Насибов Александр. Долгий путь в лабиринте

   Чин размышляет. В оранжерее без специалиста не обойтись: недавно заключенные опять погубили несколько сот хризантем. Цветы предназначались на продажу; начальник тюрьмы лишился дохода, устроил взбучку подчиненным, приказал немедленно найти цветовода… Может, взять девчонку на пробу?
   — Ладно! — Хлопнув ладонью по столу, офицер встает. — Поглядим, на что вы годитесь.
   Саше объявляют: вход в тюрьму по записке старшего надзирателя. С заключенными не общаться, ничего не брать у них, ничего не приносить с воли. В городе не болтать о том, что видела или слышала в тюрьме.
   — Иначе мы закуем вас в кандалы и заживо сгноим в темном, как преисподняя, карцере. — Офицер улыбается Саше. Двое надзирателей, что стоят у двери, хохочут.
   — Когда сможете приступить к работе?
   Саша едва удержалась, чтобы не крикнуть: «Немедленно, сейчас!»
   — Завтра, если позволите, — говорит она, стараясь, чтобы голос ее звучал спокойно, буднично.

 

2

   Запахи плесени и карболки, чеснока и застоявшегося махорочного дыма, арестантского пота и прокисшего черного хлеба — весь этот отвратительный тюремный букет господствует не только в сырых каменных коридорах, по которым только что провели Сашу, но даже во дворе заведения. Кажется, будто тяжелый смрад источают серые стены корпусов, со всех сторон обступившие приземистое строение под стеклянной крышей в центре двора. Это и есть оранжерея.
   — Входи! — командует сопровождающий Сашу тюремщик и ударом ноги распахивает грубую дощатую дверь. — Веселее двигай ногами, девка!
   Саша входит.
   Оранжерея — владение другого стража. Передав ему Сашу, первый надзиратель уходит.
   Заключенные — их здесь человек двадцать, — как по команде, оставили работу и во все глаза смотрят на девушку. В большинстве это пожилые люди. Впрочем, их очень старят давно не стриженные волосы, косматые бороды. Одеты они в грязные штаны, куртки и шапки из серого солдатского сукна. Все в железе — на запястьях и на ногах у них браслеты, соединенные цепью такой длины, что руки можно поднять лишь до уровня рта.
   В руках у надзирателя длинная палка. Не сходя с места, он тычет ею в спину одному из каторжников. Люди, очнувшись, возвращаются к своим занятиям. Большинство из них рыхлят землю на грядках, двое катят на тачке бадью с навозом, еще несколько человек волокут тяжелую бочку с водой.
   Движением руки надзиратель подзывает Сашу. Она подходит, выслушивает подробное наставление. Тюремщик увлекся, держит речь. Саша делает вид, что слушает, сама же украдкой разглядывает заключенных. Один из них — тот, ради которого она проникла сюда.
   В свою очередь каторжники изучают «вольную»: то и дело кто-нибудь выпрямляется, чтобы вытереть пот с лица, на самом же деле внимательно рассматривает девушку.
   В помещении пыльно, душно. В воздухе стоит тихий, мелодичный звон. Его издают цепи работающих здесь людей.

 

