руки гриють! А колысь и на нас солнечно гляне? Кладить, люди добри, гроши на бочку з пивом!
– Кладить!.. Кладить!.. – крикнули запорожцы.
И тогда Алексей Старой торжественно взял со стола и поднял царскую чарку.
– Дарую эту чарку царскую Михаилу Ивановичу Татаринову. Да живут и здравствуют казаки и атаманы на Дону, а царь-государь – в кременной Москве!
В царскую чарку налили вина. Татаринов отпил из нее и передал по старшинству – Старому. Тот отпил и передал чарку Науму Васильеву. Васильев передал ее Ивану Каторжному. А дальше к царской чарке прикладывались все атаманы и старшины.
Пустая золотая чарка вернулась к Татаринову. Татаринов вновь налил в нее вина, поднял и сказал:
– Пью за Великое войско Донское и славное войско Запорожское! – отпив из золотой чарки, передал казакам, и пошла она снова гулять по рукам. К ней прикладывались старые, сроднившиеся в смертельных боях бывалые казаки; раненые и покалеченные воины; молодые и горячие казаки, – слава и гордость Великого Донского и Запорожского войска.
Звеня и поднимаясь, чарка плыла над головами все дальше и дальше.
Чарка снова вернулась к атаману. Наполнив чарку, Татаринов послал ее гостям к посольскому столу. Когда она вернулась – послали к купцам. Вернулась от купцов – мурзам послали. Те выпили и поставили чарку на стол. Тысяча глаз глядели на нее.
И кто-то крикнул:
– Дьякам налейте чарку! За ними правда не сгорит!
– Да воны, чертяки, клюнули поперед бога, не перейдя порога! А все ж и им налейте чарку-другую. Серапиону слава!
Налитая рукой атамана чарка пошла к дьяку Нечаеву и Серапиону.
– А теперь, храбое войско, – заявил Татаринов, – берите черпаки да по уму, по разуму пейте вино из бочек!
Казаки живо облепили бочки с вином. Георгий Цулубидзе, увидя веселых и счастливых казаков, толкущихся у бочек с черпаками, от души радовался.
ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
Казаки гуляли три дня. Обнявшись, бродили по городу, пели песни.
Московский дворянин Степан Чириков занялся плохим делом: еще во время празднества он стал подбивать казаков, чтобы те немедленно ушли из крепости. Он стращал их царской опалой. Но казаки отвечали Степану:
– Собачий ты сын! Ты крепости Азова не брал и свету не видал! Крови ты не проливал!.. Геть, сатана!
Чириков не успокоился. Он подбивал Петро Матьяша увести Запорожское войско из Азова.
– Зачем вы турецких людей побили? – спрашивал всех Степан. – Зачем вы посла турецкого смерти предали? Проведают в Москве – и плахи вам никому не миновать!
Петро Матьяш прислушивался, а Чириков все свое долбил и разжигал легкомысленного атамана:
– Девки Калаш-паши тебе не дали. Коней всем пораздали, а тебя, храброго атамана, обделили… Донские атаманы эко заварили дело: купцами будут, а ты, Матьяш, как был без всякого богатства да без славы, так и останешься. Иди-ка лучше на Украину… Султан этого дела не оставит: пришлет корабли и войско несметное. А Татаринову не простит государь убийства посла. Припомнят ему в Москве и убийство воеводы Карамышева. Уйди-ка на Украину! Спасай свою душу!
Хмельная голова Петро Матьяша совсем вскружилась.
– А, бисово отродье! – вскипел Матьяш. – Я, мабуть, родился без сорочки, та без штанив и помру!
А Чириков свое:
– Уйди!.. Великий государь пожалует тебя наградой щедрой: деньгами, сукном, чаркой золотой! Ты самым ближним станешь у царя!..
Эти наущения Чирикова случайно подслушал Панько Стороженко.
– Ге-ге!.. – позвал он Петро Вернигору. – Иди до мене! Тут крепость продають да славу сажей мажуть!.. Гей!.. Казаки! Сюды стрибайте! Черта в пирьях поймав!..
