Молокин Алексей. Лабух

   Гитарист втиснулся между толстой теткой в чепце и переднике и прыщавым юнцом, обряженным в невообразимые облегающие штаны нежно-яблоневого цвета, и стал смотреть и слушать.
   На породистом, бледном от постоянного пребывания в полумраке собора лице шарманщика разливалось неземное блаженство. Такое лицо бывает у человека, добравшегося наконец до места назначения и, вдобавок, совершенно бесплатно получившего там кружку пива. Такое лицо бывает у человека, освободившего свои усталые ступни от тесных парадных ботинок, у человека счастливого, у человека балдеющего. И еще такие лица бывают у людей, которым бешено везет в карты.
   Шарманка между тем продолжала издавать протяжные осенние звуки, пахнущие облетевшей листвой и трухлявым деревом. На верхней доске коричневого, покрытого потрескавшимся лаком ящика деревянные, ярко раскрашенные куколки разыгрывали целое представление. Куколки сажали в игрушечные печки с шелковыми трепетными огоньками маленькие буханки хлеба, куколки пряли и ткали, была даже куколка-шарманщик, вокруг которой собралась небольшая толпа куколок-зевак. Несколько куколок стояли вокруг миниатюрного гроба, потом подняли его и, под печальные звуки шарманки, понесли куда-то. Слушатели, словно завороженные, стояли и внимали.
   Лабух заметил, что даже небо над городком вроде бы потемнело, но не искушающе-таинственно, как бывает летним вечером, а тоскливо, словно его накрыли корочкой черного хлеба. Неподалеку от величественного здания собора стояла пригорюнившаяся Машка с дремлющим водилой за рулем.
   Поначалу стоять и смотреть было интересно, потом Лабух слегка заскучал, да и Шер как-то забеспокоилась, и принялась мяукать, впрочем, довольно гармонично перекликаясь со звуками, издаваемыми шарманкой. Истинный Плач на Лабуха если и подействовал, то в сторону скуки, потому что желание остаться в этом милом городке и встретить здесь старость пропало. Уйти, однако, было почему-то неудобно, кроме того, Лабух вспомнил просьбу тетушки Эльзы, и вдохнув, шагнул к Йохану и положил руку ему на плечо.
   Шарманщик открыл зажмуренные глаза и, не прекращая мерно крутить ручку шарманки, перемалывающей в труху этот, в сущности, веселый летний вечер, дымными глазами посмотрел на Лабуха.
   — У меня отпуск, — не прекращая балдеть, сварливо сказал он, — отвали!
   Шарманка явственно икнула, но выправилась и, как ни в чем ни бывало, запиликала снова. Дернувшиеся было слушатели опять прилипли к своим местам.
   Шер спрыгнула с Лабухова плеча и принялась сосредоточенно обнюхивать деревянный костыль, на котором стояла шарманка.
   — Послушайте, Йохан, — Лабух старался быть предельно любезным, хотя после «отвали», сказанного Йоханом, можно было бы и не церемониться. — Не вернуться ли вам обратно, в собор? Я, право, не совсем понимаю, что у вас тут происходит, но одна милая старушенция просила вправить вам мозги, что я непременно и сделаю. Не хочу разочаровывать старушку. Хотя, я вижу, вы вошли во вкус.
   Йохан снова посмотрел сквозь Лабуха, потом дернул за какой-то штырь, торчащий наверху деревянного лакированного ящика, и шарманка загнусавила еще громче. Шер откровенно развратно мяукнула в ответ.
   Почему-то Лабуху это совсем не понравилось.
   — Ты кончай мне кошку растлевать! — возмутился он. — Подумаешь, отпуск у него! Отпуск — это еще не повод, чтобы нагнать на всех тоску. Брось этот ящик, вернись к органу, и все будет в порядке!
   — Как хочу, так и отдыхаю, — с достоинством ответил Йохан. — А ты кто такой, и какое тебе, собственно, дело?
