Страница:
---------------------------------------------------------------
Текст подготовлен по изданию: журнал "Звезда", 1991, N 3, с.9-28.
Spellchecked by Sergey Kazinin
Date: 4 Aug 1998
---------------------------------------------------------------
"Как мне объясниться с тобой? -- думалось ему, покуда
думалось. -- Ведь это не блуд. Грубый разврат всеяден; тонкий
предполагает пресыщение. Но если и было у меня пять-шесть
нормальных романов, что бледная случайность их по сравнению с
моим единственным пламенем? Так как же? Не математика же
восточного сластолюбия: нежность добычи обратно пропорциональна
возрасту. О нет, это для меня не степень общего, а нечто
совершенно отдельное от общего; не более драгоценное, а
бесценное. Что же тогда? Болезнь, преступность? Но совместимы
ли с ними совесть и стыд, щепетильность и страх, власть над
собой и чувствительность -- ибо и в мыслях допустить не могу,
что причиню боль или вызову незабываемое отвращение. Вздор; я
не растлитель. В тех ограничениях, которые ставлю мечтанию, в
тех масках, которые придумываю ему, когда, в условиях
действительности, воображаю незаметнейший метод удовлетворения
страсти, есть спасительная софистика. Я карманный вор, а не
взломщик. Хотя, может быть, на круглом острове, с маленькой
Пятницей (не просто безопасность, а права одичания, или это --
порочный круг с пальмой в центре?). Рассудком зная, что
Эвфратский абрикос вреден только в консервах; что грех
неотторжим от гражданского быта; что у всех гигиен есть свои
гиены; зная, кроме того, что этот самый рассудок не прочь
опошлить то, что иначе ему не дается... Сбрасываю и поднимаюсь
выше. Что, если прекрасное именно-то и доступно сквозь тонкую
оболочку, то есть пока она еще не затвердела, не заросла, не
утратила аромата и мерцания, через которые проникаешь к
дрожащей звезде прекрасного? Ведь даже и в этих пределах я
изысканно разборчив: далеко не всякая школьница привлекает
меня, -- сколько их на серой утренней улице, плотненьких,
жиденьких, в бисере прыщиков или в очках, -- /такие/ мне столь
же интересны в рассуждении любовном, как иному -- сырая
женщина-друг. Вообще же, независимо от особого чувства, мне
хорошо со всякими детьми, по-простому -- знаю, был бы страстным
отцом в ходячем образе слова -- и вот, до сих пор не могу
решить, естественное ли это дополнение или бесовское
противоречие. Тут взываю к закону степени, который отверг там,
где он был оскорбителен: часто пытался я поймать себя на
переходе от одного вида нежности к другому, от простого к
особому -- очень хотелось бы знать, вытесняют ли они друг
друга, надо ли все-таки разводить их по разным родам, или /то/
-- редкое цветение /этого/ в Иванову ночь моей темной души, --
потому что, если их два, значит, есть две красоты, и тогда
приглашенная эстетика шумно садится между двух стульев (судьба
всякого дуализма). Зато обратный путь, от особого к простому,
мне немного яснее: первое как бы вычитается в минуту его
утоления, и это указывало бы на действительность однородной
суммы чувств -- если бы была тут действительна применимость
арифметических правил. Странно, странно -- и страннее всего,
что, быть может, под видом обсуждения диковинки я только
стараюсь добиться оправдания вины".
Так приблизительно возилась в нем мысль. По счастью, у
него была тонкая и довольно прибыльная профессия, охлаждающая
ум, утоляющая осязание, питающая зрение яркой точкой на черном
бархате -- тут были и цифры, и цвета, и целые хрустальные
системы, -- и случалось, что месяцами воображение сидело на
цепи, едва цепью позванивая. Кроме того, к сорока годам,
довольно намучавшись бесплодным самосожжением, он научился
тоску регулировать и лицемерно примирился с мыслью, что только
счастливое стечение обстоятельств, нечаяннейшая сдача судьбы
может изредка составить минутное подобие невозможного. Он берег
в памяти эти немногие минуты с печальной благородностью
(все-таки -- милость) и печальной усмешкой (все-таки -- жизнь
обманул). Так, еще в политехнические годы, натаскивая по
элементарной геометрии младшую сестру товарища -- сонную,
бледненькую, с бархатным взглядом и двумя черными косицами, --
он ни разу к ней не притронулся, но одной близости ее
шерстяного платья было достаточно, чтобы линии начинали дрожать
и таять, все передвигалось в другое измерение тайной упругой
трусцой -- и снова был твердый стул, лампа, пишущая
гимназистка. Остальные удачи были в таком же лаконическом роде:
егоза с локоном на глазу, в кожаном кабинете, где он дожидался
ее отца, -- колотьба в груди -- "а щекотки боишься?" -- или та,
другая, с пряничными лопатками, показывавшая ему в
перечеркнутом углу солнечного двора черный салат, жевавший
зеленого кролика. Жалкие, торопливые минуты, с годами ходьбы и
сыска между ними, но и за каждую такую он готов был заплатить
любую цену (посредниц, впрочем, просил не беспокоиться), и,
вспоминая этих редчайших маленьких любовниц, суккуба так и не
заметивших, он поражался и своему таинственному неведению об их
дальнейшей судьбе; а зато сколько раз на бедном лугу, в грубом
автобусе, на приморском песочке, годном лишь для питания
песочных часов, быстрый, угрюмый выбор ему изменял, мольбы
случай не слушал, и отрада обрывалась беспечным поворотом
жизни.
Худощавый, сухогрубый, со слегка лысеющей головой и
внимательными глазами, вот он сел на скамью в городском парке.
Июль отменил облака, и через минуту он надел шляпу, которую
держал в белых тонкопалых руках. Пауза паука, сердечное
затишье.
Слева сидела старая краснолобая брюнетка в трауре, справа
-- белобрысая женщина с вялыми волосами, деятельно занимавшаяся
вязанием. Машинально-проверочным взглядом следя за мельканием
детей в цветном мареве, думая о другом, о текущей работе, о
пригожей ладности новой обуви, он случайно заметил около
каблука крупную, полуущербленную гравинками, никелевую монету.
Поднял. Усатая слева ничего не ответила на его естественный
вопрос, бесцветная же сказала:
"Спрячьте. Приносит счастье в нечетные дни".
"Почему же только в нечетные?"
"А так говорят у нас, в --".
Она назвала город, где ее собеседник однажды осматривал
скульптурную роскошь черной церковки.
"...Мы-то живем по другой стороне речки. Весь склон в
плодовых садах, -- прекрасиво, -- и ни пыли, ни шума..."
"Говорлива, -- подумал он. -- Кажется, придется
пересесть".
Но тут-то взвивается занавес.
