Страница:
Но нет, такова Россия; так у них здесь принято. И нечего возмущаться. И огорчаться нечего. Просто славяне не такие, как мы, вот и все, и придется с этим примириться - и сейчас, и в дальнейшем. Да, это жестоко. Это отталкивающее зрелище. Именно так. Это противоестественно, это никому не нужно, ужасно, непристойно. Но... что поделать..."
Странное дело, но факт всенародного представления бальзамированного тела вождя в Мавзолее подействовал на писателя совершенно иначе. Хотя и нельзя сказать, что он был загипнотизирован новой Россией. Он видел её "сероватую" уличную толпу, безнадежных детей-беспризорников, и встречал людей полоумных и помутненных - последствия катаклизмов, и видел вечный недостаток того-сего. А когда ему говорили, что все это результат "разрухи", то он произносил (письменно) сентенции не менее хлесткие, чем профессор Преображенский в булгаковском "Собачьем сердце". Однако он же пишет:
"Владимир Ильич Ульянов. Николай Ленин*. Если коммунистическая идеология охватит весь мир, как велика будет слава этого человека! Он стал, пожалуй, народным героем. Вторым Иисусом Христом. Уже теперь вся Россия наполнена его памятниками и портретами; их так много, что это придает стране особый облик. В одной лишь Москве его бюстов и статуй столько, что это составляет ощутимый прирост к населению столицы. Население Москвы без памятников Ленину - два миллиона, а вместе с ними - три миллиона. И так по всей стране.
Находящийся в Москве на Советской площади Институт В.И. Ленина крайне мрачного вида здание из темно-серого камня, выходящее фасадом на окруженную нарядными домами площадь, - хранит в своих просторных, прекрасно оборудованных залах все, что осталось после Ленина, кроме одежды, в которой он покоится в мавзолее на Красной площади. В институте хранятся все его рукописи, каждый клочок бумажки с записью его рукой, личные вещи, фотографии и, кроме того, полное собрание всех его опубликованных произведений, а также все, что написано о нем и его теории, названной "ленинизмом".
А тело его лежит в стеклянном склепе под красным балдахином в скорбном деревянном мавзолее на Красной площади. Яркий электрический свет заливает его бледное усталое лицо с широкими татарскими скулами, высоким лбом и редкой бородкой. Маленький, очень усталый человек (мне показалось, что ему, должно быть, очень надоело лежать вот так, когда миллионы взглядов впиваются в его спокойное лицо). Какое удивительное у него лицо: разглядывая его, так и представляешь, каким этот человек был в жизни. Как он был любим всеми своими соратниками. До сих пор Калинин, Троцкий, Рыков не могут без слез рассказывать о его достоинствах, о его уме, остроумии. Для них, как и для многих русских людей, он стал воистину новым Христом. И по вечерам год за годом посещают мавзолей огромные толпы, наверное, тысячи людей, сменяющих друг друга, полных желания увидеть Ленина, испытать рядом с его гробом новый прилив жизненных сил.
Зимой я наблюдал эту толпу, с пяти до семи вечера она стоит в долгом ожидании на фоне высокой, покрытой снегом Кремлевской стены. Именно в эти часы пускают в мавзолей единую очередь. То и дело, проходя мимо гроба, кто-то утирает глаза. Иные, более суеверные, крестятся или с благоговением дотрагиваются до поручней, окружающих стеклянный куб, внутри которого покоится его тело. Иные замирают, глядя на него со скорбью, или с восхищением, или с вопрошающим или даже непередаваемым выражением лица, как бы силясь в это мгновение охватить в своем сознании деяния, значение и мощь Ленина. Но вместе с тем, как мне говорили, в народе распространилось суеверие: пока Ленин как живой лежит в мавзолее, коммунизм будет жить; если тело исчезнет, сгинет и коммунизм!"
"Пока лежит..." - повторяют и ныне, но продолжают по-разному. Одни пугают гибелью России, другие - тем же. Но одни - в случае, если тело вынесут из мавзолея, другие - если его не предадут земле. А может, и то, и другое - равно суеверия? Можно говорить о сообразности, такте, о православной традиции, наконец, но - придавать телу в гробнице магические свойства такой силы?.. Что-то здесь не так.
Хотя вот и Драйзера мумия заворожила. Однако почему же его все-таки так смутил киевский мужик в открытом гробу? Отчего он стал для него символом отличия славянской культуры от западной?
Попробуем разобраться.
Драйзер был настоящим американцем - даже не "стопроцентным", как говорили об американце среднем, ковбойствующем ухаре или надежном, как "форд", среднем предпринимателе, а именно настоящим; Америка его таковым считала. Она простила ему, позволила заглавие его книги "Американская трагедия" - книги о частной жизни женщин и мужчин.
Американцы же отличаются тем... Но тут надо пояснить. Определение, которое мы хотим привести, дал Америке (и, стало быть, американцам) академик Борис Викторович Раушенбах, ныне уже покойный. Академик от космических и оборонных дел, он во времена оные отмотал ряд лет в лагере и "шарашках" (чисто российско-советское определение научно-исследовательских учреждений тюремного типа). Это обычно. Но необычно, что уже в 70-е годы он печатал книги об особенностях иконописания как искусства высшего, а не недоразвитого. Так вот он, когда его пригласили читать курс лекций в университетах Америки, сказал, что никогда не поедет в страну, в которой не было Средневековья. Почему?
Объясним это на примере Драйзера и в продолжение наших тем. Хотя Драйзер говорит, что в России не "как у нас, на Западе", он потому и великий американский писатель, что не знал того, что великому американскому писателю знать не надо, не положено и излишне. У "нас" не бывает лишних знаний. Не всегда их надо предъявлять, вообще не надо их выставлять - это другое дело. Но лишних знаний не бывает. У "них", в Америке, иначе.
Лишние знания - европейское Средневековье. Когда к покойникам относились иначе. Приведем для краткости цитату из исследования французского историка Филиппа Арьеса "Человек перед лицом смерти" - оно стало открытием для европейского читателя, все более терявшего историческую память под влиянием разъедающей кислотной (в том числе и американизующейся) среды ХХ века.