   — Я боевой музыкант, — с гордостью отрекомендовался Лабух, — и, смею надеяться, кое-что в музыке понимаю.
   — А я — городской органист, — сообщил Йохан, — и, смею вас уверить, что в здешней музыке вы ни черта не понимаете. Так что лучше ступайте себе, сударь, туда, откуда пришли, или еще куда подальше, и не мешайте мне делать то, что я делаю!
   — А что ты, собственно, делаешь? — спросил Лабух. — Головы людям дуришь своей шарманкой? А в городе без твоего органа завтра черного хлеба не сыщешь. Безответственный ты человек, Йохан, и больше ничего!
   — Отвали! — упрямо повторил Йохан. — Пускай они посмотрят на себя со стороны, может быть, что-то и поймут.
   Лабух подумал, что если все, что рассказала тетушка Эльза, правда, то и это занятие Йохана не такое уж бессмысленное. Фигурки на шарманке вели себя именно так, как должны были, по мнению старушки, вести себя добропорядочные граждане. Так что Йохан и впрямь был в каком-то смысле бунтарем и подстрекателем, потому что, вместо того чтобы заниматься своим прямым делом, то есть играть городскую жизнь по нотам, написанным его великим предком, занялся игрой в куклы. Хотя, по правде говоря, жители города, с интересом наблюдающие за разыгрывающимся перед ними кукольным действом, очень мало походили на революционно настроенную толпу, напротив, похоже им очень нравилось смотреть на себя со стороны.
   — Йохан, — проникновенно сказал Лабух, решив сменить тон, — для них это просто спектакль. Развлечение. Сейчас ты прекратишь вертеть свою шарманку, вернешься в собор, и они немедленно отправятся по своим делам. Как и положено. Поверь мне, я полжизни играл на площадях и знаю, что это все равно что кричать в колодец. Гулко, холодно, а за водой все равно ведро опускать приходится. И вообще, пойдем в какое-нибудь уютное тихое местечко, потолкуем, как музыкант с музыкантом? Да, кроме того, у них и деньги-то кончились.
   В самом деле, не лупить же этого упрямого чудака в полосатых чулках и башмаках с нелепыми пряжками боевой гитарой по голове.
   — В отпуске расслабляться полагается, выпивать там, закусывать. К женщинам приставать, пойдем, а? — Лабух заглянул Йохану в лицо.
   — Вот я и расслабляюсь, — отозвался Йохан. — На органе играть надо, трудиться, а тут музыка сама собой получается, знай себе ручку крути. А денежки-то сыплются. Здорово, правда? Да еще и сцены разные разыгрываются, не хуже, чем в жизни. Вон, смотри, тетушка Эльза в своем скворечнике, видишь?
   И в самом деле, недалеко от края верхней деки шарманки, в миниатюрной стене открылось совсем уж микроскопическое окошко, из которого явственно потянуло запахом кофе. К окошку, проворно, словно ящерка, полз нестриженный человек с малюсенькой гитарой за спиной. На плече у человечка сидела кошка, похожая на черную запятую.
   — А это еще кто? — холодея, спросил Лабух.
   — Ты, кто же еще! — ответил Йохан. — Что, себя не узнал?
 
   Однако озвученная Лабухом мысль о том, что в отпуске выпивают, закусывают, а также пристают к женщинам, показалась мятежному органисту новой и небезынтересной, потому что он захлопнул откинутую крышку своего агрегата, пинком вышиб костыль, с кряхтением закинул лакированный ящик за спину и, махнув Лабуху рукой, двинулся к ближайшему кафе. Не забыв аккуратно увязать в платок деньги и засунуть получившийся тяжелый узелок за пазуху.
   — Вот так-то лучше, — пробормотал Лабух, поспешая за ним. — И чего это я со всеми разбираюсь, делать мне, что ли, нечего?
   Слушатели, словно очнувшись, принялись расходиться. Некоторые, видимо особо чувствительные, горожане ковыряли пальцами в ушах, словно пытаясь извлечь оттуда застрявшие звуки шарманки. Кто-то обескуражено хлопал себя по карманам, но претензий к органисту-шарманщику не предъявлял.