Девочка в лиловом, двенадцати лет (определял безошибочно),
торопливо и твердо переступая роликами, на гравии не
катившимися, приподнимая и опуская их с хрустом, японскими
шажками приближалась к его скамье сквозь переменное счастье
солнца, и впоследствии (поскольку это последствие длилось), ему
казалось, что тогда же, тотчас он оценил ее всю, сверху донизу:
оживленность рыжевато-русых кудрей, недавно подровненных,
светлость больших, пустоватых глаз, напоминающих чем-то
полупрозрачный крыжовник, веселый, теплый цвет лица, розовый
рот, чуть приоткрытый, так что чуть опирались два крупных
передних зуба о припухлость нижней губы, летнюю окраску
оголенных рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью,
неточную нежность ее узкой, уже не совсем плоской груди,
передвиженье юбочных складок, их короткий размах и мягкое
впадание, стройность и жар равнодушных ног, грубые ремни
роликов.
Она остановилась перед его общительной соседкой, которая,
отвернувшись, чтобы покопаться в чем-то лежавшим справа,
достала и протянула девочке кусок хлеба с шоколадом. Та,
проворно жуя, свободной рукой отцепила ремни -- всю эту
тяжесть, стальные подошвы на цельных колесиках, -- и сойдя к
нам на землю, выпрямившись с мгновенным ощущением небесной
босоты, не сразу принявшей форму туфель, устремилась прочь, то
сдерживаясь, то опять раскидывая ступни, -- и наконец
(вероятно, справившись с хлебом) пустилась вовсю, плеща
освобожденными руками, мелькая, мелькая, смешиваясь с
родственной игрой света под лилово-зелеными деревьями.
"А дочка у вас, -- заметил он бессмысленно, -- уже
большая".
"О нет, она мне ничем не приходится, -- сказала
вязальщица, -- у меня своих детей нет -- и не жалею".
Старая в трауре зарыдала и ушла. Вязальщица посмотрела ей
вслед и продолжала быстро работать, изредка поправляя
молниеносным жестом спадающий хвост шерстяного зародыша. Стоило
ли продолжать разговор? У ножки скамьи блестели запятки катков,
желтые ремни зияли. Зияние жизни, отчаяние, притом составное, с
ближайшим участием всех уже бывших отчаяний, с надбавкой новой,
особой громады -- нет, оставаться нельзя. Он приподнял шляпу
("До свиданья", -- ответила вязальщица дружелюбно) и пошел
через сквер. Вопреки чувству самосохранения, тайный ветер
относил его в сторону, линия его пути, задуманная в виде
прямого пересечения, отклонялась вправо, к деревьям, и хотя он
по опыту знал, что еще один кинутый взгляд только обострит
безнадежную жажду, он совсем повернул в переливающуюся тень,
исподлобья выискивая фиолетовый блеск среди инакоцветных. На
асфальтовой аллейке все рокотало от роликов, а у края панели
шла частная игра в классы, -- и, в ожидании своей очереди,
отставя ногу, скрестив горящие руки на груди, наклонив мреющую
голову, вея страшным каштановым жаром, теряя, теряя лиловое,
истлевающее под страшным, неведомым ей взглядом... но еще
никогда придаточное предложение его страшной жизни не
дополнялось главным, и он прошел, стиснув зубы, ахая про себя и
стеная, а затем мельком улыбнулся малышу, который вбежал ему в
ножницы ног. "Улыбка рассеянности, -- подумал он жалко, -- но
все-таки ведь рассеянным бывает только человек".
На рассвете, опустив плавник, отложив снулую книгу, он
вдруг набросился на себя -- почему, дескать, поддался скуке
отчаяния, почему не попробовал полностью разговориться, а там и
подружиться с этой вязальщицей, шоколадницей, полугувернанткой,
-- и он вообразил жовиального господина (пока что лишь
внутренними органами похожего на него), который таким образом
нажил бы возможность -- все так же жовиально -- на колени к
себе забирать эхтышалунью. Он знал, что хоть нелюдим, а
находчив, упорчив, умеет понравиться, -- в других отраслях
жизни ему не раз приходилось выдумывать себе тон или цепко
хлопотать, не смущаясь тем, что непосредственный предмет хлопот
в лучшем случае находится лишь в косвенном отношении к
отдаленной цели. Но когда цель ослепляет, и душит, и сушит
гортань, когда здоровый стыд и хилая трусливость сторожат
каждый шаг...
Она гремела по асфальту среди других, сильно наклоняясь
вперед и в ритм качая опущенными руками, промахивала с
уверенной быстротой, ловко поворачивалась, так что перехлест
юбки обнажал ляжку, и затем платье прилипало сзади до
обозначения выемки, пока с едва заметным влиянием икр она тихо
катилась обратным ходом. Вожделением ли было то мучительное
чувство, с которым он ее поглощал глазами, любуясь ее
разгоряченным лицом, собранностью и совершенством всех ее
движений (особенно, когда, едва успев оцепенеть, она вновь
разбегалась, стремительно сгибая крупные колени), -- или это
была мука, всегда сопровождающая безнадежную жажду добиться
чего-то от красоты, задержать ее, что-то с ней сделать, -- все
равно что, но только что бы войти с ней в такое
соприкосновение, которое как-нибудь, все равно как, жажду бы
утолило? Что гадать -- вот, разбежится еще раз и сгинет, а
завтра мелькнет другая, и жизнь так пройдет: вереницей
исчезновений.
Ой ли. Он увидел на той же скамье ту же вязальщицу и,
чувствуя, что вместо улыбки джентльменского привета осклабился
и показал из-под синей губы клык, сел. Стеснение и дрожь в
руках длились недолго. Наладился разговор, в самом ведении
которого он нашел странную приятность; тяжесть в груди
растаяла, ему стало почти весело. Она явилась, хляпая роликами,
как вчера. Ее светлые глаза задержались на нем, хотя не он
говорил, а вязальщица, и, приняв его, она бездумно отвернулась.
Теперь она сидела с ним рядом, держась за край сидения
розоватыми, с острыми костяшками, руками, на которых двигалась
то жилка, то глубокая лунка у запястья, между тем как сжатые
плечи не шевелились, а растущие зрачки провожали чей-то бегущий
по гравию мяч. Как вчера, соседка передала ей -- мимо него --
тартинку, и она слегка застучала рубцеватыми коленками,
принимаясь за еду.
"...Здоровье, конечно; а главное -- прекрасная гимназия",
-- говорил далекий голос, как вдруг он заметил, что русокудрая
голова слева безмолвно и низко наклонилась над его рукой.
"Вы потеряли стрелки", -- сказала девочка.
"Нет, -- ответил он, кашлянув, -- это так устроено.
Редкость".