Петро Матьяш швырнул на землю шапку и пошел к столу, где сидел атаман Татаринов. Остановившись перед атаманом, он надменно расхохотался:
– Живемо мы добре, атамане, горе у людей не позычаем! По твоему указу девку мою продали в Персию?
– Продали по приговору войска и атаманов! – хмурясь, сказал Татаринов.
– А може, то мини и не по нраву пришлось! Я ж жинки не маю. Я ж такий голий, аж ребра у меня свитятьця! Коней мини не дали! Жинки мини не дали! Славы мини не мае! За вище ж я воював оцю поганюку-каменюку? За вище ж мини така от вас доля?
– Да почто ты, Матьяш, слова недобрые молвишь? Опасной пошел ты дорогой.
– А дила у нас не буде з вами!.. Отдай-ка мини половину Азова.
– Не дело ты завел, Матьяш, – серьезно сказал Татаринов. – Так у нас дружбу не крепят, а службу так не служат! Ты радость омрачаешь нашу… Попутал тебя нечистый.
– А я требую: отдайте мини половину города, половину свинца да пороху! А то я зараз все вийско Запорижске подниму да перебью кого надо будет.
Панько Стороженко и Петро Вернигора стояли тут же сзади Матьяша. И запорожские казаки собрались сзади него. Панько спросил:
– А яку тоби половину дать? Оту або оцю? Оту, що до рички иде, альбо оцю, що в степь веде?
– Оту, що до Дона веде! – ломаясь, ответил раскрасневшийся Матьяш.
– Берить его, хлопци, за ноги да за руки, – крикнул Стороженко, – та понесем Петро до его половины!
Запорожцы схватили Матьяша, понесли с шумом на Приречную стену и оттуда сбросили в реку.
– Ото будет, хлопци, его половина! – сказали обозленные казаки. – Нехай вин выкарабкается альбо плыве к турецкому султану в гости!
Казаки лихо плясали. Нечаев и Серапион лежали пьяные под возом.
– В Москве одни кресты да церкви, – сказал, обнимая Серапиона, Нечаев.
– Да что в Москве, – хрипло отозвался Серапион, – в Казани да в Астрахани церквей не меньше. Того добра повсюду много, а правды нет нигде! Мы голые с тобой, как бубен!
– Зато остры, как бритва, – сказал Нечаев. – Нам хоть грамоту чернить, хоть вино из бочки пить, хоть печати ставить – рука набита.
– Расскажи, Григорий, про попов московских, охота слушать. Я по Москве тоскую.
– А что сказать? Трещит в башке, словно скребут там кошки! Э, вот припомнил, брат Серапион! Бывало, на Москве попы на трапезу сойдутся, – такая канитель пойдет…
Серапион подхватил:
– Верти волосья длинные… Занятно! Говори!
– Все в рясах черных. В клобуках… А посредине стол под белой скатертью, подвязанной внизу, как конский хвост. Свет через сводчатые окна в хоромы льется… О господи, и пили же! Отец Наседка напивался до потери риз. Вина, братец Серапион, бывало всякого и лилось несчитанно. Свечи горят!.. От пива болит спина, а от меда – голова.
Серапион задумчиво подсказал Гришке:
– Свет через сводчатые окна в хоромы льется… Занятно! Дальше говори!
– Свечи горят… – загнусил Нечаев. – Отец Наседка – еле можаху, и братия вся – еле можаху… Вина – море разливанное. Еды какой хочешь… А в Посольском меня дожидаются. Эх, на Москве бывало, Серапион, житье!..
– А не сбежать ли нам в Москву? – мечтательно спросил Серапион.
– Там казнят. Нам-то придется уже помирать в степях иль в крепости!
Кто-то вдруг крикнул со стены:
– Дьяка атаман кличет! Где дьяк?
– Гей! Дьяка к столу атаманскому! С чернилами, с бумагой дьяка ведите!
– Не нас ли ищут, брат Серапион? – еле поднимаясь и пошатываясь, спросил Нечаев.