   Пройдя несколько шагов по тихой кривой улочке, впадавшей в Домскую площадь как раз напротив сквера, Йохан вошел в небольшое, на пять столиков всего, кафе, прислонил шарманку к стойке и махнул рукой хозяйке:
   — Привет, Марта! Мне, пожалуйста, большой кувшин «Пьяного кочета», свиные ножки с горошком, ну, а потом посмотрим. Потом я к тебе, наверное, приставать буду, так что готовься. Не думай, парень, что я тебя еще и угощать буду, — буркнул он Лабуху. — Если чего надо — заказывай сам, за свои денежки.
   Служанка, а может быть, хозяйка заведения, которую революционный шарманщик назвал Мартой, пышная блондинка, одетая в расшитый незабудками корсаж и длинную синюю юбку с ромашками по подолу, улыбнулась посетителям, причем Лабуху чуть более лучезарно, и сказала:
   — Сейчас все будет, как вы хотите, господин Йохан, вот только приставать ко мне не надо, у нас для этого девочки имеются, к ним и приставайте. А господину кавалеру чего принести?
   Лабух, которого только что обозвали «кавалером», задумался. Честно говоря, что здесь принято есть и пить, он не знал, но показывать это при Йохане почему-то не хотелось. Вдруг спесивый городской органист подумает, что Лабух вычесался из какой-нибудь подворотни? Поэтому он просто попросил добрую Марту принести ему чего-нибудь на ее усмотренье.
   — Ну, тогда рюмочку «Черного приора» и кофе, — заключила Марта и грациозно заколыхалась на кухню.
   — Зря ты, парень, не заказал «Пьяного кочета», — совсем не спесиво, а даже дружелюбно сказал Иоханн, развернув платок и раскладывая монеты столбиками. — Под такое пиво и разговаривать веселее. А «Черный приор» — это для филистеров, накладно и не нажористо. Я, когда при исполнении, тоже всегда «Черного приора» заказываю, положение обязывает, но сейчас-то я в отпуске! — тут шарманщик довольно хмыкнул. — И пусть попробует мне какая-нибудь свинья указывать, что мне есть, что пить и что играть! Зашарманю насмерть! Ух!
   Марта споро управилась на кухне и вернулась с внушительного вида блюдом свиных ножек, глиняным запотевшим кувшином, парой глиняных же кружек, чашечкой кофе и малюсенькой рюмочкой пахучей темно-коричневой настойки. Все это она ловко разместила на маленьком столике, коснулась напоследок Лабухова плеча мягким боком, сделала книксен и грациозно уплыла за стойку.
   Шер ревниво и настороженно посмотрела вслед Марте, потом принялась заинтересованно изучать свиные ножки. Пока, правда, на расстоянии.
   На некоторое время Йохан погрузился в кружку с пивом, потом воздал должное свиным ножкам и, наконец, вынырнув на свет Божий, довольно рыгнул и уже совсем мирно спросил:
   — Так чего же тебе надо от простого Домского органиста, господин кавалер?
   Лабух маленькими глоточками смаковал «Черного приора». Напиток слегка горчил, отдавал дымком и травами и чуть-чуть обжигал, словно костерок на скошенном лугу. Похоже, этот напиток придумали странствующие монахи, вынужденные на старости лет осесть в монастыре. Кощунством было после «Черного приора» пить пиво, но Йохан подвинул Лабуху глиняную кружку, и Лабух не устоял. Исключительно из чувства солидарности.
   «Пьяный кочет» мягко скользнул в гортань и наполнил Лабуха доброжелательностью и теплом. Пиво чудесно гармонировало с теплым летним вечером, плавно переходящим в ночь. «Батюшки, уже вечер, — ошалело подумал Лабух. Вот так Йохан! Ай да шарманщик!» А вслух сказал, стараясь говорить убедительно и солидно:
   — Не мне, Йохан, а всему вашему городку просто необходимо, чтоб ты вернулся к органу. Ведь тетушка Эльза сказала, что горожане без тебя ничего не могут. Ни работать, ни отдыхать, ни даже сны видеть. Так что, во имя своего Великого тезки, вернись, сделай милость! И выбрось свою шарманку, вредный это инструмент и недостойный высокой профессии органиста.