"Зачастую в странах Средиземноморья, где, как мы помним, тело умершего принято было выставлять на всеобщее обозрение с открытым лицом, считали нужным сохранять и показывать трупы, достигшие состояния мумий. В нашем распоряжении есть рассказы различных авторов о посещении ими крипт или погребальных галерей, где можно было видеть в XVII-XVIII вв. мумифицированные тела мужчин и женщин. Особой популярностью пользовалась техника сохранения трупов, практиковавшаяся отцами-кордельерами. Они сначала хоронили покойников в земле, обладавшей свойством быстро "пожирать плоть", затем останки выставляли на вольный воздух, чаще всего на колокольне, дабы они хорошо просохли, утратили неприятный запах и могли дальше веками сохраняться в виде мумий; после этого их сносили в места с хорошей вентиляцией, где располагали в самых разных позах, стоя или лежа, с соответствующими надписями на стенах. Эта экспозиция костей и мумий с самого начала рассматривалась как поучительное зрелище, привлекая множество посетителей.
Несколько кладбищ такого рода можно видеть ещё сегодня. Одно из самых известных - в Риме в подземелье церкви капуцинов близ Палаццо Барберини. Здесь выставлены стоящие мумии, подобные тем, какие госпожа Дю Нуайе созерцала в начале XVIII в. в церкви кордельеров в Тулузе. Это монахи, умершие "в благовонии святости", но также миряне, примыкавшие как терциарии к францисканскому ордену и имевшие привилегию быть похороненными в монашеском одеянии, подпоясанные веревкой. В Палермо, также при церкви капуцинов, есть другое известное кладбище мумий. Там мы видим мирян в обычных костюмах. Возникло это кладбище не ранее конца XV в., и вплоть до 1881 г. сюда ходили семьями навещать своих усопших родственников...
Мумии можно было видеть в то время не только на кладбищах, но и в алтарях. Мощи святых - это уже не кости, сложенные в драгоценную скринию (сосуд), а настоящие мумии, одетые, как живые, и выставленные на всеобщее обозрение, наподобие восковых или деревянных статуй умерших на катафалке. Такие мумии святых, покоящиеся в стеклянных реликвариях, можно встретить во многих итальянских церквах, особенно в Риме. Они лежат на спине или на боку, облаченные в длинные одеяния, причем видимая часть скелета нередко обтянута тонкой сеткой, удерживающей кости вместе.
Там же, в Риме, семейство Дориа хранило мумию даже у себя дома, в маленькой частной часовне своего дворца. Я не уверен, что многие из наших современников согласились бы держать мумию своего родственника в собственном доме, да ещё в соседней комнате. Но, как мы увидим в дальнейшем, развитие чувствительности в это время сделало более тяжелой и непереносимой для живых смерть тех, кого они любили, и вызвало настоящий, подчас маниакальный культ памяти об усопшем. Вкус к мумиям, уже отмеченный нами выше, привел тогда и к желанию многих хранить тело дорогого умершего в непосредственной близости от себя.
Искушение было давним: проявление его мы находим уже в конце XVI века, хотя и не в реальной жизни, а в театре. В трагедии поэта елизаветинской эпохи Кристофера Марло главный герой, Тамерлан, хранит у себя забальзамированное тело своей возлюбленной Зенократы. Римское братство "делла Орацьоне э делла Морте" - "молитвы и смерти", - в церкви которого подземелье было также богато декорировано костями и черепами, ежегодно устраивало "живые картины", позднее запечатленные на гравюрах. Одна из этих картин представляла чистилище, причем постановщик использовал в мизансцене настоящие трупы.
В XVIII веке обычай держать мертвое тело вблизи себя перешел с театральных подмостков в повседневную городскую жизнь. Разумеется, такие случаи были редки, но не составляли абсолютного исключения. Так, в 1775 году Мартин ван Батчелл не пожелал расстаться с телом умершей жены и держал его в доме до тех пор, пока его вторая жена не положила этому конец. После этого мумия была передана в лондонский Роял колледж оф сёдженз, где и находилась вплоть до бомбардировок Лондона в 1940 году.
Другая история связана с именами Жака Неккера, министра финансов Людовика XVI, и его жены Сюзанн Кюршо - родителей знаменитой писательницы баронессы Жермен де Сталь. Госпожа Неккер испытывала панический страх быть похороненной заживо и надеялась, что и после смерти сохранит контакт со своим мужем. "Сделай точно так, - пишет она ему, - как я сказала. Быть может, душа моя будет блуждать вокруг тебя... Быть может, я смогу наслаждаться твоей точностью в исполнении желаний той, которая так тебя любит". Вот каковы были её инструкции: построить мавзолей для неё и её супруга в их владениях на берегу Женевского озера и сохранять тела обоих в ванне со спиртом. Первоначально Жак Неккер в течение трех месяцев хранил тело жены у себя дома погруженным в спирт, "как эмбрион". Сама госпожа де Сталь позднее вспоминала о необычных распоряжениях своей матери, приказавшей сохранять её тело в винном спирте, под стеклом, дабы её безутешный муж проводил остаток своих дней в созерцании её былой красоты. 28 июля 1804 года семейная усыпальница близ Женевы вновь былa отворена, чтобы поместить туда гроб госпожи де Сталь. "В бассейне черного мрамора, ещё наполовину наполненном спиртом, под широким красным покровом были распростерты тела Неккера и его жены. Лицо Неккера было в прекрасной сохранности, голова же госпожи Неккер провалилась и была скрыта покровом".
Уже в наши дни, в октябре 1947 года, можно было прочесть в газете "Парисуар" такую историю: 21 мая 1927 года в Париже умер в возрасте 70 лет, не оставив потомства, маркиз Морис д'Юрр д'Обэ, завещавший все свое огромное состояние Французскому государству, но на странных условиях. В завещании он изложил свою последнюю волю: быть после смерти посаженным в кресло внутри стеклянного шкафа, который должен был быть установлен лицом к морю в публичном месте, постоянно освещенном и охраняемом, вблизи маяка и телеграфной станции. В действительности же не видимая всем мумия маркиза, а только его гроб был помещен в одной из комнат его замка, превращенной в нечто вроде постоянно действующей часовни.