– Кого ж еще? Ой, пьяны ж мы!.. Пойдем…
Атаман Старой в присутствии московского дворянина Степана Чирикова и царского гонца, боярского сына Ивана Рязанцева, опрашивал бежавших из турецких крепостей донских и запорожских казаков. Стол атамана окружала огромная толпа. Старой спросил босого волосатого казака:
– Что слышал ты и что видел в Тамани-крепости?.. Дьяк, запиши!
– Там турки живут в смятении и в страхе. Боятся нападения.
– Пойди попей, поешь! – сказал Старой бежавшему из Тамани.
Дьяк с трудом записал слова казака. Подошел другой, бежавший из крепости Темрюк, горбатый седой старик.
– Что слышал и что видел ты в Темрюке-крепости? – спросил его Старой.
– Турки живут в ужасе, смятении, – подтвердил и тот. – Бежать турки собрались! Прихода ждут вашего…
– Пойди попей, поешь… Дьяк, запиши!
Подошел мальчонка в рваной рубашке, босой и грязный, с отрезанным ухом. И он то же самое поведал:
– Из Керчи паша собрался уходить. Войско паши разбежалось.
Дьяк все записал.
– А теперь, Гриша, пиши-ка царю бумагу! – велел атаман Татаринов. – Пора нам отписать царю про все!
– О господи! – вздохнул Нечаев. – Позволь мне, атаман, сходить к Дону, водой холодной освежить голову. Трещит в башке! А то я все титло царское перепутаю.
– Сходи, сходи, – добродушно разрешил Татаринов. – Да не утони, дьяк!
– Пойду с Серапионом.
Поплелась пьяная пара к Дону, а вслед им, посмеиваясь, глядели казаки. Шли Нечаев и Серапион обнявшись и гнусавили песню:
А как было в городе Азове,
По край синя моря…
Вернувшись, сели за стол, как ни в чем не бывало, разложили бумаги и, окруженные атаманами и казаками, стали писать отписку царю.
«…Великий государь всея Руси, великий князь и самодержец Михаил Федорович…» – начал было Григорий старательно выводить царское титло.
– Не так, – прервал его Татаринов. Дьяк задержал перо в чернильнице. – Надобно так: «Государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси», а не вперед «великому»… «Холопи твои государевы, донские атаманы и казаки, Михайло Иванов сын Татаринов и все Великое Донское войско челом бьют…» Понял?
Дьяк утвердительно кивнул.
– Пиши!.. А войску, когда пишется отписка к царю, – стоять тихо!..
Войско затихло и насторожилось. Татаринов медленно произносил слова, а Гришка выписывал их на бумаге.
– «…Великий государь! Без твоего повеленья мы взяли Азов-крепость июня в восемнадцатый день и утвердили в нем нашу христианскую веру. В тех винах наших ты, государь, волен над нами. И тебе, государь, сыздавна ведомо, что турецкие люди за твоим миром с нами шкоду чинят великую, ходят на наши украины войною, отгоняют лошадей, коров, всякий скот и казаков, и их женок и малых деток емлют да кровь невинную проливают, и большой полон за море продают…»
Послышались вздохи в рядах казаков: все молча соглашались с тем, что продиктовал атаман.
– «…И мы, государь, холопи твои, видя в русской земле разоренье от них, бусурманов, не стерпели…»
Тимофей Разя, стоявший близко, вдруг перебил:
– Да он, государь, поди, с боярами сам хочет склевать нашу казацкую вольность.
Татаринов покосился на него: «Не вовремя-де слово вставил», – и сердито проговорил:
– Ты помолчи!.. Пиши, Григорий, рта не разевай! Тут нашей головы, да не одной нашей, коснулось дело… Да лист с отпиской не вымарай чернилами, патлатый! Пиши: «…А под Азовом мы стояли восемь недель. И как подкопы взорвало, мы приступили к крепости со всех сторон и в город вошли с великим боем. Азовцев всех побили мы, и ни одного человека азовского на степь и на море не упустили, всех без остатку порубили… Голов и своих положили немало, многие казаки сильно поранены, но тех бусурманов под меч положили… Побили мы их за их неистовство. В последней башне турки сидели две недели и не сдавались. И мы ту башню подорвали здорово и людей в ней побили всех до единого. Верхний городок Ташкан разбит. Многие башни и стены мы разбили, иное место до земли прибили…»
– Верно ли я сказываю? – обратился Татаринов к войску.