   «И чего это я так распинаюсь? — подумал про себя Лабух. — Ох, похоже, опоила меня своим кофейком умная тетушка Эльза! Непростой, видно, у нее кофеек!»
   — Ага, понятно, тебя, значит, наняла эта старая грымза! — понимающе кивнул Йохан. — Она кого хочешь охмурит. Ты ее больше слушай. Ей только и надо, чтобы все жили по старым нотам. Каждый день она приносит мне пухлую тетрадку и требует, чтобы я это играл. Только тетрадки-то все хотя и новые, да старые. Эту музыку еще мой предок сочинил, давным-давно. Замечательная музыка, честно говоря, только вот хочется иногда сыграть что-то свое, а не получается. А что до хитрой Эльзы, так она и впрямь думает, что все в городе происходит по велению органа. Она, наверное, тебе и про конец света рассказывала?
   — Рассказывала, — признался Лабух. — И про конец света, и про твоего предка. У нее в комнате даже портрет его висит.
   — А, ты и портрет видел! — Йохан, казалось, даже обрадовался. — А что там еще на портрете изображено, заметил?
   — Ящик какой-то, — Лабух отхлебнул пива. — Я и не рассмотрел, как следует, рама мешает. Постой-ка...
   — Ага! — подтвердил Йохан. — Вот этот самый ящик там и нарисован.
   Он хлопнул шарманку ладонью по деревянному боку, и шарманка довольно загудела.
   — Мой пращур с этой шарманкой двадцать годов бродил из города в город, из страны в страну, куда только его не заносило. Так он странствовал со своей шарманкой, собирая музыку, нотка здесь, нотка там, а где и целую фразу в свой ящик заполучит. Ну и денежки, конечно собирал. Музыку в шарманку, а денежки в карман. Смотрел мир, слушал мир, и старался понять, как он, этот мир устроен. А когда наслушался и кое в чем разобрался, да и денег поднакопил, то вернулся домой — здесь в те времена и города-то никакого не было, так, хутор занюханый, — собрал людей, зашарманил им мозги, и они построили этот город. Город-орган.
   — Как это — город-орган? — не понял Лабух. — Орган же в соборе?
   — В соборе только пульт да клавиатура, — терпеливо пояснил Йохан, — а к пульту уже подсоединены дома, мастерские, лавки, трактиры — в общем, все здания. Теперь понимаешь? Когда я играю, я играю не просто на органе, а на целом городе, и жители, хотят они этого или нет, вынуждены жить по старинным нотам. В общем, все, как Йохан прописал, и никак иначе. А я вот нынче ночью подумал, что им полезно немного пожить собственной жизнью. Точнее, не сразу подумал, сначала услышал музыку со стороны, а потом уж подумал. В нашем городе двести лет другой музыки, кроме той, что отец мой, дед и прочие предки играли, никто слыхом не слыхивал. А сейчас нас будто бы откупорил кто-то. Мне словно по ушам шарахнуло, ну, я, сам не пойму зачем, взял вот эту шарманку и двинул на площадь. Ты, кстати, ничего этой ночью такого не слышал?
   — Как же! — смущенно пробормотал Лабух. — И не только слышал. Играл даже.
   — Ага! — Йохан поднял вверх палец-брусочек, совсем такой же, как на старинном портрете. — Я так и понял, что ты не простой музыкант. Иначе как бы ты сюда попал. Ну-ка, расскажи!
 
   — Завидую! — сощурившись сказал Йохан, когда Лабух поведал ему про Ночь Чаши. — Правда, я не все понял, ну да ничего, в остальном сам разберусь. Покажи мне свою гитару.
