Мирошниченко Григорий Ильич. Азов

   Ульяна налила вознице меду и повалилась ему в ноги. Слезно молила. А он знай свое:
   – Да пожалей ты, баба, холопа боярского. Стрельцы прибьют! В грязи я утоплю коней. Да что мой боярин Салтыков на это скажет? Кони-то его, боярские! Головушку мою загубить задумала, баба! О господи! Что ж делать будем?
   А дождь все лил и лил…
   Семушка, после двух новых чарок крепкого пива, все-таки сдался:
   – Эх, мать моя, молись за меня во Нижнем Новгороде! – Хлопнув ладонью по онуче, сказал: – Прощай ты, голова моя!.. Садись, свезу! Ой, очумелая!..
   Они вышли.
   Ульяна села на возу, поверх казачьих седел, платок поправила, ноги полой шубки прикрыла. Семка, вскочив в подводу и оглянувшись воровато, что есть силы стег­нул кнутом коней и по глубоким лужам направился к Фроловским воротам.
   Грязь стала непролазная. Дождь хлестал по скуластому лицу возницы, а он мотал головой да свирепо бил кнутом по коням. Ульяна вытирала лицо платком и перебирала пальцами мокрые волосы…
   Дождь стал понемногу стихать. Теплый ветер, изменив направление, погнал серые тучи в Замоскворечье. Колеса колымаги крутились в воде, их почти не было видно.
   Фроловские ворота Семка проехал молча. Ни единой души не было видно. Дождь перестал лить, и колокола затихли. Стало светлее.
   – Эй, идолы! – закричал стрелец с башни. – Куда прете? Повременить бы!
   Семка взял в сторону, и его добрые кони вынесли ко­лымагу на Белоозерскую дорогу. Там, на дороге, он до­гнал ссыльных казаков и сопровождавших их стрельцов. Их колымаги застряли в грязи.
 

 
   Савва Языков сидел на коне с подоткнутыми полами красного кафтана, забрызганный грязью. Атаман сидел в голубом расстегнутом кафтане, не поворачивая головы, рядом с Левкой Карповым. Он слушал, как булькает вниз быстро спадающая дождевая вода, как пристав Языков бранится, но не слышал он и не видел того, что делалось сзади. А там стрельцы и возницы, ругаясь, чинили сбрую.
   – Верни назад! – закричал Савва, завидев Семкину подводу. – Верни, собачий сын! Стрелять почнем!
   Но Семка не свернул, а ехал прямо к приставу.
   Вдруг они увидели: откуда ни возьмись, окруженная доброй сотней стрельцов, тащилась царская позолоченная карета. Стрельцы стояли на запятках.
   – Ну баба! – вскрикнул Семка, оглянувшись. – Ты как знаешь, а я, помоги бог ноги унести, сверну с дороги. Ой, лихо! Сам царь едет. Втравила баба!
   Ульяна слезла с колымаги и остановилась на дороге. Семка же что есть силы погнал коней в сторону.
   Царская карета поравнялась с Ульяной.
   – Куда бредешь? – спросил у бабы стрелецкий голова, сидевший на вороном коне.
   – На Белоозеро! – ответила Ульяна. Голова испытующе поглядел на нее, махнул плетью и проехал мимо. Ульяна в глубокой грязи побрела вслед за ним.
   Царская карета, поравнявшись с двумя подводами, где еще злее полосовал плетью стрельцов и коней пристав Савва Языков, остановилась. Дверца отворилась. Опальные казаки увидели в глубине морщинистое лицо царской матушки. Марфа Ивановна велела Старому сойти с подводы и подойти к ней.
   Атаман слез и подошел спокойно; увидя Ульяну, он отшатнулся от неожиданности, но добрым взглядом обласкал ее. Он заглянул в карету. Марфа Ивановна, осенив Старого дрожащей рукой, привстала и поцеловала в крутой и хмурый лоб. Ее губы дрожали и не произнесли ни единого слова. Она молча достала складень в золотой оправе – образ Николая-чудотворца – и передала его атаману.
   – Царица-матушка! – обратился к ней атаман Ста­рой. – Ты бы не печаловалась за нас. – Приложился к образу, а потом спрятал его в карман кафтана. – Служили мы, матушка, царю Михайле всей верой и правдой. Да только он не дело делает… На Белоозере сидели многие – и мы там посидим… Но знай, матушка, Азова нам нельзя не брать!