В ответ хором:
– Верно! Складно выходит. Любо, атаман!
– Ну, Григорий, пиши живее: «…Мы взяли Азов на счастье чада твоего Алексея Михайловича! Удержим Азов за собою – и счастье твоему чаду будет великое. Не удержим Азова – и счастья чаду твоему не будет!..
Казаки весело подмигнули друг другу, поняв хитрость атамана.
– «…Попомни, государь, что дружбу с тобой султан ведет, чтобы Польскую землю прибрать к себе. Хочет согнать запорожских казаков с Днепра-реки, а нас, холопей твоих, – с Дона-реки… А в письме своем он, султан, не ставит твоего царского титла, а пишет по-прежнему: «Королю Михаилу Федоровичу», а не «царю». Война под Смоленском прошла неудачно. Повинны в том Джан-бек Гирей и сам султан Амурат. По договору султана с Польшей, после войны в Смоленске запорожским казакам вольного житья на Днепре не стало… (Всех людей, которых турки берут в полон, казнят, надругаются, режут носы и уши, сбривают усы да бороды. И над посланниками твоими, государевыми, султан непрестанно чинит униженье и осмеянье… В тюрьмах же посланникам государя не дают корму по пять недель и больше…»
– Передохни-ка, Гришка, я трубку выкурю, – сказал Татаринов.
Всем была передышка. И войско закурило, задымило, громко заговорило, засмеялось. Пыхтя трубкой, Татаринов советовался со Старым, с Каторжным и с Наумом Васильевым. Обдумав все, Татаринов приказал писать дальше. Перо дьяка со скрипом выводило:
«…Наших посланников Савина и дьяка Алфимова в Кафе сажали в башни, грозились убить их. Посла Кондырева сажали в башню в Темрюке. В Азове на посланников твоих, государь, кричали: «Убить их надобно! Обрезать носы и уши!» А сами, собаки, пишут тебе, государю, чтобы тебе быть с ними в дружбе и в братской любви!.. А в Бахчисарае татары казнили царского посла Ивана Бегичева… И мы, государь, за все неправды и вред, что сотворил нам турецкий посол Фома Кантакузин, за его ложь иудину, без твоего государева указа со всеми его людьми взяли и убили до смерти. И в том была воля божья и наша… Убили мы еще Асана – толмача Фомы, который своими чарами, злым волшебством и прельстительными грамотами немало нам навредил. Фома слал грамотки в Азов, Темрюк, Тамань и в Керчь, чтобы турские люди шли под Азов на выручку Калаш-паше. Людей мы перехватили… Он же, иуда Фома, писал тебе, государю, из Азова, через грека Мануйла Петрова, на атамана Ивана Каторжного, чтобы ты его, Ивана Каторжного, в Москве повесил. Он же, иуда, кафтаны привез на Дон – вину сгладить за наши через него муки большие. А нам их подарки не нужны! Четыре султанских платья мы сожгли на костре и пепел от них пошлем султану».
Московский дворянин Степан Чириков занялся плохим делом: еще во время празднества он стал подбивать казаков, чтобы те немедленно ушли из крепости. Он стращал их царской опалой. Но казаки отвечали Степану:
– Собачий ты сын! Ты крепости Азова не брал и свету не видал! Крови ты не проливал!.. Геть, сатана!
Чириков не успокоился. Он подбивал Петро Матьяша увести Запорожское войско из Азова.
– Зачем вы турецких людей побили? – спрашивал всех Степан. – Зачем вы посла турецкого смерти предали? Проведают в Москве – и плахи вам никому не миновать!
Петро Матьяш прислушивался, а Чириков все свое долбил и разжигал легкомысленного атамана:
– Девки Калаш-паши тебе не дали. Коней всем пораздали, а тебя, храброго атамана, обделили… Донские атаманы эко заварили дело: купцами будут, а ты, Матьяш, как был без всякого богатства да без славы, так и останешься. Иди-ка лучше на Украину… Султан этого дела не оставит: пришлет корабли и войско несметное. А Татаринову не простит государь убийства посла. Припомнят ему в Москве и убийство воеводы Карамышева. Уйди-ка на Украину! Спасай свою душу!