Подобное желание было не чуждо и таким просвещенным людям, как философ Джереми Бентам, умерший в 1832 году и завещавший, чтобы его забальзамированное тело сохранялось в основанном им Лондонском университете, где всякий мог бы его видеть и при случае даже обратиться к нему с вопросом.
Это дела далекие по времени и пространству от нас. Приведем пусть анекдотичный, но не воспринимавшийся как нечто из ряда вон выходящее - как кощунство, ересь и т.д. - эпизод из прибалтийской жизни XIX века.
Есть в Таллинне (прежде Ревеле, ещё прежде, по-русски, городе Колывань) церковь святого Николая. По-эстонски - Нигулисте. Для всех христиан святой Николай - покровитель моряков и купцов. На самом деле гораздо больше: свой, народный заступник. Так вот в соборе Нигулисте, ни много ни мало XIII века постройки, в просвещенном XIX веке - в "европейском" по самоопределению городе Ревеле-Таллинне - был выставлен покойник. В черном бархатном камзоле, в кружевах, парике, шелковых чулках. Вся заслуга Карла-Евгения де Круа, герцога королевской крови, заключалась в том, что с 1702 года он пролежал в подвале церкви Нигулисте нетленно. А что он вообще в подвале делал? История простая. Де Круа ничем, кроме пьянства и разврата, не прославился. Но герцог был человек бедный, жить-то на что-то надо, и он служил - государям Дании, Австрии, Польши, России. Имел в соответствии с королевской кровью чин фельдмаршала, никогда ни одной битвы не выиграл, попал в плен и был освобожден под честное слово больше не воевать. И под такое же честное слово умер в безделье и огромных долгах. Вот тут наступает нечто весьма интересное в области юстиции по части покойников. По праву, принятому в городах, входивших в международное коммерческое сообщество Ганза (Любекскому праву), должника можно было "задержать на земле". Что и было сделано. Но у славного де Круа родственники оказались очень стеснительными и не объявились для оплаты его долгов. Так он и лежал в подвале церкви Нигулисте. В 1822 году "нетленные мощи" обнаружили, удивились и выставили на всеобщее обозрение. Тут же в храме. Церковный сторож специально держал кошку, чтобы не давала мышам есть мумию, посмотреть на которую стекались ревельцы и приезжие. Доходное оказалось дело. Основная версия, почему тело мумифицировалось, была такая: герцог де Круа пил больше, чем другие могли выпить, и славно заспиртовался.
Только в 1897 году - под давлением имперских православных властей "мощи" проходимца королевской крови были устроены в гроб и положены в склеп.
Это, конечно, анекдотический случай, но ведь то даже не католики, а с самого начала Реформации протестанты, к лику смерти, к покойнику во плоти относящиеся весьма скептически. Для них открытый гроб - явление вовсе не понятное. Казалось бы... От презрения далеко ли до кощунства?
Из бесед митрополита Сурожского Антония (Блума):
"Одно из самых замечательных явлений в нашем Православии - это похороны при открытом гробе. На Западе неисчислимое количество людей никогда не заглянули в лицо усопшего человека. Они встречаются со смертью только в виде гроба. До этого они ухаживают за больным, видят его страдания, ужасаются порой тому, что ему приходится пережить и духовно и телесно, а когда приходит смерть, этот человек оставлен на попечение тех, кто его уложит в гроб и отнесет этот гроб или в храм, или в крематорий, или на кладбище. Открытый гроб - откровение для западных людей; откровение, потому что они могут заглянуть в лицо усопшего человека и увидеть не ужас, а величие смерти.
Я вспоминаю один случай. Сколько-то лет тому назад в одном английском городке, после довольно многих лет острого страдания, скончалась прекрасная бабушка. Ее сын был русский, жена этого сына - англичанка. Это были мои друзья; я к ним приехал, как только узнал о смерти бабушки. И вот вижу: все сидят в гостиной, а детей нет. "Где же дети?" - "Мы их услали из дому". "Почему?" - "Но как же им быть в одном доме с мертвой бабушкой!" - "А почему же нет?" - "Но ведь это может их потрясти на всю жизнь, они будут душевно больны!.." Я долго спорил и в конечном итоге добился, чтобы детей вернули домой. Мать мне сказала: "Хорошо, возьмите их в комнату, где лежит их бабушка, и пусть на вас будет ответственность за то, что они переживут..." Я этих детей взял (мальчику было пять лет, девочке - семь); мы вошли; в комнате царила та торжественная тишина, которая окружает усопшего; было сверхъестественно тихо. Девочка посмотрела в лицо своей бабушке, которую она годами видела в страдании: морщины расправились, лицо было светлое, спокойное, изумительно красивое; и девочка сказала: "Так, значит, это смерть!.." А мальчик добавил: "Как это прекрасно!.."
Разве это не более здоровое начало в восприятии того, что такое смерть, чем ужас? А ужас может быть действительно величайший, потому что в моем споре с родителями я их спросил: но почему вы думаете, что дети должны так испугаться смерти? Их мать мне ответила: "Они знают, что такое смерть". "Каким это образом они знают, что они могут знать о смерти?" - "Они видели несколько дней тому назад маленького зайчика, растерзанного кошками в нашем саду..." И ведь подумайте: если бы я им не показал бабушку, лежавшую в этом дивном покое смерти, они всю жизнь думали бы, что смерть - это неизъяснимый ужас растерзанного живого тела, измученного, изуродованного.
И вот это первое, что мы можем представить западному человеку: приди, посмотри!.. Часто наши западные посетители мне говорят: "Но, конечно, вы своих детей не подводите к гробу?!" - "Конечно, подводим, чтоб они видели!" - "И что говорят дети?" - "То же самое, что говорили эта девочка и этот мальчик: "Какая красота! Как он спокойно лежит! Ему, значит, теперь уже и не больно, и не страшно!.." И это остается на всю жизнь. Единственное, что может испугать ребенка, когда он поцелует и лоб усопшего, это внезапное чувство холода: жизнь ушла. И ребенка надо предупредить об этом; потому что иначе его охватит страх перед этим холодным телом; а если он поймет, то увидит только величие смерти.