   С дрожащих синих Марфиных губ не сошло ни одного слова…
   Ульяна молча наблюдала, потом, смахнув платком выступившие слезы, обратилась к Марфе:
   – Великая государыня, матушка! Повели твоим стрельцам возвернуть атамана на Дон. Повели не посылать его в острог на Белоозеро.
   Марфа Ивановна молчала…
   – Богом молю тебя, матушка, Марфа Ивановна!.. А если уж нельзя того, повели тогда мне идти за ним на Белоозеро.
   Марфа молчала.
   Левка Карпов спрыгнул с подводы и подошел к карете царской.
   – Матушка, – сказал он, – а скажи-ка мне, казаку донскому, какую невесту первую взял за себя Иван Васильевич? Я позабыл уже. Помру в ссылке и не узнаю!
   – Ах, песенник ты мой донской, – прервала молчание Марфа, будто не поняв лукавства Левки, – царь Грозный взял за себя Анастасию Романовну Захарьину, дочь Юрьеву, из рода боярина Симеона Гордого – Андрея Кобылы.
   – Ну, знать, матушка, и тесть его был казачьего рода-племени, – сказал Левка и горько усмехнулся.
   – Великая матушка, повели ж ты мне с ними пойти на Белоозеро! – снова взмолилась Ульяна. – Ну повели!
   Дверцы кареты захлопнулись, и карета в сопровождении стрельцов покатила, завязая в грязи, к Москве.
   Пристав Савва Языков, исправив вскоре сбрую, при­казал Старому сесть в подводу. Тот молча сел. Стрельцам же Савва велел отогнать прочь с дороги понапрасну прибившуюся бабу. Те начали было полосовать ее кнутами, но атаман, встав на подводе, крикнул:
   – Не трогайте бабу! Убью!
   – Убьем! – подхватили казаки.
   Тогда пристав Языков приказал заковать ноги и руки атамана в железо. И казаков всех заковали.
   Подводы тронулись. Ульяна не отставала; в белой, забрызганной грязью шубке, в распахнутом белом платке поплелась она за подводами. Так шла Ульяна до тех пор, пока не упала посреди дороги, никому не нужная, чужая.
   Темная ночь прикрыла ее.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ПЯТАЯ

   Ульяна брела дорогой на Белоозеро.
   Вскоре она увидела большую деревню, разбросанную по косогору. Злобно залаяли собаки. Из крайней избы вышел седобородый мужичонка с бельмом на глазу. Он был в грязных холщовых штанах, в рваной рубахе.
   – Ты чья, баба? – спросил он хрипло. – Откуда и куда спозаранку, по грязи этакой, путь держишь?
   – На Белоозеро, – вздохнула тяжко Ульяна.
   – На Белоозеро? Уж не в острог ли собралась сама себя сажать?
   – В острог! А ты, видно, первым в селе проснулся? Поди, все люди спят еще?
   – Пускай их спят. Я вот у столба день простою и копеечку себе на пропитание добуду. Ныне-то часто мужиков в острог везут, а они мне нет-нет да и дадут копеечку. Царь-то Филипке одноглазому не больно помогает.
   – Возьми мою копеечку да покажи-ка мне избу, где б я могла передохнуть немного.
   – Ты баба добрая. Пойдем. Сведу. У нас-то в деревнище есть такая старуха, Василиса. Всех странников кормит. Всех нищих поит. А коль надобно, и бельишко постирает. Пойдем!
   Привел Филипка Ульяну Гнатьевну к подворью и дробно постучал по частоколу высокому. Из калитки вышла иссохшая женщина в заплатанном синем сарафане. Волосы на ее голове серебрились, как снег.
   – Кого мне бог послал? – приветливо спросила.
   Филипка сказал:
   – Баба в острог сама идет. Жалко смотреть на нее.
   Она ввела Ульяну в просторную избу. А Филипка снова пошел к дороге. Василиса накормила Ульяну и уложила спать.