Хмельная голова Петро Матьяша совсем вскружилась.
– А, бисово отродье! – вскипел Матьяш. – Я, мабуть, родился без сорочки, та без штанив и помру!
А Чириков свое:
– Уйди!.. Великий государь пожалует тебя наградой щедрой: деньгами, сукном, чаркой золотой! Ты самым ближним станешь у царя!..
Эти наущения Чирикова случайно подслушал Панько Стороженко.
– Ге-ге!.. – позвал он Петро Вернигору. – Иди до мене! Тут крепость продають да славу сажей мажуть!.. Гей!.. Казаки! Сюды стрибайте! Черта в пирьях поймав!..
Петро Матьяш швырнул на землю шапку и пошел к столу, где сидел атаман Татаринов. Остановившись перед атаманом, он надменно расхохотался:
– Живемо мы добре, атамане, горе у людей не позычаем! По твоему указу девку мою продали в Персию?
– Продали по приговору войска и атаманов! – хмурясь, сказал Татаринов.
– А може, то мини и не по нраву пришлось! Я ж жинки не маю. Я ж такий голий, аж ребра у меня свитятьця! Коней мини не дали! Жинки мини не дали! Славы мини не мае! За вище ж я воював оцю поганюку-каменюку? За вище ж мини така от вас доля?
– Да почто ты, Матьяш, слова недобрые молвишь? Опасной пошел ты дорогой.
– А дила у нас не буде з вами!.. Отдай-ка мини половину Азова.
– Не дело ты завел, Матьяш, – серьезно сказал Татаринов. – Так у нас дружбу не крепят, а службу так не служат! Ты радость омрачаешь нашу… Попутал тебя нечистый.
– А я требую: отдайте мини половину города, половину свинца да пороху! А то я зараз все вийско Запорижске подниму да перебью кого надо будет.
Панько Стороженко и Петро Вернигора стояли тут же сзади Матьяша. И запорожские казаки собрались сзади него. Панько спросил:
– А яку тоби половину дать? Оту або оцю? Оту, що до рички иде, альбо оцю, що в степь веде?
– Оту, що до Дона веде! – ломаясь, ответил раскрасневшийся Матьяш.
– Берить его, хлопци, за ноги да за руки, – крикнул Стороженко, – та понесем Петро до его половины!
Запорожцы схватили Матьяша, понесли с шумом на Приречную стену и оттуда сбросили в реку.
– Ото будет, хлопци, его половина! – сказали обозленные казаки. – Нехай вин выкарабкается альбо плыве к турецкому султану в гости!
Казаки лихо плясали. Нечаев и Серапион лежали пьяные под возом.
– В Москве одни кресты да церкви, – сказал, обнимая Серапиона, Нечаев.
– Да что в Москве, – хрипло отозвался Серапион, – в Казани да в Астрахани церквей не меньше. Того добра повсюду много, а правды нет нигде! Мы голые с тобой, как бубен!
– Зато остры, как бритва, – сказал Нечаев. – Нам хоть грамоту чернить, хоть вино из бочки пить, хоть печати ставить – рука набита.
– Расскажи, Григорий, про попов московских, охота слушать. Я по Москве тоскую.
– А что сказать? Трещит в башке, словно скребут там кошки! Э, вот припомнил, брат Серапион! Бывало, на Москве попы на трапезу сойдутся, – такая канитель пойдет…
Серапион подхватил:
– Верти волосья длинные… Занятно! Говори!
– Все в рясах черных. В клобуках… А посредине стол под белой скатертью, подвязанной внизу, как конский хвост. Свет через сводчатые окна в хоромы льется… О господи, и пили же! Отец Наседка напивался до потери риз. Вина, братец Серапион, бывало всякого и лилось несчитанно. Свечи горят!.. От пива болит спина, а от меда – голова.
Серапион задумчиво подсказал Гришке:
– Свет через сводчатые окна в хоромы льется… Занятно! Дальше говори!