3

   Неделя миновала. Саша освоилась, пригляделась к тем, кто постоянно трудится в оранжерее. Таких восемь человек. Остальных приводят, когда есть спешная работа.
   «Временщики» Сашу не интересуют. Нужный ей человек должен быть среди этих восьмерых. Установить его, вступить с ним в контакт необходимо как можно быстрее. Руководитель подпольной организации, устроивший Саше «командировку» в тюрьму, указал его приметы: высокий, худой, с хриплым басом, волосы густые и седые. Назвал и кличку: Кузьмич. Кличка пристала к человеку много лет назад в централах, на пересылках и этапах — давняя подпольная кличка, ставшая как бы вторым именем.
   Кто же из восьмерых?
   Ростом и комплекцией под приметы подходят двое заключенных. Теперь предстоит выяснить, какие у них голоса, кто отзовется на кличку.
   Саша приготовила ящик с рассадой, наполнила водой большую лейку и ждала.
   Удобный момент наступил, когда тюремщик направился в дальний конец помещения.
   Она отнесла рассаду на грядку, близ которой работали интересовавшие ее заключенные, вернулась и подняла лейку с водой.
   Работавшие в оранжерее вдруг увидели: возле рассады девушка оступилась и уронила тяжелую лейку, вероятно, себе на ногу, ибо застонала и, присев, стала растирать лодыжку.
   Один из каторжников помог ей подняться.
   — Очень больно? — спросил он.
   — Конечно, больно — тяжесть-то какая! — сказал другой.
   При первых звуках его голоса у Саши перехватило дыхание.
   — Кузьмич? — выпалила она.
   — Ну, Кузьмич, — ответил мужчина. — А что?
   Вдруг он отвернулся, схватил грабли, стал сгребать навоз.
   — Осторожно! — услышала Саша.
   Но она и сама заметила возвращавшегося надзирателя.
   Через час Саша вновь оказалась возле Кузьмича, поймала его взгляд:
   — Как вам живется? Здоровы ли?
   Заключенный осторожно посмотрел туда, где был надзиратель. Страж только что скрутил цигарку, облизал ее и, закурив, обвел помещение сонными глазами. Ну что ж, каторжник и вольная работают шагах в четырех друг от друга, не общаются. Заняты делом и все остальные. Значит, порядок. И тюремщик с удовольствием сделал большую затяжку.
   — Здоров ли я? — тихо переспросил Кузьмич. — Да, в общем, со здоровьем неважно…
   — О вас думают. Берегите себя. Старайтесь больше отдыхать, не нервничать…
   Саша не успела закончить. Кузьмич схватился за грудь. В оранжерее долго не смолкал резкий, надсадный кашель.
   Отдышавшись, он принялся за работу.
   — Что вам принести?
   — Мне бы листик бумаги, — услышала Саша его низкий, рокочущий бас, — Хоть маленький листик бумаги и карандаш!..
   — Хорошо!
   Подхватив лейку, Саша отошла в сторону. На первый раз было достаточно. Итак, Кузьмич понял ее, отозвался. Часть задачи решена.

 

4

   Утром за десять минут до начала работы Саша была возле тюрьмы. Как всегда, дежурный без промедления выдает разовый пропуск. Но в проходной Сашу подстерегает неожиданность.
   — Покажи харч! — требует страж, которому она только что вручила пропуск.
   — Пожалуйста, вот мой завтрак. — Саша с готовностью развязывает узелок с едой. — Два бутерброда, яблоко, бутылочка с молоком.
   Страж рассматривает и даже взвешивает в руке яблоко, разнимает на половинки бутерброды с маслом, почему-то переворачивает маленькую бутылку, в которой плещется молоко.
   — А здесь мелочь, — Саша протягивает портмоне. — Что-то около гривенника. Это я оставлю у вас, если можно. Вы не будете возражать?
   — Поговори мне! — бросает страж.
   Портмоне отобрано, его содержимое высыпано на стол. Затем тюремщик сгребает монеты, прячет портмоне в ящик стола.
   Из смежной комнаты появляется женщина, тщательно ощупывает одежду Саши. Закончив обыск, удаляется. За все это время она не произнесла ни слова.
   — Проходи! — командует страж.
   У Саши хватает выдержки неторопливо завязать узелок с завтраком, даже улыбнуться тюремщику. Если бы знал он, что при обыске пальцы женщины едва не коснулись карандаша и бумаги, спрятанных под кофточкой!
   Кузьмич появился у бочки с водой, будто и не заметил вошедшую. А сам незаметно продвигается к клумбе, где вчера распустились астры.
   Звенит кандальная цепь. Щелкают ножницы. Кузьмич срезал два десятка цветов. Держа их в руках, оборачивается. Охранник видит: арестант ищет, кому бы передать астры. Каторжники же, как на грех, все заняты — рыхлят землю, возятся с большой бочкой, полной воды. Только «вольная» стоит без дела — вошла и топчется возле порога.
   — А ну, подсоби! — говорит страж и подбородком указывает Саше на Кузьмича. — Да быстрее поворачивайся!
   Саша спешит к Кузьмину, берет цветы, ловко укладывает их в плетеную корзину.
   — Принесла, что просили, — шепчет она. — Приготовьтесь, сейчас передам!
   — Спасибо.
   — Срежьте еще цветов. Быстрее!
   Кузьмич понял. Минуту спустя Саша берет у него ворох хризантем. Их руки встретились, к Кузьмичу переходит многократно сложенный лист бумаги и крохотный карандаш.
   — От вас ждут весточки.
   — Кто ждет?
   — Вы должны знать…
   Внезапно Кузьмич хмурится, отворачивается. Что он знает об этой девице? Не полицейская ли провокация — затея с карандашом и бумагой?
   Осторожность борется в нем с желанием наконец-то установить связь с товарищами на воле.
   — Хорошо, — говорит Кузьмич.
   — Надо сегодня! — Улучив минуту, Саша улыбается каторжнику, на секунду прикрывает глаза. — Не бойтесь, я везучая. Все будет в порядке.
   Кузьмич тоже не может сдержать улыбки.
   — Спасибо! — шепчет он.
   — Меня Сашей зовут.
   — Спасибо, Саша!

