Толстый стальной трос, натянутый поперек реки, то опускался на глубину, вспарывая гребешки бегучих волн, то выныривал наружу, скользил, как удав, по чугунной тумбе парома и снова уходил под воду. Поскрипывал барабан старой лебедки. Старик паромщик цепко обхватил корявыми жилистыми руками деревянное правило.
   – И-и-ип! – кряхтел он натужно, то опуская, то поднимая грубо затесанное кормовое весло.
   Паром, черная неуклюжая посудина с толстыми низкими бортами, медленно полз поперек реки. На пароме стоял, широко расставив ноги, босой парень в гимнастерке и в солдатских брюках. Сапоги его валялись рядом. Он смотрел на высокий речной берег, где на перепаде, словно ласточкины гнезда, лепились новые дома с еще пустыми, черными оконными проемами.
   – Ну чего ты глаза пялишь? Взял бы в руки правило… Помог бы, – сказал старик. – Видишь, на быстрине разворачивает!
   – Это уж извини-подвинься. У нас как-никак разделение труда существует. Я тебе двугривенный заплатил, а ты меня на ту сторону вези.
   – Обормот! Чему тебя только в армии учили? Цельный месяц баклуши бьешь.
   – Человек имеет полное право на труд и на отдых. Закон!
   – Законы вы знаете, но кто работать за вас станет? – Старик поднял правило, выругался, достал пачку «Прибоя», закурил. – Эх ты, Семен-Семен, на краешке поселен… Чтобы в двадцать лет баклуши бить!
   – А может быть, я на работе, откуда ты знаешь? – нехотя отозвался Семен. – Может, у меня просто форма труда такая? Поверяющая, понял?
   – Знаю я твою поверку… К дояркам на станы шастать по ночам. Вот не перевезу ночью, тогда запоешь по-другому.
   – А я тебе в жалобную книгу впишу протест. Где хранится у тебя книга жалоб и предложений? А?!
   – Балабон.
   – Нет ее? Ай-я-я-яйй!.. И за чем смотрит ваш колхозный профсоюз?
   Старик сплюнул за борт и выругался:
   – Как только Любка тебя терпит?
   – На почве взаимного интереса.
   – По шее бы тебя.
   – А это уж форма насилия. Капитализм то есть. А мы где живем? В свободном обществе. Понял?
   – Валяй, валяй, пока цел. Не то я тебе покажу свободу.
   Паром причалил к берегу. Семен спрыгнул, держа сапоги в руках, и подошел к сидевшему, свесив ноги с обрыва, пастуху.
   – Любка на станах? – спросил Семен.
   – Не знаю, – пастух и бровью не повел – лениво и безучастно глядел вдаль, за реку, курил. Низко, на самые брови его была насажена черная кепочка. Лицо все исшелушенное, белесое, в розоватых пятнах, как у людей, целыми днями слоняющихся на ветру да на солнце.
   – А ты чего здесь сидишь? – спросил Семен.
   – Мечтаю…
   – Понятно.
   Семен поманил одного из мальчишек, удивших неподалеку.
   – Что, дядь Семен? – подбежал паренек лет двенадцати.
   – Любка тут не проходила? – указал Семен на новые дома, стоявшие на высоком берегу.
   – Вроде бы прошла.
   – Сбегай, скажи, что ее ждут возле парома.
   Паренек побежал в гору, а Семен, посвистывая, стал обуваться. От парома подошел старик, сел на глинистый выступ рядом с пастухом и сказал с усмешкой:
   – Жди. Так она и прибежит сюда.
   – А ты закон всемирного тяготения знаешь? – спросил Семен.
   – Чего?
   – Слыхал, что тело к телу взаимно притягивает?
   – Это к твоему-то притягивает?
   – Ну!
   – Не бреши. Притягивает к тому, которое устойчивость имеет. Держится само по себе. А тебя ветер гонит, как лист осиновый.
   – Мое счастье в земле зарыто, – ответил Семен. – Вот я и мыкаюсь, ищу его… Как раньше клад искали.
   – Клад искали только дураки. Умному он сам в руки давался, – сказал старик.
   – Как это сам? – недоверчиво спросил Семен.