   Наутро рассказала ей о себе. Была она родом из старого русского города Мурома, где когда-то, по преданию, родился славный богатырь Илья Муромец. Шести лет осталась без матери и была в тягость бабке своей Анастасии Никифоровне, просившей подаяние на паперти церковной. Отца Василисы запороли на конюшне князей Одоевских за то, что будто бы он сбирался сбежать на Дон и подговаривал к тому же других мужиков. А бабка после того умерла скоропостижно возле часовенки. Василису поили и кормили бедные люди, одевали тетки. А когда Василисе пятнадцать лет минуло, вышла она красавицей на удивление всем. Богатый князь Дружина Верхотуров прельстился ею и взял в жены.
   – А любви моей к нему совсем не было, – говорила она Ульяне. – Шла жить с Дружиной по несчастью, по бедности. Богатство-то у него было великое, а душа-то – кривая. Бил мужиков. Бил баб дворовых. Морил людей голодом. Пожил со мною три годочка, да и пошел, по царскому указу, служить под Астрахань. Приедет в три года раз из Астрахани и снова туда же возвращается. Двух сыновей прижили. Хозяйство на мне держалось. Мужикам при мне легко жилось. Но вот беда случилась: по наущению богатых же, врагов Дружины, вскоре саблей зарубили моего старшенького, Никитку, а меньшего-то, Алешку, убили вскоре на царской службе… Просилась в монастырь… Но Дружина Верхотуров был своенравный, гордый, не дозволил покинуть его: «Что чернь злобная да голодная, что наши князья-соседи скажут? Взял-де себе голую, в приходе Лазаря, а она, вишь, от князя бежать в монастырь вздумала! Во срам перед боярами введешь! Прибью до смерти, а в монастырь тебя не отпущу».
   И осталась она доживать свой век в его поместье.
   «Гляди, Василиса, – говорил Дружина, – князю Одоевскому золотую шубу на соболях за астраханскую службу дали».
   А Василиса кротко спрашивала:
   «А тебе чего ж шубы не дали?»
   «Князю Одоевскому кубок из серебра сам царь дарил».
   «А тебе почто ж царь кубка не подарил?»
   «Одоевскому пожаловано еще высокое именование наместника астраханского».
   «А тебе почто же не пожаловано именование хотя бы верхотуровского? Был бы ты лучше наместником своих сыновей. А сыновей-то теперь нет! Сама я уже стара стала. Сделай милость, отпусти меня в монастырь на покаяние – твои да мои грехи замаливать».
   Устраивала Василиса Дружине постель мягкую, богатую, с одеялами, лебяжьим пухом набитыми, а сама спала на голой печи.
   – И как издавна водилось между боярами, – расска­зывала Василиса, – завистливого да жадного Дружину Верхотурова очернили князья Одоевские, ближние царю бояре. А славились Одоевские на всю Русь своей жестокостью безмерною. Мужики везли им и воск, и мясо, и янтарный мед, и шерсть, и лен. А им, жадным, все было мало. Пороли кнутами за все: за сено, ежели его не в срок привезли, за солому, за хлеб, взятый взаймы, с ус­ловием отдать втройне… Куда мужику податься? Платить нечем. Хлеба и денег взять негде. Ну и бежали за Волгу, на Дон, в другие места необжитые. А нет – бежали к таким князьям да боярам, кто слыл подобрее, помилостивее.
   У Одоевских хлеба не выпросишь. Поставят печать из черного воску на донесении старосты – на конюшне выпорют! Поставят печать из белого воску – не милуют и не больно жалуют! Поставят печать из серого воску – милуют, но не жалуют.
   Торговали Одоевские мужиками, детьми да бабами. Цена известная: мужик с женкой, с тремя детками – двадцать рублей. Хочешь – бери, а нет – отваливай!
   Такими были Одоевские, Стрешневы, Салтыковы, Романовы, Шереметевы…
   Сослали князя Дружину Верхотурова, по указу царя, на Белоозеро.
   И сгинул там Дружина.
   И с той поры Василиса, раньше лишь исподволь помогавшая бедным, почти все богатство скупого князя нищим да убогим раздала.
   Соседи говорили нищим: «Почто вы ходите к ней, к Василисе? Ведь она сама уже близка к голоду». А нищие отвечали: «Да у нее и хлеб черствый сладок: последним куском готова поделиться».