Она левой рукой наперекрест (в правой торчала тартинка)
задержала его кисть, рассматривая пустой, без центра,
циферблат, под который стрелки были пущены снизу, выходя на
свет только самыми остриями -- в виде двух черных капель среди
серебристых цифр. Сморщенный листок дрожал у нее в волосах, у
самой шеи, над нежным горбом позвонка, -- и в течение ближайшей
бессонницы он призрак листка все снимал, брал и снимал, двумя,
тремя, потом всеми пальцами.
На другой день и в следующие он сидел там опять,
по-любительски, но вполне сносно играя роль одинокого чудака:
привычный часок, привычное место. Появления девочки, ее
дыхание, ноги, волосы, все, что она делала, -- чесала ли она
голень, оставляя белые черты, бросала ли высоко в воздух черный
мячик, касалась ли голым локтем, присаживаясь на скамейку, --
отзывалось в нем (на вид поглощенном приятной беседой)
невыносимым ощущением кровной, кожной, многососудной
соединенности с ней, словно в ней пульсирующим пунктиром
продолжалась чудовищная биссектриса, выкачивавшая из его
глубины весь сок, или словно эта девочка из него вырастала,
каждым беспечным движением дергая и будоража свои живые корни,
находящиеся в недрах его естества, так что, когда она внезапно
меняла позу или кидалась прочь, это было как рывок, как
варварская хватка, как мгновенная потеря равновесия: вдруг
едешь в пыли на спине, стукаясь теменем, -- к повешению на
изворот. А между тем он спокойно сидел и слушал, и улыбался, и
покачивал головой, и подтягивал на колене штанину, и тростью
слегка ковырял гравий, и говорил: "Вот как?" или "Да, знаете,
бывает..." -- но понимал слова собеседницы только тогда, когда
девочки не было вблизи. Он узнал от этой вдумчивой болтуньи,
что с матерью девочки, сорокадвухлетней вдовой, она связана
пятилетней симпатией -- покойный спас честь ее мужа; что весной
сего года эта вдова, долго перед тем болевшая, подверглась
тяжелой операции кишечника; что давно потеряв всех родных, она
крепко ухватилась за дружеское предложение доброй четы; тогда
же девочка переселилась к ним в провинцию, теперь привезли мать
ее навестить, благо у мужа есть кляузное дельце в столице, но
скоро пора возвращаться -- чем скорее, тем лучше, так как
присутствие дочки только раздражает редко порядочную, но
несколько распустившуюся вдову.
"Слушайте, вы мне, кажется, говорили, что она распродает
какую-то мебель?"
Этот вопрос (с продолжением) он составил ночью, задал
вполголоса тикающей тишине и, убедившись в его звуковой
натуральности, повторил его на другой день своей новой
знакомой. Она ответила утвердительно и без обиняков пояснила,
что было бы неплохо, кабы та заработала, лечение стоило и будет
стоить дорого, денег у больной в обрез, за содержание дочки
непременно хотела платить, но делает это неаккуратно, -- а мы
люди небогатые, -- словом, долг чести считался, видимо, уже
погашенным.
"Дело в том, -- продолжал он без запинки, -- что мне как
раз не хватает кое-чего в смысле обстановки. Полагаете ли вы,
что будет и удобно, и прилично, если я..." -- конца фразы он не
помнил, но досочинил ее весьма ловко, уже свыкшись с вычурным
стилем еще не совсем понятного многокольчатого сна, с которым
он так смутно, но так плотно сплелся, что, например, не зная,
чье это, что это -- часть собственной ноги или часть спрута.
Она якобы обрадовалась и предложила повести его туда хоть
сейчас -- квартира вдовы, где стояла и она с мужем, была
неподалеку, за мостом электрической дороги.
Двинулись. Девочка шла впереди, сильно раскачивая холщовый
мешок на шнуре, и уже все в ней было его глазам страшно,
неутолимо знакомо -- и выгиб узкой спины, и упругость двух
кругленьких мышц пониже, и то, как именно натягивались клетки
платья (второго, коричневого), когда она поднимала руку, и
тонкость щиколоток, и довольно высокие каблучки. Немножко
замкнутая, пожалуй, живая скорее в движениях, чем в разговоре,
не застенчивая, но и не бойкая, с подводной душой, кажется, но
в светлой влаге, опаловая на поверхности и прозрачная на
глубине, любящая сладости, щенят, невинный монтаж киножурналов
-- и у таких, теплокожих, с рыжинкой, с раскрытыми губами, рано
бывает первая уборка, -- в общем, игра, кукольная кухня... И не
очень счастливое детство, полусиротское -- эта твердая женщина
добра добротой черного шоколада, а не молочного, ласки в доме
не держат, порядок, признаки утомления, дружеская услуга
обернулась обузой... И за все это, за жар щек, за двенадцать
пар тонких ребер, за пушок вдоль спины, за дымок души, за
глуховатый голос, за ролики и за серый денек, за то
неизвестное, что сейчас подумала, неизвестно на что посмотревши
с моста... Мешок рубинов, ведро крови -- все что угодно...
У дома они встретили небритого мужчину с портфелем --
столь же разбитного и серого, как его жена, -- так что громко
вошли вчетвером. Он ожидал, что увидит изможденную больную в
креслах, но вместо этого к нему вышла рослая, бледная,
широкобокая дама с безволосой бородавкой у ноздри круглого носа
-- одно из тех лиц, в описании которых ничего нельзя сказать о
губах или глазах, потому что всякое о них упоминание -- даже
такое! -- невольно противоречит их совершенной неприметности.
Узнав, что это покупатель, она сразу повела его в столовую,
объясняя на тихом и слегка накрененном ходу, что ей четырех
комнат много, что зимой она переедет в две и рада была бы
отделаться от этого раздвижного стола, лишних стульев, того
дивана в гостиной (когда дослужит ложем для ее друзей), большой
этажерки и шкапчика. Он выразил желание ознакомиться с
последним из этих предметов, оказавшихся в комнате, занимаемой
девочкой, которую они застали валяющейся на кровати и глядящей
в потолок -- поднятые колени, обхваченные вытянутыми руками,
сообща качались, -- "Слезь с постели, что это!" -- и, поспешно
затмив нежность кожи с исподу и клинышек тесных штанишек, она
скатилась, а чего только я бы ей не разрешил... Он сказал, что
шкапчик покупает -- за право входа в дом плата была
смехотворная, -- и, вероятно, еще кое-что, -- но надо
сообразить, -- если разрешите, я на днях опять загляну и потом
уже пришлю за всем сразу, вот вам, между прочим, моя визитная
карточка. Провожая его, она без улыбки (улыбалась, по-видимому,
редко), но вполне приветливо упомянула о том, что приятельница
и дочка уже ей про него говорили и что муж приятельницы даже
немножко ревнует. "Ну, положим, -- сказал тот, выходя в
переднюю, -- я мою благоверную рад бы сбыть всякому". -- "А ты
не зарекайся, -- сказала жена, появляясь из той же комнаты, --
когда-нибудь можешь заплакать!"