   – А вот так. Выходил на поверхность в виде зверя или птицы. То уткой, то поросенком, а то волом, – сказал старик. – Смотря по тому, какой величины клад.
   – Это правильно, – подтвердил пастух. – Моей матери подвезло однажды. Давался ей клад, да не смогла попользоваться.
   – Если давался, чего ж она не взяла? Рук, что ли, нет? – спросил Семен.
   – Соображения не хватило, – ответил пастух.
   – Ге-к! – ухмыльнулся Семен. – Какое ж нужно соображение, чтобы взять, когда в руки само дается? Другое дело – украсть… Тут надо шариками поработать.
   – Да помолчи ты, пустобрех! – цыкнул на Семена старик и спросил у пастуха: – Как же он давался ей? При какой обстановке? Какой предмет то есть? Вот что интересно!
   – Я маленьким был… Еще в единоличном секторе жили, – сказал пастух. – Ездили мы с матерью на базар в Пугасово, поросят продавать. В обратный путь двинулись по-темному. Шли обозом. Наша подвода замыкала. Кобыла у нас жеребая была – гнать нельзя. Ну, ехали мы, ехали да отстали. Сперва я уснул, а потом и мать сморило. Вот просыпаемся. Что такое? Где мы? Огляделись – во ржах стоим. Уже светает. «Митька, где дорога-то? – говорит мать. – Тяни вожжи! Выгоняй лошадь на дорогу. Не то застанут нас во ржах – засекут». Какая там дорога! Я спросонья не очухаюсь. Не пойму никак – куда мы заехали? И вот тебе – глядим – козленок… Прыгает перед лошадиной мордой да все мля-як, мля-як… Маленький такой козленок, ну вот только объягнился. Я ей говорю: «Мам, давай возьмем козленка домой!» А она: «Ты что, спятил? Откуда, спросят, у вас козленок? Что мы скажем? Украли!» Так он и прыгал вокруг телеги – все мля-як, да мля-як. А мы разобрали вожжи, хлыстнули лошадь… Она сама вывезла нас на дорогу. Оказалось – попово поле. Вон где, за Тихановом!
   – Скажи ты на милость! На поповом поле! Во ржах!! Это клад, клад выходил, – сказал старик, покачав головой. – Надо бы его палочкой стукнуть. Или кнутом его стегануть – он бы и рассыпался.
   – Чего? – усмехнулся Семен. – Козленок – и клад? Да просто от козы отбился. А вы клад! Антирелигиозную пропаганду забросили – вот в чем беда. Мохом суеверия обросли.
   – Гляди ты, какой просвещенный, – обиделся старик. – Вон, целый месяц баклуши бьешь да к дояркам на станы бегаешь, как жеребец стоялый. Антирелигиозную пропаганду ему подавай! Небось была бы церковь – батюшка на тебя епитимию наложил бы.
   – Какую епитимию?
   – Проклятье! Опозорил бы тебя, стервеца, перед всем селом.
   – Ты не стерви.
   – А козленок был не простым, это ты точно догадался, – сказал пастух. – После нас, эдак же поутру, ехал из Пугасова Ванька Ботик. Он и выскочил перед ним, козленок-то. Так же, во ржах. Ну, Ванька поймал его, посадил в телегу и гладит, приговаривая: «Козленочек мой, хорошенький…» А этот козленок улыбнулся, губами передернул да передразнил его грубым голосом: «Козленочек, хор-рошенький». Да еще подмигнул ему. Ботик как шарахнет его с телеги – и пошел кнутом гулять по лошади. Не токмо что в пене, – в мыле пригнал лошадь. И сам весь треской трясется. Шесть недель пролежал! Облез весь и поседел. Вот как они, клады-то, даются.
   – А у нас тоже однова был такой случай. У моего дяди, Филиппа Корнеевича Назаркина. Да, может, помнишь? Его по-уличному Фунтиком прозвали.
   – А как же, помню, – подтвердил пастух. – Он черепенниками торговал.