И это тоже нечто, что мы должны принести Западу: наше православное зрение, наше православное переживание и понимание смерти".
Напомним: Теодора Драйзера удивил не только открытый гроб, но и само шествие. Понятно - у него не было Средневековья, когда сеньоры провожали своего товарища, шествуя по улицам в самых ярких своих парадных одеждах. Это называлось - оказать уважение покойнику. Ныне и у нас, в России, в большом городе вы не увидите похоронных шествий вслед за катафалком - через улицы и улицы, до самого кладбища. Во-первых, нельзя же остановить движение. Во-вторых, до кладбища не близко. Но раньше...
На исходе зимы 1852 года из храма святой Татианы - домовой церкви Московского университета - огромная процессия вынесла гроб и двинулась в неблизкий путь к Данилову монастырю.
- Неужели у покойника столько родных? - спросил ошалевший прохожий.
- Хоронят Гоголя, и все мы его кровные родные, да ещё с нами вся Россия, - ответил студент.
Гоголь завещал похоронить его рядом с поэтом Языковым, на кладбище древнего окраинного монастыря. Высшие чины московской власти лично наблюдали, чтобы похороны прошли тихо. Странно: Гоголь последних лет уже и сатириком-то не был. А вот поди ж ты - боялись. Запретили писать о смерти Гоголя. Но в "Московских ведомостях" появилось-таки об этом "Письмо из Петербурга". Его автор, И.С. Тургенев, был арестован и выслан под надзор в свою деревню.
В 1931 году кладбище в Даниловом монастыре ликвидировали. Останки Гоголя, как и некоторых других, перенесли на Новодевичье. Но помнили, где он прежде был похоронен, - там растет большое дерево. Когда (к 1988 году 1000-летию Крещения Руси) монастырь возвратили Русской Православной Церкви, там многое пришлось устраивать и перестраивать. Дерево мешало, но его не тронули - все знали, что это дерево, под которым был похоронен Гоголь.
И в наше время мы знаем примеры стихийно складывающихся погребальных шествий.
...Жарким олимпийским летом 1980 года Москва хоронила Владимира Высоцкого. В неблизкий путь от Театра на Таганке до Ваганьковского кладбища шла несметная толпа...
...Зимой 1991 года в последний путь провожали академика Андрея Сахарова. Люди шли за медленным катафалком к дальнему Востряковскому кладбищу...
Так что ушедших традиций, наверное, не бывает. Бывают частые и редкие случаи.
Похороны по-императорски
В бумагах Екатерины II сохранились распоряжения императрицы на счет её смерти. На могильной плите следовало выбить такую надпись:
"Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля (2 мая) 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 г., чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела тройное намерение - понравиться своему мужу, Елизавете (правившей тогда императрице Российской. - Авт.) и народу. Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась, она любила искусства и быть на людях".
Пространные надписи отнюдь не были приняты на гробницах русских государей - ни в Архангельском соборе Московского Кремля, где они покоились начиная с Ивана Калиты, ни в соборе апостолов Петра и Павла в Петропавловской крепости Санкт-Петербурга, ставшем местом упокоения императоров России начиная с Петра I. Однако Екатерина II и не собиралась покоиться в Петропавловском соборе. В завещании она подробно расписала, что - "буде я умру" в Петербурге или на ближней царской даче в Пелле хоронить "в Невском монастыре", то есть в Александро-Невской лавре, "в соборной или погребальной церкви"; если в Царском Селе или Петергофе - на ближнем кладбище; "буде на Москве" - в Донском монастыре или ином ближнем кладбище. Наконец: "Буде в ином месте - на ближнем кладбище".
Можно себе представить, чтобы Екатерина, при жизни почитавшаяся Великой, покоилась - "буде" скончалась бы в дороге, объезжая свою империю, - на скромном погосте заштатного городка, а на могильной плите красовалась бы "веселонравная", но вместе с тем очень самопохвальная надпись? Нет, мы этого представить себе не можем, потому что так не было. Без внимания были оставлены заготовленная эпитафия и завещанные места захоронения. Нарушены были и завещательные распоряжения насчет того, чтобы не перетруждать себя трауром: сразу после погребения "разрешить венчание браки и музыку", через шесть недель "раскрыть все народные увеселения", "носить траур полгода, а не более, а что менее того, то лучше". Траур был расписан на год, "на все четыре квартала" лично наследником Павлом I.
А ведь Екатерина специально приписала в завещании: "Копию с сего для лучшего исполнения положется и положено в таком верном месте, что через долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воли". Почему же ослушались?
Бумаги, которые мы тут цитировали, были незаконченными, черновыми и поэтому при желании вполне могли быть сочтены за нечто предварительное и оттого необязательное, а то и вовсе как очередное проявление природного "веселонравия" царицы.
Но зададимся вопросом: чего это Екатерина решила шутить по поводу собственных похорон? Может быть, она вообще несерьезно относилась к российским погребальным традициям, императорским в частности? Ничуть не бывало. Екатерина с гордостью вспоминала, что именно она распоряжалась "траурной комиссией" по смерти императрицы Елизаветы, для чего "брала советы от старых дам" и "в чем на них угодила чрезвычайно". Уже тогда она прекрасно изучила чин императорских похорон. Отличием его, идущим ещё от давних, великокняжеских традиций, было среди прочего долгое прощание с телом - шестинедельное. Вспоминая те прощальные недели, Екатерина II не упустила рассказать о случившихся тогда других похоронах - пышных и скандальных:
"Две недели по кончине покойной Государыни умре граф Петр Иванович Шувалов. За несколько дней до кончины его, он и брат его большой, Александр Иванович Шувалов, были от императора пожалованы в фельдмаршалы... Хотя огромные похороны и при оных великолепные выносы указом покойной Государыни запрещены были, но, однако, господа Шуваловы выпросили у Императора, дабы граф Петр Иванович с великолепной церемонией погребен был; сам Император обещался быть на выносе. В назначенный день ждали очень долго императора, и он не прежде как к полудню в печальный день приехал. Народ же ждал для смотрения церемонии с самого утра, день же был весьма холодный.