"Итак, милости просим, -- повторила вдова, -- я всегда
дома, и, может быть, вас заинтересует лампа или коллекция
трубок, это все отличные вещи -- жалковато с ними расставаться,
но ничего не поделаешь".
"А что же дальше?" -- раздумывал он, возвращаясь к себе.
До сих пор он действовал ощупью, едва соображая, следуя слепому
побуждению, как шахматный игрок, пробирающийся и напирающий
туда, где у противника что-то смутно висит или связано. Но
дальше? Послезавтра мою душеньку увезут -- значит, прямая
выгода от знакомства с матушкой сейчас исключается, -- но она
приедет опять и, может быть, совсем останется, а к этому
времени я буду желанным гостем, -- но если та не проживет и
года (как намекают), тогда все насмарку, -- вид у нее, правда,
не слишком дохлый, но если все-таки сляжет и умрет, тогда
обстановка и условия жовиальных возможностей вдруг распадутся,
тогда кончено, -- где разыщу, под каким видом?.. А все-таки
чувствовалось: так нужно, и лучше не соображать, а продолжать
давить на слабый угол, и потому на другой день он отправился в
парк с красивой коробочкой глазированных каштанов и фиалок в
сахаре, девочке на дорогу -- рассудок ему твердил, что это
лубок, глупость, что сейчас-то как раз и опасно ее отличать
откровенным вниманием даже со стороны свободного чудака -- тем
более, что до сих пор он -- совершенно правильно -- едва ее
замечал (в скрывании молний был мастер), -- вот гнилые
старички, те -- точно, всегда носят при себе карамель для
заманивания девчонок, -- а все-таки он семенил с подарком,
слушаясь тайного побуждения, которое было талантливее рассудка.
Он целый час просидел на скамейке; они не пришли. Значит,
уехали днем раньше. И хотя лишняя одна встреча с нем не могла
бы никак облегчить образовавшееся за эту неделю совсем особое
бремя, он испытывал жгучую досаду, как если бы стал жертвой
измены.
Продолжая не слушаться рассудка, говорившего, что он опять
делает не то, он понесся к вдове и купил лампу. Видя, как он
странно запыхался, она пригласила сесть и предложила сигарету.
В поисках зажигалки он наткнулся на продолговатую коробку и
сказал, как человек в книге:
"Это, быть может, вам покажется странностью, мы так
недавно знакомы, но все-таки позвольте презентовать вам этот
пустяк -- немножко конфет, кажется, неплохих, -- ваше согласие
мне доставит большое удовольствие".
Она впервые улыбнулась -- была, по-видимому, больше
польщена, чем удивлена, -- и объяснила, что все лакомства в
жизни ей запрещены, передаст дочке.
"Как! Я думал, что они сегодня..."
"Нет, завтра утром, -- продолжала вдова, не без грусти
трогая золотую перевязь. -- Сегодня моя приятельница, которая
страшно ее балует, повела ее на выставку рукоделий", -- и,
вздохнув, она осторожно, как нечто бьющееся, отложила подарок
на соседний столик, -- а пресимпатичный гость спрашивал, что ей
можно, чего нельзя, и слушал эпопею ее болезни, ссылаясь на
варианты и весьма умно толкуя позднейшие искажения текста.
При третьем посещении (пришел предупредить, что перевозчик
заедет не раньше пятницы) он пил у нее чай и в свою очередь
рассказал о себе, о своей чистой, изящной профессии. У них
оказался общий знакомый: брат адвоката, скончавшийся в том же
году, что ее муж. Рассудительно, без ложных сожалений,
поговорила об этом муже -- про которого он уже знал кое-что:
был веселым малым, знатоком нотариальных дел, с женой ладил, но
старался как можно реже бывать дома.
В четверг он купил диван и два стула, а в субботу зашел за
ней, как было условлено, чтоб тихонько погулять в парке; но она
скверно себя чувствовала, лежала с грелкой в постели, певуче
говорила с ним через дверь, и он попросил угрюмую старуху,
периодически появлявшуюся в доме для стряпни и уходя, сообщить
по такому-то номеру, как больная провела ночь.
Так прошло еще несколько деятельных недель -- журчания,
вникания, улещивания, интенсивной обработки чужого плавкого
одиночества. Теперь он двигался к определенной цели, ибо еще
тогда, суя ей конфеты, вдруг понял, какую околицу молчаливо
указывал ему странный перст без ногтя (эскиз на заборе) и в чем
именно кроется настоящая, ослепительная возможность. Путь был
неувлекательный, но и нетрудный, и достаточно было увидеть
непонятно-небрежно брошенное еженедельное письмецо к матери с
еще неустойчивым, по-жеребячьи расползающимся почерком, чтобы
справиться с любого рода сомнением. Стороной он знал, что она
собрала о нем справки, которыми не могла не остаться довольна:
чего стоил хотя бы корректный банковский счет. По тому же, с
каким религиозным понижением голоса она ему показывала старые
твердые фотографии, где в разных, более или менее выгодных,
позах была снята девушка в ботинках, с круглым полным лицом,
полненьким бюстом и зачесанными со лба волосами (а также
свадебные, где неизменно присутствовал жених, весело
удивленный, со странно знакомым разрезом глаз), он догадывался,
что она тайком обращалась к бледному зеркальцу прошлого, чтобы
выяснить, чем же она могла /теперь/ заслужить мужское внимание
-- и, должно быть, решила, что зоркому зрению, оценщику граней
и игры, все видны следы ее былой миловидности (ею, впрочем,
преувеличенные) и станут еще видней после этих обратных
смотрин. Чашке чаю, наливаемой ему, она придавала деликатную
индивидуальность; в подробнейшие рассказы о своих разнородных
недомоганиях ухитрялась вносить столько романтизма, что
подмывало спросить что-нибудь грубое; и подчас будто
задумывалась, догоняя запоздалым вопросом его крадущуюся речь.
Ему было и жалко ее, и противно, но понимая, что материал,
помимо своего назначения, просто не существует, он упрямо
продолжал работу, которая сама по себе требовала такой
пристальности, что физический облик этой женщины растворился,
пропал (если бы встретил ее на улице в другом квартале, не
узнал бы) и по отсутствию был кое-как захламлен формальными
чертами отвлеченной невесты на примелькавшихся снимках (так что
все-таки она не ошиблась в своем бедном расчете). Работа
спорилась -- и когда в конце осени, дождливым вечером, она
Текст подготовлен по изданию: журнал "Звезда", 1991, N 3, с.9-28.