   – Во, во! Дак его отец от клада помер. Открылся ему клад в риге по осени. Пошел он утром, затемно еще, печь насаживать – тресту сушили. И вот тебе видит – утица переваливается с боку на бок, по полу риги-то. Да все кря-кря… А лететь не летит. У них сроду уток не было, и у соседей тоже. Он: «Господи Иисусе Христе, это клад!» Да палкой и начкнул птицу. Она тут же рассыпалась. Рассыпалась она – и целая куча золотых. Он их собрал в мешочек. Куда их деть? Носился с ними, носился да в печку спрятал в риге. В печную кладку положил и кирпичом закрыл. Правда, взял он три золотых монеты с собой. Вот настает ночь – ему не спится, не терпится поглядеть – на месте ли золото? Пошел он в ригу – а там возле печки часовые стоят с шашками налоге. Он было к печке, они: стой! Зарубим! Не сумел, говорят, счастьем попользоваться, теперь все… Клад ушел. Что с ним было дальше – не помнит. А только очнулся он наутро. Видит – валяется в риге. Схватился он за печку, отвалил кирпич. Ан, золота нет.
   С другого берега реки закричал мужской голос:
   – Паро-о-о-ом!
   Старик поглядел туда и сказал:
   – Кажись, не наши.
   На том берегу стояли мужчина и женщина, одетые легко, но с плащами на руках.
   – Бреховские учителя, – сказал пастух. – Утром говорили, будто в Тиханово учителей собирают. Роно задачу им задает на новый текущий год.
   – Паро-о-о-ом! – закричали с того берега уже в два голоса.
   – Обождут, – сказал старик. – Может, кто подъедет. Тогда уж заодно и этих перевезу. Ну, ладно. Значит, пропал мешочек с золотом. А те три золотых у него все ж таки остались. Он на них лесу купил на сруб. Призвали плотников, стали рубить они. Старый плотник ударил топором – и щепка полетела кверху. «Ну, Корнеич, – говорит плотник, – хочешь обижайся, хочешь нет, но я тебе не советую жить в этом доме. Продай лес». – «Почему?» – «А потому что не впрок пойдет тебе этот дом». Не послушал Филипп Корнеевич. Срубили дом, поселились. Вот тебе неделю не прожили – хозяин помер. Они его в Самодуровку продали, на вывоз. И там через месяц хозяин помер… Вот он что делает, клад, когда его взять не умеют.
   – Паро-о-о-ом! – опять закричали с того берега.
   – Скажи ты, какой нетерпеливый народ пошел, – сказал пастух. – Никакой выдержки. Что дети малые.
   – А все оттого, что понимают об себе много, – отозвался старик.
   – Работать лучше надо, а не рассуждать, – сказал Семен.
   – А ты чего же не работаешь? – спросил старик.
   – Я не паромщик.
   – Дак вон, бери шест и становись. Ну, становись! – старик указал на паром.
   Но Семен лежал на брюхе и не шелохнулся, покусывая травинку.
   – А-а! То-то и оно. Все мы любим указывать, – торжествующе сказал старик. – А вот как самому стать за правило, так это брюхо болит.
   – Паро-о-о-ом! – доносилось требовательно с того берега.
   – Теперь они любят кнопки нажимать… А чтоб правилом махать – спина болит. Иной пастух теперь и кнутом хлопнуть не умеет, с палкой ходит. – Пастух потрогал длинный ременный кнут, лежащий возле него.
   – Ноне и пастуха норовят электричеством подменить, – сказал старик. – Проволоку натянут, а по ней ток пустят. Корова носом ткнет – ей хлоп по носу!
   – Электричество есть, а молока нету, – сказал пастух.
   – Паро-о-о-ом!
   – Зато теперь много полезных ископаемых, – возразил Семен.
   – Это что за полезные ископаемые? – спросил старик.
   – Ну, земные клады, про которые вы здесь толкуете.
   – Земные клады не каждому даются, – сказал старик. – Работать надо, а не искать.
   На спуске к реке загромыхала телега. Удившие ребятишки метнулись к ней с криками:
   – Кино! Кино едет…
   Невысокий парень в серой кепке с какой-то рыхлой сонной физиономией спрыгнул с телеги, взял под уздцы лошадь и стал заводить ее на паром.
   – Вань, какую картину привез? – спросил Семен.
   – «Дай лапу, друг», – нехотя ответил тот.
   – Дак ты же эту лапу на той неделе привозил! – удивился старик.