– Свечи горят… – загнусил Нечаев. – Отец Наседка – еле можаху, и братия вся – еле можаху… Вина – море разливанное. Еды какой хочешь… А в Посольском меня дожидаются. Эх, на Москве бывало, Серапион, житье!..
– А не сбежать ли нам в Москву? – мечтательно спросил Серапион.
– Там казнят. Нам-то придется уже помирать в степях иль в крепости!
Кто-то вдруг крикнул со стены:
– Дьяка атаман кличет! Где дьяк?
– Гей! Дьяка к столу атаманскому! С чернилами, с бумагой дьяка ведите!
– Не нас ли ищут, брат Серапион? – еле поднимаясь и пошатываясь, спросил Нечаев.
– Кого ж еще? Ой, пьяны ж мы!.. Пойдем…
Атаман Старой в присутствии московского дворянина Степана Чирикова и царского гонца, боярского сына Ивана Рязанцева, опрашивал бежавших из турецких крепостей донских и запорожских казаков. Стол атамана окружала огромная толпа. Старой спросил босого волосатого казака:
– Что слышал ты и что видел в Тамани-крепости?.. Дьяк, запиши!
– Там турки живут в смятении и в страхе. Боятся нападения.
– Пойди попей, поешь! – сказал Старой бежавшему из Тамани.
Дьяк с трудом записал слова казака. Подошел другой, бежавший из крепости Темрюк, горбатый седой старик.
– Что слышал и что видел ты в Темрюке-крепости? – спросил его Старой.
– Турки живут в ужасе, смятении, – подтвердил и тот. – Бежать турки собрались! Прихода ждут вашего…
– Пойди попей, поешь… Дьяк, запиши!
Подошел мальчонка в рваной рубашке, босой и грязный, с отрезанным ухом. И он то же самое поведал:
– Из Керчи паша собрался уходить. Войско паши разбежалось.
Дьяк все записал.
– А теперь, Гриша, пиши-ка царю бумагу! – велел атаман Татаринов. – Пора нам отписать царю про все!
– О господи! – вздохнул Нечаев. – Позволь мне, атаман, сходить к Дону, водой холодной освежить голову. Трещит в башке! А то я все титло царское перепутаю.
– Сходи, сходи, – добродушно разрешил Татаринов. – Да не утони, дьяк!
– Пойду с Серапионом.
Поплелась пьяная пара к Дону, а вслед им, посмеиваясь, глядели казаки. Шли Нечаев и Серапион обнявшись и гнусавили песню:
А как было в городе Азове,
По край синя моря…
Вернувшись, сели за стол, как ни в чем не бывало, разложили бумаги и, окруженные атаманами и казаками, стали писать отписку царю.
«…Великий государь всея Руси, великий князь и самодержец Михаил Федорович…» – начал было Григорий старательно выводить царское титло.
– Не так, – прервал его Татаринов. Дьяк задержал перо в чернильнице. – Надобно так: «Государю, царю и великому князю Михаилу Федоровичу всея Руси», а не вперед «великому»… «Холопи твои государевы, донские атаманы и казаки, Михайло Иванов сын Татаринов и все Великое Донское войско челом бьют…» Понял?
Дьяк утвердительно кивнул.
– Пиши!.. А войску, когда пишется отписка к царю, – стоять тихо!..
Войско затихло и насторожилось. Татаринов медленно произносил слова, а Гришка выписывал их на бумаге.
– «…Великий государь! Без твоего повеленья мы взяли Азов-крепость июня в восемнадцатый день и утвердили в нем нашу христианскую веру. В тех винах наших ты, государь, волен над нами. И тебе, государь, сыздавна ведомо, что турецкие люди за твоим миром с нами шкоду чинят великую, ходят на наши украины войною, отгоняют лошадей, коров, всякий скот и казаков, и их женок и малых деток емлют да кровь невинную проливают, и большой полон за море продают…»
Послышались вздохи в рядах казаков: все молча соглашались с тем, что продиктовал атаман.