   – …За милым и на край света пойдешь, – напутство­вала она Ульяну, – а от немилого и в монастыре спасенья не сыщешь… Вот гляжу я на эту дорогу и вспо­минаю: по ней Болотникова везли в Каргополь. Стража была великая. А за ним на телегах – четыре тысячи мужиков из его войска. Доставили в Каргополь да всех в Лаче-озере перетопили. Вот и называют ныне то озеро не Лача, а Плача. Зло какое сотворили!
   Ульяна с тревогой подумала: «Не утопят ли в том озере и Алешу моего любимого?»
   – На Белом озере, – говорила хозяйка, – я там бывала, когда туда мужа моего сослали, – тяжко живут заключенные. Но ты не страшись! Смело иди. Коль духом сильна, дойдешь! Воевода Иван Борняков, сама увидишь, предерзостен. Крепись! Дьяк Мишка Светиков та­ков же. И подьячий Заденский таков же. Буйство у них на буйстве. Опасайся и наглецов – боярских детей: Жданку Кобозева, Леонтия Горяинова, Богданку Ходнева. Иди, Ульянушка, да не поминай меня, старуху, лихом. Дорога у тебя нелегкая, дорога горькая.
   Дала она Ульяне ковригу хлеба, благословила на прощание.
   И пошла Ульяна кандальной дорогой в Белоозеро.
   Днем и ночью шла она, почти без отдыха.
   Деревушки попадались ей жалкие, соломой почернев­шей крытые, прижавшиеся к земле. Но куда ни глянет она – шумят высокие и густые леса. Сосны под ветром, как струны, звенят. Трепещут листья осин. Березки! Озера синеватые! Всей грудью вольно дышится…
   И чем дальше шла она на север, тем гуще становился лес. То птица взлетит неожиданно, заденет крыльями за лапчатые ветви сосны и пропадет где-то в темноте безмолвной округи, то зверь перебежит украдкой дорогу и скроется.
   И сколько же птицы да зверья разного в этом краю озер!
   Зеркальные озера поблескивали то справа от дороги, то слева. Сколько в этом краю озер?!
   Тиха и безлюдна дорога.
   Сзади заскрипели колеса колымаг. Возницы на колымагах сидели суровые, молчаливые. Сермяжные мужички! В руках вожжи. Кони, пар от них валит, едва-едва тянут возки, пофыркивают. В колымагах сидят арестанты – все те же сермяжные русские мужики. Нестриже­ные, небритые, немытые, голодные. Эх, матушка Русь! Глаза горят у мужиков то грозно, то тускло. Стрельцы покрикивают на них и стегают плетками уставших лошаденок.
   – Не при телега на телегу, вожжа тебе в хвост! Вороти влево поживее.
   – Эй, баба! – грозно крикнул стрелецкий голова. – Верни-ка с дороги. Аль те то в диковину! Глазища рас­крыла!
   А стрелец, ехавший рядом с ним, сказал:
   – Эй, ты, Сидорка, сади-ка ту бабу к себе за седло. Теплее будет!
   Стрелецкий голова от удовольствия оскалил желтые зубы:
   – Сади таку бабу на кобылку – кобылка сразу упадет.
   Стрельцы засмеялись.
   Колымаги и конные стрельцы скрылись за поворотом дороги. А Ульяна все шла и шла.
   И вот наконец раскинулось перед нею Белоозерье.
   Широкое озеро. А вокруг все лес и лес. Чернели остроги меж зелени лесной. Над Белым озером склонялись могучие березы и будто тихо плакали.
   В съезжей избе Ульяна нашла воеводу Ивана Борнякова. Боярин учинил ей допрос.
   – Чего тебе, баба, надобно? – грозно спросил воевода.
   Ульяна сказала ему, что в съезжей избе, при всех, ей говорить не велено. Воевода ухмыльнулся, важно развалясь на лавке, лукаво подмигнул Мишке Светикову: «Видал, мол? Бабенка что мед!»
   Тот мигнул подьячему. Подьячий тоненько хихикнул.
   – По какому же делу ты заявилась сюда? – спросил воевода. – Не края ли наши тебе понравились?
   – Пришла я по царскому делу, – твердо сказала Ульяна.
   Дьяк и подьячий навострили уши. Боярин поднялся кряхтя и, едва передвигая заплывшее жиром тело, про­шел в сени.
   – Ну, сказывай!
   – По указу царской матушки, Марфы Ивановны, мне велено повидаться с атаманом Алешей Старым.