Странное дело, но факт всенародного представления бальзамированного тела вождя в Мавзолее подействовал на писателя совершенно иначе. Хотя и нельзя сказать, что он был загипнотизирован новой Россией. Он видел её "сероватую" уличную толпу, безнадежных детей-беспризорников, и встречал людей полоумных и помутненных - последствия катаклизмов, и видел вечный недостаток того-сего. А когда ему говорили, что все это результат "разрухи", то он произносил (письменно) сентенции не менее хлесткие, чем профессор Преображенский в булгаковском "Собачьем сердце". Однако он же пишет:
"Владимир Ильич Ульянов. Николай Ленин*. Если коммунистическая идеология охватит весь мир, как велика будет слава этого человека! Он стал, пожалуй, народным героем. Вторым Иисусом Христом. Уже теперь вся Россия наполнена его памятниками и портретами; их так много, что это придает стране особый облик. В одной лишь Москве его бюстов и статуй столько, что это составляет ощутимый прирост к населению столицы. Население Москвы без памятников Ленину - два миллиона, а вместе с ними - три миллиона. И так по всей стране.
Находящийся в Москве на Советской площади Институт В.И. Ленина крайне мрачного вида здание из темно-серого камня, выходящее фасадом на окруженную нарядными домами площадь, - хранит в своих просторных, прекрасно оборудованных залах все, что осталось после Ленина, кроме одежды, в которой он покоится в мавзолее на Красной площади. В институте хранятся все его рукописи, каждый клочок бумажки с записью его рукой, личные вещи, фотографии и, кроме того, полное собрание всех его опубликованных произведений, а также все, что написано о нем и его теории, названной "ленинизмом".
А тело его лежит в стеклянном склепе под красным балдахином в скорбном деревянном мавзолее на Красной площади. Яркий электрический свет заливает его бледное усталое лицо с широкими татарскими скулами, высоким лбом и редкой бородкой. Маленький, очень усталый человек (мне показалось, что ему, должно быть, очень надоело лежать вот так, когда миллионы взглядов впиваются в его спокойное лицо). Какое удивительное у него лицо: разглядывая его, так и представляешь, каким этот человек был в жизни. Как он был любим всеми своими соратниками. До сих пор Калинин, Троцкий, Рыков не могут без слез рассказывать о его достоинствах, о его уме, остроумии. Для них, как и для многих русских людей, он стал воистину новым Христом. И по вечерам год за годом посещают мавзолей огромные толпы, наверное, тысячи людей, сменяющих друг друга, полных желания увидеть Ленина, испытать рядом с его гробом новый прилив жизненных сил.
Зимой я наблюдал эту толпу, с пяти до семи вечера она стоит в долгом ожидании на фоне высокой, покрытой снегом Кремлевской стены. Именно в эти часы пускают в мавзолей единую очередь. То и дело, проходя мимо гроба, кто-то утирает глаза. Иные, более суеверные, крестятся или с благоговением дотрагиваются до поручней, окружающих стеклянный куб, внутри которого покоится его тело. Иные замирают, глядя на него со скорбью, или с восхищением, или с вопрошающим или даже непередаваемым выражением лица, как бы силясь в это мгновение охватить в своем сознании деяния, значение и мощь Ленина. Но вместе с тем, как мне говорили, в народе распространилось суеверие: пока Ленин как живой лежит в мавзолее, коммунизм будет жить; если тело исчезнет, сгинет и коммунизм!"
"Пока лежит..." - повторяют и ныне, но продолжают по-разному. Одни пугают гибелью России, другие - тем же. Но одни - в случае, если тело вынесут из мавзолея, другие - если его не предадут земле. А может, и то, и другое - равно суеверия? Можно говорить о сообразности, такте, о православной традиции, наконец, но - придавать телу в гробнице магические свойства такой силы?.. Что-то здесь не так.
Хотя вот и Драйзера мумия заворожила. Однако почему же его все-таки так смутил киевский мужик в открытом гробу? Отчего он стал для него символом отличия славянской культуры от западной?
Попробуем разобраться.
Драйзер был настоящим американцем - даже не "стопроцентным", как говорили об американце среднем, ковбойствующем ухаре или надежном, как "форд", среднем предпринимателе, а именно настоящим; Америка его таковым считала. Она простила ему, позволила заглавие его книги "Американская трагедия" - книги о частной жизни женщин и мужчин.
Американцы же отличаются тем... Но тут надо пояснить. Определение, которое мы хотим привести, дал Америке (и, стало быть, американцам) академик Борис Викторович Раушенбах, ныне уже покойный. Академик от космических и оборонных дел, он во времена оные отмотал ряд лет в лагере и "шарашках" (чисто российско-советское определение научно-исследовательских учреждений тюремного типа). Это обычно. Но необычно, что уже в 70-е годы он печатал книги об особенностях иконописания как искусства высшего, а не недоразвитого. Так вот он, когда его пригласили читать курс лекций в университетах Америки, сказал, что никогда не поедет в страну, в которой не было Средневековья. Почему?
Объясним это на примере Драйзера и в продолжение наших тем. Хотя Драйзер говорит, что в России не "как у нас, на Западе", он потому и великий американский писатель, что не знал того, что великому американскому писателю знать не надо, не положено и излишне. У "нас" не бывает лишних знаний. Не всегда их надо предъявлять, вообще не надо их выставлять - это другое дело. Но лишних знаний не бывает. У "них", в Америке, иначе.
Лишние знания - европейское Средневековье. Когда к покойникам относились иначе. Приведем для краткости цитату из исследования французского историка Филиппа Арьеса "Человек перед лицом смерти" - оно стало открытием для европейского читателя, все более терявшего историческую память под влиянием разъедающей кислотной (в том числе и американизующейся) среды ХХ века.
"Зачастую в странах Средиземноморья, где, как мы помним, тело умершего принято было выставлять на всеобщее обозрение с открытым лицом, считали нужным сохранять и показывать трупы, достигшие состояния мумий. В нашем распоряжении есть рассказы различных авторов о посещении ими крипт или погребальных галерей, где можно было видеть в XVII-XVIII вв. мумифицированные тела мужчин и женщин. Особой популярностью пользовалась техника сохранения трупов, практиковавшаяся отцами-кордельерами. Они сначала хоронили покойников в земле, обладавшей свойством быстро "пожирать плоть", затем останки выставляли на вольный воздух, чаще всего на колокольне, дабы они хорошо просохли, утратили неприятный запах и могли дальше веками сохраняться в виде мумий; после этого их сносили в места с хорошей вентиляцией, где располагали в самых разных позах, стоя или лежа, с соответствующими надписями на стенах. Эта экспозиция костей и мумий с самого начала рассматривалась как поучительное зрелище, привлекая множество посетителей.