 

5

   — Зима прошла, и здесь, на юге России, солнце стало пригревать совсем по-весеннему. На дворе март, середина марта 1917 года.
   Саша только что закончила работу и торопится покинуть тюрьму. Скорее на волю, на чистый воздух, пропитанный ароматами реки и пробуждающейся после зимней спячки степи! Работа завершена совсем — Саша не вернется сюда. Впрочем, это неточно. Конечно, она явится еще раз, но уже не будет робко стучать у двери, кланяться и улыбаться, демонстрируя унижение и покорность. Тюрьма доживает последние дни. И вообще близок конец всей этой рабской жизни!..
   Сегодня утром она мчалась к тюрьме, что называется, на всех парусах — не терпелось скорее сообщить заключенным ошеломляющую весть. Но те Бог знает откуда уже проведали, что в Петербурге революция и царя скинули.
   Дробно стучат каблучки Сашиных туфель по каменному полу тюремного коридора. Позади громыхают сапожищи стражника. Этот тоже в курсе событий: весь день озадаченно чесал пятерней заросшую щеку и молча глядел, как арестанты собираются группами, тискают друг друга в объятиях. А потом один из них, осужденный на бессрочную каторгу молодой парень, вдруг сорвал пяток алых гвоздик, с поклоном протянул стражнику. Тот растерялся, цветы взял, и в тот же миг оранжерея задрожала от хохота.
   Саша смотрела на эту сцену и кусала губы, чтобы не разреветься. У нее голова кружилась от счастья. Пусть подпольщики не довели до конца дело с побегом Кузьмича и его друзей. Все же главное было достигнуто: удалось подкормить ослабевших политических, укрепить в них веру в скорое освобождение.
   Особой заботой Саши был Кузьмич. Удалось пронести для него несколько банок сгущенного молока, масло и даже шоколад. И болезнь стала отступать.