   – Есть еще «Вижу солнце», – сказал киномеханик.
   – И солнце ты нам показывал. Да мы и без тебя видим его каждый день.
   – А я виноват, если других нет?
   – Как это нет? Скажи – другие разобрали, а тебе опять лапу сунули.
   – Показать бы тебе Москву за эту лапу, – сказал Семен.
   – Да идите вы!.. Что дают, то и везу.
   – В этой жизни, Ваня, надо брать все самому, а не ждать, когда дадут… Закон! – наставлял Семен.
   Лошадь на припаромке стала, заупрямилась.
   – Н-но, травоядное! – тянул ее за обороть киномеханик.
   – У нее двигатель под хвостом, как у ракеты. Ты ее под хвост ширни! – скалил зубы Семен.
   – Да иди ты!..
   Наконец телега отгромыхала по бревенчатому настилу, и старик отвязал чалку. Киномеханик, въехав на паром, снова уселся на телегу.
   – Помог бы паром столкнуть, – сказал старик, упираясь шестом в берег.
   – У меня государственное имущество, – ответил киномеханик важно. – Куда ж я от него?
   – Его что, лошадь съест, твое имущество?
   – Давай, дед, упирайся! – крикнул Семен. – Крепи союз труда и обороны.
   – Обормот, – выругался старик.
   По берегу от дальних домов вьюном сбегал мальчишка.
   – Ну, что? Придет Любка? – спросил его Семен.
   – Ее там нет.
   – А где ж она?
   – Не знаю. Наверно, на станах.
   – Плохо дело! Приказ надо выполнять до конца. Сбегай на станы, разузнай и доложи мне! Ну, не в службу, а в дружбу.
   – Это уже не дружба, дядь Семен, а работа. А за работу деньги платят.
   – Ого! Силен бродяга… А между прочим, резон. – Он достал из кармана двугривенный. – На, в кино сходишь. Стоп! – остановил он мальчика. – Давай лучше так: сбегай в магазин, принеси мне поллитру. Вот тебе деньги… И закусь – банку джема. А Люба сама придет.
 
 
   Любка появилась с другого берега. Она так же стояла посреди парома и равнодушно глядела, как старик, вихляя телом, натужно сипит и шлепает по воде своим правилом. Наряд на ней был самый будничный – выгоревшая в синеватый горошек кофточка, да коротенький зеленый сарафанчик, да синие полукеды на босую ногу. И в одежде, и в ладной ее, крепко сбитой фигурке с маленькой неразвитой грудью было что-то еще детское, – и круглое личико ее исшелушилось на скулах и носу, как у школьницы, и волосы заплетены в косы. И только руки ее были полные, сильные, с налитыми от работы, красными пальцами.
   Семен встретил ее пьяной ухмылкой, он поднял с земли поллитру водки, уже наполовину выпитую, и сказал:
   – Салют!
   – Тебе чего?
   – Как чего? Тебя. Вот, за твое здоровье пил… Вдвоем со сваей. Об настил чокался, – он ткнул бутылкой в сваю.
   – Оно и видно, что чокнутый, – сказала Любка, пытаясь пройти по настилу припаромка.
   Семен встал, растопырил руки, загородив ей дорогу.
   – Не дури! Мне на дойку пора.
   – Обождут твои коровы.
   – Еще чего? Думаешь – все бездельники, как ты.
   – Ишь ты, какие мы важные! – Семен покрутил руками.
   – Эй, обормот! Не видишь – человек занят? – сказал старик.
   – Ты не туда смотришь. Ты вон куда смотри. – Семен указал старику на другой берег, где появился грузовик, но дорогу Любке уступил.
   Она поднялась на берег. Семен догнал ее и обхватил сзади, облапив ее грудь, тяжело дыша ей в ухо.
   – Отпусти!
   – А что мне за это будет?
   – Ты только об этом и думаешь…
   – А ты об чем?
   – Сказала б я тебе…
   – Скажи.
   – Отстань… ну! Вон люди смотрят.
   – Иди ты!
   – Дурак! – Она, упершись ему локтями в живот, с трудом вырвалась.
   – Ну чего ты, чего? – забормотал он, подступая к ней снова и ловя ее за руки.