   – Так, так! Сказывай правду, да врать не вздумай, – потеребив густую бороду, проговорил воевода.
   – Велено мне с глазу на глаз поговорить с ним.
   – Так, так. А ежели все то и не так? Стало быть, тебя, бабу, в острог впустить надобно? Царский указ – одно… а наказ матушки, выходит, – другое. Нескладно… Без Мишки Светикова, пожалуй, не разобраться мне. Эй, дьяк! Иди-ка живо сюда! – закричал воевода.
   Дьяк тотчас же выскочил в сени.
   – Ась?
   – Вот баба пришла тут от царской матушки. Бывало ли так когда в острогах?
   Светиков смущенно сказал, что такого николи не бывало.
   – Вот те и так! – крепко задумался воевода. – Быть в смертной казни… Не врет ли баба? А нет ли у тебя письма какого от царской матушки? – спросил он Ульяну.
   – Письма, матушка сказала, не надобно, – ответила Ульяна, – чтоб царскому указу порушки не чинить.
   – Ну, как же тут быть? – ломал голову воевода, глядя на Мишку, но тот недоумевающе дернул плечами. – В острог бабу впускать – нескладно. Атамана из острога вывести – тоже нескладно. Вот, дьявол те поде­ри, загадка какова! Сведи-ка ты бабу в мой терем, а там посмотрим.
   Ульяну привели домой к воеводе. Там встретила ее тучная говорливая боярыня, Ирина Власьевна.
   – А каково ныне здоровье царской матушки? – с любопытством спрашивала она. – Каковы носят наряды московские боярыни и боярышни? Хорошо им там, в Москве, а я вот заброшена горькой, несчастной судьбиной на Белоозеро.
   Ульяна рассказывала ей, а она умиленно слушала, сложив на груди пухлые руки. А когда Ульяна, известная в Москве швея и мастерица, показала ей расшитую серебром легкую накидочку с царскими именами, у боярыни глаза разгорелись.
   – Нам бы вот подружиться надобно. Нам-то давно надо бы быть всех ближе к царской матушке. Гляди, и моего Ивана приблизили бы в Москве к царю.
   – Дело не столь трудное, боярыня. Похлопочу.
   Боярыня совсем растаяла:
   – Давно сказываю Ивану: «Не шуми ты, ради бога, на Белоозере, зла людям зря не твори, живи ты лаской, держись царя, чти матушку царицу и патриарха святейшего». А он у меня неуч, приладиться к сильным не умеет. Вот и сосет свою лапу, словно медверь в берлоге…
   И вдруг воевода надумал – приставил к своему подворью стражу. Заметив это, боярыня разгневалась:
   – Зачем ты стражу сюда поставил?
   – Не твоего ума то дело.
   – Как это так – не мое дело? Меня, что ль, станешь сторожить?
   – Не лезь куда не велено!
   – Как так – не лезь?! Эко боюсь! Убери ты прочь со двора всех соглядатаев! Чего ты, пень-колода, вздумал людей смешить? Аль негде власти своей показать? Дело тут царское, тебя касается.
   – Коль, надо будет – уберу.
   – Баба от царской матушки пришла, она не кто-ни­будь, а царская швея, а ты – стрельцов во двор! Ты погляди, что мастерит она для царской матушки…
   Стрельцов убрали.
   – Ты бы теперь случай нашел из этой проклятой берлоги выбраться. Век проторчишь с тобой в дыре! Дурь-пень-колода! Тебя все дьяк твой Мишка путает. Вот доберусь я до него – не возрадуется.
   – Да не шуми ты так. Тут подозрение было… Дьяк сказывал, что ныне…
   – Я так и знала. Дьяк! Вот идолище! Делай ты свои дела все втайне, без дьяка. Который раз твержу…
   – Да как же без дьяка? Без Мишки? Втайне? Я грамоте-то не учен. Попробуй без него – дров наломаешь…
   Тут воеводиха совсем вскипела:
   – Попробую!.. Чего нам голову ломать? Баба приехала такая, которая нам пользу принесет. Ты видел знаки царские на рукоделье? А полотно какое тонкое? А кружева? То не московские, а из Венеции приве­зены!
   – Да, может, баба-то подослана? – шепнул ей воевода.
   – А чепуховину ты мелешь!