 
   Утром тысячи горожан запрудили центральную площадь. Толпа густеет, с кожевенных и металлургических заводов, из порта и с ткацких фабрик спешат новые группы рабочих и моряков. Люди возбуждены, многие обнимаются, целуют друг друга, поют песни.
   То и дело возникают ожесточенные короткие споры. Площадь все больше бурлит. Какие-то личности взбираются на ящики, на облучки экипажей, размахивают шляпами, кричат — призывают к «спокойствию и благоразумию», советуют «не устраивать беспорядков, анархии», избрать депутацию к городским властям, а самим разойтись по домам и ждать.
   Толпа отвечает негодующими возгласами. Кое-где ораторов стаскивают с импровизированных трибун, передают с рук на руки — они плывут над морем голов и исчезают на краю площади.
   Вспыхивает красный флаг. Он все выше, выше… Человек с флагом взбирается на плечи товарищей.
   — К тюрьмам, — кричит он. — Все идем к тюрьмам! Освободим наших братьев, узников самодержавия!
   Этот призыв подхватывают тысячи голосов.
   Появляются еще флаги. Они движутся. Толпа устремляется за ними. На улицы выливается человеческая река.
   Полицейских не видно, и люди ускоряют шаг. Это уже лавина, которую не остановить никакими силами.
   Человек пятьсот окружили каторжную тюрьму, взламывают ворота.
   Сашу оттеснили, она никак не может пробиться вперед.
   И вдруг она видит Кузьмича! Его ведет по тюремному двору Гриша Ревзин. На ходу накидывает на Кузьмича свой пиджак, целует, обнимает.
   Это он, Ревзин, первый из городских подпольщиков установил, в каких тюрьмах содержатся те, кого следовало выручить в первую очередь, отыскал след участника баррикадных боев 1905 года большевика Кузьмича. Он же был инициатором операции по спасению подпольщика, дважды пытался устроиться на работу в каторжную тюрьму и, лишь потерпев неудачу, порекомендовал направить туда Сашу.
   …Кузьмич и его спутник медленно движутся к выходу из тюрьмы. Где-то Ревзин потерял свои очки. Без очков он беспомощен, то и дело оступается. Кузьмич берет его под руку, что-то говорит, видимо, смешное: Ревзин хохочет. Они оба смеются и плачут, нисколько не стыдясь слез.
   Рванувшись, Саша оказывается возле них. Это сделано вовремя — Ревзин споткнулся, ступив на поваленные тюремные ворота. Он и Кузьмич упали бы, не поддержи их Саша.
   К вечеру толпы горожан и члены боевых большевистских дружин вновь собрались на центральной площади. Появились парни и девушки со связками желтых картонных папок — делами из городских тюрем. В центре площади их сложили в кучу и подожгли.
   Вспыхнул смрадный костер. Пламя разрасталось. Люди бегали вокруг огня, поздравляли друг друга. Кто-то запел «Марсельезу». Мелодию подхватили сотни голосов. И летели в огонь все новые кипы тюремных бумаг, и портреты царя, и синие жандармские фуражки вперемешку с серыми арестантскими робами…

ТРЕТЬЯ ГЛАВА

   Председатель УЧК и Кузьмич усадили Сашу, выслушали ее рассказ о том, как были вывезены ценности и документы ЧК. Попросив карту, Саша пометила место, где были зарыты документы и мешок с серебром.
   — На всякий случай, — сказала она. — Мало ли что может случиться с любым из нас…
   — Где вы расстались с Андреем Шагиным? — спросил председатель. — От него до сих пор нет вестей.
   — В Киеве. Мы сдали портфель с ценностями, и Мартын Лацис поручил ему особое задание. Андрей уехал два дня спустя. Я его больше не видела.
   — Он имеет здесь близких?
   — Он одинок…
   — А я и домой к тебе наведывался, — сказал Кузьмин. — Думал, коли вы отправились вместе…
   — Мама! — встрепенулась Саша. — Что с ней?
   — Жива-здорова, такая же красивая. — Внезапно Кузьмич остановился. — Так ты и дома еще не была?
   — С пристани — сюда… А брат?
   — Мама ничего о нем не знает…
   С минуту Саша молчала. Вон как раскидала людей гражданская война! Где сейчас Михаил? Жив ли? В последний раз она видела брата в дни, когда чекисты готовились оставить город. Михаил, тоже коммунист, на минуту забежал домой. Там и перебросились десятком фраз.
   — Тоже уйдешь? — спросила Саша.
   Михаил торопливо запихивал в сумку смену белья и бритвенный прибор:
   — Не знаю. Приказ собраться в ревкоме.
   Схватил самую большую свою драгоценность — именной маузер, которым был награжден за участие в разгроме крупной банды анархистов, поцеловал сестру и мать и исчез…
   …Саша вздохнула, отрываясь от воспоминаний, поглядела на председателя. И рассказала, как нашли Григория Ревзина.
   Кузьмич встал, заходил по комнате. Вот он подсел к столу, взял лист бумаги. Написав несколько фамилий, пододвинул лист председателю.
   — Здесь все, кто работал раньше в аппарате, а теперь вернулся. Надо допросить их. Может, что и выяснится.
   — Только без спешки, — сказал председатель. — А то ненароком спугнешь подлеца.
   — Если в этой истории и впрямь замешан кто-нибудь из аппарата ЧК, — Кузьмич задумался, сложил бумагу, спрятал в карман. — Пока у нас только ни на чем не основанные догадки.
   — Хотел бы я, чтобы ты оказался прав, — вздохнул председатель. — Ох как хотел бы!
   Саша попросила разрешения участвовать в расследовании.
   — В расследовании — да, в допросах — нет, — сказал председатель. — Кстати, кто вас видел кроме коменданта и часового? Я имею в виду сотрудников.
   — Никто.
   — Очень хорошо. Более того, это просто удача. — Председатель пересел поближе к Саше. — Я вот о чем думаю. Очень важно, чтобы разговоры с сотрудниками вело лицо… ну, нейтральное, что ли. Точнее, не участвовавшее в тех событиях.
   — Вроде бы уточнение некоторых обстоятельств, и только, — вставил Кузьмич. — Тогда никто не насторожится, не встревожится, понимаешь?
   — Вот бы послушать, что будут говорить, — сказала Саша. — Я же их всех хорошо знаю, почувствую, если кто сфальшивит.
   — Это устроим, — сказал Кузьмич. — Будешь сидеть в соседней комнате, дверь в нее приоткроем, услышишь все до последнего слова. Годится?
   — Вполне. — Саша встала. — Идемте!
   — Прямо сейчас? Отдохни с дороги, матушку повидай.
   — На могиле Гриши Ревзина Андрей Шагин поклялся, что найдет убийцу и сам его расстреляет. Для меня эти слова — приказ. Нельзя медлить. Каждый день «работы» предателя может всем нам дорого стоить.