Spellchecked by Sergey Kazinin
Date: 4 Aug 1998
---------------------------------------------------------------
"Как мне объясниться с тобой? -- думалось ему, покуда
думалось. -- Ведь это не блуд. Грубый разврат всеяден; тонкий
предполагает пресыщение. Но если и было у меня пять-шесть
нормальных романов, что бледная случайность их по сравнению с
моим единственным пламенем? Так как же? Не математика же
восточного сластолюбия: нежность добычи обратно пропорциональна
возрасту. О нет, это для меня не степень общего, а нечто
совершенно отдельное от общего; не более драгоценное, а
бесценное. Что же тогда? Болезнь, преступность? Но совместимы
ли с ними совесть и стыд, щепетильность и страх, власть над
собой и чувствительность -- ибо и в мыслях допустить не могу,
что причиню боль или вызову незабываемое отвращение. Вздор; я
не растлитель. В тех ограничениях, которые ставлю мечтанию, в
тех масках, которые придумываю ему, когда, в условиях
действительности, воображаю незаметнейший метод удовлетворения
страсти, есть спасительная софистика. Я карманный вор, а не
взломщик. Хотя, может быть, на круглом острове, с маленькой
Пятницей (не просто безопасность, а права одичания, или это --
порочный круг с пальмой в центре?). Рассудком зная, что
Эвфратский абрикос вреден только в консервах; что грех
неотторжим от гражданского быта; что у всех гигиен есть свои
гиены; зная, кроме того, что этот самый рассудок не прочь
опошлить то, что иначе ему не дается... Сбрасываю и поднимаюсь
выше. Что, если прекрасное именно-то и доступно сквозь тонкую
оболочку, то есть пока она еще не затвердела, не заросла, не
утратила аромата и мерцания, через которые проникаешь к
дрожащей звезде прекрасного? Ведь даже и в этих пределах я
изысканно разборчив: далеко не всякая школьница привлекает
меня, -- сколько их на серой утренней улице, плотненьких,
жиденьких, в бисере прыщиков или в очках, -- /такие/ мне столь
же интересны в рассуждении любовном, как иному -- сырая
женщина-друг. Вообще же, независимо от особого чувства, мне
хорошо со всякими детьми, по-простому -- знаю, был бы страстным
отцом в ходячем образе слова -- и вот, до сих пор не могу
решить, естественное ли это дополнение или бесовское
противоречие. Тут взываю к закону степени, который отверг там,
где он был оскорбителен: часто пытался я поймать себя на
переходе от одного вида нежности к другому, от простого к
особому -- очень хотелось бы знать, вытесняют ли они друг
друга, надо ли все-таки разводить их по разным родам, или /то/
-- редкое цветение /этого/ в Иванову ночь моей темной души, --
потому что, если их два, значит, есть две красоты, и тогда
приглашенная эстетика шумно садится между двух стульев (судьба
всякого дуализма). Зато обратный путь, от особого к простому,
мне немного яснее: первое как бы вычитается в минуту его
утоления, и это указывало бы на действительность однородной
суммы чувств -- если бы была тут действительна применимость
арифметических правил. Странно, странно -- и страннее всего,
что, быть может, под видом обсуждения диковинки я только
стараюсь добиться оправдания вины".
Так приблизительно возилась в нем мысль. По счастью, у
него была тонкая и довольно прибыльная профессия, охлаждающая
ум, утоляющая осязание, питающая зрение яркой точкой на черном
бархате -- тут были и цифры, и цвета, и целые хрустальные
системы, -- и случалось, что месяцами воображение сидело на
цепи, едва цепью позванивая. Кроме того, к сорока годам,
довольно намучавшись бесплодным самосожжением, он научился
тоску регулировать и лицемерно примирился с мыслью, что только
счастливое стечение обстоятельств, нечаяннейшая сдача судьбы
может изредка составить минутное подобие невозможного. Он берег
в памяти эти немногие минуты с печальной благородностью
(все-таки -- милость) и печальной усмешкой (все-таки -- жизнь
обманул). Так, еще в политехнические годы, натаскивая по
элементарной геометрии младшую сестру товарища -- сонную,
бледненькую, с бархатным взглядом и двумя черными косицами, --
он ни разу к ней не притронулся, но одной близости ее
шерстяного платья было достаточно, чтобы линии начинали дрожать
и таять, все передвигалось в другое измерение тайной упругой
трусцой -- и снова был твердый стул, лампа, пишущая
гимназистка. Остальные удачи были в таком же лаконическом роде:
егоза с локоном на глазу, в кожаном кабинете, где он дожидался
ее отца, -- колотьба в груди -- "а щекотки боишься?" -- или та,
другая, с пряничными лопатками, показывавшая ему в
перечеркнутом углу солнечного двора черный салат, жевавший
зеленого кролика. Жалкие, торопливые минуты, с годами ходьбы и
сыска между ними, но и за каждую такую он готов был заплатить
любую цену (посредниц, впрочем, просил не беспокоиться), и,
вспоминая этих редчайших маленьких любовниц, суккуба так и не
заметивших, он поражался и своему таинственному неведению об их
дальнейшей судьбе; а зато сколько раз на бедном лугу, в грубом
автобусе, на приморском песочке, годном лишь для питания
песочных часов, быстрый, угрюмый выбор ему изменял, мольбы
случай не слушал, и отрада обрывалась беспечным поворотом
жизни.
Худощавый, сухогрубый, со слегка лысеющей головой и
внимательными глазами, вот он сел на скамью в городском парке.
Июль отменил облака, и через минуту он надел шляпу, которую
держал в белых тонкопалых руках. Пауза паука, сердечное
затишье.
Слева сидела старая краснолобая брюнетка в трауре, справа
-- белобрысая женщина с вялыми волосами, деятельно занимавшаяся
вязанием. Машинально-проверочным взглядом следя за мельканием
детей в цветном мареве, думая о другом, о текущей работе, о
пригожей ладности новой обуви, он случайно заметил около
каблука крупную, полуущербленную гравинками, никелевую монету.
Поднял. Усатая слева ничего не ответила на его естественный
вопрос, бесцветная же сказала:
"Спрячьте. Приносит счастье в нечетные дни".
"Почему же только в нечетные?"
"А так говорят у нас, в --".
Она назвала город, где ее собеседник однажды осматривал
скульптурную роскошь черной церковки.
"...Мы-то живем по другой стороне речки. Весь склон в
плодовых садах, -- прекрасиво, -- и ни пыли, ни шума..."
"Говорлива, -- подумал он. -- Кажется, придется
пересесть".
Но тут-то взвивается занавес.