Несколько кладбищ такого рода можно видеть ещё сегодня. Одно из самых известных - в Риме в подземелье церкви капуцинов близ Палаццо Барберини. Здесь выставлены стоящие мумии, подобные тем, какие госпожа Дю Нуайе созерцала в начале XVIII в. в церкви кордельеров в Тулузе. Это монахи, умершие "в благовонии святости", но также миряне, примыкавшие как терциарии к францисканскому ордену и имевшие привилегию быть похороненными в монашеском одеянии, подпоясанные веревкой. В Палермо, также при церкви капуцинов, есть другое известное кладбище мумий. Там мы видим мирян в обычных костюмах. Возникло это кладбище не ранее конца XV в., и вплоть до 1881 г. сюда ходили семьями навещать своих усопших родственников...
Мумии можно было видеть в то время не только на кладбищах, но и в алтарях. Мощи святых - это уже не кости, сложенные в драгоценную скринию (сосуд), а настоящие мумии, одетые, как живые, и выставленные на всеобщее обозрение, наподобие восковых или деревянных статуй умерших на катафалке. Такие мумии святых, покоящиеся в стеклянных реликвариях, можно встретить во многих итальянских церквах, особенно в Риме. Они лежат на спине или на боку, облаченные в длинные одеяния, причем видимая часть скелета нередко обтянута тонкой сеткой, удерживающей кости вместе.
Там же, в Риме, семейство Дориа хранило мумию даже у себя дома, в маленькой частной часовне своего дворца. Я не уверен, что многие из наших современников согласились бы держать мумию своего родственника в собственном доме, да ещё в соседней комнате. Но, как мы увидим в дальнейшем, развитие чувствительности в это время сделало более тяжелой и непереносимой для живых смерть тех, кого они любили, и вызвало настоящий, подчас маниакальный культ памяти об усопшем. Вкус к мумиям, уже отмеченный нами выше, привел тогда и к желанию многих хранить тело дорогого умершего в непосредственной близости от себя.
Искушение было давним: проявление его мы находим уже в конце XVI века, хотя и не в реальной жизни, а в театре. В трагедии поэта елизаветинской эпохи Кристофера Марло главный герой, Тамерлан, хранит у себя забальзамированное тело своей возлюбленной Зенократы. Римское братство "делла Орацьоне э делла Морте" - "молитвы и смерти", - в церкви которого подземелье было также богато декорировано костями и черепами, ежегодно устраивало "живые картины", позднее запечатленные на гравюрах. Одна из этих картин представляла чистилище, причем постановщик использовал в мизансцене настоящие трупы.
В XVIII веке обычай держать мертвое тело вблизи себя перешел с театральных подмостков в повседневную городскую жизнь. Разумеется, такие случаи были редки, но не составляли абсолютного исключения. Так, в 1775 году Мартин ван Батчелл не пожелал расстаться с телом умершей жены и держал его в доме до тех пор, пока его вторая жена не положила этому конец. После этого мумия была передана в лондонский Роял колледж оф сёдженз, где и находилась вплоть до бомбардировок Лондона в 1940 году.
Другая история связана с именами Жака Неккера, министра финансов Людовика XVI, и его жены Сюзанн Кюршо - родителей знаменитой писательницы баронессы Жермен де Сталь. Госпожа Неккер испытывала панический страх быть похороненной заживо и надеялась, что и после смерти сохранит контакт со своим мужем. "Сделай точно так, - пишет она ему, - как я сказала. Быть может, душа моя будет блуждать вокруг тебя... Быть может, я смогу наслаждаться твоей точностью в исполнении желаний той, которая так тебя любит". Вот каковы были её инструкции: построить мавзолей для неё и её супруга в их владениях на берегу Женевского озера и сохранять тела обоих в ванне со спиртом. Первоначально Жак Неккер в течение трех месяцев хранил тело жены у себя дома погруженным в спирт, "как эмбрион". Сама госпожа де Сталь позднее вспоминала о необычных распоряжениях своей матери, приказавшей сохранять её тело в винном спирте, под стеклом, дабы её безутешный муж проводил остаток своих дней в созерцании её былой красоты. 28 июля 1804 года семейная усыпальница близ Женевы вновь былa отворена, чтобы поместить туда гроб госпожи де Сталь. "В бассейне черного мрамора, ещё наполовину наполненном спиртом, под широким красным покровом были распростерты тела Неккера и его жены. Лицо Неккера было в прекрасной сохранности, голова же госпожи Неккер провалилась и была скрыта покровом".
Уже в наши дни, в октябре 1947 года, можно было прочесть в газете "Парисуар" такую историю: 21 мая 1927 года в Париже умер в возрасте 70 лет, не оставив потомства, маркиз Морис д'Юрр д'Обэ, завещавший все свое огромное состояние Французскому государству, но на странных условиях. В завещании он изложил свою последнюю волю: быть после смерти посаженным в кресло внутри стеклянного шкафа, который должен был быть установлен лицом к морю в публичном месте, постоянно освещенном и охраняемом, вблизи маяка и телеграфной станции. В действительности же не видимая всем мумия маркиза, а только его гроб был помещен в одной из комнат его замка, превращенной в нечто вроде постоянно действующей часовни.
Подобное желание было не чуждо и таким просвещенным людям, как философ Джереми Бентам, умерший в 1832 году и завещавший, чтобы его забальзамированное тело сохранялось в основанном им Лондонском университете, где всякий мог бы его видеть и при случае даже обратиться к нему с вопросом.
Это дела далекие по времени и пространству от нас. Приведем пусть анекдотичный, но не воспринимавшийся как нечто из ряда вон выходящее - как кощунство, ересь и т.д. - эпизод из прибалтийской жизни XIX века.