   И воевода сделал так, как повелела ему воеводиха.
   Атамана Старого привели в дом воеводы. Вошел он заросший и похудевший.
   – Кому я надобен?
   Боярыня сказала:
   – Войди в ту горницу. А ты, – повелительно заявила она воеводе, – возьмешь потом от атамана Старого бумагу. Так-то, мол, и так было дело. В ответе перед царем не будешь. В Москве там все едино, что царь, что матушка царя. Поладят.
   Шагнул атаман в горницу и, словно молнией сраженный, остановился:
   – Ульяна!
   – Алешенька, – встрепенувшись, крикнула она и кинулась к нему.
   Воевода и воеводиха тихо приникли к дверям.
   – Да ты же сгинешь здесь понапрасну!
   – И сгину! Только с тобой. С тобой!
   – А понапрасну! И не дело… Ты нам нужна в Москве. Ты всему Дону нужна в Москве. Аль непонятно? Вернись в Москву… А не вернешься, моей любви к тебе не будет.
   Ульяна что-то шепнула ему. И он крепко обнял ее и сказал:
   – Как только прибудет новая станица с Дона, ты передай казакам и атаману – пускай они пуще прежнего берегут землю русскую. Пускай они бьют ворогов, не щадя голов своих. Пускай они принимают беглых на Дон с Руси мужиков. Живется мужикам куда как худо у бояр. И еще: пусть там, на Дону, нас не забывают, от­писки шлют царю, чтоб вызволить нас из беды. Вот для какого дела тебе надо быть в Москве.
   А чтобы слыхали там, за дверью, добавил:
   – Премного благодарен царской матушке. В остроге не забыла.
   – Слышал? – шепнула воеводиха за дверью.
   – Слышал, – ответил смущенно воевода.
   – Твой Мишка Светиков туман тебе в башку всегда пускает. А атаман, как видно, не злодей…
   – Да, видно, так…
   Старой еще сказал:
   – Тебе, подруга моя верная, быть негоже тут…
   – Ой! Без тебя мне не будет жизни не только что в Москве – нигде! – ответила она, не отрывая жадного взора от искрящихся глаз атамана.
   – Запомни – Дон без тебя в Москве осиротеет! Ве­лю тебе…
   Тогда она вздохнула глубоко и сказала покорно:
   – Коль ты велишь, то я вернусь в Москву…
   В горницу вошла воеводиха. За нею сопя вошел воевода.
   – Пиши-ка, атаман, бумагу нам, – сказала боярыня не так-то строго.
   – Какую мне писать бумагу и зачем?
   – С благодареньем матушке за все.
   – Согласен. Напишу.
   Но воевода заметил осторожно.
   – Да ведь в указе царском сказано, чтоб никто к ним письма не писал и от них письма не взял…
   – То дело не твое! Ты помолчи, – разгневалась воеводиха. – То не дозволено другим, а царской матушке да нам дозволено.
   Воеводиха принесла чернильницу, бумагу, гусиное перо. Но атаман, подумав, сказал:
   – Писать такой бумаги, пожалуй, незачем. Поедет баба на Москву и все там скажет матушке.
   – И я так думаю, – облегченно согласился воевода.
   А воеводиха, кося глазами, буркнула:
   – Тогда ищи подводу. Вот тут власть воеводы покажи.
   Подвода нашлась быстро. Ульяна простилась с атаманом. И когда два стрельца повели Алешу в набитый людьми белоозерский острог, Ульяна села рядом с возницей и поехала, оглядываясь, по той же кандальной дороге в Москву.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ШЕСТАЯ

   После молитвы Марфа сказала сыну:
   – Садись подле меня и слушай. Тебе, Михайло, пора жениться!
   – Я, матушка, женатый – ты ж ведаешь сие. Мне б только повенчаться надобно.
   – Ах, повенчаться! – всплеснув руками, проговорила с сердцем Марфа. – С кем же ты венчаться станешь?
   – Аль ты не знаешь, матушка? Да с Марьей, – ответил царь не колеблясь.
   Марфа вздохнула глубоко:
   – Ох, мой мучитель! Одно несчастье принесла нам в дом твоя Марья. Который год нет от нее мне житья и радости: куда ни гляну – Марья! А злые языки плетут, плетут на нас, что хотят плетут, забудь ты Марью – она нам неровня.