 
   «Стариков», успевших вернуться в родной город и вновь работающих в аппарате УЧК, оказалось шестеро. Тот, что был вызван первым, доложил Кузьмичу, с кем шел, подробно рассказал о длительном переходе степью навстречу Красной Армии. Его напарник тоже оказался на месте. Кузьмич допросил и его, все уточнил и со спокойной душой отпустил обоих, предупредив, чтобы помалкивали о состоявшемся разговоре.
   Еще двое были в командировке.
   В кабинет вошел Олесь Гроха. Саша записала состоявшийся диалог.

 
   КУЗЬМИЧ. Как проводилась эвакуация сотрудников УЧК?
   ГРОХА. Сперва все вместе плыли на лодках. Спустились по реке верст на десять и высадились там, где начинался лес. Председатель объявил приказ: каждый выбирает напарника, и — ходу лесом, степью, как сподручнее, лишь бы не попасть в руки противника и выйти к своим.
   КУЗЬМИЧ. Кого в напарники выбрал председатель УЧК?
   ГРОХА. Свою помощницу, Сизову. Что было дальше, не знаю: сам я ушел одним из первых. Имущество УЧК оставалось с ним, с председателем.
   КУЗЬМИЧ. Вы сами с кем были в паре?
   ГРОХА. Со своим старым дружком. Был у нас такой следователь — Тарас Чинилин.
   КУЗЬМИЧ. Был… Как это понять?
   ГРОХА. Убили Чинилина.
   КУЗЬМИЧ. Когда, где?
   ГРОХА. Там же, в степи. Мы напоролись на бандитский кордон… Да я обо всем донес рапортом, как вернулся. И место указал, где Тарас похоронен.
   КУЗЬМИЧ. Понятно. Ревзина помните?
   ГРОХА. Это Григория-то? Разве такого забудешь!
   КУЗЬМИЧ. Дружили с ним?
   ГРОХА. Не любит он меня, Гриша. Косится: много, мол, берешь на себя. Олесь.
   КУЗЬМИЧ. А вы как к нему относитесь?
   ГРОХА. Я что же… Как он ко мне, так и я к нему. Но с Григорием на любое дело и сейчас готов — парень надежный.
   КУЗЬМИЧ. С кем уходил Григорий Ревзин?
   ГРОХА. Не знаю.
   КУЗЬМИЧ. Может, вспомните?
   ГРОХА. Мы с Чинилиным раньше ушли, а он еще оставался. Многие еще остались, почти все.
   КУЗЬМИЧ. Позже его не встречали?
   ГРОХА. Никого из наших не видел, пока сюда не вернулся. А зачем этот разговор?
   КУЗЬМИЧ. Узнаете позже. Пока наша беседа секретная.