Есть в Таллинне (прежде Ревеле, ещё прежде, по-русски, городе Колывань) церковь святого Николая. По-эстонски - Нигулисте. Для всех христиан святой Николай - покровитель моряков и купцов. На самом деле гораздо больше: свой, народный заступник. Так вот в соборе Нигулисте, ни много ни мало XIII века постройки, в просвещенном XIX веке - в "европейском" по самоопределению городе Ревеле-Таллинне - был выставлен покойник. В черном бархатном камзоле, в кружевах, парике, шелковых чулках. Вся заслуга Карла-Евгения де Круа, герцога королевской крови, заключалась в том, что с 1702 года он пролежал в подвале церкви Нигулисте нетленно. А что он вообще в подвале делал? История простая. Де Круа ничем, кроме пьянства и разврата, не прославился. Но герцог был человек бедный, жить-то на что-то надо, и он служил - государям Дании, Австрии, Польши, России. Имел в соответствии с королевской кровью чин фельдмаршала, никогда ни одной битвы не выиграл, попал в плен и был освобожден под честное слово больше не воевать. И под такое же честное слово умер в безделье и огромных долгах. Вот тут наступает нечто весьма интересное в области юстиции по части покойников. По праву, принятому в городах, входивших в международное коммерческое сообщество Ганза (Любекскому праву), должника можно было "задержать на земле". Что и было сделано. Но у славного де Круа родственники оказались очень стеснительными и не объявились для оплаты его долгов. Так он и лежал в подвале церкви Нигулисте. В 1822 году "нетленные мощи" обнаружили, удивились и выставили на всеобщее обозрение. Тут же в храме. Церковный сторож специально держал кошку, чтобы не давала мышам есть мумию, посмотреть на которую стекались ревельцы и приезжие. Доходное оказалось дело. Основная версия, почему тело мумифицировалось, была такая: герцог де Круа пил больше, чем другие могли выпить, и славно заспиртовался.
Только в 1897 году - под давлением имперских православных властей "мощи" проходимца королевской крови были устроены в гроб и положены в склеп.
Это, конечно, анекдотический случай, но ведь то даже не католики, а с самого начала Реформации протестанты, к лику смерти, к покойнику во плоти относящиеся весьма скептически. Для них открытый гроб - явление вовсе не понятное. Казалось бы... От презрения далеко ли до кощунства?
Из бесед митрополита Сурожского Антония (Блума):
"Одно из самых замечательных явлений в нашем Православии - это похороны при открытом гробе. На Западе неисчислимое количество людей никогда не заглянули в лицо усопшего человека. Они встречаются со смертью только в виде гроба. До этого они ухаживают за больным, видят его страдания, ужасаются порой тому, что ему приходится пережить и духовно и телесно, а когда приходит смерть, этот человек оставлен на попечение тех, кто его уложит в гроб и отнесет этот гроб или в храм, или в крематорий, или на кладбище. Открытый гроб - откровение для западных людей; откровение, потому что они могут заглянуть в лицо усопшего человека и увидеть не ужас, а величие смерти.
Я вспоминаю один случай. Сколько-то лет тому назад в одном английском городке, после довольно многих лет острого страдания, скончалась прекрасная бабушка. Ее сын был русский, жена этого сына - англичанка. Это были мои друзья; я к ним приехал, как только узнал о смерти бабушки. И вот вижу: все сидят в гостиной, а детей нет. "Где же дети?" - "Мы их услали из дому". "Почему?" - "Но как же им быть в одном доме с мертвой бабушкой!" - "А почему же нет?" - "Но ведь это может их потрясти на всю жизнь, они будут душевно больны!.." Я долго спорил и в конечном итоге добился, чтобы детей вернули домой. Мать мне сказала: "Хорошо, возьмите их в комнату, где лежит их бабушка, и пусть на вас будет ответственность за то, что они переживут..." Я этих детей взял (мальчику было пять лет, девочке - семь); мы вошли; в комнате царила та торжественная тишина, которая окружает усопшего; было сверхъестественно тихо. Девочка посмотрела в лицо своей бабушке, которую она годами видела в страдании: морщины расправились, лицо было светлое, спокойное, изумительно красивое; и девочка сказала: "Так, значит, это смерть!.." А мальчик добавил: "Как это прекрасно!.."
Разве это не более здоровое начало в восприятии того, что такое смерть, чем ужас? А ужас может быть действительно величайший, потому что в моем споре с родителями я их спросил: но почему вы думаете, что дети должны так испугаться смерти? Их мать мне ответила: "Они знают, что такое смерть". "Каким это образом они знают, что они могут знать о смерти?" - "Они видели несколько дней тому назад маленького зайчика, растерзанного кошками в нашем саду..." И ведь подумайте: если бы я им не показал бабушку, лежавшую в этом дивном покое смерти, они всю жизнь думали бы, что смерть - это неизъяснимый ужас растерзанного живого тела, измученного, изуродованного.
И вот это первое, что мы можем представить западному человеку: приди, посмотри!.. Часто наши западные посетители мне говорят: "Но, конечно, вы своих детей не подводите к гробу?!" - "Конечно, подводим, чтоб они видели!" - "И что говорят дети?" - "То же самое, что говорили эта девочка и этот мальчик: "Какая красота! Как он спокойно лежит! Ему, значит, теперь уже и не больно, и не страшно!.." И это остается на всю жизнь. Единственное, что может испугать ребенка, когда он поцелует и лоб усопшего, это внезапное чувство холода: жизнь ушла. И ребенка надо предупредить об этом; потому что иначе его охватит страх перед этим холодным телом; а если он поймет, то увидит только величие смерти.
И это тоже нечто, что мы должны принести Западу: наше православное зрение, наше православное переживание и понимание смерти".
Напомним: Теодора Драйзера удивил не только открытый гроб, но и само шествие. Понятно - у него не было Средневековья, когда сеньоры провожали своего товарища, шествуя по улицам в самых ярких своих парадных одеждах. Это называлось - оказать уважение покойнику. Ныне и у нас, в России, в большом городе вы не увидите похоронных шествий вслед за катафалком - через улицы и улицы, до самого кладбища. Во-первых, нельзя же остановить движение. Во-вторых, до кладбища не близко. Но раньше...