– «…И мы, государь, холопи твои, видя в русской земле разоренье от них, бусурманов, не стерпели…»
Тимофей Разя, стоявший близко, вдруг перебил:
– Да он, государь, поди, с боярами сам хочет склевать нашу казацкую вольность.
Татаринов покосился на него: «Не вовремя-де слово вставил», – и сердито проговорил:
– Ты помолчи!.. Пиши, Григорий, рта не разевай! Тут нашей головы, да не одной нашей, коснулось дело… Да лист с отпиской не вымарай чернилами, патлатый! Пиши: «…А под Азовом мы стояли восемь недель. И как подкопы взорвало, мы приступили к крепости со всех сторон и в город вошли с великим боем. Азовцев всех побили мы, и ни одного человека азовского на степь и на море не упустили, всех без остатку порубили… Голов и своих положили немало, многие казаки сильно поранены, но тех бусурманов под меч положили… Побили мы их за их неистовство. В последней башне турки сидели две недели и не сдавались. И мы ту башню подорвали здорово и людей в ней побили всех до единого. Верхний городок Ташкан разбит. Многие башни и стены мы разбили, иное место до земли прибили…»
– Верно ли я сказываю? – обратился Татаринов к войску.
В ответ хором:
– Верно! Складно выходит. Любо, атаман!
– Ну, Григорий, пиши живее: «…Мы взяли Азов на счастье чада твоего Алексея Михайловича! Удержим Азов за собою – и счастье твоему чаду будет великое. Не удержим Азова – и счастья чаду твоему не будет!..
Казаки весело подмигнули друг другу, поняв хитрость атамана.
– «…Попомни, государь, что дружбу с тобой султан ведет, чтобы Польскую землю прибрать к себе. Хочет согнать запорожских казаков с Днепра-реки, а нас, холопей твоих, – с Дона-реки… А в письме своем он, султан, не ставит твоего царского титла, а пишет по-прежнему: «Королю Михаилу Федоровичу», а не «царю». Война под Смоленском прошла неудачно. Повинны в том Джан-бек Гирей и сам султан Амурат. По договору султана с Польшей, после войны в Смоленске запорожским казакам вольного житья на Днепре не стало… (Всех людей, которых турки берут в полон, казнят, надругаются, режут носы и уши, сбривают усы да бороды. И над посланниками твоими, государевыми, султан непрестанно чинит униженье и осмеянье… В тюрьмах же посланникам государя не дают корму по пять недель и больше…»
– Передохни-ка, Гришка, я трубку выкурю, – сказал Татаринов.
Всем была передышка. И войско закурило, задымило, громко заговорило, засмеялось. Пыхтя трубкой, Татаринов советовался со Старым, с Каторжным и с Наумом Васильевым. Обдумав все, Татаринов приказал писать дальше. Перо дьяка со скрипом выводило:
«…Наших посланников Савина и дьяка Алфимова в Кафе сажали в башни, грозились убить их. Посла Кондырева сажали в башню в Темрюке. В Азове на посланников твоих, государь, кричали: «Убить их надобно! Обрезать носы и уши!» А сами, собаки, пишут тебе, государю, чтобы тебе быть с ними в дружбе и в братской любви!.. А в Бахчисарае татары казнили царского посла Ивана Бегичева… И мы, государь, за все неправды и вред, что сотворил нам турецкий посол Фома Кантакузин, за его ложь иудину, без твоего государева указа со всеми его людьми взяли и убили до смерти. И в том была воля божья и наша… Убили мы еще Асана – толмача Фомы, который своими чарами, злым волшебством и прельстительными грамотами немало нам навредил. Фома слал грамотки в Азов, Темрюк, Тамань и в Керчь, чтобы турские люди шли под Азов на выручку Калаш-паше. Людей мы перехватили… Он же, иуда Фома, писал тебе, государю, из Азова, через грека Мануйла Петрова, на атамана Ивана Каторжного, чтобы ты его, Ивана Каторжного, в Москве повесил. Он же, иуда, кафтаны привез на Дон – вину сгладить за наши через него муки большие. А нам их подарки не нужны! Четыре султанских платья мы сожгли на костре и пепел от них пошлем султану».