 
   Когда за Грохой затворилась дверь, Кузьмич прошел к Саше, закурил папиросу.
   — Не густо, — задумчиво сказал он. — Кстати, о Ревзине говорил в настоящем времени: «С ним на любое дело готов…»
   — М-да, — протянула Саша. — А кто следующий?
   Кузьмич заглянул в список:
   — Константин Лелека.

 

Запись беседы с Константином Лелекой

   КУЗЬМИЧ. Нам надо быстрее собрать старых работников аппарата УЧК. Поэтому уточняем обстоятельства, связанные с последней эвакуацией из города весной этого года. Надеемся, что это поможет в розыске и возвращении товарищей… Как мне говорили, вы уходили вместе со всеми?
   ЛЕЛЕКА. Да, в городе никто не оставался.
   КУЗЬМИЧ. Известно, что сотрудники высадились с лодок на противоположном берегу реки, верстах в десяти ниже по течению. Это правильно?
   ЛЕЛЕКА. Так и было.
   КУЗЬМИЧ. Потом все разбились на мелкие группы и разошлись. И это верно?
   ЛЕЛЕКА. Вы все знаете.
   КУЗЬМИЧ. Не все. Кто шел первым?
   ЛЕЛЕКА. Помнится, Гроха и Чинилин.
   КУЗЬМИЧ. А последним?
   ЛЕЛЕКА. Не знаю точно — я ушел раньше. Но полагаю, сам председатель и Александра Сизова. Кстати, сегодня она вернулась в город.
   КУЗЬМИЧ. Откуда вам это известно?
   ЛЕЛЕКА. Моя обязанность — наблюдение за вокзалом и пристанями. Как же мне не знать, кто прибывает в город!..
   КУЗЬМИЧ. Резонно… Однако вернемся к эвакуации. Кто ушел после Грохи и Чинилина?
   ЛЕЛЕКА. Так сразу и не вспомнишь.
   КУЗЬМИЧ. А вы сами?
   ЛЕЛЕКА. Где-то в середине…
   КУЗЬМИЧ. Вы были один?
   ЛЕЛЕКА. Конечно, нет. Председатель Шагин распорядился, чтобы уходили парами.
   КУЗЬМИЧ. Понятно. Кто был вашим спутником?
   ЛЕЛЕКА. Пожидаев Захар.
   КУЗЬМИЧ. И все обстояло благополучно?
   ЛЕЛЕКА. Не совсем. Вернее, совсем не благополучно. На шестой день пути, когда мы выбрались к железной дороге, я подхватил дизентерию. Ослаб так, что не мог двигаться. Пожидаев пристроил меня у каких-то людей, сам пошел дальше.
   КУЗЬМИЧ. Бросил вас и ушел?
   ЛЕЛЕКА. Не бросил. Оставил с моего согласия.
   КУЗЬМИЧ. Разумеется, обо всем доложили, когда вернулись?
   ЛЕЛЕКА. Меня никто не спрашивал.
   КУЗЬМИЧ. Напишите подробный рапорт: где и у кого лечились, в какие сроки, куда направились потом. И о Пожидаеве — как он вел себя в пути, что вам известно о его судьбе.
   ЛЕЛЕКА. С тех пор как мы расстались, Пожидаева больше не видел. Где он, не знаю.
   КУЗЬМИЧ. Вот и изложите все это на бумаге.
   ЛЕЛРКА. Понял. Простите, чем вызван такой… допрос?
   КУЗЬМИЧ. После длительного перерыва съезжаются старые работники. Нам надо все знать о каждом человеке. Вам это кажется странным?
   ЛЕЛЕКА. Нет.
   КУЗЬМИЧ. Ну и отлично. Разговор окончен. Идите и завтра представьте рапорт.