На исходе зимы 1852 года из храма святой Татианы - домовой церкви Московского университета - огромная процессия вынесла гроб и двинулась в неблизкий путь к Данилову монастырю.
- Неужели у покойника столько родных? - спросил ошалевший прохожий.
- Хоронят Гоголя, и все мы его кровные родные, да ещё с нами вся Россия, - ответил студент.
Гоголь завещал похоронить его рядом с поэтом Языковым, на кладбище древнего окраинного монастыря. Высшие чины московской власти лично наблюдали, чтобы похороны прошли тихо. Странно: Гоголь последних лет уже и сатириком-то не был. А вот поди ж ты - боялись. Запретили писать о смерти Гоголя. Но в "Московских ведомостях" появилось-таки об этом "Письмо из Петербурга". Его автор, И.С. Тургенев, был арестован и выслан под надзор в свою деревню.
В 1931 году кладбище в Даниловом монастыре ликвидировали. Останки Гоголя, как и некоторых других, перенесли на Новодевичье. Но помнили, где он прежде был похоронен, - там растет большое дерево. Когда (к 1988 году 1000-летию Крещения Руси) монастырь возвратили Русской Православной Церкви, там многое пришлось устраивать и перестраивать. Дерево мешало, но его не тронули - все знали, что это дерево, под которым был похоронен Гоголь.
И в наше время мы знаем примеры стихийно складывающихся погребальных шествий.
...Жарким олимпийским летом 1980 года Москва хоронила Владимира Высоцкого. В неблизкий путь от Театра на Таганке до Ваганьковского кладбища шла несметная толпа...
...Зимой 1991 года в последний путь провожали академика Андрея Сахарова. Люди шли за медленным катафалком к дальнему Востряковскому кладбищу...
Так что ушедших традиций, наверное, не бывает. Бывают частые и редкие случаи.
Похороны по-императорски
В бумагах Екатерины II сохранились распоряжения императрицы на счет её смерти. На могильной плите следовало выбить такую надпись:
"Здесь лежит Екатерина Вторая, родившаяся в Штеттине 21 апреля (2 мая) 1729 года. Она прибыла в Россию в 1744 г., чтобы выйти замуж за Петра III. Четырнадцати лет от роду она возымела тройное намерение - понравиться своему мужу, Елизавете (правившей тогда императрице Российской. - Авт.) и народу. Она ничего не забывала, чтобы успеть в этом. В течение 18 лет скуки и уединения она поневоле прочла много книг. Вступив на Российский престол, она желала добра и старалась доставить своим подданным счастие, свободу и собственность. Она легко прощала и не питала ни к кому ненависти. Обходительная, от природы веселонравная, с душою республиканскою и с добрым сердцем, она имела друзей. Работа ей легко давалась, она любила искусства и быть на людях".
Пространные надписи отнюдь не были приняты на гробницах русских государей - ни в Архангельском соборе Московского Кремля, где они покоились начиная с Ивана Калиты, ни в соборе апостолов Петра и Павла в Петропавловской крепости Санкт-Петербурга, ставшем местом упокоения императоров России начиная с Петра I. Однако Екатерина II и не собиралась покоиться в Петропавловском соборе. В завещании она подробно расписала, что - "буде я умру" в Петербурге или на ближней царской даче в Пелле хоронить "в Невском монастыре", то есть в Александро-Невской лавре, "в соборной или погребальной церкви"; если в Царском Селе или Петергофе - на ближнем кладбище; "буде на Москве" - в Донском монастыре или ином ближнем кладбище. Наконец: "Буде в ином месте - на ближнем кладбище".
Можно себе представить, чтобы Екатерина, при жизни почитавшаяся Великой, покоилась - "буде" скончалась бы в дороге, объезжая свою империю, - на скромном погосте заштатного городка, а на могильной плите красовалась бы "веселонравная", но вместе с тем очень самопохвальная надпись? Нет, мы этого представить себе не можем, потому что так не было. Без внимания были оставлены заготовленная эпитафия и завещанные места захоронения. Нарушены были и завещательные распоряжения насчет того, чтобы не перетруждать себя трауром: сразу после погребения "разрешить венчание браки и музыку", через шесть недель "раскрыть все народные увеселения", "носить траур полгода, а не более, а что менее того, то лучше". Траур был расписан на год, "на все четыре квартала" лично наследником Павлом I.
А ведь Екатерина специально приписала в завещании: "Копию с сего для лучшего исполнения положется и положено в таком верном месте, что через долго или коротко нанесет стыд и посрамление неисполнителям сей моей воли". Почему же ослушались?
Бумаги, которые мы тут цитировали, были незаконченными, черновыми и поэтому при желании вполне могли быть сочтены за нечто предварительное и оттого необязательное, а то и вовсе как очередное проявление природного "веселонравия" царицы.
Но зададимся вопросом: чего это Екатерина решила шутить по поводу собственных похорон? Может быть, она вообще несерьезно относилась к российским погребальным традициям, императорским в частности? Ничуть не бывало. Екатерина с гордостью вспоминала, что именно она распоряжалась "траурной комиссией" по смерти императрицы Елизаветы, для чего "брала советы от старых дам" и "в чем на них угодила чрезвычайно". Уже тогда она прекрасно изучила чин императорских похорон. Отличием его, идущим ещё от давних, великокняжеских традиций, было среди прочего долгое прощание с телом - шестинедельное. Вспоминая те прощальные недели, Екатерина II не упустила рассказать о случившихся тогда других похоронах - пышных и скандальных:
"Две недели по кончине покойной Государыни умре граф Петр Иванович Шувалов. За несколько дней до кончины его, он и брат его большой, Александр Иванович Шувалов, были от императора пожалованы в фельдмаршалы... Хотя огромные похороны и при оных великолепные выносы указом покойной Государыни запрещены были, но, однако, господа Шуваловы выпросили у Императора, дабы граф Петр Иванович с великолепной церемонией погребен был; сам Император обещался быть на выносе. В назначенный день ждали очень долго императора, и он не прежде как к полудню в печальный день приехал. Народ же ждал для смотрения церемонии с самого утра, день же был весьма холодный.