Девочка в лиловом, двенадцати лет (определял безошибочно),
торопливо и твердо переступая роликами, на гравии не
катившимися, приподнимая и опуская их с хрустом, японскими
шажками приближалась к его скамье сквозь переменное счастье
солнца, и впоследствии (поскольку это последствие длилось), ему
казалось, что тогда же, тотчас он оценил ее всю, сверху донизу:
оживленность рыжевато-русых кудрей, недавно подровненных,
светлость больших, пустоватых глаз, напоминающих чем-то
полупрозрачный крыжовник, веселый, теплый цвет лица, розовый
рот, чуть приоткрытый, так что чуть опирались два крупных
передних зуба о припухлость нижней губы, летнюю окраску
оголенных рук с гладкими лисьими волосками вдоль по предплечью,
неточную нежность ее узкой, уже не совсем плоской груди,
передвиженье юбочных складок, их короткий размах и мягкое
впадание, стройность и жар равнодушных ног, грубые ремни
роликов.
Она остановилась перед его общительной соседкой, которая,
отвернувшись, чтобы покопаться в чем-то лежавшим справа,
достала и протянула девочке кусок хлеба с шоколадом. Та,
проворно жуя, свободной рукой отцепила ремни -- всю эту
тяжесть, стальные подошвы на цельных колесиках, -- и сойдя к
нам на землю, выпрямившись с мгновенным ощущением небесной
босоты, не сразу принявшей форму туфель, устремилась прочь, то
сдерживаясь, то опять раскидывая ступни, -- и наконец
(вероятно, справившись с хлебом) пустилась вовсю, плеща
освобожденными руками, мелькая, мелькая, смешиваясь с
родственной игрой света под лилово-зелеными деревьями.
"А дочка у вас, -- заметил он бессмысленно, -- уже
большая".
"О нет, она мне ничем не приходится, -- сказала
вязальщица, -- у меня своих детей нет -- и не жалею".
Старая в трауре зарыдала и ушла. Вязальщица посмотрела ей
вслед и продолжала быстро работать, изредка поправляя
молниеносным жестом спадающий хвост шерстяного зародыша. Стоило
ли продолжать разговор? У ножки скамьи блестели запятки катков,
желтые ремни зияли. Зияние жизни, отчаяние, притом составное, с
ближайшим участием всех уже бывших отчаяний, с надбавкой новой,
особой громады -- нет, оставаться нельзя. Он приподнял шляпу
("До свиданья", -- ответила вязальщица дружелюбно) и пошел
через сквер. Вопреки чувству самосохранения, тайный ветер
относил его в сторону, линия его пути, задуманная в виде
прямого пересечения, отклонялась вправо, к деревьям, и хотя он
по опыту знал, что еще один кинутый взгляд только обострит
безнадежную жажду, он совсем повернул в переливающуюся тень,
исподлобья выискивая фиолетовый блеск среди инакоцветных. На
асфальтовой аллейке все рокотало от роликов, а у края панели
шла частная игра в классы, -- и, в ожидании своей очереди,
отставя ногу, скрестив горящие руки на груди, наклонив мреющую
голову, вея страшным каштановым жаром, теряя, теряя лиловое,
истлевающее под страшным, неведомым ей взглядом... но еще
никогда придаточное предложение его страшной жизни не
дополнялось главным, и он прошел, стиснув зубы, ахая про себя и
стеная, а затем мельком улыбнулся малышу, который вбежал ему в
ножницы ног. "Улыбка рассеянности, -- подумал он жалко, -- но
все-таки ведь рассеянным бывает только человек".
На рассвете, опустив плавник, отложив снулую книгу, он
вдруг набросился на себя -- почему, дескать, поддался скуке
отчаяния, почему не попробовал полностью разговориться, а там и
подружиться с этой вязальщицей, шоколадницей, полугувернанткой,
-- и он вообразил жовиального господина (пока что лишь
внутренними органами похожего на него), который таким образом
нажил бы возможность -- все так же жовиально -- на колени к
себе забирать эхтышалунью. Он знал, что хоть нелюдим, а
находчив, упорчив, умеет понравиться, -- в других отраслях
жизни ему не раз приходилось выдумывать себе тон или цепко
хлопотать, не смущаясь тем, что непосредственный предмет хлопот
в лучшем случае находится лишь в косвенном отношении к
отдаленной цели. Но когда цель ослепляет, и душит, и сушит
гортань, когда здоровый стыд и хилая трусливость сторожат
каждый шаг...
Она гремела по асфальту среди других, сильно наклоняясь
вперед и в ритм качая опущенными руками, промахивала с
уверенной быстротой, ловко поворачивалась, так что перехлест
юбки обнажал ляжку, и затем платье прилипало сзади до
обозначения выемки, пока с едва заметным влиянием икр она тихо
катилась обратным ходом. Вожделением ли было то мучительное
чувство, с которым он ее поглощал глазами, любуясь ее
разгоряченным лицом, собранностью и совершенством всех ее
движений (особенно, когда, едва успев оцепенеть, она вновь
разбегалась, стремительно сгибая крупные колени), -- или это
была мука, всегда сопровождающая безнадежную жажду добиться
чего-то от красоты, задержать ее, что-то с ней сделать, -- все
равно что, но только что бы войти с ней в такое
соприкосновение, которое как-нибудь, все равно как, жажду бы
утолило? Что гадать -- вот, разбежится еще раз и сгинет, а
завтра мелькнет другая, и жизнь так пройдет: вереницей
исчезновений.
Ой ли. Он увидел на той же скамье ту же вязальщицу и,
чувствуя, что вместо улыбки джентльменского привета осклабился
и показал из-под синей губы клык, сел. Стеснение и дрожь в
руках длились недолго. Наладился разговор, в самом ведении
которого он нашел странную приятность; тяжесть в груди
растаяла, ему стало почти весело. Она явилась, хляпая роликами,
как вчера. Ее светлые глаза задержались на нем, хотя не он
говорил, а вязальщица, и, приняв его, она бездумно отвернулась.
Теперь она сидела с ним рядом, держась за край сидения
розоватыми, с острыми костяшками, руками, на которых двигалась
то жилка, то глубокая лунка у запястья, между тем как сжатые
плечи не шевелились, а растущие зрачки провожали чей-то бегущий
по гравию мяч. Как вчера, соседка передала ей -- мимо него --
тартинку, и она слегка застучала рубцеватыми коленками,
принимаясь за еду.
"...Здоровье, конечно; а главное -- прекрасная гимназия",
-- говорил далекий голос, как вдруг он заметил, что русокудрая
голова слева безмолвно и низко наклонилась над его рукой.
"Вы потеряли стрелки", -- сказала девочка.
"Нет, -- ответил он, кашлянув, -- это так устроено.
Редкость".