   Йохан уважительно провел пальцем по лезвию штык-грифа, потрогал ствол, а потом сказал:
   — Хорошая штучка, ну да моя не хуже! — И опять похлопал благодарно загудевшую шарманку по боку. — Ну что, стало быть, пора и мне в путь-дорогу!
   — А как же город? — спросил Лабух. — Тетушка Эльза говорила...
   — Ты больше слушай тетушку Эльзу! Жили же раньше люди без всякого органа и теперь приспособятся. Да они уже приспособились. Эй, Марта! — громогласно воззвал Йохан. — Марта, ты сегодня поросенка жарила? А булочки пекла?
   — А как же, господин Йохан! — Марта немедленно появилась у столика. — Желаете заказать? У меня всегда все свежее, поэтому мне и вставать так рано приходится. Сегодня с утра, правда, вроде чего-то не так было, словно бы вата в уши набилась. Но я попела немного, и все прошло!
   — Как это попела? — Йохан даже опешил. — И что же ты пела?
   — Ах, вы меня смущаете, господин Йохан. — Марта зарделась и посмотрела на Лабуха. — Не знаю, откуда эта песенка взялась, наверное, ветром с улицы надуло, вот, слушайте, только не смейтесь надо мной: «Я скромной девочкой была...»
   — Понял! — Йохан торжествующе посмотрел на Лабуха. — Вот так-то, Марта не собирается бездельничать да чахнуть без органа. Она еще и песенки поет, а прежде с ней такого не случалось. Так что все к лучшему. Спасибо, душенька, заверни-ка мне с собой поросенка и налей в бурдюк «Домского крепкого».
   — Хорошо, господин Йохан. А может, еще колбасок жареных? В дороге-то таких не купить, — Марта напоследок стрельнула глазами в Лабуха и убежала.
   — И колбасок тоже, — сказал Йохан, наливая пива себе и Лабуху. — А с чего ты, Марта, взяла, что я собрался в дорогу?
   — День сегодня такой, господин Йохан. Да и шарманку вашу я как увидела, так сразу и подумала, что вот, мол, собрался наш органист в путь. И то сказать, не орган же вам с собой тащить. Шарманка не в пример удобнее.
   Марта уложила съестное в объемистый мешок, отсчитала сдачу с золотой монеты и отошла за стойку, не забыв пожелать музыкантам доброй дороги.
   Йохан, крякнув, закинул за плечи шарманку и мешок со съестным, сгреб монеты, поднялся и твердым шагом кондотьера вышел на площадь.
   Рядом с собором невесть откуда появился цветочник. Прямо на брусчатке была расстелена чистая холстина, на которой лежали свежие розы с неяркими, словно глиняными бутонами, усыпанными мелкими сверкающими капельками воды.
   Водила уже проснулся и теперь деловито ходил вокруг Машки, время от времени пиная колеса — не надо ли какое-нибудь подкачать.
   — Слушай, дружище, а не подбросишь ли ты меня на своей замечательной повозке до какой-нибудь большой дороги? — спросил Йохан, увидев, как Лабух махнул водиле, чтобы тот подъехал.
   Колян-водила сумрачно полез на свое место, был он голодный и злой, и поэтому подъезжать не стал, а мстительно дождался, пока пассажир подойдет сам.
   — Ух, какая красавица! — воскликнул Йохан, похлопав Машку по пузатому капоту и забираясь на заднее сиденье. — Никогда в жизни в такой не ездил!
   Водила немного оттаял и сказал:
   — До Большой Дороги нам порядочный крюк делать придется. Так что повезу только за отдельную плату!
   — Езжай! — Лабух махнул рукой. — Так и быть, доплатим!
   Застоявшаяся Машка фыркнула и помчалась коровьим галопом, весело вскидывая желтым в шашечках задом. Скоро город-орган пропал из вида, и перед ними открылась Большая Дорога.