   – Забыть Марью мне не можно! – воскликнул он.
   Марфа разгневалась.
   – Забудь, я говорю! – твердо сказала она, дрожа всем дряхлым телом. – Не дали злые люди соединить ваши сердца – подумай о другой. Женись-ка заново! Дела все старые уладь, чтоб чернь не каркала. От народа черного нигде не скроешься. Повсюду разнеслось уже, что Марью Хлопову мы сгубили. Видать, сама Марья язык не держит за зубами. И бабка Марьина, Федора, исподтишка кусает нас. Гаврила Хлопов, да сам Иван, да вся родня ее, дядья да тетки галдят о том же да шашни водят.
   – А кто ж, матушка, станет молчать, коль так ее обидели? Обида кровная, – сказал Михаил. – Я, матушка, Марью возьму в хоромы. Честь я свою спасу. А тебя, матушка, прошу – других невест не выбирай мне. Горя от них только прибавится. И ежели, матушка, свет перевернется – все равно Марью возьму.
   Марфа ногой топнула.
   – Как бы не так – убиваться! – крикнула она. – Слушай меня! Первое дело – сквитаешься с Салтыковыми, сошлешь в острог их. Вся чернь угомонится: чернь Салтыковых не любит. А матерь их, трухлявую сороку, жабу вертихвостую, черницу Евникею, – оттуда все зло пошло, – сошли немедля в Покровский монастырь, на Суздаль. Пускай там крякает да стрекочет. Бориса Салтыкова кинь в вотчину брата его, в село Ильинское, на Вологду. Михаила Салтыкова надо бы свезти в Кошкинскую волость – в Галицкую вотчину. Им негоже более быти при тебе и видеть твои государевы очи. Поместья и вотчины вели забрать на нас. Пошли в подворья к ним побольше приставов и повели им всем готовиться в дорогу. А ехать Салтыковым за их неправды и измену немедля, завтра же!
   Царь задумался: «Сослать Салтыковых за измену – это дело. Сам помышлял Марью забрать в Москву. Гляди, весь узел запутанный развяжется».
   – А дело сделаешь, – настойчиво продолжала Марфа, – возьмешься за другое. Не все вдруг. Откажешь Хлопову. Письмом изложишь, складно будет.
   – Ну, так не будет, матушка! – промолвил царь.
   – Будет! Я повелела, так все будет. Иначе и не быть… Не откажешь Хлопову?
   – Не будет этак, матушка. Не будет!
   Марфа пронеслась по терему, как птица черная. Остановилась перед сыном, впилась в его глаза жадно и зловеще:
   – Нет, будет! Иначить я не стану. Обдуманное бог благословляет. Разумей! Замнется дело Марьи, забудут на Руси, что ты да я в невесты выбирали Хлопову. Выбрали, что же – разонравилась. Ишь ты, какое дело важное!.. Взять же нам Марью Хлопову опять в хоромы – позор один. Скажут: сами-де Романовы выгнали Марью, и, убоявшись, знать, гнева божьего, сами сызнова взяли ее…
   – Нет, матушка, я на себя возьму двойной позор за Марью.
   – Вздор! А там гляди! Если возьмешь ее, на чужой роток не накинешь платок. Все загалдят: больную-де Романовы вернули! Обдумай крепко. Иди-ка напиши отказ Ивану Хлопову. А Марье прибавь милости твоей и жалованья. Она радехонька станет и на том… Да думай лучше о других делах. На Дону дела есть важные. О них еще подумай.
   – Какие ж там дела? Ты, видно, лучше знаешь? – спросил царь.
   Марфа прищурила лукавые глаза:
   – Оплошку мы допустили. Весь Дон взбунтуется из-за ссылки Старого Алексея. Из одной искры полымя пойдет до неба. Жарко тогда станет всем. Действуй добром. Приведи все в тихомирье… Султан-то – я бабьим умом дошла – плетет большие сети. А послы твои в Царьграде что воронье безглазое, только бумаги пачкают чернилами, а дела – ни на грош. Доглядывай и за послами. Столкуйся с Филаретом. Пошли бумаги дельные на Дон. А Марью забудь. Московскому государству из-за пустого дела порухи допустить не можно. Ступай-ка к отцу. Ступай! Дела твои не ждут…