Она левой рукой наперекрест (в правой торчала тартинка)
задержала его кисть, рассматривая пустой, без центра,
циферблат, под который стрелки были пущены снизу, выходя на
свет только самыми остриями -- в виде двух черных капель среди
серебристых цифр. Сморщенный листок дрожал у нее в волосах, у
самой шеи, над нежным горбом позвонка, -- и в течение ближайшей
бессонницы он призрак листка все снимал, брал и снимал, двумя,
тремя, потом всеми пальцами.
На другой день и в следующие он сидел там опять,
по-любительски, но вполне сносно играя роль одинокого чудака:
привычный часок, привычное место. Появления девочки, ее
дыхание, ноги, волосы, все, что она делала, -- чесала ли она
голень, оставляя белые черты, бросала ли высоко в воздух черный
мячик, касалась ли голым локтем, присаживаясь на скамейку, --
отзывалось в нем (на вид поглощенном приятной беседой)
невыносимым ощущением кровной, кожной, многососудной
соединенности с ней, словно в ней пульсирующим пунктиром
продолжалась чудовищная биссектриса, выкачивавшая из его
глубины весь сок, или словно эта девочка из него вырастала,
каждым беспечным движением дергая и будоража свои живые корни,
находящиеся в недрах его естества, так что, когда она внезапно
меняла позу или кидалась прочь, это было как рывок, как
варварская хватка, как мгновенная потеря равновесия: вдруг
едешь в пыли на спине, стукаясь теменем, -- к повешению на
изворот. А между тем он спокойно сидел и слушал, и улыбался, и
покачивал головой, и подтягивал на колене штанину, и тростью
слегка ковырял гравий, и говорил: "Вот как?" или "Да, знаете,
бывает..." -- но понимал слова собеседницы только тогда, когда
девочки не было вблизи. Он узнал от этой вдумчивой болтуньи,
что с матерью девочки, сорокадвухлетней вдовой, она связана
пятилетней симпатией -- покойный спас честь ее мужа; что весной
сего года эта вдова, долго перед тем болевшая, подверглась
тяжелой операции кишечника; что давно потеряв всех родных, она
крепко ухватилась за дружеское предложение доброй четы; тогда
же девочка переселилась к ним в провинцию, теперь привезли мать
ее навестить, благо у мужа есть кляузное дельце в столице, но
скоро пора возвращаться -- чем скорее, тем лучше, так как
присутствие дочки только раздражает редко порядочную, но
несколько распустившуюся вдову.
"Слушайте, вы мне, кажется, говорили, что она распродает
какую-то мебель?"
Этот вопрос (с продолжением) он составил ночью, задал
вполголоса тикающей тишине и, убедившись в его звуковой
натуральности, повторил его на другой день своей новой
знакомой. Она ответила утвердительно и без обиняков пояснила,
что было бы неплохо, кабы та заработала, лечение стоило и будет
стоить дорого, денег у больной в обрез, за содержание дочки
непременно хотела платить, но делает это неаккуратно, -- а мы
люди небогатые, -- словом, долг чести считался, видимо, уже
погашенным.
"Дело в том, -- продолжал он без запинки, -- что мне как
раз не хватает кое-чего в смысле обстановки. Полагаете ли вы,
что будет и удобно, и прилично, если я..." -- конца фразы он не
помнил, но досочинил ее весьма ловко, уже свыкшись с вычурным
стилем еще не совсем понятного многокольчатого сна, с которым
он так смутно, но так плотно сплелся, что, например, не зная,
чье это, что это -- часть собственной ноги или часть спрута.
Она якобы обрадовалась и предложила повести его туда хоть
сейчас -- квартира вдовы, где стояла и она с мужем, была
неподалеку, за мостом электрической дороги.
Двинулись. Девочка шла впереди, сильно раскачивая холщовый
мешок на шнуре, и уже все в ней было его глазам страшно,
неутолимо знакомо -- и выгиб узкой спины, и упругость двух
кругленьких мышц пониже, и то, как именно натягивались клетки
платья (второго, коричневого), когда она поднимала руку, и
тонкость щиколоток, и довольно высокие каблучки. Немножко
замкнутая, пожалуй, живая скорее в движениях, чем в разговоре,
не застенчивая, но и не бойкая, с подводной душой, кажется, но
в светлой влаге, опаловая на поверхности и прозрачная на
глубине, любящая сладости, щенят, невинный монтаж киножурналов
-- и у таких, теплокожих, с рыжинкой, с раскрытыми губами, рано
бывает первая уборка, -- в общем, игра, кукольная кухня... И не
очень счастливое детство, полусиротское -- эта твердая женщина
добра добротой черного шоколада, а не молочного, ласки в доме
не держат, порядок, признаки утомления, дружеская услуга
обернулась обузой... И за все это, за жар щек, за двенадцать
пар тонких ребер, за пушок вдоль спины, за дымок души, за
глуховатый голос, за ролики и за серый денек, за то
неизвестное, что сейчас подумала, неизвестно на что посмотревши
с моста... Мешок рубинов, ведро крови -- все что угодно...
У дома они встретили небритого мужчину с портфелем --
столь же разбитного и серого, как его жена, -- так что громко
вошли вчетвером. Он ожидал, что увидит изможденную больную в
креслах, но вместо этого к нему вышла рослая, бледная,
широкобокая дама с безволосой бородавкой у ноздри круглого носа
-- одно из тех лиц, в описании которых ничего нельзя сказать о
губах или глазах, потому что всякое о них упоминание -- даже
такое! -- невольно противоречит их совершенной неприметности.
Узнав, что это покупатель, она сразу повела его в столовую,
объясняя на тихом и слегка накрененном ходу, что ей четырех
комнат много, что зимой она переедет в две и рада была бы
отделаться от этого раздвижного стола, лишних стульев, того
дивана в гостиной (когда дослужит ложем для ее друзей), большой
этажерки и шкапчика. Он выразил желание ознакомиться с
последним из этих предметов, оказавшихся в комнате, занимаемой
девочкой, которую они застали валяющейся на кровати и глядящей
в потолок -- поднятые колени, обхваченные вытянутыми руками,
сообща качались, -- "Слезь с постели, что это!" -- и, поспешно
затмив нежность кожи с исподу и клинышек тесных штанишек, она
скатилась, а чего только я бы ей не разрешил... Он сказал, что
шкапчик покупает -- за право входа в дом плата была
смехотворная, -- и, вероятно, еще кое-что, -- но надо
сообразить, -- если разрешите, я на днях опять загляну и потом
уже пришлю за всем сразу, вот вам, между прочим, моя визитная
карточка. Провожая его, она без улыбки (улыбалась, по-видимому,
редко), но вполне приветливо упомянула о том, что приятельница
и дочка уже ей про него говорили и что муж приятельницы даже
немножко ревнует. "Ну, положим, -- сказал тот, выходя в
переднюю, -- я мою благоверную рад бы сбыть всякому". -- "А ты
не зарекайся, -- сказала жена, появляясь из той же комнаты, --
когда-нибудь можешь заплакать!"