   – Пусти, слышишь! Не то закричу…
   – Кричи.
   – Дядь Ва-а-нь!
   – Ты чего, очумела? – опешил Семен, отступая.
   – Ах ты, трус! Ах ты, мерзавец!..
   Любка, раскрасневшаяся не то от гнева, не то от борьбы, вдруг ударила его наотмашь по уху.
   – За что?
   – За все.
   – Бей еще!
   – Другие добавят, – Любка пошла прочь.
   – Может, все-таки пояснишь? – догнал ее Семен.
   – А тебе непонятно?
   – Допустим.
   – Ты когда вернулся, что говорил? Устроюсь на работу – поженимся…
   – Как же мы поженимся, если я не работаю?
   – Так поступай на работу!
   – Здесь, за семьдесят рэ? Нет, это не для меня.
   – Ну, поедем в город…
   – В общежитие, что ли? – усмехнулся Семен.
   – Для чего же ты говорил? Для чего?!
   – Мало ли что говорят.
   – Вот именно… Язык без костей. Потешил – и пошел дальше. Ступай! Переживем. – Любка отвернулась и стала глядеть в землю, оглаживая носком дорожную пыль.
   – Ты думаешь, я так, для забавы? По расчету, да? Эх ты… Я сам ничего не знаю.
   – Пора знать. Ходишь, как бык в загоне, только землю топчешь. Хоть бы людей постыдился.
   – А что мне люди? Может, у меня душа не лежит к этим местам. Не хочу я вилами навоз выкидывать от чужих коров.
   – Заведи свою.
   – Я про дело говорю. Ноне к коровам пошлют, завтра – к свиньям. А я хочу сам выбирать, делать что по душе. Поняла? Может, мне другие горизонты нужны. Размахнуться.
   – Вот и ступай, размахивайся. Ищи свои горизонты.
   – Ладно, – он снова потянулся к ней руками.
   – Отстань! И не приходи больше на станы…
   – Ты что ж там, одна, что ли? – криво усмехнулся Семен.
   – Эх ты, кобеляка бесстыжий! Только приди – головешкой всю твою щетину спалю.
 
 
   Поздно вечером старик паромщик сидел возле костра и ел уху. Его неуклюжий паром притулился темной глыбой к берегу. А с той стороны долго и настойчиво кричали:
   – Паро-о-ом! Паро-о-ом!
   Старик ел уху и ворчал себе под нос:
   – И чего ты надрываешься… Пока не съем, никуда я не поеду.
   – Хлеб-соль, дядь Иван, – раздалось из темноты.
   Старик отвернулся от огня и с трудом разглядел пешехода. Это был Семен.
   – Хлеб-соль, – повторил тот, подходя.
   – Ем, да свой, а ты так постой, – ответил старик.
   – А кто там орет, с того берега?
   – Паро-о-о-ом! – раздалось оттуда.
   – Кто его знает, – ответил старик. – Вроде бы знакомый голос, да никак не признаю.
   Послушал и Семен.
   – Нет, что-то не узнаю.
   Он присел к котлу и бесцеремонно взял ложку.
   – Куда! – сердито сказал старик.
   – А стаканы-то есть? – спросил Семен, вынимая поллитру.
   Старик молча наблюдал, как тот зубом сорвал металлическую пробку и, отхлебнув глоток, подмигнул старику.
   – Найдутся. – Старик выплеснул чай из кружки и подал ее Семену, потом достал из мешка стеклянную банку.
   Семен разлил водку.
   – Ну, будем здоровы!
   Старик выпил, крякнул и снова прислушался.
   – Паро-о-ом! – неслось с той стороны не так уж громко.
   – Нет, чужой, – сказал старик и пододвинул Семену рыбу.
   Несколько минут они ели молча. И когда на той стороне совсем затих голос, Семен встал, отряхнулся и обтер руки носовым платком.
   – К Любке? – спросил старик.
   – Ну!
   – Паром не погоню.
   – А я на лодке.
   Старик встал и крикнул на тот берег:
   – Э-эй! На перевозе. Лодкой управлять умеешь?
   – Уме-е-юуу! – раздалось оттуда.
   – Ну, тогда поезжай, – сказал старик и сунул Семену весло.
 
   1971