   Большая Дорога это такая дорога, которая может привести куда угодно. Поэтому и выглядеть она должна соответственно. По сути дела, это и не дорога даже, а какое-то бесконечное поле, по которому проходят тысячи и тысячи всевозможных дорог — восьмиполосных шоссе, армейских бетонных рокад, раздолбанных грунтовых, местами засыпанных гравием проселков, тропинок, лесных просек и вовсе непроезжих направлений, которые для кого-то являются дорогами. И все это дорожное разнообразие тем не менее ухитрялось выглядеть обыкновенное дорогой, покрытой слегка растрескавшимся асфальтом, не слишком ухоженной и не слишком широкой. Только вот указателей нигде не было видно.
   На Большой Дороге, как и полагается, остро пахло бензиновой гарью, конским навозом, дымом походных костров и еще чем-то нездешним. По ней стремительно проносились забрызганные пыльные лимузины, неторопливо влеклись запряженные быками повозки, целеустремленно простреливали длинные фуры дальнобойщиков. Все это мчащееся, шагающее, ползущее каким-то образом ухитрялось не мешать друг другу, словно Большая Дорога сама выбирала, в какой из своих бесчисленных ипостасей явиться путнику или, как умелый картежник, ловко раскладывала всех по мастям. Впрочем, присутствовал здесь и какой-то быт, обжитость, потому что по Большой Дороге не просто едут или идут — в ней рождаются, живут и умирают.
   На обочинах призывно мерцали огоньки харчевен и трактиров, где-то смеялись женщины, а в обтрепанных кустах, немного поодаль, кто-то шевелился. Наверное, это были разбойники, прикидывающиеся дорожным патрулем, а может быть, наоборот.
   Водила тормознул на обочине. Йохан сунул ему золотую монету, которую водила тут же попробовал на зуб. Монета оказалась настоящей, потому что водила сразу же преисполнился к Йохану уважения и даже предложил отвезти его куда угодно. Видно, Большая Дорога сочла Кольку-водилу своим парнем и сделала ему некое заманчивое предложение, от которого ох как трудно было отказаться.
   — Вот только с клиентом разделаюсь, и поедем! — сказал водила с Большой Дороги и посмотрел на Лабуха.
   Лабух даже поежился.
   — Большое спасибо, — поблагодарил Йохан. — Я лучше пойду пешком. Вы не представляете, как приятно ходить пешком!
   Водила, который необходимость хождения пешком приравнивал к поражению в правах на неопределенный срок, сразу разочаровался в Йохане и принялся демонстративно смотреть вдаль.
   Органист неторопливо выбрался из Машки, закинул за плечи шарманку и вещевой мешок, попрощался с Лабухом, водилой и Черной Шер да и зашагал себе по обочинке, что-то насвистывая
   — Ну что, поехали, — сказал Лабух водиле, — а то, не ровен час, опоздаем на Старую Пристань.
   — Не опоздаем! — ответил водила и с тоской посмотрел на уходящее в неведомое дорожное полотно. Эх, бросить бы все, и по газам! — Да ладно, поехали!
   Машка нехотя развернулась и, недовольно бурча мотором, медленно покатила прочь от Большой Дороги. Чувствовалось, что она была разочарована. Может быть, она надеялась там, на Большой Дороге, встретить какого-нибудь Борьку? Кто их разберет, эти одушевленные машины?
   Водила молчал, сжав в зубах вонючую беломорину, только иногда огладывался через плечо, словно Большая Дорога время от времени окликала его по имени, а может быть, так оно и было, только Лабух этого не слышал.
   — Слышь, артист, — подал наконец голос водила, — а ты не знаешь, с Большой Дороги на Чуйский тракт можно попасть?
   — Наверное, можно, — Лабух было задремал, но вот проснулся. — А что ты там забыл, на Чуйском тракте?
   — Молодость, — негромко ответил водила. — Вот, вроде бы, хрен с ней, с молодостью! Но тянет, понимаешь, хоть взглянуть бы...
   Наконец, такси подкатило к Старой Пристани и припарковалось среди других автомобилей — нюрок, катек и прочих клеопатр. Все тачки были явно из одной конюшни, из Гаражей. Возле машин лениво покуривали водилы.