"Итак, милости просим, -- повторила вдова, -- я всегда
дома, и, может быть, вас заинтересует лампа или коллекция
трубок, это все отличные вещи -- жалковато с ними расставаться,
но ничего не поделаешь".
"А что же дальше?" -- раздумывал он, возвращаясь к себе.
До сих пор он действовал ощупью, едва соображая, следуя слепому
побуждению, как шахматный игрок, пробирающийся и напирающий
туда, где у противника что-то смутно висит или связано. Но
дальше? Послезавтра мою душеньку увезут -- значит, прямая
выгода от знакомства с матушкой сейчас исключается, -- но она
приедет опять и, может быть, совсем останется, а к этому
времени я буду желанным гостем, -- но если та не проживет и
года (как намекают), тогда все насмарку, -- вид у нее, правда,
не слишком дохлый, но если все-таки сляжет и умрет, тогда
обстановка и условия жовиальных возможностей вдруг распадутся,
тогда кончено, -- где разыщу, под каким видом?.. А все-таки
чувствовалось: так нужно, и лучше не соображать, а продолжать
давить на слабый угол, и потому на другой день он отправился в
парк с красивой коробочкой глазированных каштанов и фиалок в
сахаре, девочке на дорогу -- рассудок ему твердил, что это
лубок, глупость, что сейчас-то как раз и опасно ее отличать
откровенным вниманием даже со стороны свободного чудака -- тем
более, что до сих пор он -- совершенно правильно -- едва ее
замечал (в скрывании молний был мастер), -- вот гнилые
старички, те -- точно, всегда носят при себе карамель для
заманивания девчонок, -- а все-таки он семенил с подарком,
слушаясь тайного побуждения, которое было талантливее рассудка.
Он целый час просидел на скамейке; они не пришли. Значит,
уехали днем раньше. И хотя лишняя одна встреча с нем не могла
бы никак облегчить образовавшееся за эту неделю совсем особое
бремя, он испытывал жгучую досаду, как если бы стал жертвой
измены.
Продолжая не слушаться рассудка, говорившего, что он опять
делает не то, он понесся к вдове и купил лампу. Видя, как он
странно запыхался, она пригласила сесть и предложила сигарету.
В поисках зажигалки он наткнулся на продолговатую коробку и
сказал, как человек в книге:
"Это, быть может, вам покажется странностью, мы так
недавно знакомы, но все-таки позвольте презентовать вам этот
пустяк -- немножко конфет, кажется, неплохих, -- ваше согласие
мне доставит большое удовольствие".
Она впервые улыбнулась -- была, по-видимому, больше
польщена, чем удивлена, -- и объяснила, что все лакомства в
жизни ей запрещены, передаст дочке.
"Как! Я думал, что они сегодня..."
"Нет, завтра утром, -- продолжала вдова, не без грусти
трогая золотую перевязь. -- Сегодня моя приятельница, которая
страшно ее балует, повела ее на выставку рукоделий", -- и,
вздохнув, она осторожно, как нечто бьющееся, отложила подарок
на соседний столик, -- а пресимпатичный гость спрашивал, что ей
можно, чего нельзя, и слушал эпопею ее болезни, ссылаясь на
варианты и весьма умно толкуя позднейшие искажения текста.
При третьем посещении (пришел предупредить, что перевозчик
заедет не раньше пятницы) он пил у нее чай и в свою очередь
рассказал о себе, о своей чистой, изящной профессии. У них
оказался общий знакомый: брат адвоката, скончавшийся в том же
году, что ее муж. Рассудительно, без ложных сожалений,
поговорила об этом муже -- про которого он уже знал кое-что:
был веселым малым, знатоком нотариальных дел, с женой ладил, но
старался как можно реже бывать дома.
В четверг он купил диван и два стула, а в субботу зашел за
ней, как было условлено, чтоб тихонько погулять в парке; но она
скверно себя чувствовала, лежала с грелкой в постели, певуче
говорила с ним через дверь, и он попросил угрюмую старуху,
периодически появлявшуюся в доме для стряпни и уходя, сообщить
по такому-то номеру, как больная провела ночь.
Так прошло еще несколько деятельных недель -- журчания,
вникания, улещивания, интенсивной обработки чужого плавкого
одиночества. Теперь он двигался к определенной цели, ибо еще
тогда, суя ей конфеты, вдруг понял, какую околицу молчаливо
указывал ему странный перст без ногтя (эскиз на заборе) и в чем
именно кроется настоящая, ослепительная возможность. Путь был
неувлекательный, но и нетрудный, и достаточно было увидеть
непонятно-небрежно брошенное еженедельное письмецо к матери с
еще неустойчивым, по-жеребячьи расползающимся почерком, чтобы
справиться с любого рода сомнением. Стороной он знал, что она
собрала о нем справки, которыми не могла не остаться довольна:
чего стоил хотя бы корректный банковский счет. По тому же, с
каким религиозным понижением голоса она ему показывала старые
твердые фотографии, где в разных, более или менее выгодных,
позах была снята девушка в ботинках, с круглым полным лицом,
полненьким бюстом и зачесанными со лба волосами (а также
свадебные, где неизменно присутствовал жених, весело
удивленный, со странно знакомым разрезом глаз), он догадывался,
что она тайком обращалась к бледному зеркальцу прошлого, чтобы
выяснить, чем же она могла /теперь/ заслужить мужское внимание
-- и, должно быть, решила, что зоркому зрению, оценщику граней
и игры, все видны следы ее былой миловидности (ею, впрочем,
преувеличенные) и станут еще видней после этих обратных
смотрин. Чашке чаю, наливаемой ему, она придавала деликатную
индивидуальность; в подробнейшие рассказы о своих разнородных
недомоганиях ухитрялась вносить столько романтизма, что
подмывало спросить что-нибудь грубое; и подчас будто
задумывалась, догоняя запоздалым вопросом его крадущуюся речь.
Ему было и жалко ее, и противно, но понимая, что материал,
помимо своего назначения, просто не существует, он упрямо
продолжал работу, которая сама по себе требовала такой
пристальности, что физический облик этой женщины растворился,
пропал (если бы встретил ее на улице в другом квартале, не
узнал бы) и по отсутствию был кое-как захламлен формальными
чертами отвлеченной невесты на примелькавшихся снимках (так что
все-таки она не ошиблась в своем бедном расчете). Работа
спорилась -- и когда в конце осени, дождливым вечером, она