 
   Сидя в своей комнатке, Саша дописывала последние строчки состоявшейся беседы, когда вошел Кузьмич.
   — Каковы впечатления? — спросил он.
   — О Ревзине вы не упомянули. Почему?
   — Не счел нужным. Что мог сказать о нем Лелека? Ведь он ушел раньше…
   — А вы-то сами как относитесь к Лелеке?
   — Очень неглуп. Умеет работать. У председателя на него кое-какие виды.
   — Виды на выдвижение?
   — Да.
   — А Гроха?
   — У этого слаба теоретическая подготовка. Зато он отличный практик. И в его преданности делу революции трудно сомневаться. Словом, парень как парень. Таких у нас большинство.
   — Совсем забыла, — вдруг сказала Саша. — Со мной на одном пароходе прибыли врач Станислав Белявский с супругой — те самые, квартиру которых мы обыскивали и были жестоко одурачены… Да вы знаете, я уже говорила. Так вот, Шагин не исключал, что Белявского кто-то предупредил о предстоявшем обыске. — Саша задумалась, покачала головой. — Сперва это обстоятельство. Потом убийство Ревзина. Далее — нас с Шагиным разыскивают по всей степи… Словом, Белявские снова в городе и хорошо было бы установить наблюдение за ними.
   Кузьмич кивнул, сделал пометку в блокноте.
   — Лучше, если работать будут люди из нового состава, — сказала Саша.
   — Резонно, — сказал Кузьмич. Он сделал паузу, задумчиво посмотрел на Сашу. — Я вот о чем думаю. Не проверить ли могилу, о которой упомянул Олесь Гроха?
   — Могилу Тараса Чинилина?
   — Да.
   — Что ж… Заодно разыщем тайник с документами и серебром. Это в одном районе.
   — Условимся, то и другое возьмешь на себя.
   Саша кивнула.
   Зазвонил телефон. Председатель интересовался ходом расследования. Кузьмич коротко доложил о состоявшихся беседах, с минуту слушал, поглядывая на Сашу.
   — А вот мы и спросим ее. Он отвел руку с телефонной трубкой: — Твоя старая должность свободна. Не возражаешь?
   Саша кивнула.
   — Не возражает, — сказал Кузьмич в трубку.
   — Теперь я хочу отправиться домой. — Саша подавила зевок. — А завтра утром…
   — Лучше, если сразу же выедешь на проверку рапорта Грохи.

ЧЕТВЕРТАЯ ГЛАВА

   Чету Белявских принудили вернуться в город весьма серьезные обстоятельства.
   Последние четыре месяца они провели в Одессе, куда перекочевали в поисках удачи. Сперва в Одессу уехал Тулин — у его родителей имелся там особняк, да и сам Борис Борисович был в Одессе своим человеком. Словом, Тулин отправился на разведку. Вскоре от него пришло письмо. Старый школьный товарищ звал супругов Белявских к себе, прозрачно намекая на большие дела, которые сейчас вершат здесь все, кому не лень.
   До сих пор ценности мадам Базыкиной лежали у Станислава Оттовича мертвым грузом и, что называется, жгли руки своих новых владельцев. Не терпелось обратить ценности в деньги, а сами деньги пустить в оборот. Но в городе, где все еще обретался Базыкин, это было опасно — нрав у купца, как это хорошо знал Белявский, был крутой, а рука тяжелая. Да и можно ли вообще как следует развернуться в городишке, где каждый человек на виду!
   Иное дело — огромная, многолюдная Одесса, рай для тысяч и тысяч дельцов. Они затеряются в человеческом водовороте. Никому не будет дела ни до Белявских, ни до их капиталов.
   Словом, Одесса тех дней представлялась Станиславу Белявскому грандиозным карточным столом, на который он и выложит свой великолепный козырь.
   Так рассуждал Белявский, прочитав письмо Тулина. Все говорило за то, что Борис Борисович не обманул ожиданий, хорошо разведал обстановку. Теперь предстояло самое трудное — уломать Стефанию. Зная супругу как человека, абсолютно лишенного таких ценных черт характера, как деловитость, инициатива и предприимчивость, Белявский был убежден, что Стефания наотрез откажется от переезда в другой город.