   — Слушай, а что, кроме водил и мобил, никто в этом городе извозом не занимается? — удивился Лабух. — У бывших глухарей тоже тачек полно.
   — Конкуренты, — презрительно сплюнул водила. Среди своих он снова стал прежним. Прошлое, конечно, тянет, но с наезженной колеи настоящего съехать не так-то просто. — Как же, некоторые чайники пытались, только куда им до нас! Мы им живо момент истины устроили! Так что не боись, чужие здесь не ездят!

Глава 24. Старая Пристань

   Плавучий резной, словно игрушечный, домик, весь голубой и розовый, с фигурными деревянными столбиками веранд и балконов, гранеными башенками и сквозными кружевными перилами — вот что такое Старая Пристань. Когда-то давно по реке, словно большие праздники, плавали настоящие пассажирские пароходы, как полагается, лебедино-белые, с красными плицами гребных колес и сияющими медными колоколами, курительными салонами, обшитыми дубовыми панелями, и, конечно, высокими трубами. Однажды желтый приземистый буксир, похожий на трудолюбивую черепаху с черной трубой на спине, приволок и поставил на якоря это новенькое деревянное чудо. Тогда ее называли Новой Пристанью, и жители города приходили сюда по выходным в праздничной одежде, мужчины — в тесных визитках и сюртуках, непременно с усами, женщины в светлых кружевных платьях, таких длинных, что, поднимаясь по трапу, подол надо было придерживать рукой, с кружевными же зонтиками от солнца, дети в полотняных матросках.
   Люди подолгу сидели в ресторане, пили кофий, вкусно обедали, ожидая прибытия парохода. Они делали все со вкусом, не торопясь, поэтому и сама пристань, несмотря на свой легкомысленный вид, по сей день располагала к неторопливости и благодушию. К несуетности. Пристань принадлежала Миру Реки, плавному, на первый взгляд, неторопливому и вечному, а на самом деле — изменчивому и каждое мгновенье новому. И Мир Реки был чем-то похож на мир Большой Дороги.
   Лабух с помощью водилы выгрузил свое имущество и, оставив кофры с инструментами на дебаркадере, пошел к деревянному, снабженному резными перильцами трапу. Водила получил положенную плату, но, однако, не уехал, а вразвалочку направился к группке своих коллег, оживленно что-то обсуждавших. Наверное, вопросы бизнеса или меры воздействия на потенциальных конкурентов. А может быть, водиле просто хотелось обменяться новостями, посплетничать — вон только что Лабуха привез. В городе-органе побывал. Ничего интересного не видел, зато выспался. Левого пассажира прихватил. С виду чудак-чудаком, но платит золотом. Глядите, какая монета. Соверен, наверное. Или гульден. Ну, все равно, главное, что золотая. Нет, не поменяю... На счастье носить буду... Кстати, я еще и на Большой Дороге отметился. В общем, полным-полно новостей. А Лабух-то наш куда-то намылился, интересно зачем. Наверняка ведь что-то затевает. За одну ночь мильон отхватил, надо же! Да что ему мильон, боевые музыканты, они денег не ценят, им бензин покупать не надо, а бензин нынче, сами знаете почем! Дорожает бензинчик, и дорожать будет. Да еще ходят слухи, что патрули с музыкантов на ловлю таксистов, то есть водил и мобил, переквалифицировались, вот еще напасть. Говорят, ездить можно будет только вдоль, а поперек — ни-ни!
   Шер снова забралась к Лабуху на плечо. Она уже успокоилась и время от времени норовила спрыгнуть на землю, чтобы поближе познакомиться с этим, безусловно, интересным местом и его обитателями. Но не решалась.
   Место было действительно интересное. У Старой Пристани, как в добрые, давно прошедшие времена, стоял пароход или нечто на него очень похожее. На слух. Во всяком случае, пыхтение и гудки, время от времени издаваемые пришвартованным к боку Старой Пристани транспортным средством, очень походили на пароходные.